Текст книги "Огненный скит.Том 1"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

Глава четырнадцатая
Ночной тать

Прошло около двух недель, как Антип вернулся из скита и принёс нерадостную весть, что Изот утонул в трясине. Всё это время он был сам не свой: осунулся, глаза лихорадочно горели, казалось, волос ещё ярче закраснел на голове. На вопросы отвечал невпопад – какая-то неотвязная дума точила его изнутри.

«Убивается по Изоту, – по простоте, свойственной бесхитростным людям, думали Маркел и Прасковья. – Хоть и не был привязан Антип к работнику, а всё ж тот прожил с ними почти год, и ели и спали под одной крышей. Как такое забыть! А каким работником был Изот?! И незлобив, и умён, и до дела охочь». Мельник с женой действительно переживали смерть скитника, может, не столь глубоко, как потерю близкого человека, но по-настоящему, не кривя душой, да её и не перед кем было кривить.

Мало помалу о нём стали реже вспоминать, занятые каждодневным трудом, и считали, что Изот, как божий человек запросто нежданно-негаданно вошёл в их дом, и также тихо ушёл, оставив после себя только хорошие воспоминания да память, что был такой человек под божьим небом. Больше горевали, что не похоронен он по-христиански: сам наведывался на могилки сородичей, не боясь ни холода, ни голода, ни зверей лесных, не иных напастей, а на его последнее пристанище и сходить некому, кроме них, да и некуда – поглотила его топь. Маркел спервоначалу пытался расспросить сына, в каком месте принял смерть Изот, может, сходить, поклониться останкам его – не совсем чужой был, но Антип или молчал, или говорил, что с перепугу точно не запомнил того места – болото есть болото: кочки, осока, мох да кусты.

Лето кончалось. Подбиралась осень – сначала погожими тихими днями, вся в серебристой паутине, в желтизне опавших листьев, в дремотности воды на запруде, в прозрачности и стылости воздуха, потом небо заволакивало густыми тёмными тучами, чаще шли дожди, холодные и тоскливые, черня траву и облетевший лист с деревьев, лес пустел, и ветер пронизывал оголённые ветви, как вода решето.

В один из осенних дней, когда поля были убраны, под пасмурным небом серело жнивье, а склоны оврагов поблекли, Антип сказал матери, что пойдёт в деревню Дурово на посиделки. Ничего в этом особенного не было, парню шёл восемнадцатый год, туда он ходил и раньше, благо она была верстах в девяти от мельницы, и Прасковья восприняла это как обычное дело.

– Что-то ты зачастил в деревню, никак невесту заимел? – с улыбкой спросила Прасковья, хотя знала, что ни о какой невесте речи идти не могло.

– На следующий год женюсь, – ответил Антип.

Не зная, говорит серьёзно сын или шутит, Прасковья спросила:

– А кто же невеста? Может, я знаю?..

– Их много…

– А я думала и вправду.

– Переночую у Ваньки Кривоногова. У них изба большая. К утру вернусь.

– Сходи, раз надумал. Кривоноговы приютят. Бабка-то Ванюшкина мне родственницей доводится, хотя и дальней.

– А не позволят – под кустом высплюсь, – самодовольно сказал Антип.

– Ну под кустом не под кустом… Смотри, только голову не потеряй.

– Не потеряю. Она у меня не лишняя.

Проводив Антипа, Прасковья задумалась. Скоро восемнадцать лет, как подбросили им младенца. Как она радовалась, как благодарила Бога, что принёс им утешение с мужем, как молила о здоровье того, кто подкинул его им. Кто это был, мужчина, женщина, родной или чужой младенцу человек? Да в этом ли суть? Думала иногда, не вернулись бы, не предъявили бы права на малышку. Она бы не отдала. Тогда они поговорили с Маркелом и решили – в приют мальчонку не отдавать. Они бездетные – пусть растёт у них. У всех по восемь – десять детей, и ничего – управляются, а они одного не прокормят? А теперь вон какой вымахал детина, скоро жениться пора. Хоть и не родила она его, а всё равно свой, сын. Об одном печалилась в его младенчестве – кровь незнакомая. Обидчив не в меру, крут не по возрасту, упрям и своеволен. К людям относится спесиво. И к Изоту был без особого почтения, тот хоть работник, но всё равно человек. И грамоте разумел, и много чего знал, чего Антипу и не снилось. Боялась – не убережёт свою голову, если нрав почём зря будет свой показывать. Отколотили один раз деревенские парни, так простить до сих пор не может, всё злобу таит…

Антип не собирался идти в Дурово. Это он сказал матери для отвода глаз. У него был совершенно другой замысел. Рассказ Изота о грамоте, в которой говорилось про скитские сокровища, унесённой поручиком Олантьевым, не давал ему покою с того самого дня, как он вернулся на мельницу. Он смекнул, раз барин доживает последние дни свои в имении, значит, грамота должна быть у него. Не оставит же он её в чужих руках, на произвол судьбы. Думая так, он решил наведаться к нему, но не в качестве гостя, барин бы и не принял его, а под покровом ночи, тайно, считая, что в этом помех ему не будет. Барин был беспомощным, а двое-трое старых слуг не преграда для молодого парня.

Пошёл он по дороге к Дурову, но не доходя до деревни, свернул в лес. Тропинку он набил, когда ходил разведать, где живёт барин и как легче проникнуть в господский дом. Поэтому шёл уверенно, держась примеченных ориентиров. Стало смеркаться, и он ускорил шаг, чтобы посветлу выйти на поле, а дальше оврагом зайти на зады барской усадьбы.

Имение Олантьева отстояло от мельницы верстах в двадцати пяти, если ехать по дороге, а напрямую через лес путь был в два раза короче. От Дурова, где Антип бывал не единожды, вообще рукой подать. Когда-то обширные леса вокруг имения, поля и луга, другие угодья были собственностью отца поручика.

Он считался крупным землевладельцем. Сын же, уродясь непутёвым, мотом и карточным шулером, продал земли за карточные долги и пьяные кутежи купцам и мелким фабрикантам. Ему теперь принадлежал лишь старый дом с парком и прудами да несколько десятков десятин земли вокруг.

Антип вышел на опушку, когда почти стемнело. Не спеша, оглядываясь по сторонам, хотя знал, что в такой час здесь никого не должно быть, направился к видневшемуся вдали высокому дубу с раскидистой кроной. Подойдя, встал на колени у корней и стал разгребать опавшие листья. Разворошив их, вытащил из тайника заранее укрытые фонарь со свечой, моток верёвки и нож. Последними достал выдергу – гвоздодёр, кованую полоску с раздвоением на конце, большой сенной мешок, стащенный у отца, и пузырёк с деревянным маслом. Всё это было приготовлено загодя, и не в один день, на всякий случай, не зная, что понадобится, а что нет. Припасая эти вещи, Антип кое-что сам додумал, кое о чём прочитал в одной книжке, попавшейся ему под руку. Определённого плана у него не было. Он знал только одно – проникнуть в спальню старого немощного барина и поискать там грамоту.

Как это сделать, он тоже обдумал. Два раза ночью уже проникал в дом, когда все спали, но войти в спальню барина не решался. Распорядок дня слуг и самого барина он до этого выведал у словоохотливого Мефодия, родственника Ивана Кривоногова, приятеля Антипа из Дурова. Заведя как-то шутейный разговор с полупьяным стариком, пришедшим к родственникам на престольный праздник, подъелдыкивая его, он многое выведал у него. Сам проверил рассказ Мефодия, узнал расположение комнат, где слабое окно, и решил сделать задуманное ещё потеплу, пока не вставили вторые рамы.

Просидел он под дубом час или два, привалясь спиной к шершавому стволу, дожидаясь урочного часа. Когда по его соображениям час этот наступил, поднялся, завернул в мешок предметы, взятые в тайнике, и через поле пошёл в сторону имения. Тьма стояла кромешная, к тому же занялся мелкий дождь, но неожиданно кончился. Небо было затянуто сплошными чёрными тучами.

Пройдя по дну широкого оврага, заросшему низкорослой ольхой, выбрался на ровную луговину, подходившую к неогороженному парку. Когда-то парк был большим и ухоженным. Росли в нём деревья, не встречавшиеся в здешних лесах, а привезённые бывшим хозяином из других земель: туи, кедры, каштаны. Раньше за ними следили, а теперь стало некому, и они подмерзали, сохли, трухлявили.

Барский дом стоял на отшибе. Наискось от него за пустырём возвышалась церковь, а дальше за неглубокой ложбиной раскинулось село Спас-на-Броду.

Ничто не нарушало ночного покоя. Барин собак давно не держал, и Антип мог подойти к дому, не опасаясь, что его услышат сторожевые псы. В барской людской, куда на лето перебирались слуги, огонь не горел, должно быть все спали, что было на руку Антипу.

Он обошёл дом кругом. Ещё раз уточнил, где спальня барина, и остановился рядом с окном комнаты, в которой никто не жил. Оглянулся, подёргал раму. Она не подавалась. Тогда он просунул под неё выдергу и осторожно нажал. Рама стронулась с места. Он смазал петли деревянным маслом и раскрыл её. Она распахнулась без скрипа.

Окно было не высоко от земли, и Антипу не составило большого труда перелезть через подоконник со своим нехитрым скарбом и очутиться в комнате. Она была пуста. В углу возвышалась изразцовая печка, но её не топили, и в комнате было сыро, пахло плесенью и затхлостью. Антип свернул мешок так, чтобы получилось нечто наподобие накидки с углом-башлыком, набросил на голову и плечи. Поднял стекло у фонаря и зажёг свечу. Тусклое пламя осветило стол на гнутых ножках, придвинутый к стене, лампу с пыльным абажуром, диван с резной спинкой со сброшенными чехлом, два или три кресла.

Спрятав фонарь в полы накидки, Антип подошёл к двустворчатой двери с бронзовыми ручками, ведшей в коридор, толкнул её, но она не подавалась. «Неужели заперта?» – подумал он. Мефодий говорил, что двери в пустующие комнаты не запирались.

– Живём при полной свободе, – хвастался он. – Иди, куда хочешь, всё открыто.

Антип поставил фонарь на пол и проверил – закрыта ли дверь на замок. Однако её не было нужды запирать – от постоянной сырости одну створку покоробило и заклинило.

Он определил, где заедает дверь. Осторожно поддел выдергой низ створки, приподнял и легко, без скрипа, открыл. Однако не удержал, и она стукнулась о стену. Удар был не сильный, но его услышал кто-то в доме. Отворилась дверь в противоположном конце коридора. Антип быстро накрыл полой накидки фонарь и прижался к стене.

– Кто здесь? – раздался в темноте старческий голос.

Антип плотнее прижался к стене и затаил дыхание. Крупные капли пота выступили на лбу. Он не ожидал, что кто-то не спит рядом с барскими покоями. Ему показалось, что голос принадлежал старику Мефодию.

– Есть ли здесь кто? – вновь прозвучал голос. – Это ты Иван? Ты здесь шляешься? Выпивку ищешь?

Но ответа не последовало.

– Никого нет. Показалось что ли спросонья, – сказал человек и зевнул. – Ночи становятся длиннее и темнее, что-нибудь да почудится.

Он снова зевнул и притворил за собою дверь.

Антип облегчённо вздохнул: «Пронесло». Не думал он, что в доме, кроме больного хозяина, будет ещё кто-то. А надо бы подумать. Барин хворый, рядом с ним должен же быть кто-то.

Подождав с полчаса и решив, что всё успокоилось, он крадучись приблизился к опочивальне барина. Дверь открылась легко, видно, за ней следили, смазывали петли. Услышал слабый храп. Несомненно, булькающие звуки издавал спящий поручик.

Антип откинул полу и осветил помещение. Фонарь он держал в поднятой левой руке, выдергу – в правой.

Спальня была почти квадратной формы с двумя большими окнами, задёрнутыми занавесками. У стены торцом к ней стояла широкая кровать, на которой похрапывал поручик. Его громадное сухое тело возвышалось на перине. У изголовья притулился столик с инкрустациями, блеснувшими в полумраке, с множеством пузырьков и баночек. Посередине, рядом с иконками, стоял серебряный колокольчик. Им барин вызывал Мефодия. У противоположной стены было трюмо с подставкой, в углу недалеко от ложа поручика, громоздился комод, тоже инкрустированный с овальными ящиками.

Стараясь не шуметь, Антип прошёл к комоду. Кроме двух книг в кожаных переплетах с серебрянными застёжками, стопки бумаги, пузырька с чернилами и ручки, на нём ничего не было. Прибор для бритья лежал на подставке трюмо.

Антип приблизился к изголовью, где стоял столик. В нём было несколько маленьких ящичков. В верхнем торчал ключ. Сердце Антипа дрогнуло. Он дотронулся до ключа и свет упал на лицо барина…

Поручик проснулся от того, что ему стало плохо. Дурнота и мелкая неунимающаяся дрожь овладела телом. Он открыл глаза, и видения обрушились на него. Он пытался дотянуться до колокольчика, вызвать камердинера, чтобы тот принёс воды, но рука не повиновалась. Он её вообще не чувствовал. Поручик не мог представить, где находится, то ли у себя в спальне, то ли в загробном мире. Стояла кромешная темнота, слышались вопли и стенания.

«Неужто ад?» – подумалось поручику. Действительно, ад. Чёрный чёрт с фонарем в одной руке и крючком в другой ходил рядом, видно, искал его. На голове был несуразный башлык. Сейчас он подденет крючком поручика под рёбра и очутится тот на дыбе, и огонь будет лизать ему голые пятки, а потом охватит его всего. «Почему чёрт в схиме?» – не понял поручик. Вот он приближается, лица не видно, пляшет только тень от фонаря и этого зловещего крючка, который он занёс над ним…

Когда свет упал на лицо барина, Антип перепугался – на него глядели широко открытые глаза. Колпак на голове съехал в сторону, седые бакенбарды топорщились на щеках. Глаза ничего не выражали, они были пусты, чудилось, холод объял их. «Да он умер, – подумалось Антипу. – Лежал, лежал и умер».

Антип поставил фонарь на пол, переложил выдергу в левую руку и открыл ящик стола. В нём лежали ножички, пилки, какие-то крохотные инструменты, значения которых Антип не знал, но грамоты не было. Он выдвинул второй ящик, но, кроме безделушек и курительной трубки, там тоже ничего не было. Третий ящичек не открывался. Ключ упал от сотрясения, и Антипу пришлось искать его на полу. Шаря по половицам, он коснулся чего-то такого, отчего мурашки пошли по телу, он чуть было не закричал. Он почувствовал, как поручик положил ему руку на голову. Но оказалось, что это безжизненная рука барина соскользнула с груди и бессильно свешивалась, чуть ли не касаясь пола.

Уняв готовое выскочить из груди суматошное сердце, Антип стал открывать замок ящика. Рука дрожала. Сколько он не вращал ключ в разные стороны, замок будто заело. И сломать его было нечем. Он вспомнил про нож.

Просунув его в щель между ящиком и столом, он сильно нажал. Что-то хрустнуло, и ящик свободно выдвинулся. Антип поднял фонарь. В ящике сверху в большом конверте лежали какие-то документы на гербовой бумаге, а под ними небольшой свиток из плотной бумаги или кожи. Был он не белым, а коричневым. Трясущимися руками он развернул его, увидел старорусские буквы, чернеющие на светло-коричневом фоне. С трудом, где мог, разобрал: «И се яз… слово свое и тоя рухледь, сиречь сундук…» Дальше он не стал читать, подумав, что нашёл то, что искал.

Спрятав свиток на груди, хотел уйти, но услышал невнятное бормотание барина. Он поднёс фонарь к кровати. Глаза поручика были открыты, а на лице застыла маска – не смерти, не страха, а маска дьявольского смеха, беззвучного, а потому ещё более страшного.

Он смеялся над Антипом.

Не помня себя от ужаса, Антип бросился в коридор. Ему чудилось, что двери и окна господского дома враз раскрылись с большим шумом, стряхивая многолетнюю пыль на пол, и за ним гнался гомерический хохот мёртвого барина, сотрясая дом от верха до основания:

– Бери, бери грамотку. Она твоя…

Очутившись в саду, Антип перевёл дыхание и опрометью, прижимая к груди свиток, побежал прочь от усадьбы, не помня себя от ужаса. В овраге потерял выдергу, но не стал искать.

Добравшись до дуба, весь дрожа и в холодной испарине, разворошил листья и положил под корни фонарь. Скинул с себя мешок и запихнул туда же. Забросав тайник листьями, немного опомнился и перевёл дыхание. Только когда продрог, что зуб на зуб не попадал, Антип окончательно пришёл в себя. Небо на востоке серело. Он запихнул грамоту поглубже за пазуху и побежал к лесу.

Часть четвёртая
ЛИХОВА ПОЛЯНА

Глава первая
Болотный старец

Антип отталкивался от дна веслом и поглядывал изредка на жену Василису, сидевшую на корме в тёплом платке, закутавшем ей голову, плечи и грудь. Открытой была лишь нижняя часть лица. Её бил озноб. Антип видел, как тряслись плечи, как она сжималась под платком и исхудавшей незагорелой белой рукой натягивала платок на грудь. Лодка, повинуясь толчкам, медленно плыла вдоль берега по мелководью, обходя заросли осоки, высокой узловатой травы наподобие камыша, раздвигая широкие листья кубышек.

– Потерпи, – говорил Антип жене. – Скоро доберёмся до места.

– Скорей бы… А то у меня зуб на зуб не попадает.

– Это от воды холодит. А так-то тепло. Вон какое солнышко яркое…

– Зябко мне…

– Протяни руку, возьми в ногах душегрейку, укройся.

Василиса нагнулась, подняла лежавшую в ногах овчинную душегрейку, прижала к груди, зарывши лицо в тёплый мех. Потом подняла голову. Спросила:

– А старец этот поможет?

Глаза её с надеждой взглянули на мужа.

– Должен помочь. Говорят, он знатный знахарь, не таких вылечивал.

Антип говорил это, а сам в душе не знал – поможет ли старец или нет. Об этом старике знахаре ему рассказал Пахом Шерстобитов из Дурово, привозивший на мельницу рожь. Узнал у Маркела, что сноха шибко занеможила, лежит пластом и никакие доктора не могут найти у неё болезнь. А её бьёт озноб, трясётся, как лист осенний, а по ночам видения разные мерещатся. Пахом тогда и сказал про старца, который живёт за озером в урочище прозываемом Лихова поляна. Про эту полянку среди народа разная молва ходила как про место нечистое, что там деревья кольцами растут, разные бывают знамения. Рассказывали, как один крестьянин туда попал по несчастью – заблудился в лесу, пробыл там какое-то время, совсем недолго, а вернулся домой – ему говорят, что месяц блукал. Он не поверил сначала, но потом убедился, что так оно и есть: много времени прошло, а для него, что один день. Кто-то из древних стариков и сказал, что там день за месяц идет… Но вот как бы старец тамошний зла никому не делает, а наоборот молва о нём, как о лекаре-знахаре далеко за пределы уезда вышла. Прозывают его Болотным старцем, так как живёт в окружении болот. Раньше как бы его там не было, а объявился он лет десять назад, а может и более, только о нём никто не знал… Вот Пахом и посоветовал Антипу туда свезти жену. Путь не близкий, да и не торный, сначала до Сухого Брода на телеге, на лошадке, а оттуда на лодке вёрст с пятнадцать, а там по тропке пешком час, может, поболе.

Маркел был уже стар и по этой причине всё хозяйство на мельнице отдал в руки Антипа. Сам только иногда, пропустив по давней привычке шкалик для сугрева, как любил говаривать он, что-то советовал, если была охота у Антипа его слушать, а в основном доживал свой век с Прасковьей ни во что не вмешиваясь, полагая, что день прошёл и слава Богу.

Антип сначала загорелся после слов Пахома отвезти Василису к старцу, авось поможет, но совершить это дело отнюдь не спешил, находя какие-то отговорки, наподобие той, что дескать, он уедет, а кто будет хозяйство справлять, молоть муку… Маркел молча наблюдал за этим, а после того, как Прасковья сказала ему: "Отец, что же это Антип жену-то не жалеет, не отвезёт к старцу", попенял горячо сыну, так, что они чуть не разругались. Антип продолжал свою песенку:

– А кто молоть будет.

– Како молоть! Это ты мелешь чепуху. Все, кому надо, отмололись давно. Теперь жди нового урожая. А он ещё за горами. Если кто и привезёт мешок ржи, я что не управлюсь. Запрягай лошадь и вези Василису к знахарю. Не видишь изводится от болезни жена твоя. А ты, пакостник, всё тянешь…

Прасковья тоже увещевала сына.

Антип, сгорит Василиса. На тебе грех будет…

Не думала она никогда, растя подкидыша в холе и неге, что вырастет он чёрствым и грубым, упрямым. Бывало упрётся и не сдвинешь в сторону. Никакие увещевания не помогают. Знает, что это белое, а сам твердит чёрное. И печалилась Прасковья, что незнамо каких он кровей, кто его родители, наверное, в их породу пошёл. Крестьянин, даже скотину выбирая, узнаёт какого она покону, племени, а про Антипа они ничего не знали…

Окрики отца и увещеванья матери сделали своё дело – собрался Антип в дорогу. Обрадовались Маркел с Прасковьей, слава богу вразумили сына, а что ж такое, от людей стыдно – жена болеет, а мужу хоть бы хны.

Можно было плыть на лодке, но посчитали, что такой дальний путь будет не под силу Антипу да с больной женой, и до Сухого Брода добирались на телеге. Дорога была в колдобинах и рытвинах, телега кренилась, с трудом выбиралась из ям. Василисе от этого было ещё хуже, но она крепилась, а Антип, которому надоела езда к чёрту на кулички, извёлся весь, а когда подумывал: неизвестно, поможет ли старец, становилось совсем невмоготу.

– Лучше бы не ездить, – говорил он. – Куда попёрлись. Были бы дома. Я бы фершала вызвал, посмотрел бы он.

– Сколько фершала не вызывали, – слабым голосом ответила Василиса, – ничем он помочь не смог. Он и сам говорит и дохтора городские, что не знают, что за болезнь.

Антип замолчал, в душе ругнул себя, что выскочили его столь скрываемые неблагие мысли из души. По правде, он измучился, глядя как жена тает день ото дня. И это уже почти год. Сколько это может продолжаться? Всё чаще и чаще в голову западала одна мысль: скорее б к одному концу. Или выздоровеет, или отнесут её на кладбище.

Василиса притулилась к мешку, в котором были рогожки на случай дождя, по щеке прокатилась слезинка, потом сказала:

– Опостылела я тебе больная. Что от меня проку. Вижу, как ты извёлся.

Она ожидала от него, что он скажет: хватит тебе чепуху городить или что-то в этом роде, но он ничего не сказал, лишь стал громко понукать лошадь.

К вечеру они добрались до Сухого Брода. Переночевали у вдовы Дарьи, которой Прасковья была золовкой – мужниной сестрой, а утром сели в лодку и отправились по реке в указанное место.

Сын бабки Дарьи Никанор напутствовал Антипа:

– По Язовке проплывёшь с версту, может боле, выйдешь в озеро, держись берега. Немного пройдёшь, будет тебе Сутоломь. Вода в ней не сильная, мелководье, после обеда прибудешь. Увидишь слева обомшелый валун в виде лошадиной головы, рядом и пристанешь. Привяжешь лодку и иди к закату, вёрст через семь увидишь Лихову поляну, век бы её не видеть.

– Почему так говоришь? – спросил Антип, которого озадачили слова Никанора.

– Да место такое… тёмное. Наши не по нужде не показывают туда носа…

– А мы вот едем…

– Так нужда заставляет. Я так и сказал…

– А он примет, старый-то? – с надеждой спросила Василиса, слышавшая разговор.

– Не знаю. Никому не отказывал. К нему уж сильно обездоленные идут. Нечистой поляна слывёт давно но, кому терять нечего, идут к знахарю. Говорят, помогает. Может, всю жизнь предсказать на сто лет вперёд. Места этого боятся, а старик он не страшен. Зла никому не делал.

Они посадили Василису на корму, чтобы опиралась спиной о борт, так она была слаба. Дарья в дорогу дала им лепёшек, сваренных вкрутую яиц, бутыль молока и лужёный бидончик воды. Антип оттолкнуся от берега. Дарья перекрестила их, что-то прошептала, шевеля губами и помахала рукой. Долго смотрела вслед, пока они не скрылись за поворотм реки.

– Поможет ли Болотный старец, – сказала Дарья, поправляя съехавший с головы платок. – Уж больно хлипкая жена у Антипа. В чём только душа держится. – Она завздыхала.

– А он не больно и убивается, – проронил Никанор, имея ввиду Антипа. – Безучастный какой-то…

– Не нам судить, – махнула рукой Дарья, в душе соглашаясь с высказыванием сына об Антипе.

Василиса вскоре задремала, пригревшись на солнышке, её стало меньше трясти, но лицо, подставленное солнцу, было бледным, по нему скользили тени от деревьев, когда лодка приближалась к берегу, и Антипу казалось, что это тени смерти сгущаются над Василисой.

Солнце стало спускаться на запад, когда лес расступился с левой стороны, явив собой почти ровную луговину с редкими кустами лещины и впереди себя Антип увидел на берегу большой – больше телеги, седой замшелый валун, чем-то напоминавший голову лошади. Он помнил его. Несколько лет назад с Захаром этой же рекой плыли к старообрядческому скиту в надежде отыскать мурманский сундук. Вспомнив о смерти Захара, Антип нахмурился, но не из-за того, что пожалел невинно убиенного, а больше из-за того, что больно испереживался тогда, просыпаясь ночью в холодном поту, от неотвязных дум и снов: снилось ему, что привели его в полицию и снимают допрос, куда подевался Захар. Но с течением времени эти мысли перестали так огненно обжигать его, трепет от того, что его найдут и отправят в тюрьму, притупился, и он стал забывать о своём страшном поступке, и лишь иногда вспоминал, когда ему что-то напоминало об этом, как сейчас, когда увидел знакомый валун.

Он поискал глазами по берегу – где бы пристать. Нашёл удобное место, где берег понижался и можно было причалить лодку и выбраться на сушу. Антип так и сделал. Когда нос лодки уткнулся в берег, Василиса проснулась.

– А? Что? – спросила она впросонках, ещё не понимая, где они, а поняв, спросила: – Что уж приехали, Антипушка?

– Приплыли, – ответил Антип. – Давай выбираться на берег.

Он помог Василисе выйти на берег, усадил её на траве на душегрейку, а сам привязал лодку к деревцу и забрал из лодки вещи. Сел рядом с женой и развязал мешок.

– Давай подкрепимся, – обратился он к жене. – Теперь самой придётся топать.

– Я не хочу, – наморщила она нос как от чего-то неприятного.

– Нет, ты поешь.

– Да немочь такая. Не идёт кусок в горло.

– Хотя бы молочка попей. А то ведь не доведу тебя обессиленную. Надо силов набраться.

Она отпила из бутылки несколько глотков. Была настолько слаба, что руки дрожали, и молоко пролилось на подбородок и шею.

– Эк ты неловкая, – пробормотал Антип, смахивая рукой капли молока с лица жены. – Как я с такой тобой потащусь. Изводишь и себя, и меня…

– Не надо было ехать, – заплакала Василиса, видя, что она причиняет страдания мужу. – Умерла бы дома…

Она печально посмотрела на Антипа, на глаза набежали слёзы.

Антип нахмурился, завернул недоеденное в тряпицу, положил в мешок и, вздохнув глубоко, сказал:

– Теперь поднимайся, пойдём.

Он помог жене подняться, и она, обхватив руками его шею, волоча ноги, пошла рядом с ним. Когда ей становилось невмоготу идти, – Антип это определял по тяжести её тела, тянущего его долу, – он останавливался, они присаживались и отдыхали. Так шли два или уже три часа. Лес не суживался, а казалось, расступался всё шире и шире, пространство, поросшее густым разнотравьем, было ровное, словно блин.

Антип отирал обильно выступивший пот и думал: «Когда же это всё кончится, когда он добредёт до жилища старика».

Солнце всё больше клонилось к западу, а хижины Болотного старца не было видно. Антипа стали одолевать сомнения, а правильно ли он идёт, не заблудились ли они. Однако эти нехорошие мысли развеивались, когда он внимательно присматривался к траве, по которой они шли. Она была слегка прибита, примята, что говорило о том, что здесь вилась еле заметная тропка, по которой не столь часто, но люди ходили.

Однако недобрые чувства с каждой минутой больше и больше охватывали Антипа: вечерело, а конца пути не было видно. Что же, выходит обманули его. Что он будет делать один с больной женой в тёмном ночном лесу. Им и укрыться от непогоды негде и припасов еды не много: бутылка молока да краюха хлеба. Он мрачнел, а Василиса совсем выбилась из сил и шла, еле волоча ноги, в совершенном забытьи, закрыв глаза.

Когда отчаяние готово было совсем сломить Антипа, навстречу им вдруг выбежала большая чёрная лохматая собака. Она громко пролаяла, увидев незнакомых людей, остановилась, села на задние лапы и, помахивая по земле хвостом, ждала их. Антип сначала испугался, увидев собаку, но убедившись, что она не предпринимает никаких враждебных действий, а наборот, показывает своё дружелюбие, успокоился и подумал, что, наверное, они близки к концу пути. Так оно и вышло. Когда они подошли к собаке, она обнюхала их поочёредно, завиляла снова хвостом и побежала по тропинке, как бы показывая дорогу. Антип, чуть ли не таща обессилевшую Василису, шёл за ней.

Они прошли не более двухсот шагов, как за поворотом в вечереющем пространстве увидели большую ровную поляну, на которой возвышались дубы. Кроме дубов, травы и мелкого кустарника, на поляне ничего не росло. Чуть вдали почти на её середине, окружённая дубами, стояла небольшая хижина, рубленная из толстых то ли сосновых, то ли еловых бревён, с островерхой крышей, крытой осиновыми досками. У конька возвышалась труба. Крыша низкого крылечка поддерживалась двумя струганными столбами. По периметру хижины была сделана завалинка, оплетённая ветками лозняка.

– Ну вот, пришли, – с облегчением воскликнул Антип.

Наконец-то его мытарства кончились, хоть ночью отдохнёт, а завтра будет день, будет пища. Он обрадовался, что пришли на место, нервное напряжение покинуло его, руки ослабли и он чуть не уронил Василису, которая еле передвигала ноги и даже не хотела говорить, так была слаба.

На лай собаки, дверь в хижине отворилась и на крылечко вышел Болотный старец. Что это был он, Антип понял по длинным совершенно белым волосам, спускающимся до плеч и такой же длинной почти до пояса бородой. На нём были бело-сероватые штаны, заправленные в лёгкие лычницы и длинная рубаха до колен, подпоясанная узким ремешком. Через лоб и переносицу, к щёке шёл рубец, красноватый и видать твёрдый от застарелого шрама, терявшийся в бороде.

– С чем пожаловал? – спросил он, но увидя обессиленную женщину, висевшую на плече спутника, всё понял и больше не стал расспрашивать.

Он внимательно посмотрел на Антипа и едва уловимая тень набежала на лицо, но не надолго, оно тотчас приняло прежнее любопытное выражение.

– Оставайся на воле, – сказал он Антипу, а сам, взяв Василису под руку, увёл в избушку. Антип не стал ему перечить и не пошёл в избушку, а остался у крыльца.

Увидев Болотного старца, в душе у него что-то сдвинулось, словно мелькнул перед глазами давно забытый образ из прошедшей жизни, какая-то знакомая, но неуловимая черта. Кого-то напомнил старец, не внешним видом, даже не голосом, а чем-то внутренним, неосязаемым, но знакомым. Он где-то видел этого старца, но где, вспомнить не мог. А может и не видел. Он не раз замечал: ходишь по тропке не один раз и не десяток, а больше, и ничего округ не замечаешь. И вдруг будто пелена спадает с глаз: почему дерево растёт обочь дороги. Раньше не замечал его. А теперь заметил. Происходили случаи ещё страннее. Был он в Ужах. И знает, что эту часть города никогда не посещал. А едет на лошади и кажется ему, что видел эту улицу… Дома знакомые, заборы тоже… Поэтому в деле со старцем не стал мучить себя вопросом, кого он ему напоминает, а стал ждать, когда он выйдет.