Текст книги "Огненный скит.Том 1"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 43 страниц)

Когда стало смеркаться, он вывел лодку на середину реки, уже не опасаясь, что его может заметить случайно оказавшиеся поблизости люди или жители прибрежной деревни.

Ночь выдалась звёздная, вода слабо посвечивала, берега выделялись тёмными полосами, и он решил продолжать путь, отдавшись на волю течения. Сел на корму, завернувшись в полушубок, и веслом направлял судёнышко, не приближаясь к берегу. Сколько времени он так проплыл, Степан не представлял. Наверное, много, потому что незаметно для себя задремал.

Проснулся беглец от глухого стука. Он открыл глаза и сначала не понял, что произошло. Оказалось, что лодка ударилась о берег. Он решил больше не испытывать судьбу, пристал к отмели, привязал лодку к росшему поблизости деревцу и стал устраиваться на ночлег. Заснул быстро.

Открыл глаза от яркого света, брызнувшего в лицо. Утро уже наступило. Над противоположным берегом, каменистом, поросшем ельником, отсюда казавшимся сплошным и чёрным, светило солнце. Над остывшей за ночь речной водой висел хрупкой пеленой бело-синий туман, уже начавший расползаться от тепла, обнажая берег всё дальше и дальше по ту и другую стороны.

У Степана замёрзли ноги. Он приподнялся и увидел, что днище у кормы лодки было залито, и сапоги до половины были в воде. Оказалось, что вчера при столкновении с берегом обшивка судёнышка дала течь. Хорошо, что провиант не промок, находясь на носу лодки.

Осмотрев днище, он понял, что лодка к дальнейшему путешествию была непригодна. Это обстоятельство не вызвало сожаления, а скорее, обрадовало. Он и сам её хотел оставить, но случай помог. Забрав карабин и мешок с провизией, он оттолкнул лодку от берега и посмотрел, как она удаляется, задрав нос. Скоро она утонет, и никто не будет знать, где её оставил Степан.

Глава двенадцатая К стальной магистрали

Пять дней он шёл, думая только об одном: как бы дальше уйти от лагеря, стараясь не сбиться с выбранного курса. С каждым днём утренники становились всё холоднее. По утрам седая изморозь пушистым одеялом покрывала поляны и луговины, только в чаще деревьев инея не было, но земля схватывалась и застывала от мороза. За время пути ему не попалось ни жилья, ни человека. Ели и лиственницы перемежались берёзовыми рощицами, кедрачами, болотцами и ручьями. По ночам он не боялся разводить костёр и высыпался хорошо и весь день шёл, стараясь пройти как можно больше.

Один раз пришлось пересекать узкую, но бурливую глубокую речушку, которая преградила ему путь, извиваясь в скалистых берегах. Несколько часов он потратил, чтобы найти место перехода. Срубив сухую лиственницу так, чтобы она упала вершиной на другой берег, он стал перебираться по ней. Внизу бурлила река. Он старался не смотреть в пропасть. Ему оставалось совсем близко до противоположного берега, когда сухой сучок, на который он опёрся, обломился. Степан сорвался и повис над водою, болтая ногами. Боясь свалиться, он собрал силы, перекинул ногу через ствол и оседлал дерево. Но котомка соскользнула с плеч и чуть было не упала в реку. Хорошо, что он сумел схватить её на лету за ремень. Однако бечевка, стягивающая горловину, растянулась и половина содержимого мешка бухнулась в воду.

Отдыхая от треволнений на другом берегу, Степан посмотрел, чего лишился. Оказалось, что упали патроны и два или три кулька с пшеном. Больше всего его огорчило то, что он не досчитался патронов. Это привело его в уныние. Успокоившись, он решил, что впредь будет осторожнее или найдёт другой способ перебираться через реки.

На шестнадцатый день (он делал зарубки на прикладе), варя на костре лапшу, он обнаружил, что припасы его истощаются, и пожалел, что не взял на зимовье муку. Сколько дней ещё предстоит идти? То, что ему не попалось ни жилья, ни вообще незначительного хотя бы указания на присутствие человека на пути – с одной стороны радовало, а с другой – печалило: пустынные места говорили о том, что до более или менее населённых пунктов очень далеко. Скоро наступит зима, выпадет снег и если не замерзнешь в тайге, то погибнешь от голода. Степан уменьшил рацион питания и когда набредал на стланники кедра, набивал мешок шишками и, грызя вкусные и сытные орехи, заглушал чувство голода.

Уже в предзимье, когда кончились продукты питания, он в первый раз использовал карабин для охоты. Подстрелил кабаргу, освежевал её и решил устроить привал, отдохнуть день, чтобы потом с новыми силами продолжить путь.

Место для привала выбрал самое глухое, в глубокой расщелине. Устроился под навесом карликовых лиственниц и береёзок, набрал в недальнем роднике воды и сварил мясо. Оно было грубое, и по запаху не шло ни в какое сравнение с говяжьим, но он с наслаждением и дикой яростью набросился на кусок и в мгновение ока проглотил его. Немного отдохнув, разрубил тушу на части и порадовался, что мяса хватит надолго. Что оно испортится, не боялся, потому что температура установилась ниже нуля.

День он наслаждался отдыхом, наедаясь до отвала. На рассвете второго дня, положив куски кабарги в мешок, отправился в дальнейший путь. Шёл небольшой снег, у берегов речушек и ручьев блестела наледь, о которую плескалась вода. За месяц пути у сапог стёрлись подмётки, и они стали промокать.

С каждым днём идти становилось труднее. Поднимаясь на сопки, минуя распадки, он отклонялся от курса, выбирая более лёгкий путь, и затрачивал много лишнего времени на обходы. Он думал, что до устойчивых холодов выберется к железной дороге, но её и в помине не было. И в последнее время на пути не попалось ни одной деревушки, ни одного посёлка, даже дымком не тянуло от заимки или зимовья.

Зима наступила неожиданно. За одну ночь снегу выпало так много, что проснувшись, Степан не понял, что произошло. Оказалось, что он ночует под большим сугробом. Поднявшись, стряхнул с себя снег и огляделся: тайга, гольцы, речушка или ручей были под белым одеялом. Снег лежал нетронутый, первозданный и его белизны ничего не нарушало. Был он пушистым и глубоким.

Идти стало труднее, и Степан решил смастерить снегоступы, раз лыж у него не было. Он срубил несколько еловых не толстых сучьев с молодых деревьев, согнул их в виде круга и переплёл лапником. Они не проваливались глубоко и передвигаться стало намного легче. Однако к вечеру они пришли в негодность и надо было делать новые.

Сидя у костра и глядя, как булькает вода в котелке, а дымок, стелясь низко над землей, то пахнёт ему в лицо, то отпрянет в сторону, он пересчитал зарубки на прикладе. Их было 46. Почти два месяца в бегах, а железной дороги всё нет. Он не допускал мысли, что сбился с пути и будет плутать до тех пор, пока не околеет от холода или голода, или задерёт его медведь-шатун. Он твёрдо придерживался курса, хотя приходилось делать большие крюки, чтобы обходить препятствия. Позавчера он вышел к посёлку золотоискателей, но не стал приближаться к нему, решив, что не стоит испытывать судьбу.

В один из дней, карабкаясь на склон, он сорвался с обледенелой кручи и сильно повредил правую ногу. Ступня распухла и идти стало невыносимо. «Второй раз одна печаль», – горестно подумал Степан, ища оброненную шапку. Как он скатился в выемку у подножия холма, так там и остался. Двигаться не мог и лежал на снегу, корчась от боли.

Пролежал до вечера. Хотел, но не мог принести воды, чтобы сварить мясо. Когда голод совсем обуял его, Степан стал глодать мороженный кусок кабарги. Жажду утолял снегом.

Ночью кинуло в жар. Нога горела и нестерпимо ныла. Он обложил её снегом и так лежал, стиснув зубы. В голове засела одна-единственная мысль, если кость повреждена, в этом распадке он найдёт себе могилу. Тогда прощай свобода и мурманский сундук, все помыслы о счастье и привольной жизни.

К утру боль утихла, но встать он не мог, не говоря уж о том, чтобы набрать воды или дров для костра. Перевязав портянкой ногу потуже, как это делал ему в лагере доктор Мальшин, Степан решил ждать выздоровления. Подъём ступни и лодыжка распухли, кожа посинела и была глянцевой от опухоли.

Только на третий день он с трудом мог передвигаться. В дни его вынужденного бездействия резко потеплело, и Степан радовался этому, иначе без костра он мог бы и замёрзнуть. Опираясь на карабин, он добрёл до реки, набрал воды, развёл костер и сварил последний кусок мяса. На следующий день он попытался поохотиться. Истратил несколько патронов, но никого не подстрелил. Пришлось довольствоваться кедровыми орехами да сварить себе жидкую похлёбку из остатков риса.

Теперь он шёл, держа карабин наизготовку, высматривая добычу. Видел лосиные или оленьи следы, обглоданную кору деревьев, но самих животных не встретил. Зато к исходу дня удача не обошла его – он подстрелил здоровенного зайца и обрадовался этой добычи. Дотемна снял со зверька шкурку, разрубил тушку и пожарил лопатку на углях. С ещё не окрепшей ногой да в поисках дичи за день он прошёл не более семи-девяти километров.

Как-то ночью было тихо и морозно. Он проснулся оттого, что холод пробрал его до костей. Одежда, которую он забрал у охотника, за два месяца блуждания по тайге истрепалась, у сапог начисто прохудились подошвы. Пытаясь получше спрятать голову в воротник полушубка и протягивая озябшие ноги к углям прогоревшего костра, он услышал звук, который заставил насторожиться. Степан приподнялся и повернул ухо в сторону, откуда донесся взбудораживший его звук. Сон вмиг покинул тело. «Померещилось», – подумалось ему, и он хотел подкинуть сушняку в костер, но отголосок шума повторился. Это был отдалённый лай собак. Сердце тревожно стукнуло в груди. Степан отложил воротник, чтобы лучше слышать. В последнее время, то ли от беспрестанного чувства опасности, то ли постоянного недоедания, ему мерещились разные звуки и шорохи. Но на этот раз ему не показалось: вдали за деревьями лаяли собаки.

Что это могло быть? Погоня? Но он на сотни километров удалился от лагеря. Расположенное поблизости зимовье? Посёлок, деревня? Что бы это ни было, где собаки, там люди, а с ними в его теперешних обстоятельствах ему встречаться не было надобности.

Степан затоптал костёр, взял карабин и мешок и, проваливаясь в глубоком снегу, пошёл в сторону, противоположную той, откуда был слышен лай. Шёл наугад, в темноте обходя деревья, иногда падал, зацепившись за поваленное дерево или пень. Это бегство в темноте настолько выбило его из сил, что в узком распадке он упал с подветренной стороны и решил: будь что будет, но дальше он не пойдёт. Придя к таким мыслям, вконец измученный и физически и душевно, он развёл костёр и стал ждать, что будет дальше. Однако было тихо. Пригревшись у костра, он заснул, на время забыв об окружающем и об опасности, которая его подстерегала.

Наступил рассвет. Небо заволокло серой пеленой и пошёл мелкий, редкий снег. Степан вспомнил события прошедшей ночи, но они не вызвали ни страха, ни отчаяния. Если даже он набрёл на деревеньку, за несколько часов, что он бежал от лая собак, успел далеко уйти. Пошевелив полупустой мешок, достал мёрзлый кусок зайчатины и стал набивать котелок снегом.

Прошло ещё несколько дней. Зима брала своё. Днём было тепло от ходьбы, от напряжения физических сил, а ночью Степана донимал холод. Сапоги дышали на ладан, полушубок обтёрся о сучья и представлял печальное зрелище: рукав был надорван, полы обтрепались, были постоянно мокрыми и обледенелыми.

Степан отчаялся выйти к железной дороге. Мысли, одна чернее другой, разъедали душу. Сколько можно ещё идти? У него не осталось ни сил, ни желания, ни воли. Опять надвигается ночь, морозная и беспокойная.

Он спустился в ложбину, утоптал снег под елью, наломал сушняку и последней спичкой разжёг костёр. Три дня он ничего не ел, питаясь одними орехами. В стволе карабина оставался последний патрон. Он берёг его на исключительный случай – стрелять наверняка, если встретится какое-либо животное.

Он грелся у огня, размышляя, как ему быть дальше без пропитания. Наверное, надо будет ставить силки для птиц. Что-нибудь да попадётся. Как их мастерить, он знал. Будучи мальчишкой неоднократно их делал. Поймает птицу, сварит и пойдёт дальше. Всё равно уткнётся в дорогу. Не может того быть, чтобы он не вышел к ней.

Пригревшись у костра, задремал. Тело отдыхало, а мозг не давал совсем сомкнуться векам и ухо чутко прислушивалось к любому незнакомому шороху.

Сколько времени он дремал, прижавшись спиной к стволу дерева, Степан не знал. Время текло мимо него. Открыть глаза его заставил посторонний звук. Это не был шум тайги или скрип гнилого дерева, или шорох пробегающего поблизости зверька. Это был равномерный, размеренный шум, отдалённый и еле слышимый. Словно кто-то большой взбирался по крутой лестнице, тяжело отдуваясь. «Паровоз!» – мелькнуло в мозгу Степана. Он повернул голову. Слух не обманул его. Где-то невдалеке пыхтел паровоз, преодолевая подъем. Паровоз! Значит, железная дорога совсем близко, рядом! До неё рукой подать!

Степан схватил карабин, мешок с котелком и устремился на звук. Ещё не начинало смеркаться. Он бежал не разбирая дороги. Несколько раз останавливался, прислушивался, определяя, в какую сторону идти, и снова карабкался на снежные склоны. Но пыхтение паровоза, как неожиданно возникло, так же внезапно прекратилось. Что это наваждение было!? Опять померещилось? Нет, не может быть! Он отчетливо улавливал движение паровоза по рельсам.

Почти в темноте Степан увидел насыпь в ложбине. Он пробрался к ней, вскарабкался на откос и чуть ли не лёг на холодные рельсы. «Дошёл, – думал он. – Дошёл!» Ледяной ветер переметал снег по насыпи. Степан не замечал его. Он плакал от счастья, что добрался до железной дороги, стирая слёзы задубелым рукавом полушубка.

Глава тринадцатая «Руки вверх, маманя!»

– Стой, не шевелись! – сказал Степан, выходя из-за угла барака с карабином. – Руки вверх, маманя!

Женщина, увидев направленное на неё дуло, отпрянула в сторону и выронила из рук мокрую наволочку. Глаза испуганно заметались, ища защиты. Вид человека, заросшего рыжей, спутанной бородой почти до самых глаз, в рваном полушубке, из дыр которого вылезала шерсть, лоснившегося с боков, у карманов и совершенно истлевшего на плечах и спине, в сапогах, рыжих от вьевшейся глины и грязных, у которых целыми были только голенища, а из носков, отставших от подошвы, высовывалось сено, привел её в ужас. На лямке с плеча свешивалась пустая котомка. Женщина, то ли жалобно ойкнула, то ли простонала, ноги у неё подкосились и она бы присела на землю, но схватилась за бельевую верёвку и удержалась на ногах.

– Не бойся! Не будешь дёргаться не стрельну, – сказал страшный человек, не опуская карабина.

Женщина шевелила губами, то ли это был нервный тик от испуга, то ли она шептала молитву.

– Кто, кроме тебя в доме? – спросил пришедший, оглядывая пространство около будки.

– Ни…ко…го, – пролепетала заплетающимся языком женщина, опасливо поглядывая на чёрную дырку ствола, все ещё держась за веревку, словно она могла её уберечь от человека с ружьём.

Она с мужем всегда жила на железной дороге, в местах безлюдных и пустынных. Он был путевым обходчиком. Поначалу после замужества было страшно, особенно осенью, когда в голых ветвях свистел ветер, и зимой, когда бушевала пурга или выли на пустыре голодные волки. Но прошли годы, и она привыкла. Привыкла к одиночеству, когда муж отстутствовал, к козе Зорьке, к поросятам, которых муж ежегодно привозил из города с базара, и они их выращивали, сначала в хлеву у русской печки, где рядом стояла коза, а летом в загоне…

С утра до вечера она только и слышала шум деревьев да по определенным часам шум паровоза, тащившего или пассажирский или товарный состав. Пассажирские шли быстрее и мягче, от них пахло дымом и каким-то запахом другой, не её жизни. Товарняки дышали мазутом или бензином, сосной или пихтой…

Иногда в сумерках она специально выходила на насыпь, ближе к линии и смотрела, как паровоз, окутанный белым паром, шипя, чёрным зверем проносился, унося вагоны, а она ждала, когда пройдёт последний, чтобы посмотреть, как горит красный фонарь. Огонёк обжигал её, становился меньше и меньше, пока не исчезал, а она грустно думала, что и её жизнь проходит, как этот красный фонарь на последнем раскачивающемся вагоне.

Никогда никаких казусов не происходило. Бывало забредали заблудившиеся охотники, отставшие от партии геологи, но такого не было. Бандитов не было. А что этот, заросший до бровей человек, был бандитом, она не сомневалась.

– Ступай в дом, – приказал Степан, указывая стволом на дверь.

Женщина подчинилась. На дрожащих от слабости ногах шагнула в ступеньки.

– Открой дверь! – Он толкнул её карабином в спину.

Она открыла обитую войлоком дверь.

– Входи! – Степан указал на проём.

Он пропустил её вперёд, не отнимая ствола от спины. Морозный воздух белым паром заклубился у порога. Женщина остановилась, не оборачиваясь, спиной к нему, не зная, что ей делать дальше.

Степан огляделся. Справа от входной двери возвышалась небольшая русская печь с полатями, налево квадратное помещение служило столовой, впереди, видимо, была спальня. Из кухни на Степана пахнуло запахом свежесваренных кислых щей, ароматом гречневой каши и только что выпеченного хлеба. Он проглотил слюну, в один миг забившую рот. Подтолкнув хозяйку на кухню, заглянул во все углы будки.

– Дай поесть! – приказал он.

– Щас, щас, – засуетилась она.

– Я тебе ничего не сделаю, – продолжал он, глядя как она торопясь доставала с полки глиняную миску, стучала деревянными ложками, опасливо поглядывая на непрошенного гостя.

Когда она налила в миску дымящихся щей, он кивнул ей, чтобы она села на табурет напротив него, а сам опустился на другой, стоявший ближе к столу, направив карабин в её сторону. Обжигаясь, стал хлебать щи, после каждого глотка урча, как голодный кот. Спутанную бороду облепляли куски капусты, падали на грудь, колени, но он не обращал на это никакого внимания, всецело поглощённый едой.

– Где муж? – бросил он хозяйке с туго набитым ртом.

Мог бы и не спрашивать, потому что видел обходчика, когда тот утром вышел из будки и направился вдоль линии. Тогда-то Степан и вынырнул из засады, в которой просидел не один час, наблюдая за жильём обходчика.

– На обходе, – ответила женщина.

– Когда вернётся?

– Должен вот-вот появиться.

– Не врёшь?

– Чего мне врать.

– Врёшь, – промямлил он, облизывая ложку. – Что ещё есть?

Ни слова не говоря, женщина из чугунка положила в миску крутой гречневой каши с куском перетопленного сала, в кружку из кринки, стоявшей на лавке, налила козьего молока. Делала это машинально, поглядывая на воронённый ствол карабина.

Съев кашу дочиста, Степан подошёл к печке, прижал руки, держа карабин за ремень, к теплому боку и стоял так с минуту, ощущая, как тепло охватывает тело. Отойдя от печки, кивнул на пустую котомку.

– Положь хлеба, сала!

Она стала развязывать грязный мешок, в котором был только пустой котелок.

– Шевелись, – торопил её Степан. – Мне некогда. Спички есть?

– Как без спичек.

– Кинь коробок, нет, лучше два. И соли положь. Поняла?

– Поняла, поняла, – закивала хозяйка.

Степан, пока женщина наполняла мешок, заглянул за печь. Увидел сушившиеся почти новые валенки, достал их, снял сапоги и переобулся. Свою дырявую обувь поставил на пол.

– Сало в чулане, – сказала женщина, держа набитую котомку в руках и глядя на мужнины валенки, красующиеся на ногах пришельца.

– Сало подождёт, – хрипло сказал Степан. – Деньги давай!

– Где ж, милый, деньги-то взять?

– Так уж и нету?

– Откуда у нас деньги. Так мелочь одна…

– Вспомни лучше.

– Так…

– Мне что – перевернуть всё здесь вверх ногами? – Он дотронулся до затвора карабина.

– Батюшки, да что же такое творится, – запричитала хозяйка. – Что же это такое? Грабят…

Порыв ветра приоткрыл неплотно закрытую дверь в сени. Во дворе заблеяла коза.

– Коза есть? – спросил Степан и, не дожидаясь ответа, добавил: – Коза есть и мясо есть.

– Не дам! – Женщина напряглась и сделала шаг в сторону Степана. – Козу не дам!

Ствол упёрся ей в грудь.

– Куда прёшь? – заорал Степан.

В его расчеёты не входило причинить вред хозяйке. Он просто хотел её попугать. Да и карабин был не заряжен – последнюю пулю он истратил в ночь незадолго до выхода на железную дорогу. – Деньги давай и забирай свою козу.

– Ой, мамынька! – женщина заплакала, опустилась на колени. – Миленький, забери ты всё, что есть в доме, но козу оставь христа ради.

– Пошевеливайся, – нетерпеливо воскликнул Степан, видя, что хозяйка сдаётся. – Чего нюни распускаешь? – Он почувствовал, что и сам не выдержит, убежит из этого дома под наплывом слезливых воспоминаний. И торопливо сказал: – Давай деньги и я уйду.

Деньги ему нужны были позарез. Он добрался до железной дороги, до населенных мест, а здесь без них ни шагу.

Хозяйка пошла в переднюю, достала из-за божницы завёрнутую в холстину небольшую пачку. Держа карабин под мышкой, Степан выхватил её из рук, сорвал суровую нитку, которой она была перевязана, бегло осмотрел купюры и сунул в карман.

– Где сало?

– В чулане.

– Неси!

Они вышли в сени. Из чулана хозяйка принесла большой кусок сала.

– Когда следующий поезд до Новосибирска?

– После обеда.

– А ещё?

– В восемь вечера.

– Вот что, маманя. Ты меня не видела. Муж вернётся…и если сообщите про меня, сыщу на дне моря. Ты меня поняла?

– Поняла, поняла, – обрадованно пролепетала женщина, надеясь, что страшный человек уйдёт, не причинив ей вреда.

Степан схватил висевший в сенцах овчинный полушубок, изрядно поношенный, но всё же лучше и теплее того, что был на нём, захлопнул перед женщиной дверь и выбежал на улицу, в одной руке держа карабин, в другой тяжелую котомку и полушубок.

Пересекши железнодорожное полотно, спустился в ложбину и пошёл вдоль насыпи в противоположную сторону той, в какую ушёл обходчик. Сняв драный полушубок, переоделся в новый. Он был просторнее, но теплее. Снег местами был глубок и идти было трудно. Сообразив, что по следам его будет нетрудно догнать, он поднялся на насыпь, где снег был сдут ветром и пошёл по шпалам.

Пройдя километров десять или двенадцать, нашёл тихое укрытие под мостом, надеясь здесь дождаться темноты и сесть в товарняк, идущий на запад. Как раз после моста дорога делала поворот и взбиралась на подъем, поезд замедлял ход, и ему легче будет взобраться на вагон.

После полудня ветер усилился и началась позёмка. Сухие колющиеся катышки, похожие на манную крупу, хлестали ветви деревьев, скапливались у стволов, впивались в лицо. Степан подумал, что метель ему на руку – занесёт его следы, да и вряд ли обходчик один будет его искать: он не причинил вреда его жене, ну немного обобрал их – валенки, продукты, деньги. Однако наверняка сообщит начальству, и Степана начнут искать. Поэтому во что бы то ни стало надо сесть в товарняк и хотя бы ночь проехать на нём. Хорошо и то, что он спросил женщину о поездах – они подумают, что он поедет на пассажирском и гэпэушники его будут ловить там.

Ещё не смеркалось, когда он услышал шум приближающегося поезда – женщина не обманула его. Он выглянул из укрытия. Шел пассажирский состав. В просветы между деревьями он увидел поезд, с хорошей скоростью катившийся к мосту под уклон. Сначала показался паровоз в белых клубах пара, затем серо-зелёные вагоны, с прикипевшим снегом чуть ли не до окон. Поезд удалился, оставив после себя еле осязаемый запах дыма.

Когда совсем стемнело, Степан пожевал хлеба с салом и стал ждать товарняк, перебравшись ближе к насыпи и укрывшись от непогоды под деревьями. Метель разыгралась не на шутку. С верха насыпи неслись сплошные потоки снежных туч, подвывал ветер, бросая новые и новые волны белого крошева. Степан, чтобы не окоченеть, бегал вокруг деревьев, согреваясь. Зажигать костёр он побоялся, чтобы не привлечь к себе внимания, если кто окажется поблизости.

Но вот ему показалось, что наверху дрогнули рельсы, словно ток прошёл по ним – они тонко пропели. Схватив карабин, он стал взбираться на насыпь. Тяжело дыша остановился у края полотна и насторожился, но ничего не услышал – ни гудка, ни шума состава, шуршали лишь ледяные зернышки снега. А рельсы пели, вызванивая одним им понятную мелодию. Только через минуту-другую он уловил учащённое дыхание паровоза. Прямо перед ним вскоре вдалеке зажглось круглое пятно света. Паровоз приближался. В свете прожектора мельтешил падающий снег.

Степан пропустил паровоз и стал смотреть, где ему легче взобраться на товарняк. Однако одна за другой шли большие цистерны, тяжёлые и грязные, с круглыми боками, с горловинами, к которым были приварены лестницы-стремянки, запорошенные снегом. «И зацепиться не за что», – тоскливо подумал Степан, огорчаясь, что его попытка взобраться на состав будет обречена на неудачу. На смену цистернам пришли длинные высокие вагоны с лесом, обдавшие его смолистым настоем. Начался подъём, и паровоз замедлил ход, тяжело пыхтя. Степан решил попытать счастья и уцепиться за какой-либо вагон. Неожиданно тёмные коробки кончились и пошли платформы с низкими бортами, на которых лежали большие плиты. Они были, видно, настолько тяжелы, что больше двух-трёх на дощатом полу не было закреплено.

Степан ринулся за платформой. Догнав, ухватился за низкий борт и повис. Стремясь нащупать опору, поискал в воздухе ногой, она опёрлась на что-то, но моментально была отброшена. «Колесо», – пронеслось в мозгу Степана. Как он не старался опереться на что-либо твёрдое, нога всегда попадала на колесо. Уже выбившись из сил и понимая, что может сорваться под колёса, он, стиснув зубы, подтянулся на слабеющих руках и с трудом перевалил обмякающее тело через шатающийся борт.

В следующую минуту он лежал на заснеженной платформе рядом с плитой. Вставать ему не хотелось. Он чувствовал, как под ним содрогался пол, как уходил то в одну сторону, то в другую, и Степан замирал от ощущения этого движения, улыбаясь. Снег падал на лицо, таял, капли сбегали за воротник, но Степан не замечал этого. Его наполняла радость, которой он давно не испытывал.