355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Любопытнов » Огненный скит.Том 1 » Текст книги (страница 40)
Огненный скит.Том 1
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 02:01

Текст книги "Огненный скит.Том 1"


Автор книги: Юрий Любопытнов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 43 страниц)

– Сынок… Николай, – вздохнула Дарья. – Только эту фотку с фронта да письмо и прислал, – она вытерла повлажневшие глаза концом платка. – Пулемётчиком был. Под Смоленском подкосила его пуля. Ему и двадцати не было. Не успел пожить… За нас голову сложил. – Дарья погладила Валерку по голове. – А теперь я одна совсем: ни сына, ни мужа, ни внучаток.

– Ты добрая, – сказал Валерка, когда она провожала его домой. – Я буду к тебе приходить помогать. И ребятам скажу, чтоб помогали.

Он тоже помнил – сколько раз его Дарья заставала в саду с полной пазухой яблок, но никогда не ругала, а только неодобрительно покачивала головой.

Валерка с невестой присели на предложенные Дарьей стулья. Хозяйка опустилась рядом на табуретку.

– У нас свадьба скоро, – сказал Валерка и обнял девушку.

– Решили пожениться, – проговорила Дарья, любовно оглядывая счастливую пару. – Дело житейское. – А потом спросила у невесты: – Откуда будешь, доченька?

– Из Жучков.

– А чья?

– Герасимовых внучка.

– Дуняшки Герасимовой внучка? Знаю я Дуняшку. Она мне в дочки годится…

– Так ты, баба Дарья, приходи на свадьбу, – сказал Валерка. – Будем очень рады.

– Приду. Как же к вам, красавицам, не придти! Обязательно приду.

– В субботу, в семь, – протянул Валерка Ёке-мороке пригласительный билет. – Ждём!

Когда они ушли, Дарья долго разглядывала пригласительный билет, голубой с золотистым ободком и такими же буквами. Взяла с комода очки и внимательно прочитала его. И задумалась, присев на краешек сундука.

Готовилась она к свадьбе загодя. Истопила печку, попарилась. К обеду откинула крышку сундука-укладки и достала со дна пахнувшие нафталином расшитую кофточку и широкий сарафан. Сошла с крыльца и повесила их на верёвке в тени. Достала платок, тяжёлый, с узорчатой каймой, с шёлковыми раззолоченными кистями. Из складок выпала старая фотография, за ней другая, третья…

Ёка-морока подняла фотокарточки, долго смотрела на них. На одной она была сфотографирована с Фёдором. Он сидел на стуле, а она стояла рядом, положив руку ему на плечо. Фотография была наклеена на плотный картон, на котором внизу была выдавлена надпись: «А. П. Платоновъ. Сергиевский Посадъ». Это перед свадьбой они поехали в город и сфотографировались. А в шестнадцатом Фёдора взяли на германскую войну. Тогда из деревни уходило сразу человек шесть или семь. Надрывалась гармошка, и мужики, провожающие и провожатые, в стельку пьяные, и бабы хриплыми голосами пели:

Последний нонешний денёчек

Гуляю с вами я, друзья…

Кудахтали куры, висела в воздухе пыль, плач и визг заполнили улицу. Дарья ревела белугой, как и все бабы, провожающие мужей, братьев и отцов…

Вот ещё фотография. На ней Фёдор сфотографирован со своим приятелем Степановым Романом на фронте. Оба лихие, с усами, в тёмных галифе и серых гимнастёрках. Вернулся Фёдор только в 20-м. А там и Коля родился…

Насмотревшись и наплакавшись, Дарья убрала фотографии в сундук, захлопнула крышку и развернула платок – подарок мужа. Хранила его как бесценное сокровище. В какой-то год, ещё до коллективизации, уродилось у них огурцов великое множество, девать было некуда. Тогда запрягли они кобылу Буланку и поехали на базар продавать. С выручки и купил ей Фёдор этот платок с кистями.

За час до свадьбы Дарья начинает одеваться. Поглядевшись в зеркало и найдя себя «ничего», берёт клюшку и идёт к Приваловым, в середину села. Односельчане высовываются из окон, выглядывают из палисадников, провожают взглядами, шепчутся:

– Ну вот, Ёка-морока отправилась – быть веселью!

Приваловы её ждут. Валеркин отец Серёга, слесарь-сантехник, берёт Дарью под руку, вводит на крыльцо и провожает в дом, к накрытым столам, поминутно говоря:

– Здесь порожек – не оступись! Здесь осторожно, шкаф мешает, вынесли в сени для простору.

С бабкой здороваются сельчане, приглашённые на свадьбу, Валеркина мать Ольга целует в щёку.

Дарья никогда не опаздывает, приходит вовремя, потому что считает, если опоздать – неловко перед гостями, придти раньше – неудобно перед хозяевами, да и утомишься дожидаясь назначенного часу.

– Проходи, баба Дарья, – подталкивает её легонько Сергей, – садись в красный угол.

– Родные пусть проходят, а я тут… с краешку. Неча мне забиваться. Будет старуха вам тут отсвечивать. Я на скамеечке. Вот тут… удобно мне. Спасибо, родной!

Она пропускает гостей, потом и сама усаживается, прижав палку к ножке стола.

– Не тесно? – спрашивает её Сергей.

– Не тесно. Вольготно сижу, хорошо. Спасибо, Сергей, спасибо!

Усевшись, она начинает разглядывать гостей с любопытством. Многих знает, многих видит впервые.

Когда начинают открывать бутылки и наполнять рюмки, её спрашивают:

– Вам какого, бабушка, лёгонького налить?

– Зачем мне лёгонького, – отвечает она. – Налей вон того, серенького. В стаканчик налей… От красного одна муть в голове. Что – стакана нет? Налей тогда вон в тот фужор.

Ей наливают, как выражается гостья в «фужор». Она говорит, когда остановиться. Фужер налит почти до краёв. Не больше, но и не меньше ста пятидесяти граммов в такие дни она не выпивает. Это её норма, которую она знает и блюдёт.

Начинают поздравлять молодых, кричат «горько!»

Бабка выпивает, медленно прожёвывает кусочек красной рыбы, берёт салат, ломтик колбасы, глядя перед собой и кажется ко всему безразличная.

Она вытирает бумажной салфеткой губы и вдруг запевает. Гости застывают за столом – настолько это неожиданно и громко.

Выйду на улицу – солнца нема,

Парни молодые свели меня с ума.

Голос у неё молодой, сильный и ясный. Ёка-морока сидит, сложа руки на груди, полузакрыв глаза, вся во власти своего голоса, своего переживания. Гости тоже не шелохнутся, впившись глазами в певунью. Что в сердце своём она помнит, произнося слова старой песни? Какие отголоски минувшего проснулись в её душе и безудержно вырываются песней?

Выйду на улицу – гляну на село:

Девки гуляют и мне весело…

Николая взяли на фронт вместе с Фёдором. В один день. Она их провожала, молчаливых и насупленных. На краю поля простились. Фёдор пошёл уверенно, твёрдо, а Колька оглядывался, оглядывался, махал рукой, она видела, пока его фигурка с тощей котомкой за спиной не пропала за поворотом. Ёка-морока почувствовала, что наступила тишина, словно уши заложило…

Она опустилась на бугорок обочь дороги на кустики земляники и закрыла лицо руками. Сколько времени просидела, не помнила. Привело её в себя мокрое, ударившее по щеке. Она открыла глаза – находила туча и начинался дождь. Он был редкий, но крупный, и капли ударяли в пыльную дорогу, как пули, и свёртывались там. И скоро дорога стала рябая, а пули падали, и падали…

На другой день к ней зашёл Роман Степанов. Он был в гражданскую контужен и поэтому освобождён от фронта. Он сказал, что видел Фёдора и Кольку в городе. Часть только формируется, и они, может быть, там дня два-три пробудут.

Дарья напекла пирогов из остатков прошлогодней муки, сварила вкрутую десяток яиц, взяла кулёк творогу, кринку сметаны и пешком отправилась на станцию. В городе Фёдора быстро отыскала по адресу, который ей дал Роман… А сына уже отправляли на фронт. Грузился эшелон. Она побежала к вокзалу. Не успела. У переезда остановилась, – набирая скорость мимо шёл товарняк. Из вагонов-теплушек в раскрытые широкие двери, опираясь на перекладины глядели солдаты. Все стриженные, в одинаковых гимнастёрках и пилотках, где тут различишь, кто из них её сын. Солдаты махали руками, пилотками. Коля её, наверное, видел. И тоже помахал рукой.

Она стояла у железной дороги и смотрела, как грохоча, мимо проносится тяжёлый состав, проминая шпалы. Они вдавливаются в песок и выпрямляются, вдавливаются и опять выпрямляются. Вагоны прошли, пропал красный фонарик в последнем, а Дарье казалось, что шпалы продолжают проминаться и выпрямляться.

Никто не знает, как она выдержала, когда получила похоронку на сына! Повалилась на кровать, прижав бумажку к заболевшему сердцу, и замерла. Без крику. Только слёзы катились из глаз, да горло перехлестнуло, словно верёвкой.

В конце войны вернулся Фёдор, с костылём, но живой…

Лицо Дарьи раскраснелось, больше круглится, морщины расправляются, и она распрямляется, встаёт во весь рост, расправляет платок на плечах, отставляет клюку, раскидывает руки в стороны:

Маменька родная, дай воды холодной.

Сердце моё прямо кидает в жар.

Раньше гуляла в зелёном саду,

Думала на улицу век не пойду…

Песня то взмывает в поднебесье, парит там, кружась над селом, словно птица, то опускается к полю, почти касаясь его, плавно разливается над морем колосящейся ржи, и опять устремляется в высь. Это не песня, не птица, а сама Дарья кружится над полями. Ей отсюда всё видно, и обо всём она знает…

Она выходит на свободное место посередине комнаты и кружится, колоколом раздувается подол сарафана.

Дом полон глядельщиков.

– Ай да Дарья! Не берут её годы!

– Такую не возьмут.

Мальчишки и девчонки прилипли к окнам и, широко раскрыв глаза, смотрят, и слушают Ёку-мороку и не толкают друг друга и не говорят громко. Какая же она маленькая Ёка-морока?! Вон, какая большая, какая сильная!

Лебедем плывёт Дарья, словно не пол деревянный под ней, а вода чистая, не зыбкая и скользить по ней легко.

Ой цветёт калина в поле у ручья,

Парня молодого полюбила я…

Сильный Дарьин голос перекрывает шум за столом, звяканье посуды…

Когда начинают плясать, Дарья берёт клюку, раскланивается с хозяином и хозяйкой, гостями, желает счастья и любви молодым и покидает свадьбу.

Идёт она по улице в широком сарафане, почти не опираясь на палку, и вечерний ветерок перебирает золотистые шнуры её свадебного платка. Дома валится на кровать и плачет, не стыдясь, смазывая слёзы рукой с морщинистых щёк.

1987 г.

ГРОМ-МОЛНИЯ

В магазин привезли свежую муку. Небольшое квадратное помещение перед витриной быстро заполнили женщины. Продавщица Тонька Дутова в затасканном халате, с большим масляным пятном на животе, бесшумно шныряла от полок к прилавку и обратно, бросая кульки с мукой на весы. Прищуривалась и выкрикивала:

– Забирай! Живо! – и подталкивала кулек рукой. – Следующий! Поторопись! Мне ещё на базу за помидорами ехать. Машина ждёт. Набежали! Будто больше дней не будет…

Гром-молния появилась неожиданно. Ее сухая высокая фигура в цветастом платье словно возникла в магазине из ничего. Глаза внимательно ошарили односельчанок. Те враз расступились по углам, освобождая дорогу к прилавку, и Гром-молния стояла посередине помещения, как новогодняя ёлка в сельском клубе. На тонкой шее болтались бусы и какое-то монисто, в ушах поблёскивали золочёные сережки, а запястья загорелых рук обхватывали серебряные узкие браслеты.

Пелагея Андрюшкина незаметно толкнула Настасью Парамонову:

– Глянь-ка, Настька! Молния! Сегодня что – праздник? Разоделась! Чегой-то это она?

– Кто ее знает. Может, куда собралась. Говорят, что ей как вдове фронтовика квартиру выделили в городе. На новоселье собралась?

– Вдове фронтовика! – поджала губы Пелагея. – Не успел Петька с ней развестись – война помешала… Вот и стала она вдовой фронтовика. – Она неодобрительно покачала головой.

Гром-молния стояла неподвижно, держа недокуренную папиросу жёлтыми от никотина пальцами и, сощурившись, оглядывала баб.

В селе она пользовалась репутацией скандалистки. Куражилась над женщинами, которые имели мужей и жили хорошо. Делала она это от того, что, может быть, завидовала им, злилась на себя, что «жизни» у неё не получилось и мстила по-своему «счастливым».

– У меня всё отняла война, – распаляясь, кричала она после очередного скандала, – и мужа, и счастливую жизнь… и меня измолола, исковеркала…

Отлает она очередную жертву, и легче делается у неё на душе и ходит после этого довольная, независимая. Песни распевает.

Сделав два шага к прилавку, Молния остановилась и, раскачиваясь на высоких каблуках из стороны в сторону, вызывающе покосилась на односельчанок и грубым прокуренным насквозь голосом, усмехнувшись, произнесла:

– Ждёте, на кого я сегодня глаз положу!? Не бойтесь! – Она взмахнула рукой с папиросой, роняя пепел на пол. – Сегодня у меня праздник…

И засмеялась громко, по-мужски, потом завсхлипывала.

– Чего это она – спятила? – зашушукались женщины.

Гром-молния, не глядя ни на кого, подошла к прилавку.

– Без очереди дадите? – спросила она и вскинула на односельчанок чёрные глаза.

Те молча расступились.

Пришла Гром-молния не за мукой, а за водкой. Обыкновенно она приходила через день, а то и через два и всегда, подмигнув Тоньке, просила:

– Дай четвертинку!

– Нету, – почти каждый раз отвечала Дутова. – Не привезли. Одни пол-литровки.

Дальше происходил приблизительно одинаковый изо дня в день разговор, с небольшими вариациями.

– Тогда отлей в пустую бутылку, – просила Гром-молния.

– Возьми сразу пол-литровку, – отвечала Тонька. – Чего десять раз ходить…

– Из бабьей скромности не возьму, – возражала Гром-молния.

– А куда я с полупустым пол-литром денусь? – не сдавалась Дутова.

– Может, Мишка Одноногий возьмет? – нерешительно заявляла Гром-молния.

– Зачем ему полбутылки, когда он сразу по две берет…

– Тогда пусть переночует – завтра заберу…

– Возьми сразу, пусть ночует у тебя.

– Спаиваешь ты сельчан, Тонька, – убедительно говорила Гром-молния. – Точно спаиваешь. Знаешь, что я женщина слабая и такого соседства не выдержу, а?..

Разговор заканчивался, несмотря на все доводы и уговоры Гром-молнии. Она с минуту ворчала и брала пол-литра.

На этот раз она попросила две бутылки и пачку «Беломора». Забрав водку и папиросы, она вдруг обратила внимание на Шурку Вихреву, розовощёкую, упитанную, рыжеволосую с конопатинами на лице женщину. Глаза её аспидные загорелись.

– А-а! Это ты? – воскликнула Гром-молния. – Тебя-то мне и надо! – И направилась к Шурке.

Та оторопела, зная, что от Гром-молнии следует держаться подальше.

– Чего ты, чего? – дёрнулась она и спряталась за спины пожилых женщин. – Вот сумасшедшая! Пристаёт…

– Ну-ка, скажи народу правду, – протискивалась к ней Гром-молния. – Ты что по деревне треплешь, будто я к Мишке Одноногому хожу. А ну признавайся – ты эти сплетни распускаешь?!

– Ой, бабоньки! – завизжала Шурка, всплёскивая руками, – За что же она меня!? Вы же сами видели, как она вечером на прошлой неделе к Мишке шла. Шла ты, шла! – выставила ногу вперёд Шурка, неожиданно осмелев, полагаясь на поддержку товарок. – Не отвертишься! Тебя и Манька Нестерова видела. Она овец загоняла…

– Дура ты, Шурка, – спокойно возразила Гром-молния, остановившись перед Вихревой. – Это я к Мишке за пол-литром ходила. Самой-то недосуг был в магазин сбегать, так ему наказала на мою долю взять. Вот и пришла забрать… А ты!..

– Ты, Шурка, не брехай попусту, – заступилась за Гром-молнию Настасья Парамонова. – Слышала звон…

– Это я-то брешу!? – закраснелась Шурка. – Я-а…

Гром-Молния протиснулась к ней и встала почти вплотную.

– Обижать старую женщину, а-а? – она осуждающе покачала головой. – Стерва ты, Шурка, хоть и в дочери мне годишься… Да-а, – как бы спохватившись, добавила она, вперив чёрный глаз в розовое Шуркино лицо, – а твой гуляет. Последила бы лучше за мужем…

Шурка так и присела. Глаза её до этого смеющиеся и бесстыжие, потухли, потом смутились, с новой силой ярким пламенем вспыхнуло лицо.

– С кем это? – взвизгнула она.

– С кем не скажу, но последи – сама узнаешь. Потеряешь так мужика…

Лицо Гром-молнии по-цыгански выразительное, было сухо-тёмное, но явная внутренняя бледность проступала наружу. Глаза были большими. Под крутыми дугами выщипанных бровей они горели жарким обжигающим пламенем. Это был неестественный жуткий огонь. Волосы с небольшой, не закрашенной проседью, ещё очень густые, как шапкой прикрывали голову.

Она показала бабам язык и вышла из магазина. Шла по селу, глядя перед собой невидящими глазами, разгоняя кудахтающих кур, раскачивая, как маятник, капроновую сумку, в которой позвякивали бутылки.

Дом её стоял за съездом к реке, в ложбинке перед заливным лугом. Был он обнесён новым крашеным штакетным забором, который возвёл ей плотник Петр Просвиряков за сто рублей и две бутылки «Пшеничной», одну из которых помогла ему «уговорить» сама Гром-молния.

Поднявшись по обшарпанным ступенькам в дом, она поставила сумку на пол, забросила туфли в угол и стала копаться в старом славянском когда-то полированном шкафу. Вытащила белую льняную с голубой широкой каймой скатерть. Набросила на квадратный стол, поправила края, чтобы одинаково свешивались со всех сторон.

Делала это она автоматически, напевая:

Ах, зачем эта ночь так была хороша.

Не болела бы грудь, не страдала б душа…

Из кухни принесла тарелки c заранее приготовленной закуской – нарезанной тонкими ломтиками сырокопчёной колбасой, селёдкой, щедро политой уксусом и маслом, с кружочками репчатого лука, и овощным салатом. Из буфета достала две стопки, гранённые, с толстыми переливчатыми донцами ещё довоенного производства. Сняла со стены фотографию в резной тёмной рамке под стеклом молодого мужчины в вышитой белой косоворотке, с чёрными блестящими волосами, с белозубой улыбкой. И тоже поставила на стол, отогнув картонную подставку. Задернула занавески.

Подойдя к полукомоднику, сняла крышку стоявшего на нём патефона. Достала из ящика толстую пластинку с выцветшим, полинявшим бумажным кружком посередине. Вытерла рукавом. Поставила на диск и покрутила гнутую заводную рукоятку. Потрогала пальцем иглу и опустила никелированную головку на неровно крутившуюся пластинку. Она зашипела. Раздался треск и шорох, и словно издалека, послышались слова песни:

На закате ходит парень возле дома моего,

Поморгает мне глазами и не скажет ничего…

– Ну вот, Петечка, теперь мы одни, – сказала она, садясь на венский стул и ставя портрет на столе так, чтобы мужчина, изображённый на фотографии, смотрел прямо на неё.

Сняла пробку и налила водки в стопки. Одну поставила на чистую тарелку и положила рядом кусочек селёдки и ломтик хлеба. Свою стопку поставила под правую руку.

– Выпьем, Петечка! Со свиданьицем, с днём рождения! Тебя нет, а я всё отмечаю…

На глазах Гром-молнии задрожали слёзы. Она единым махом выпила водку, взяла вилку, ткнула в салат и отложила в сторону. Сидела на стуле, покачиваясь из стороны в сторону, закрыв глаза и тихо подпевая пластинке.

Работала Катерина Сырцова, тогда не было у неё теперешнего прозвища, продавщицей небольшого сельповского магазина, скорее, палатке, за версту от села через речку, где тогда была машино-тракторная станция и дом крестьянина в здании бывшей купеческой усадьбы. Магазинчик был бревенчатый, низенький, приспособленный из деревенской неказистой избы. Стоял он на плоском бугре, на берегу мелевшего, зарастающего пруда, в зарослях старой, но ещё густой сирени.

Завмагазином был Семён Рыжий. Он почти не стоял за прилавком, переложив всю работу на Катьку, высокую, черноглазую, статную дивчину. Она справлялась и одна. Была расторопна, легка на ногу, обходительна с покупателями, и дело шло. Муж её Пётр Сырцов работал трактористом. Поженились они недавно и жили в небольшом, но крепком доме, купленном у переехавшей в город семьи Захаровых.

Семён Рыжий был мужиком бойким, заводным, с белёсыми волосами и усами, отливающими в красноту. После работы позволял себе выпить, как заявлял «с устатку», из выгаданной бутылки, закусывая хамсой, взятой горстями в бочке, стоявшей в подсобке. Наливал и Катьке «красненького». Но она спервоначалу всегда отказывалась.

Сидя в подсобке за ящиком, накрытым фанерным листом и клеёнкой в клетку и служившим столиком, через открытую дверь любил наблюдать, как Катюша, он её называл так, разговаривала с покупателями, следил за её движениями, как ловко она крутила бумажные кульки, насыпала в них крупу, муку или конфеты. И глаза его подёргивались хмельной туманной дымкой.

Как-то после работы притиснул её в угол. Катька оттолкнула его, пригрозив:

– Мужу скажу, будешь приставать.

Семён отстал, но зашёл с другого краю.

Катька любила наряжаться. Он нет-нет да всунет в руку какую-либо безделушку: серёжки простенькие, перстенёк дешёвый, модную заколку или костяной гребень. Пустячок, а приятно.

– Не надо, – отнекивалась она. Но брала.

– Иди, пригуби с устаточку, – предлагал ей всегда после рабочего дня Семён и сыпал в руки конфеты.

Один раз Катька с ним выпила. Потом и сама в отсутствии Семёна стала «причащаться» кагором.

Однажды Семён сказал ей:

– Катюша! Принеси завтра из дома картошечки. Гости будут.

Она не стала спрашивать, что за гости. Но картошки принесла и стала поглядывать, кто же прибудет. Наверное, нужные люди, какое-то начальство, раз Семён так старается, наводит порядок в бумагах, в помещении, суетится.

Прибыли гости, два мужика – плотный, коренастый, этакий гриб боровичок завсельпо Пал Петрович и директор магазина,

от которого работала палатка, Валерий Григорьевич, высокий и нескладный, с длинным худым лицом.

Семён не знал, как расшаркаться, куда усадить, как изогнуться… Пал Петрович посмотрел товары, проверил бумаги, наморщив лоб и сдвинув брови, держа в конопатой руке цветной карандаш, но так и не воспользовавшись им.

– Может, перекусите, – бегал вокруг проверяющих Семён. – У нас тут картошечка своя есть. Поджаренная, на маслице, грибочки солёные из погребочка… Катюша принесла. До дома недосуг бегать – здесь кормимся… Перекусите, устали, должно быть, проверямши ходить…

Начальство для прилику отказывалось, одной ногой собираясь уходить, а другой задерживаясь.

– Картошечку счас на примусочке подогреем, – продолжал гнуть свою линию Семён, – огурчика солёного отведаете. Или ещё что. До «Чайной» вам эвон сколько топать…

– И то правда, – Пал Петрович промакнул приплюснутый боксёрский нос платком. Приладил жёсткие рыжеватые волосы на круглой голове, повторил: – Дело говоришь…

Его студенистые глаза буравчики с пристрастием оглядели Катьку. Судя по всему, он остался доволен видом молодой продавщицы – опрятна, расторопна, сдержана – и шмякнулся на стул в подсобке. За ним уселся на табурет и Валерий Григорьевич.

Сгоношили на стол. «Чем Бог послал», – сказал Семен и взял коньяку лучшей марки, порезал колбасы копчёной, селёдку-залом пристроил. Икорки нацарапал из банки. Раздобыл где-то лимон, боржоми поставил и ко всему этому присовокупил бутылку водки и тарелку жирного палтуса. Он мог и добавить закуски, но фанерная столешница не могла вместить всего.

Был обеденный перерыв. Семён выпроводил последнего посетителя, и, не зная, долго ли задержатся гости, на всякий случай кнопкой снаружи на двери пришпилил бумажку: «Буду через час». Закрыл дверь на ключ и шмыгнул в подсобку.

Пригласили за стол и Катьку.

После третьей рюмки, отдуваясь и вытирая обильный пот с рыжего, видать сильно конопатого в молодости лица, Пал Петрович поучал, разомлев и подобрев, Семёна:

– Ты, Семён, учись торговать. Раз тебе поручили торговую точку, значит, доверяют. Торговля кажется делом несложным: взвесил – получил деньги и гуляй, Но многим оно не под силу. Здесь кумекать нужно… Не гнушайся – заходи, посоветуем, подскажем, поможем, если надо…

Он многозначительно посмотрел на Семёна.

– Вот истинно отец вы наш родной, Пал Петрович, – без остатка выжимал из себя подобострастность Семён. – Как без вас… Не оставляйте уж без помощи…

– Нос не дери, – вставил слово Валерий Григорьевич. – Ты человек, и мы люди, человеки…

– Да что вы! Вы не сумлевайтесь. Вы – нам, а как мы без вас… – тараторил Семён, совершенно не заботясь о смысле сказанного, полагая, что всё и так понятно.

– А ты, девушка, слушайся начальства, – внушал Валерий Григорьевич Катьке на прощание, беря её за руку. – Будешь, как сыр в масле кататься…

Когда гости ушли, Катька убрала со стола. Вошёл Семён, провожавший начальство, обхватил её сзади, прижал к столу и прошептал горячими от выпитого и возбуждения губами в ухо:

– Скоро нам премию дадут…

Катька задержалась в его объятиях дольше, чем позволяли приличия, но потом, зардевшаяся, сняла вороватые руки завмагазином с бёдер.

– Пусти. Вон уже стучатся.

Итоги работы торговых точек отмечали в сельпо, на соседнем рабочем поселке, в бывшей церкви, переделанной под клуб ткацкой фабрики. После торжественного собрания вручили особо отличившимся работникам прилавка денежные премии. Поблагодарили за доблестный труд, поздравили и отпустили.

Катька с Семёном вышли на улицу. После сумрачного клуба глаза резанул солнечный свет. Листва на деревьях была молодой и зеленой. Озабочено порхали птицы, строя гнёзда в потаённых местах. По булыжной мостовой громыхали телеги. Цокали подковы лошадей, иногда, поднимая пыль. проскакивал автомобиль.

– Куда желаем? – галантно спросил Катьку Семён, шутливо беря её под руку. Время много. Сегодня выходной.

Катька неловко высвободила руку и ответила:

– В промтовары.

– Пошли, – ответил Семён. Как истинный кавалер, он поддерживал её под локоть в неудобных местах дорожки, вьющейся вдоль шоссе.

За железнодорожной линией, миновав бывший монастырь, зашли в промтоварный магазин, располагавшийся в бревенчатом доме бывшего мелкого купца.

В магазине у Катьки глаза разбегались от обилия всевозможных товаров. Увидела она платок пуховый, тонкой работы, шелковистый и узорный. Семён взял его, накинул ей на плечи, кивнул, дескать, идет тебе. Стоил платок дорого. Премии на него не хватало. Семён заметил разгоревшиеся Катькины глаза.

– Чего не берёшь, раз нравится? – спросил он.

– Денег не хватает, – зарделась она.

Он достал кожаное портмоне, доплатил недостающую сумму и впридачу купил ей флакон дорогих духов.

– За что же это? – она испуганно посмотрела на Семена. – Я не возьму.

– За работу. Я ж могу тебя лично премировать…

От станции в деревню шли пешком по шоссе, в давние годы обсаженному берёзами, растущими рядом с зелёными широкими кюветами. Березы были чуть ли не столетние, толстые, с узловатыми и корявыми сучьями. По обеим сторонам дороги тянулись ольховые заросли с небольшими голыми проплешинами, поросшими молодой травой, болотистые низины с сырой волглой почвой. За буйным ольшаником поднимали в небу свои вершины высокие ели.

Было по-весеннему жарко. Парило. Семён то и дело вытирал лицо и шею платком и тяжело дышал. Оступившись, Катька повредила каблук. И они решили отдохнуть да заодно посмотреть – нельзя ли починить обувь. Нашли тенистую полянку и присели. Семен с шоссе прихватил камень и кое-как приладил каблук на место, может, не особенно складно, но идти дальше было можно.

Семён как заправский руководитель носил потёртый портфель с двумя медными застёжками. После трудов праведных он открыл его, достал газету, высыпал на неё шоколадные конфеты в ярких и блестящих обёртках, поставил бутылку светлого портвейна.

– Подкрепимся и в дорогу, – ответил он на немой Катькин взгляд, шаря в портфеле и доставая стакан. Вонзил штопор в пробку, открыл и протянул полный стакан Катьке.

Она не стала отнекиваться. Тёплый день, птичий гомон, зелёная трава и листва деревьев, приятные, радующие сердце покупки – всё сообщало ей приподнятое, весёлое настроение. И она выпила. В голове приятно зашумело, появилась необыкновенная лёгкость, хотелось беспричинно смеяться. И Семён был совсем не противный, а свой человек. Не пожалел денег, добавил на платок, Купил дорогие духи… Вино туманило голову. Она не успела опомниться, как очутилась в объятиях заведующего. Сильные руки касались груди, бёдер… Катька отдалась с какой-то доселе ей неведомой страстью…

Гром-молния вспоминала эпизоды прежней жизни, которые больнее терзали её сердце, рвали его на куски. Делала она это умышленно и, захлёбываясь слезами, думала, что очищает душу свою от разной накипи и горечи.

– Я ж любила тебя, Петечка! Души в тебе не чаяла! Что же случилось?1 Что случилось!? Чем меня обошли? – Она по-бабьи выла, царапая в кровь лицо. – Начать бы жизнь сначала?! Да разве бы я… Ах, если бы не война!.. Проклятая! Пала бы в ноги. Простил бы. А если бы не простил? Ползла бы за тобой, как сучонка… вымолила бы свой грех, выстрадала бы… А так нет мне покоя, лежит на душе камень… тяжкий камень. Гложет меня, давит… И не свалить его, не сдвинуть…

После этого случая они с Семёном начали в обед закрываться в подсобке. От Катьки стало пахнуть вином и табаком. Пётр не верил сначала расползающимся по дворам слухам, пока сам не догадался по поведению жены, по появившимся дорогим безделушкам, что не всё складно в их жизни.

Как-то пришёл он к магазину. Дёрнул дверь и только тут заметил, что в пробое висит замок. Он продолжал дёргать дверь, словно не верил, что магазин закрыт.

– Не стучите, дяденька! Никого нету. Они к реке пошли.

Не взглянув на мальчишку, сказавшему эти слова, будто сам был в чём-то виноват и не смел поднять глаз, Пётр ринулся к зарослям сирени, спускавшимся к реке. Сирень отцветала, но запах её ещё будоражил окрестность.

До реки он не дошёл. Катька попалась ему навстречу. Шла босая, откинув назад руки. Растрёпанные волосы шевелил ветер. В одной руке держала туфли, в другой – косынку, волочившуюся по земле. Шагала широко, по-мужски, плотно ставя на землю сильные ноги. Голова была запрокинута кверху, рот полуоткрыт, Глаза – дико отрешённые, ничего не видевшие да и не хотевшие видеть.

Чуть не столкнувшись с мужем, она остановилась и посмотрела на него с улыбкой, не желавшей сходить с разгорячённого лица. Пётр тоже остановился. Она засмеялась, бесстыже глядя ему в глаза.

«Пьяная!»– чуть ли не проскрежетал он внезапно заломившими зубами и ударил жену по щеке.

Катька не ощутила боли, только почувствовала, как ожгло лицо. Она продолжала смеяться и говорила:

– Бей, бей! Как хошь… Мне не больно и не стыдно. Бей!

Пётр круто повернулся и, как слепой, кинулся в одну сторону, в другую. Вбежал в горку и скрылся за кустами сирени. А Катьке стало плохо. Она бессильно опустилась на землю и горько заплакала. Рыдания сотрясали плечи, она размазывала слёзы по лицу. Потом отползла в кусты и там тонко завыла, скорее, не завыла, а заскулила, как скулят израненные собаки, чувствуя, что не справляются с болью. Она не пошла домой, а всю ночь провела в подсобке.

Вскоре началась война с немцами, а ещё через неделю Пётр добровольцем ушёл на фронт.

Катька продолжала жить в своём с Петром доме. Недалеко жила и свекровь, тетя Нюша. Но Катька не ходила к ней, а свекровь тоже обходила сноху стороной.

Фронт приближался с каждым днём. Осенью иногда стала слышна отдалённая канонада, по старому Дмитровскому тракту шли колонны красноармейцев, моряков тихоокеанцев в чёрных бушлатах и широких расклешённых брюках. Возницы понукали усталых лошадей, вёзших артиллерийские орудия, в ложбинах были установлены зенитные расчеты, и по ночам и вечерам чёрное небо ошаривали прожекторы, ища вражеские бомбардировщики, и гулко тукали, будто лаяли собаки, зенитки, и было страшно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю