355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Любопытнов » Огненный скит.Том 1 » Текст книги (страница 18)
Огненный скит.Том 1
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 02:01

Текст книги "Огненный скит.Том 1"


Автор книги: Юрий Любопытнов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)

Изот в последний раз увидел лицо Антипа, искажённое злобой, которую он не ожидал от парня, и уже захлебываясь, понял, что он так мучительно искал в его облике, который ему кого-то напоминал. Он увидел в его конвульсивно дёргающемся лице, в фигуре с вздыбленными руками, в линии спины и головы Филиппа Косого. Так вот кого он спас! Его сына. Тогда говорили, что Степан горшечник взял Дуняшку с нагуленным ребёнком. Прикрыл девичий стыд. Не зря, видать, говорили, что ребенок был от Косого…

Антип лихорадочно стал развязывать мешок, в котором лежал топор, подрубил берёзку, наклонил её, и стал пробираться ползком к тому месту, где засосало Изота. Добравшись, запустил руку в жижу, пошарил в чёрно-грязном месиве. На поверхности показалась голова ключника, облепленная грязью – Антип держал её за волосы. Другую руку запустил под одежду. Нащупал, что искал и с силой дёрнул. В руке был зажат «рыбий зуб» с остатком бечёвки. Разжал руку и посмотрел, как безжизненная голова Изота скрылась в трясине.

Глава тринадцатая
Завещание поручика

Деревянный господский дом с мезонином, в котором жил последние годы отставной поручик Олантьев, стоял в окружении обширного парка, изрядно запущенного, на краю села, на возвышенном месте. Широкий въезд, обсаженный липами, с кирпичными столбами ворот, замощённый битым кирпичом и мелкой галькой, зарастал кустами и чертополохом. Барин не выезжал, к нему никто не езживал, за дорогой не следили, и мощная растительность летом, как только приходили тёплые дни, сокрушая всё на своём пути к солнцу, дробила кирпич и переворачивала гальку, заполоняя собой пространство. Зимой дорога не чистилась, ворота не закрывались, лишь к калитке вела узкая тропинка, натоптанная оставшимися слугами Олантьева.

Барин болел, из дома не выходил и лишь по неотложной надобности – съездить за доктором, приобрести лекарства – слуги покидали имение. Здание людской, стоявшей рядом с господским домом, покосилось и ветшало, в нём никто не жил. Разрушалась и конюшня, где остались две лошади. В каретном сарае стояли потерявшие былой блеск и лоск давно не ремонтированные и неподготовленные к выезду брички и сани. Дряхлый Олантьев держал только кухарку, конюха и лакея, бывшего крепостного Мефодия.

Из всей его родни была жива сестра Софья с сыном Сергеем, бывшая замужем за промышленником и купцом Апполинарием Лазутиным и жившая в Санкт-Петербурге безвыездно после смерти мужа. По молодости они встречались довольно часто – Олантьев одно время жил в столице, – потом встречи стали реже, а затем и совсем прекратились. Подросший племянник раза два навещал дядю в его имении, но не больше, хотя в детстве бывал у него неоднократно на каникулах.

В доме содержались в относительном порядке четыре жилые комнаты: спальня барина, гостиная, помещение, где жила прислуга, и кухня. Остальные восемь были закрыты, их зимой не протапливали, они сырели и ветшали. Мебель пылилась, пыльная паутина свешивалась с потолка, космами заткала сырые углы. Денег поручик не платил своим слугам и жили они, вознося молитвы Богу, чтобы он совсем не отвернулся от них. Обихаживали хозяина по привычке, по тому, что были сыты, не голодали, да в старости и некуда было податься, все были бессемейные, коротавшие век свой, потому что живым в гроб не ляжешь.

Барин был слаб, днями не вставал с постели и не выходил из спальни. Еду ему Мефодий носил сюда. Одним словом, дни поручика были сочтены, и он сам, и окружавшие его знали об этом и были готовы к этому страшному дню. Особенно страшному для слуг, потому что тогда они сразу оставались без крова и пропитания.

Когда-то Олантьев был могучего роста и силы, а сейчас отощал и высох. Халат, который он надевал изредка, мешком висел на костлявых плечах. Лишь взгляд свирепых глаз из-под седых густых бровей говорил, что в нем ещё теплилась жизнь, внутренняя энергия, которой так боялись окружающие.

Кутежами и картами промотав отцовское наследство, поручик, привыкший жить на широкую ногу, ни в чём себе не отказывая, призадумался – где взять денег. Помог ему Лев Ипполитович Курзанов, его партнёр по карточному столу, деляга и пройдоха, проныра, сведший его с нужными людьми. Дела они творили тёмные, но дававшие большой прибыток. Поручик, имевший связи с уездным начальством да и с губернским, неоднократно покрывал их, сумев уберечь и от сумы, и от тюрьмы, а после смерти Льва Ипполитовича и вовсе возглавил это дело, подобрав под своё начало и спекулирующих на недвижимости стряпчих и мелких мошенников, и даже воров. Сам оставался в тени, переложив грязную работу на своего помощника, правую руку Фомку Серьгу да подручного Пестуна.

Последнее большое дело, которое затеял поручик, сулило огромные деньги. Поэтому он двумя руками ухватился за него, в душе радуясь, как ему повезло – он поправит дела одним махом и нужды не будет знать до своего смертного часу. Не зря говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло…

Поручик лежал на широкой кровати в полутёмной комнате.

Занавески на окнах были отдернуты, но стояла пасмурная погода, к тому же накрапывал мелкий дождь, и свету в его опочивальню проникало мало. На комоде с перламутровыми инкрустациями, слегка потрескивая, горела восковая свеча, бросая красные отблески на оклады двух икон, стоявших рядом.

Тогда зимой, в лютую стужу, догола проигравшись на вечере у полковника Власова, злой и пьяный после бессоной ночи, в полдень он велел своему кучеру Фролке заложить лошадь в сани, чтобы ехать домой. Было морозно и ветрено и его подвыпившие дружки отговаривали от поездки, ссылаясь на ужасную погоду, но он решительно отмахнулся – поеду! Для того, чтобы скоротать дорогу, взял с собою бутылку рома. В дороге, видимо, одолел свою бутылку и Фролка, потому что вдруг загорланил песню, слышанную не раз от гостей хозяина, когда в гостиной, устав от карт и вина, один офицер под гитару, часто певал её. Фролке она нравилась. Там было много непонятных слов, но они брали за сердце. И Фролка, напрягая всю силу лёгких, орал в лесу:

Спалив бригантину султана,

Я в море врагов утопил.

И к милой с кровавою раной,

Как с лучшим подарком приплыл.

– Фролка! – прикрикнул на него барин. – Хватит орать! Смени репертуар. Кричишь на всю ивановскую. Я не глухой.

Фролка замолчал. А потом, пригубив из бутылки, опять запел, нахлёстывая лошадь, на сей раз частушки, певаемые в деревне в тоскливые дни, когда кого-то забривали на царскую службу.

Погуляем, сколько знаем.

Покутим, сколько хотим.

После праздника Николы

Мы в солдаты покатим.

Ты, маманя, встань поране,

Вымой лавочки с песком.

Увезут меня в солдаты

– Ты заплачешь голоском.

Фролка дёрнул вожжи:

– Шевелись, милая! Чего рассиропилась?

И снова запел:

Не вино меня шатает —

Меня горюшко берёт.

Я не сам иду в солдаты,

Меня староста ведёт.

Во солдаты отвезут,

Одежду ротную дадут.

На головушку башлык,

Возле боку острый штык.

Поручик задремал. Из всех слуг он снисходительнее чем к другим, относился к Фролке. И не потому, что тот был сиротой, и также закладывал за воротник, как и поручик. Иногда канючил, стоя на коленях, чтоб ему дал барин двугривенный на опохмелку. Даже за это он не серчал особо. Ворчал, что пристал, как банный лист, но монетку бросал. К остальным же был строг до самодурства и даже старого Мефодия, камердинера, охаживал под горячую руку тростью по спине, проявляя необузданный характер. А Фролке всё сходило с рук. Барин, когда выпивал изрядно, был слезлив не в меру. Фролка мастерски играл на балалайке и пел. В минуты обильного слезоточения поручик звал Фролку с балалайкой и приказывал играть и петь, а иногда и плясать. Развалясь в кресле, слушал, курил трубку и вытирал слёзы рукавом халата. Щедро одаривал Фролку, после чего тот пускался в очередной загул. А барин наутро был, как всегда, сердит, хмур и вспыльчив.

Фролка замолк, отдав все права лошади, выпустив вожжи из рук. Ехали впросонь, с дороги сбились… Но этого не помнит Олантьев. Очнулся он в сильном бреду и никак не мог понять, где он и что с ним происходит. Порывался отыграться в карты и звал полковника Власова сесть за карточный стол…

В скиту пробыл почти месяц, там и узнал, что с ним приключилось. Когда они сбились с дороги, было уже темно, волки погнали лошадь. Его подобрали возвращающиеся из города с базара скитники, полуживого и полуобмороженного, привезли в скит. Фролка сгинул. После нашли его истерзанное хищниками тело далеко от дороги.

Поместили барина в отдельную келью, заботились и ухаживали, как могли, поили и мёдом, и отваром из кореньев и трав, мазали опухшее тело мазями. Душеспасительные речи вёл с ним старец Кирилл, зело премудрый и благолепный старовер, а обихаживал молодой скитник Серафим. За время, проведенное в скиту, поручик даже осознал вначале, что его прежняя жизнь была суетой и томлением духа. Размеренная, лишённая мирских утех жизнь в пустыне, подвигла его на пересмотр доселе прожитого и содеянного.

Глядя на тусклые отблески пламени лампадки в окладах старинных образов, читая в душе покаянные молитвы, поручик подошёл к осознанию того, что надо менять образ жизни. Но это было до того, как однажды, когда дело настолько у него пошло на поправку и поговаривали, что скоро он может отправиться восвояси, старец Кирилл, думая, что больной постоялец спит, подошёл к иконостасу и взял одну икону. Он стоял спиной к поручику и что-то выдвинул, проверил и опять задвинул, поставил образ на место и оглянулся на барина – спит ли он. Олантьев крепко зажмурил глаза и для вящей убедительности два раза всхрапнул. На ночь его не оставляли одного – в келье кто-нибудь находился: или Серафим, или другой, молодой скитник Пётр. Днём они уходили по какому-либо делу, и если не приходил старец Кирилл, на некоторое время поручик оставался в одиночестве.

Как-то случилось быть ему одному. Он встал с лавки и босой на цыпочках подкрался к иконостасу, взял в руки небольшую тёмную икону древнегреческого письма и стал рассматривать, полагая, что старец не зря так долго около неё увивался, должно быть проверял, на месте ли что-либо примечательное. Но в чём оно заключается? Икона как икона, таких много в деревенских домах, где живут истинно верующие. На ней был изображён то ли Николай угодник, то ли Илия пророк. Она была выщерблена в одном углу, потускневшая и закопчёная, утратившая былые краски, которыми была писана. Смотрел он, но ничего не обнаружил, потряс, но тоже ничего не нашёл. Нечаянно двинул перекладину, что скрепляла доски, и заметил, что она подвинулась, как крышка пенала. Под ней в выемке лежал свёрнутый в трубку небольшой кусок то ли толстой бумаги, то ли пергамента. Развернув и прочитав свиток, он еле совладел с собой. Ноги обняла мелкая дрожь и слабость. То была опись ценностей, хранившихся в скитской ризнице. Более всего его поразила запись: «…сундук мурманский кованый в три локтя длиной и полтора шириной, с двумя замками тайными, а пудов в нём три с четвертью… А в нём денги золотом, фряжские и свейские, и ромейские и лалы, яхонты и самоцветные камни, узорочье чеканное, обронное сребро и золото, зенчуга разные».

Олантьев трясущимися руками свернул свиток, положил в выемку, задвинул крышку, поставил икону на место и бросился в постель. Лицо пылало жаром, сердце бешено колотилось. Лёг он вовремя. Буквально через полминуты вошли Серафим с Кириллом. Кирилл по привычке сел на низенькую скамеечку в изголовье и стал расспрашивать о здоровье. У Олантьева был возбуждённый вид, что дало повод старцу спросить:

– Аль опять плохо, барин?

– Неможется с утра, – соврал Олантьев, пытаясь совладеть с собой и не выдать волнения, которое его охатило.

– Взаперти сидишь, – ответствовал старец. – На волю тебя надо отправлять. Дух лесной укрепит тебя. Не за горами весна, солнце яркое, синички тенькать начали…

Олантьев только поддакивал, стараясь справится с возбуждением после обнаружения тайника.

С того дня нравоучения старца, его наставления и благие мысли поручика пошли прахом. Здоровье его настолько окрепло, что можно было возвращаться в имение, но он под разными предлогами тянул время, задерживался, благо его никто не выгонял насильно. Сказал он им не свое настоящее имя, присовокупив, что в их краях был проездом по государственной надобности.

Разными путями пытался он осведомиться, где в скиту ризница или хранительница с мурманским сундуком. Но ничего достоверного не узнал. Скитники были скрытными и неразговорчивыми людьми. Так и поехал он со своим провожатым до города, не солоно хлебавши, ничего доподлинно не узнав про богатые соровища, скрытые в скиту, но прихватив с собою свиток, выкраденный из иконы и припрятанный на груди под сердцем.

На его удачу возницей оказался скитник, коему скитские законы и уклад жизни давно стали поперёк горла – Филипп Косой. Был он в самом расцвете сил, рыжий, с небольшой подстриженой бородой. На сухом лице выделялись глаза, затянутые всегда дремучей глубиной и нельзя было увидеть в них его душу, словно подёрнутую болотной ряской. Был он подвижен, проворен и непостижим в своих действиях. Веяло от него первобытным духом. С виду вроде бы человек, а что внутри понять было невозможно.

«Леший какой-то», – подумал вначале поручик при взгляде на возницу, севши в сани и крепче ухватившись за свою трость с тайным оружием. Косой же оказался на поверку не таким и дремучим. Он даже был словоохотлив, не в пример своим единоверцам. И поведал барину между прочим, когда тот завел разговор о ризнице, что есть у них такая, зовомая скитниками хранительницею, но что в ней имеется, то за семью печатями, смотрителем за ней поставлен ключник Изот, мужик умный и честный. Про клад мурманский не сказал, хотя, полагал барин, и не знал по причине своего рядового положения в скиту.

К концу дороги они столковались и поняли, что им надо друг от друга. Филипп пожаловался, что ему до печёнок осточертела тихая лесная жизнь, хочется вольного ветра, но без денег деваться некуда, и если они были бы, он бы плюнул на этот скит, заточать себя в болотах ему нет никакого резону, он молод, жизнь одна, а мирские утехи разнообразны и ему хотелось изведать их полной мерой. Барин пообещал ему все мирские утехи и много денег, если тот сделает для него одно дело. Так как Филипп в это зимнее время часто наведывался в Верхние Ужи для продажи лишних скитских запасов – зерна, квашеной капусты, огурцов и разных мочённостей – договорились, что в следующий приезд в город зайдёт на постоялый двор к Дормидонту Пестуну, скажет, что от барина и барин ему скажет, что предпринять.

Поручику от воспоминаний стало худо. Он повыше устроился на подушках и снова погрузился в размышления.

Жаль, что всё так неудачно получилось. Скит Филипп со товарищи выжег дотла, всех единоверцев погубил, но казной не завладел, поживиться добычей не удалось. Сгинул сам и товарищей в могилу увёл.

После сожжения скита объявился в городе оставшийся в живых скитник, ключник Изот. Ходя везде и всюду, допытывался, есть ли в округе барин по имени Отроков и когда совсем вплотную приблизился в своих поисках к Олантьеву, тот со своими людьми сделал так, что скитника обвинили в убийстве мещанина и был он отправлен в Сибирь на каторжные работы.

Через год, по лету, поручик послал вторую экспедицию из верных ему людей, дюжину отборных молодцов, кто служил ему верой и правдой, в сгоревший скит. Снабдил всем необходимым, сказал, в каком месте копать. Через месяц вернулся один, кто кашу варил и остался поэтому в живых. Всех остальных завалил обрушившийся свод. Не стало ни клада, ни людей.

Так что казна осталась в подземелье, на месте, и ждёт, когда её кто-то возьмёт. Теперь никого, кроме него нет, кто бы знал о её существовании. Хотя… скитник Изот вернулся из Сибири. Это он приходил на Масленицу. Поручик узнал его…

Дни барина сочтены. Нет ни воли, ни желания, ни сил брать мурманское золото. Но и чтобы досталось оно кому-то не хотелось. Своё поместье, разорённое и трижды перезаложенное, он завещал племяннику из Санкт-Петербурга, которого почти не знал. Но все-таки родная кровь. Он вспомнил, как однажды приехал к сестре просить денег, для него наступили беспросветные дни – кредиторы замучили, долг был очень велик и одному ему с ним бы не справиться. Тогда и подумал о сестре.

Софья не благоволила к старшему брату, считая его пьяницей и пропащим человеком. Когда был жив шурин, он часто выручал поручика, давая ему взаймы, правда, всегда без отдачи, за что ему со стороны Олантьева низкий поклон и пожелания царства небесного. Сестра денег тогда не дала. Как он её не упрашивал – ничего не помогало.

– Я несметно богат, – вскричал тогда раздосадованный поручик. – У меня на миллион одного золота, – распалялся он. – Я всё верну сторицей. Только дай, сестра, мне долги отдать!

– За душой копейки нет, – сказала Софья, – а всё бахвалишься. Если есть миллион, зачем пришёл ко мне занимать?

Поручик уже хлебнул в ресторации шампанского и горячо стал убеждать сестру, что непременно вернёт ей деньги, которые она ему даст.

– Не проси, не получишь даже полушки, – отрезала Софья. – Землю продал, отцовское наследство проиграл в карты. Не дам ничего.

Племянник Сергей тогда пытался уговорить мать и это у него получилось – та сдалась, но дала брату не всю сумму.

Это вспомнил Олантьев, и запоздалое чувство благодарности к племяннику, который тогда помог ему, всколыхнуло его сердце.

Он взял колокольчик, стоявший на столике у изголовья, и позвонил. Вошёл лакей Мефодий, старый и лысый, с седыми длинными пушистыми бакенбардами, свисающими ниже подбородка.

– Чего-с барин изволит? – спросил он, подойдя к постели, шаркая ногами по полу.

– Чернил и бумаги.

– Сию минуту принесу, – ответил Мефодий.

– Да поскорей, – потребовал Олантьев, видя нерасторопность старого слуги.

Мефодий ушёл, но вскоре вернулся.

– Чернила высохли, барин, – сказал он, наклонив голову.

– Высохли, высохли! – вскричал поручик, приподнимаясь и ища трость, чем можно было запулить в Мефодия. – Посмотри в шкафу, там бутылка была непочатая, налей и принеси.

Тяжело отдуваясь, откинулся на подушку и стал смотреть, как Мефодий удаляется к двери на полусогнутых дрожащих ногах, бормоча что-то себе под нос.

Когда чернила и бумага были принесены, поручик сказал Мефодию:

– Подай подставку и убирайся прочь.

Лакей подал нечто наподобие маленького столика, на котором барин принимал пищу в постели, и тихо удалился.

Поручик расправил лист, обмакнул перо в чернила и витиевато вывел: «Милостивый государь, племянник мой Сергей Апполинарьевич!» Рука дрожала и буквы ложились неровно.

Писал он с полчаса, иногда задумываясь, чтобы подобрать нужные слова. Закончив писать, размашисто подписался, поставил дату и прилёг на подушку, тяжело дыша.

– Господи, помоги мне, – прошептал одними губами.

Положил письмо на столик у изголовья, дотянулся до нижнего ящика, выдвинул его и достал тёмный свиток. Развернул, прочитал тихо вслух, покачал головой. Не хотелось умирать вот так, не доведя дело до конца, оставляя зарытые сокровища на произвол судьбы. Но что поделаешь. Видно, не судьба.

Поручик достал конверт, вложил письмо, заклеил его. Снова потянулся к колокольчику. Вошедший на сигнал Мефодий молча встал у порога, выжидательно глядя на хозяина. Барин показал ему конверт.

– Помру, приедет племянник из Петербурга, а он обязательно приедет, отдай ему письмо, что я написал. Оно будет у меня в комоде, понял?

– Как не понять, барин. Я ещё не лишился ума.

Барин сурово посмотрел на старого слугу.

– Вот в этом ящике будет оно лежать, – он показал где.

– Только ему отдашь, из рук в руки. Сохрани его.

– Не извольте беспокоиться. Если приедет…

– Никаких если. Примчится. Я ему наследство оставляю. Не велико оно, а всё-таки недвижимость. Сто с лишним десятин леса, пашни, дом. – Он усмехнулся. – И всего-то осталось… Впрочем, это дело ненадёжное – тебе бумагу оставлять. Стар ты стал, из ума уже выжил… Вот, что Мефодий! Поедешь завтра в Верхние Ужи, найдёшь Виссариона, нотария, привезёшь ко мне.

– Исполню, барин. Только вдруг он откажется!

– Это как откажется?

– Так, – замялся Мефодий, а потом неожиданно выпалил: – Ему платить надобно.

– Не твоё это дело. Виссарион мне по гроб жизни обязан. Скажи конюху, пусть тарантас готовит. Ступай!

Когда слуга ушёл, подумал: «Письмо передам через нотариуса вместе с завещанием. Так надёжнее, что оно попадёт в руки племянника. А если не попадёт? Виссарион не чист на руку. Надо придумать другое».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю