Текст книги "Огненный скит.Том 1"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 43 страниц)

Мокей встал, распрямил спину.

– Ну и лемех, – произнёс он. – Как ты с ним работаешь? Какой-то хрен моржовый пришёл и начал заводить тут порядки, а ты подчиняйся. Ты сколько, Коля, здесь отбарабанил?

– Да годков под сорок.

– Эва! А этот без году неделя. И всё ему не так.

Мокей чертыхался, надевая пиджак, и даже когда вышел на улицу не мог придти в себя и долго ворчал на нового заведующего.

Вечером вызвал Вандушев банщика к себе в кабинет. Коля робко переступил порог, внимательно осмотрел помещение: панели, отделанные коричневым пластиком, белые в крапинку занавески, сейф в углу. «Зачем Вандушеву сейф?» – подумал Коля. Окно было забрано сваренными арматурными прутьями. Шли они из нижнего угла по диагонали в виде лучей. Пол был застлан линолеумом.

Вандушев сидел за столом в белой рубашке, пряча под столешницей живот. Волосы были расчёсаны. От него пахло одеколоном. Коля прислонился к косяку, снял кепку и пригладил рукой виски. Вандушев минуты две не замечал банщика, сосредоточенно склонившись к бумаге. Потом поднял голову, отложил ручку в сторону и, вертя бумажку, проговорил:

– Коля! Как бы это помягче выразиться? Я вас не единожды предупреждал, чтобы вы не устраивали здесь своих порядков. Баня – организация общественная, а не личная. Я бы попросил вас не приваживать в неё разных личностей. Вы в своем доме можете распивать чаи, ходить на голове, а здесь будьте любезны делать то, за что вы получаете деньги. Если вам работать у нас тяжело, мы вас не держим… Мы баню скоро будем расширять, сделаем электрообогрев, и вам будет плохо работать с нами. Вы подумайте над моими словами.

Коля ощутил вдруг мелкое дрожание в ногах и непонятную слабость. Он опустился на краешек стула, стоявшего рядом с дверью, провёл кепкой по лицу.

– Я век здесь… при бане…

– Думайте, думайте, – проговорил Вандушев, вертя в руках бумажку, то складывая, то распрямляя. – Крепко подумайте над тем, что я вам сказал. На вас свет клином не сошёлся…

После этого разговора Коля сказал Мокею:

– Ты уж это… не ходи ко мне. Серчает Валерий Петрович-то…

Так прошла зима, потом весна, вот и лето на исходе. Как-то в неурочный день Вандушев вызвал к себе Колю и Мишку и приказал им хорошенько натопить баню.

– Она ж сегодня выходная, – сипло пробурчал Мишка, глядя на начальника сонными, с припухшими веками, глазами. – У нас профилактика.

– Слушай сюда! – строго сказал Вандушев. – Ты где – на работе? Вот и делай, что тебе говорят. Ко мне большие люди едут… И чтоб везде всё было в ажуре, усекли?

– А-а, люди, – сразу сообразил Мишка и просветлел лицом. – Так бы и сказал.

Он отметал всяческую субординацию и ко всем обращался на «ты».

Улыбаясь во всю ширь лица и уже не стесняясь, он спросил Вандушева: – А на пол-литра дашь?

Вандушев с полминуты соображал, почему так обнаглел Мишка, и, поняв ситуацию, нехотя ответил:

– Чего захотел.

Но, посмотрев на багровое лицо истопника, добавил:

– И так не просыхаешь…

– Это я не просыхаю? – выпучил глаза Мишка. – Все бы так работали.

К полудню, когда Мишка во всю раскочегарил баню, приехала машина с тремя пассажирами. С ними Вандушев вёл себя очень любезно. В его кабинет шофёр протащил сумки, в предбанник принёс термоса, какую-то рыбу, наверное, очень дорогую, отметил Коля, судя по промасленной бумаге и приятному запаху. Прибывшие разделись и, сверкая белыми, в складках телами, прошли в парилку. Выбрав самый большой веник, пошёл париться и Вандушев.

В Колину каморку заглянул Мишка. Лицо было перепачкано сажей, руки в угольной пыли. Вытерев пот, сел на лавку и подмигнул Коле левым глазом.

– Видал, как Вандушев расшаркался?

– Видал. Топим для троих. Не могли в очередной день помыться.

– У них брифинг, – ввернул Мишка услышанное по телевизору слово и захохотал, сотрясаясь тощим телом. – Чудак ты, Коля! Это ж нужные для Вандушева люди, наиважнейшие. А ты – в очередной день. Лапоть!

Он посидел минут пять и опять засобирался в котельную.

– А ведь не даст на пол-литра, – сказал он, задержавшись в дверях. – Ей-ей, не даст. Такой жим…

Когда истопник ушёл, Коля открыл дверь бани. Из парилки доносились голоса, приглушённые плотным паром. Слов нельзя было разобрать, но можно было догадаться, что это были возгласы удовольствия.

Коля вернулся в каморку, вынул из шайки мокнущие прутья лозняка и стал доплетать корзину, которую ему заказал для угля Мишка.

Неожиданно дверь отворилась, скрипнув, и на пороге появился Вандушев, обвязанный по животу широким махровым полотенцем, достававшим до колен.

– Коля, – важно сказал он, – сходите, помассируйте Игорю Федоровичу спину. Он в обиде не оставит.

Коля несколько секунд молчал, наморщив лоб, а потом посмотрел на начальника, ожидавшего ответа, и тихо сказал:

– Я не массажист.

– Ты что – не понимаешь обстоятельств? – вспылил Вандушев. – Ты знаешь, кто такой Игорь Федорович?

– В бане все одинакие. Отличий не видать – все голые, – ответил Коля и принялся доплетать корзину.

– Ну смотри у меня, – побагровел Вандушев, поправил сползшее с объемистого живота полотенце. – Я тебя предупреждал. Завтра же напишешь заявление…

Он резко повернулся и ушёл в парилку.

Коля собрал в сумку нехитрый свой скарб – стамеску, брусок, заварной фарфоровый чайник, моток медной проволоки, шило, перекрыл воду, горячую и холодную, закрыл входную дверь на замок, ключи бросил в кусты, а сам ушёл домой.

На следующий день Вандушев его уволил.

Это было в начале сентября. В ту осень рано ударили холодные утренники. Неровной полосой прошли заморозки, погубившие в садах георгины и вчистую помертвившие ботву огурцов.

Сразу после увольнения Коля не грустил. Он выкопал картошку, высушил на солнце, чтоб дольше хранилась, не гнила зимой, ссыпал в подпол, собрал малость оставшихся на деревьях яблок и только тогда задумался.

Вначале он работал кочегаром в больничной котельной, потом дворником. Нигде у него хорошо не получалось, всё валилось из рук. Каждое новое увольнение он переносил без сожалений, словно внутри у него что-то давно оборвалось, лицо ничего не выражало, кроме застывшего спокойствия и сознания необходимости такой участи. Он молча забирал трудовую книжку, запихивал в карман и, шаркая неизменными кирзовыми сапогами, уходил.

Свет не без добрых людей. Похлопотали насчет Коли и взяли его сторожем на эту же фабрику – до пенсии ему оставалось совсем мало.

Ночью он сторожил фабричную теплицу, а днём дома смотрел в окно, как из трубы бани идёт дымок и народ с сумками, портфелями и чемоданчиками устремляется к ней. Иногда выходил на улицу и шёл к бане. Невдалеке останавливался. Окна, как и раньше, подслеповато смотрели на него и плакали в пасмурную погоду. «Плохо стал топить Мишка, – думал он. – Так ведь расхолодает баню».

Пришла зима. Заковала землю морозом, до звона, до упругой силы, нанесла снегов до края берега, грянула вослед трёхдневной оттепелью, да вновь сорокаградусными – обледенела и гора, и баня. Никто дорожку не посыпал, как прежде, и люди чертыхались, падая, кубарем скатывались вниз, разбрасывая сумки в стороны, поминали и директора, и всех святых.

Проходя мимо Колиного дома, видели в окне, рядом с раздвинутыми занавесками лицо. Оно белело за тёмными стеклами, а потом расплывалось и пропадало.

1985 г.

Ходи веселей!

У Веньки Косоурова сыну скоро исполнялся год, и он с женой по наставлению тёщи, набожной старухи Пелагеи, собрались окрестить его. Венька уж было решил взять в колхозе лошадь, чтобы отвезти младенца для совершения обряда в город, в церковь, как неожиданно выяснилось, что в деревне ещё с полдюжины не крещённых детей разного возраста – от полутора месяцев до пяти лет. Их матери, узнав, что Венька собрался в церковь, всполошились и в один голос заявили, что им всем срочно тоже надо крестить своих чад, и так как они в основном без мужей, то ехать всем кагалом в такую даль по жаре и пыли нечего, уж лучше позвать отца Николая из дальнего сельца Сабурова. Хоть и шебутной он поп, но всё-таки поп, коему приход не по наследству перешёл, а даден высоким духовным начальством.

Это напрочь меняло планы Косоурова. Однако, после недолгих раздумий, Венька посчитал, что такой вариант даже лучше, чем предлагал он, и согласился съездить за батюшкой.

Когда всем миром договорились, в какой день привезти попа, пошли к председателю колхоза просить лошадь.

Председатель, член партии, лошадь дать отказался.

– Для такого дела лошади не дам, – сразу отрезал он, пристукнув для убедительности кулаком по столу.

– Кузьмич, для обчества просим, – просительно сказал Венька, как самый ушлый из компании и главный инициатор предстоящего события. – Нужно нам. Я хочу крестить пятого своего, Глебу Проворину надо дом освятить, у Дарьи Фёдоровой муж при смерти… Чай, полдеревни тебя просит. Не откажи!

– Еловые вы головы! Зачем же я в нашу колхозную деревню попа повезу. Нет такой установки сверху…

Компания зашумела.

– А ты только установками живёшь?! – ввернул слово Глеб Проворин, ровесник председателя, всю сознательную жизнь проработавший механизатором в МТС. – А если заставят тебя штаны снять и бегать вокруг деревни – побежишь?

– Вы здесь мне демагогию не разводите! – рассердился Кузьмич, не зная, как вести себя дальше с напористыми членами своего колхоза.

Лицо его побагровело.

Тут вперёд вышла Симка Дегтярёва, баба бойкая и нахрапистая, потерявшая на войне мужа и только недавно обретшая второе счастье.

– Ты что же это, председатель, растуды твою мать, – прищурившись, уперев руки в бока и выставив вперёд ногу, сказала она, – издеваться над нами вздумал! Жалеешь лошади, старый хрен! Или твой партейный билет больше покраснеет, если мы попа привезём? Я вот напишу в район, как ты зимой картошки пятьдесят тонн скоту скормил, как прошлой осенью запахал под снег тридцать гектаров свеклы… Я…

– Ну, будя, будя, – примирительно произнёс Кузьмич. – Чего расходились… Дам я вам лошадь. Везите своего попа….

За попом поехал Венька на гнедом шалом жеребце Ветерке. К нему в попутчики набивался полоумный Лёня – худой деревенский парень лет двадцати пяти, с длинным лицом и всегда слюнявыми губами, – но Венька не взял его, подумав, – надоест своими глупостями в дороге.

Ехать надо было вёрст пятнадцать. Прямой дороги до Сабурова не было, и надо было проезжать деревень пять по разбитому просёлку с канавами и ямами. Поэтому Косоуров выехал чуть свет, надеясь пораньше быть на месте. Запрягли ему не простую телегу, а председательскую повозку.

– На шарабане поедешь, – подмигнул ему Глеб Проворин, провожая приятеля в путь-дорогу. – Может, не так сильно зад отобьёшь.

– У меня поддон крепкий, – весело отозвался Венька, поправляя на Ветерке хомут и оглядывая повозку. Конечно, это был не шарабан, а обыкновенная безрессорная повозка, но лёгкая.

Поправив упряжь, Косоуров взгромоздился на телегу и сделал Глебу «наше вам с кисточкой». Проворин тронул козырёк фуражки:

– В добрый путь!

– Трогай! – взмахнул Венька вожжами, и Ветерок с места побежал под гору, только подковы засверкали.

В деревеньке Царевское, последней перед селом, Венька завернул к свояку Кешке Маврину, который обещал договориться со священником насчёт совершения обряда. Кешка сидел в майке под окном на скамейке и пускал кольцами дым из самокрутки, глядя, как воробьи купаются в пыли на тропинке.

– Рано тебя принесло, – сказал Кешка, увидев мужа жениной сестры перед своими очами и очень удивляясь.

– Путь не близкий, – ответил Венька, пожимая крепкую руку свояка. – Выехал – чуть забрезжило, вот раненько и прибыл.

– Ух ты, какой у тебя жеребец! Цэ, цэ, цэ, – ходил Кешка вокруг жеребца, цокая зубами. – Красавец! Ветер, а не конь.

– Его и зовут Ветерком, – улыбнулся Венька, обнажая редкие, но крепкие зубы.

Жеребец действительно был красивым, горячим, с норовистыми глазами, густой гривой. С удил капала пена, он фыркал и бил копытом землю.

– Как здоровье тёщи? – спросил Кешка о Пелагее, когда ему наскучило ходить вокруг жеребца.

– Не жалуется. Скоро к тебе в гости приедет…

Кешка, услышав такие слова, нахмурился. Перспектива хоть и не на долго принимать в своем доме тёщу его не радовала.

Венька, видя, какую перемену в настроении свояка оказали его слова, поменял тему разговора:

– Ты скажи лучше – договорился с попом?

– Договорился. Ждёт тебя отец Николай… Мы его третьего дня приглашали. Новым колхозникам дома освящал. Соседнюю деревню снесли, так некоторые мужики с бабами к нам подались. Освятил, две рюмки пропустил и устроил нам молебен на предмет будущего дождя. Всё с кадилом ходил возле поля. – Маврин захохотал, изображая священника. – Тогда я с ним и договорился насчёт тебя…

Испив воды и вытерев губы ладонью, Венька отказался от завтрака, который предложила вышедшая Кешкина жена, сел на телегу и тронул вожжи.

Через полчаса он выехал на Сабуровское поле и увидел за липами сверкающий на солнце золочённый крест.

Кешка не соврал – батюшка ждал Косоурова, уже собранный в путь. Был он небольшого роста, с рыжеватыми волосами и бородой, не постриженной и, казалось, не очень ухоженной. На круглом лице этаким трюфелем выделялся нос и плутоватые круглые глаза. Венька думал, что поп будет в рясе, а тот был одет в костюм и серую рубашку, на голове сидела соломенная шляпа. У ног стоял саквояж со створками, окантованными металлическими полосками.

Когда Венька, примостив помятую на боках купель и саквояж батюшки с принадлежностями на телегу, оглянулся, отец Николай перекрестился на порыжевший купол храма и резво вскочил на повозку, сверкнув железными набоечками на каблуках.

– Трогай, сыне! – сказал он весело и больше до самого леса не проронил ни слова.

«Ни за что бы не признал в этом человеке попа, если бы не борода, – думал Венька, настёгивая Ветерка. – Мужик, как мужик…»

Он церкви не посещал, священнослужителей почти не видел, поэтому с любопытством присматривался к отцу Николаю.

В лесу, где было не так жарко, отец Николай разговорился.

– А что, сыне, – спросил он, – у вас председателем всё Кузьмич?

– Да он, в печёнку его мать. Куда ж ему деться. Он больше никем и работать не сумеет. Только глотку драть да командовать и может.

– Ай, как непочтительно говоришь о начальстве.

– Какое же оно начальство без нас, без народу. А раз без нас оно не начальство, значит, мы важнее. Я так понимаю.

На такой философский расклад отец Николай не нашёлся, что ответить и снова замолчал, думая о своём. Ветерок весело бежал по тенистой прохладной дороге, выбрасывая вперёд резвые молодые ноги. Погромыхивала на телеге пустая купель.

– Так быстро приедем, – проговорил отец Николай, в очередной раз подпрыгнув вместе с возком на колдобине.

– А что, отче, деньгами возьмёте или натурой? – спросил Венька.

Он знал, что как только привезёт отца Николая, его отведут незаметно в сторону и спросят на ухо: «Сколько поп возьмёт?» Он хотел, чтобы к нему в деревне относились с почтением и, конечно, должен был наперёд знать намерения батюшки насчёт цены за требу. Поэтому он и спросил.

– Деньгами возьму, – ответил отец Николай. – Дорого не возьму. Натурой бы лучше… но, что вы счас дадите? Яиц. Так разобьём в дороге яйца, а что другое – так протухнет. Вот мёду возьму. Мёд есть?

– Мёд есть. Но дорогой ныне.

– Это хорошо, – сказал отец Николай и нельзя было понять, что хорошо, что мёд дорогой или что он есть, и опять надолго замолчал.

Ещё не было пополудни, как Венька осадил жеребца возле своего дома. Поп спрыгнул с телеги и походил по зелёной лужайке, разминая затёкшие ноги. Их ждали, и телегу быстро окружили мужики и бабы, кто готовый звать батюшку на требу, а кто просто так, из любопытства, поглазеть. Набожная старуха Пелагея протиснулась вперёд и поцеловала у батюшки ручку. Пока она лобызала руку священника, Косоуров успел сообщить деревенским за что и по сколько попу платить.

Когда вокруг телеги воцарилось относительное спокойствие, Венька спросил отца Николая:

– С чего начнём, отче, – с крещения али ещё с чего, с больного, может быть?

– Младенцы подождут, – ответил отец Николай. – Больной ждать не может. А посему пойду к страждущему. А вы пока воды согрейте да место определите для крестин.

– У меня крестить будем, – ответил быстро Венька. – Вот дом напротив.

– Добро, – взглянув на Венькин пятистенок, сказал священник. – Бери купель и покажи, сыне, где мне можно облачиться.

– Это завсегда, – проговорил Венька, взял с телеги купель и повёл попа за собой.

После облачения, когда отец Николай предстал перед взорами деревенских во всей строгости своего сана, Венька, отдав распоряжения жене нагреть воды, повёл батюшку к больному Павлу Фёдорову, неся в руках поповский саквояж.

Решив посмотреть, что будет делать священнослужитель с соседом, Венька хотел прошмыгнуть за ним в избу, но дальше порога отец Николай его не пустил. Венька присел на лавку в сенях и стал озираться по сторонам. Ему было слышно, как в доме – дверь была приоткрыта – отец Николай разговаривал с Павлом и его женой Дарьей, высокой сухопарой бабой с тонким длинным носом. Там шипело и потрескивало, и скоро до Веньки дошёл запах нагретого воска и ещё чего-то, чего Венька не знал, но подумал, что ладана. До него доносились отдельные слова, что выговаривал отец Николай:

– Владыко, вседержителю… наказуяй и неумервщляяй… раба твоего Павла немощствующа посети милостию твоею, прости ему всякое согрешение… укроти страсть и всякую немощь таящуюся… воздвигни его от одра болезненнаго и от ложа озлобления цела и всесовершенна…

Дальше Венька не стал слушать и вышел на улицу покурить.

– Ой, как хорошо на воле, – сказал он сам себе, потянувшись. – Солнышко, светло.

Он достал из кармана пачку папирос «Ракета». К нему подошёл полоумный Лёня. Мать его постригла ножницами, как стригли детей в деревне, и его непокрытая голова с неровно обрезанными волосами, «лесенкой», была похожа на подсолнух, качающейся на тонком стебле.

– Тебе что, Лёня? – участливо спросил Венька. – Закурить?

Иногда Лёня просил папироску, закуривал и, увлекшись этой процедурой, дымил, не обращая внимания на окружающих, и в его тонких мокрых губах таилась загадочная усмешка.

Лёня отказался.

– Маманька послала к батюшке, – нараспев начал говорить он, – сказала, упади в ноги, пусть причастит да помолится за спасение твоё. Она и сама бы сходила, да нету ничего, чем заплатить ему.

– Жди, – внушительно сказал ему Венька, почувствовав себя на сегодня главным. – Я попрошу отца Николая. Мне он не откажет. Причастит тебя задаром. Божьего человека чего не причастить и даром.

Лёня был у матери один. Отца не было – не пришёл с фронта. Лёня ходил в семилетку, потом учился в городе в средней школе, окончил её с золотой медалью и поступил в институт. Однако на втором или третьем курсе у него случилось что-то с головой. Его лечили, но дело на лад не подвигалось. У матери не было денег, чтобы показать сына московским профессорам или устроить в хорошую больницу. Помыкавшись по разным людям, гадалкам и врачевателям, привезла его с изъянами в деревню.

– Жила у Лёни лопнула от умственного напряжения, – говорили в деревне. – Надо ведь – науку хотел осилить. Где нам с нашими харчами…

– Это Бог мать его наказал, – перешептывались бабы. – Она тогда, когда муж был на фронте, шилась с уполномоченным…

К тому времени, когда отец Николай вышел от больного Павла, согрелась вода, и он скопом, одного за другим, окрестил всех младенцев и отроков, кои были в деревне. Потом освятил дом Глеба Проворина, причастил Лёню и даже набивался помолиться за бесплодную бабу Фросю Дулёву, но та отказалась, сославшись на то, что муж у неё был атеистом.

Складчину после всех душеполезных дел решили провести у Веньки – у него изба была гораздо велика и просторна. По такому случаю загодя купили несколько бутылок водки, и на всякий случай набожная Пелагея изготовила бутыль браги.

Закуска на столе была расставлена нехитрая, кто что принёс из дома: ровно нарезанные куски сала с чуть заметной желтизной по краешкам от долгого хранения, но отнюдь не утратившими свой аромат и мягкость, винегрет, красиво выделявшийся среди других блюд, рыжики солёные, огурцы малосольные, селянка с душистым мясом, селёдка в уксусе, картошка на сале круглая обжаренная, студень с хреном, редька с морковью, решето пирогов и гора свежеиспеченного хлеба, печь который была большая мастерица мать Глеба Проворина.

Ждали отца Николая.

Он вошёл, вытирая только что ополоснутые руки вышитым полотенцем. Поискал глазами образа. Но в горнице их не было.

– Садись, отче, – сказал Венька, провожая его в переднюю. – Откушай, чем Бог послал.

– Хорошо послал, хорошо, – ответствовал отец Николай, оглядывая гору закусок на покрытом белой льняной скатертью столе.

Между глубоких и мелких, больших и малых, с голубыми цветочками и золотыми колосьями тарелок и мисок, селёдочниц и ваз возвышались несколько зеленоватых бутылок с белой сургучовой головкой. Они стояли, как солдаты на часах, охраняя вверенную им закуску.

Перекрестившись на божницу, отец Николай прошёл к столу, задрал рясу и пробрался между лавкой и столом в отведённый ему красный угол. Он пригладил рукой волосы и шумно втянул носом воздух – из кухни доносились запахи селянки, имбиря и душистых пирогов.

– Добро есть так посидеть…

Задвигали лавками и стульями приглашённые, рассаживаясь по местам.

– Давай, отче, накладывай в тарель, и начинать пора, – проговорил Венька, и стал таскать из мисок в свою тарелку закуску.

Глеб Проворин содрал с бутылки сургуч, освобождая бумажную пробку и, ловко вытащив её пальцем, стал разливать водку в гранёные широкие стопки.

Когда всем было налито, Венька, как хозяин, провозгласил:

– Начнём. Отче, что полагается по такому случаю?

Отец Николай понял, встал и, прокашлявшись, начал:

– Очи всех на тя, господи, уповают…

– Тащи, – скомандовал Венька после молитвы и поднёс стопку ко рту.

За столом сидел и полоумный Лёня, крутя головой в разные стороны. Ни водки, ни браги ему не наливали, боясь, как бы не отдал Богу душу, а наливали подкрашенной подслащённой водички. В центре внимания, конечно, был отец Николай. Рюмку ему наполняли первому, лучший кусок подкладывали ему. Он и сам не стеснялся. Выпивал, крякал, вытирал губы полотенцем и тяжело вздыхал:

– Угождение чреву греховно, но человек слаб…

Скоро стало шумно, все забыли ради какого случая собрались, стали громко разговаривать, перебивая друг друга и каждый старался присоединиться к тем говорящим, разговор которых был ближе и понятней.

– Слыхали? – выкатив большие белые глаза, говорил Глеб Проворин. – Наши испытали водородную бомбу. Будет она почище атомной…

– Об этом в газетах пропечатывали, – вставил слово деревенский гармонист Мишка Клюев.

– И по радио говорили, – добавил Фомка Семернин, двоюродный брат Веньки.

– И как это немец не успел обзавестись атомным оружием, – покачал головой Мишка Клюев. – Война для нас могла по-иному кончиться…

– Ну да! Наши обладали такой мощью… Они бы сбросили фрица в море, – сказал с туго набитым ртом Венька.

– Не скажи, – поддержал Клюева Глеб Проворин. – Он огрызался со страшной силой. Я под Берлином воевал, знаю…

– Атом, а что это такое? – спросил Фомка.

Все замолчали. Нашёлся один только Венька.

– Всё очень просто, – сказал он и стал шарить по карманам.

– Счас зальёт, – кто-то хохотнул за столом.

– Вот видишь – спичка, – Венька достал коробок и вынул из него спичку.

– Вижу, – недоумённо ответил Фомка.

– Вот я беру её и разламываю.

– Ну и что?

– Слышишь треск?

– Не глухой.

– Вот это и есть атом.

– Что ж у этой спички такая сила!?

– Это я к примеру. Расщепление – суть ядерного взрыва. Понял, чудо? От расщепления сила происходит.

– А-а, – протянул Фомка и закивал головой, хотя ничего не понял из слов родственника и стал наливать в стакан браги.

На своём углу стола полоумный Лёня громко говорил соседу, не обращая внимания на то, что тот не слушал его, всецело уйдя в поглощение винегрета, который был наложен в тарелку.

– А я профессору отвечаю, – бубнил Лёня, – что Ян Коменский может и хорош, но для нашего социалистического бытия не подходит.

– Выпивайте, закусывайте! – хлопотала вокруг стола Венькина жена. – Я сейчас ещё студенёчка принесу.

В относительной тишине, когда слышалось только звяканье вилок о тарелки да шумное дыхание подвыпивших мужиков, вдруг послышался голос:

Полюбил я тоской журавлиною

На высокой горе монастырь…

Отец Николай перестал закусывать, поглядел, кто это нарушил строгий чин застолья.

А это ни с того ни с сего громко затянул Лёня. Голос у него был тонким и страдальчески больным.

Кроток дух монастырского жителя,

Жадно слушаешь ты ектенью.

Помолись перед ликом Спасителя

За погибшую душу мою…

На Лёню строго посмотрела набожая Пелагея, и он прикусил язык. Но сам того не ведая, дал понять, что застолье без песен не застолье.

Сидевшая то же с краю стола Симка Дегтярёва, пышущая здоровьем и молодостью, подперла рукою ярко-розовую щёку и запела протяжно:

Уродилася я,

Как былинка в поле.

Моя молодость прошла

У господ в неволе.

Женщины поддержали её, подхватили песню.

Пойду, схожу в монастырь,

Богу помолюся…

Невесть откуда появилась гармонь. Её схватил Глеб Проворин. Его толстые, короткие пальцы неумело тронули пуговицы.

– Ха, Глеб! Тебе ж медведь на ухо наступил, чародей! Отдай гармонь Мишке! – воскликнул Венька, увидев, как Глеб пытается найти мелодию.

Но Глеб упрямился и не отдавал гармонь.

Отец Николай, засучив рукава рясы, тыкал вилкой в селёдку, и его круглые глаза поглядывали на шумных мужиков. Он выпил очередную рюмку, отёр губы и усы рукой и подвинулся на свободный конец лавки.

– Дай-кось гормозу, – обратился он к Глебу и протянул руки.

– А ну, отче, сыграй! – хохотнул Венька. Поп ему нравился – простецкий.

Глеб протянул гармонь отцу Николаю.

– Пожалуй, батюшка…

Отец Николай удобнее устроился на лавке, тронул пуговицы. Широко и вольно зазвучал вальс. Музыка пьянила, кружила головы. Вокруг отца Николая столпились мужики, переглядывались, подмигивали друг другу. Отец Николай настолько был увлечён игрой, что не замечал насмешливо-ироничных взглядов.

Сдвинув мехи, он крякнул, вновь развернул их, насколько хватало рук, и запел:

Бывали дни веселыя,

Гулял я молодец.

Не знал тоски-кручинушки,

Как вольный удалец.

Глеб подошёл к отцу Николаю, стал смотреть, как проворно плясали пальцы по кнопкам. Гармонь печалилась вместе с отцом Николаем по «веселым дням».

Бывало вспашешь пашенку,

Лошадок распряжёшь…

Играл отец Николай ловко, как заправский гармонист. Усы его оттопырились, а нос весело краснел на круглом лице.

Завершив песню, он перевёл гармонь в частушечный наигрыш. Охмелевший Глеб Проворин, с растрепанными волосами и красным от вина лицом, вдруг рявкнул:

Как у нашего попа,

У попа Евгения…

Отец Николай скинул с плеча ремень, на несколько секунд музыка смолкла, гармонь подхватил Мишка Клюев, с напору, под радость расходившихся мужиков, рванул «русскую».

Глеб Проворин плясал перед отцом Николаем, то подбочениваясь, то вскидывая ноги, вызывая его в круг. Тот не утерпел и пошёл вприсядку, подбирая полы рясы.

– Батюшки! – всплеснула руками Пелагея, вошедшая в переднюю и увидев пьяную компанию. – Что творится то!..

Отец Николай поймал её недоумённый взгляд.

– При компании и поп пляшет, – крикнул он и удалее налёг на каблуки.

За ним кинулся Венька:

– Эх, папаша! Эх… ма…

Они трое долбили пол, и изба гудела, и половицы прогибались под каблуками, и брёвна трещали в пазах, и тонко дзинькала посуда на столе. От такого стука и грохота выскочила кукушка из окошка стареньких ходиков, висевших в горнице, хрипло прокуковала который час и замолчала, остановившись с разинутым клювом – что-то сломалась в часах. Шевелились занавески на окнах, и казалось, что и они подпевают певцам, и повернулись листочки на цветах встречь музыки. Отец Николай притоптывал, взмахивал широкими рукавами рясы, как крыльями, и напоминал старого грача, никак не могущего взлететь с пашни. Он припевал с придыханием:

Ходи лавка, ходи печь!

Хозяину негде лечь…

Он пел, когда уже не топалось. Плясать не было сил, и он только сгибал колени в такт музыке, да помавал рукою, повторяя, задыхаясь:

– Ходи веселей! Ходи веселей!

Уставший гармонист неожиданно оборвал пляску, сбросив гармонь с колен, и трое плясунов присели на лавку, откинувшись к стене, и махали ладонями перед лицом, обдувая вспотевшие лоб и щёки.

– По чарочке, по чарочке плясунам, – вдруг спохватился Венька, поднимаясь с лавки и ища на столе бутылку.

Выпив чарку, отец Николай вспомнил, что ему надо ехать в обратный путь. Он показал это знаками Веньке. Тот понял.

– Папаша! – крикнул он отцу Николаю. – Будь уверен. Счас на шаг ноги – и в путь… Пригуби, пригуби, грамулечку…

На обратном пути Венька поил отца Николая самогоном, прихваченным со стола. Они по очереди прикладывались к бутылке, заедая выпитое хлебом с салом и хреном, стащенным Венькой на кухне. В овраге неуправляемый Ветерок задел ступицей колеса за перила мосточка, и телега накренилась. Оба незадачливых седока скатились в крапиву. За ними, громыхая и кувыркаясь, низринулась купель.

Уже темнело и от земли тянуло прохладой, болотной сыростью и гнилой корой, когда двое путников пришли в себя.

– Вениамин? – Отец Николай ползал на коленях и звал: – Откликнись, сыне!

– Чего тебе, папаша? – отозвался Венька, также ползая по траве, вокруг куста бузины, ища потерянную бутылку.

– Дай в бутылку влезть?

– Да не найду я её, в душу, в Бога…

– Сыне, не поминай имя Бога всуе, – закрестился отец Николай. – Дай глотнуть?

– Ага, вот нашёл. – Венька взболтнул бутылку. – Грамм под двести есть. Счас телегу поправлю…

– Никуда твоя телега не денется. Дай сюда! Голова трещит…

Венька вывел Ветерка на дорогу и снова взгромоздился на телегу.

– На, папаша, остатки сладки. – Он протянул попутчику бутылку. – Оставь и мне чуток….

Отец Николай отпил, вернул булькнувшую жидкость Веньке. Тот приложился, осушив бутылку до дна.

Они надолго замолчали, погрузившись то ли в раздумья, то ли в дремоту. Ветерок не спеша бежал по дороге.

– А что, батюшка, скажет матушка? – спросил на Сабуровском поле Венька у отца Николая.

Ответа не услышал. Оглянувшись, Венька увидел, что отец Николай сладко спит, обняв руками купель.

1988 г.