Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)

Гришка высоко занес кол и ударил. Земля чекнула и глубоко впустила в себя кол. Гришка еще раза три ударил в дыру.

– Лей, – сказал он.

Олег плеснул, Гришка глубоко всадил кол, покачал его, еще раз всадил, уже окончательно, и полез в карман за табаком. Он свернул цигарку и стал прикуривать.

На дороге появился дядя Саша. Его белая рубашка поплескивала на ветру и туго обтягивала локти закатанными рукавами. На ходу дядя Саша достал из кармана пачку папирос, щелчком выбил из нее папироску, поймал ее в воздухе и заложил в рот.

– Трудимся? – спросил он.

– Трудимся, – сказал Гришка. – Помогай, Санька самогончику нам отвалит.

– Не пожалеет? – улыбнулся дядя Саша и стал прикуривать от Гришкиной цигарки.

– Сань, не пожалеешь самогона хорошему человеку? – крикнул Гришка.

Санька показалась на крыльце, поздоровалась с дядей Сашей, посмотрела на него, чуть наклонив голову, как бы из-под руки, и проговорила:

– Хорош будет, не пожалею.

Гришка хлопнул дядю Сашу по плечу, сказал одобрительно:

– За плугом не хваливали, за обедом не хуливали.

– Ешь до поту, работай до изморози, – засмеялась румяная Санька и, опять наклонив голову, зарумянилась пуще, ушла в избу.

Дядя Саша поднял с земли кол, отмерил от Гришки четыре широких шага, расставил ноги, уперся ими покрепче в землю и напряг руки. На руках надулись длинные узловатые тяжи, а дядя Саша ударил колом в лужайку, шумно выдохнув. Вышла Санька с пустым ведром. Пошла к колодцу, на ходу улыбчиво сказала:

– Порабатывай, порабатывай, брагой-то, поди, не обидим.

Олег подошел к дяде Саше и подал ему поясок.

– Возьми, – сказал он, – дядя Саша, передать Калина просила.

Дядя Саша взял поясок, спрятал его в карман и нахмурился.

Олег подобрал свой самолет и пошел.

– Олег, давай заводи его! – крикнула с крыши Наташа. – Него там?

Олег завел пропеллер, поднял самолет над головой и пустил его в небо. Самолет поднялся, выправил корпус и полетел над деревней в сторону мельницы. Он шел ровно, чуть снижаясь и слегка покачивая крыльями. Наташа стояла на крыше и следила за ним, придерживаясь рукой за трубу.

– Ой, в озеро сел! – крикнула она и прямо на животе съехала с крыши.

Наташа спрыгнула на землю, выскочила за ворота и кинулась к озеру. Она подбежала к воде, сбросила платье, широкими шагами вбежала в озеро, легла на него грудью и поплыла. Енька положил хомут возле ворот и тоже пошел на берег.

Самолет лежал среди озера, как белый маленький остров. Волны колыхали его и гнали к тому берегу. Наташа плыла среди синей воды за самолетом, высоко над головой вскидывала руки и оглядывалась. Она подхватила самолет рукой, подняла его над озером и поплыла назад. Она плыла, лежа на боку и шумно работая ногами. Ноги взбивали глубокую сверкающую пену, и за Наташей тянулся искрящийся снежный след. Наташа подплыла к берегу, встала по пояс в воде и сказала:

– А теперь отвернитесь, я оденусь.

Олег и Енька отвернулись и тихонько пошли прочь.

– Куда же вы? – крикнула Наташа. – Вы только не смотрите, а я оденусь.

– Одевайся, одевайся, – сказал Енька.

Наташа одевалась и громко говорила:

– Ужас какой, вот это самолет! Летает, и все. Олег, ты скоро летчиком будешь. Олег, когда ты будешь летчиком, прокатишь меня на самолете?

– А если немцы собьют? – сказал, не оборачиваясь, Енька.

– Тогда немцев уже не будет. Вот и все, я оделась.

Наташа стояла, широко расставив ноги, по ногам еще стекала вода. Наташа держала перед собой самолет и ликующими глазами смотрела на него.

– Олег, отдай мне самолет, – говорила Наташа.

– Зачем он тебе? – говорил Олег.

– А это будет мне от тебя подарок. Я буду на нем летать и вспоминать тебя, – говорила Наташа.

– Далеко ты на нем улетишь, – говорил Енька.

– Не твое дело. Улечу, – говорила Наташа. – Улечу, и не догонишь, Енька, ты лучше скажи ему, чтобы он отдал мне самолет.

– Вот я его чуть подправлю, – говорил Олег, – элероны другие сделаю и отдам. А себе другой соберу. Ну давай, я отнесу его.

– Не отдам, – сказала Наташа.

– Отдай.

Наташа отбежала в сторону, подняла самолет над головой и начала заводить пропеллер.

– Нельзя, – сказал Олег. – Он не полетит. Он ведь мокрый.

– Какой же он самолет, если не полетит? – нахмурилась Наташа. – Настоящий самолет и мокрый летает.

Наташа отбежала еще, остановилась, расставив ноги, и толкнула самолет в небо.

Планер слегка взмыл, прошел над берегом, задрал нос и хвостовым оперением звонко врезался в землю.

Все подбежали к самолету. Он лежал в траве, и по всем крыльям папиросная мокрая бумага на нем лопнула. Олег поднял планер, подержал его в руке и протянул Наташе.

– На, бери, – сказал он.

– Зачем он мне такой? – сказала Наташа. – А так-то давай, все равно интересно.

Она пошла с планером в деревню, обдирая с крыльев мокрую рваную бумагу.

– Скелетик этакий, – сказала она, посмотрев на него без внимания.

– А я все-таки хомут сегодня зашил, – сказал Енька. – Бедняга бился, бился – не мог. А там, оказывается, все просто. Только посидеть надо.

– Да ты полдня и сидел, – сказал Олег. – Как сапожник настоящий. Покажи, как сделал.

– Пойдем, – сказал Енька, – покажу.

– Вы идите смотрите, а я домой, – сказала Наташа. – Чего мне ваш хомут. Все-таки красивый самолет. Молодчик ты, Олег. Делай другой – пускать будем.

Над улицей промчались ласточки, поглядывая на самолет, который несла домой Наташа.

7

Мария подняла стакан над головой, встала с травы, стакан засверкал под солнцем, будто в него упала молния.

– Пьем, бабы, – сказала она. – И мужики, тоже пьем.

Пока Мария держала стакан над головой, он поматовел, покрылся по́том. Мария стакан опустила и, не глядя в него, а глядя в небо, одним духом выпила.

– Ить и пьет баба, смотреть и то аж кости ломит, – сказал Бедняга и тоже выпил.

– Чертов старик, – сказала Калина, – пьет как лошадь, куда только лезет…

– Ребенки, – сказала Мария, закусивши. – Нуте-ка в поле, цветов таскать да венков сплетать, по реке плыть им потом.

– Тебе уж боле нечего ворожить, – сказал Бедняга. – Вон Калине – другое дело. Ей венков десять по реке пускать надо, по Ключу.

– Молчал бы, – сказала Мария.

– Я тебя, старый воз, языка лишу, – сказала Калина.

– Сам лишусь, толь допусти, – сказал Бедняга и засмеялся.

– Языка ли, черный черт, лишишься, – сказала Калина. – Язык тебе ничем не перемелешь, как жилу.

– А ты бы поперемалывала, – сказал Бедняга.

– Пей лучше, дурень, – сказал дед, – мужичье дело нынче – пить.

– Ноне мужичье дело другое, – сказал Бедняга. – Вон Сашка-то, поди, знает, какое ныне мужичье дело.

Санька лежала на траве, глядя в небо и раскинув руки. Вдруг высоким, мгновенно надсадившимся голосом она дико запела:

 
Как на троицу ходила ли я во поле,
как на троицу я, ласкова, купалася,
как цветами теми синими медовыми,
как цветочками я, мила, умывалася.
 

Мария легла на живот и, глядя в землю, заподпевала. Не то подпевала, не то стонала, глядя в землю. Санька продолжала, закрыв глаза:

 
Как я речкою, вдоль реченьки, выхаживала,
как венки свои цветами разукрашивала,
как я речку, быстру реченьку, выспрашивала,
как я речку возле омута вышептывала…
 

Калина подтянулась по траве к Саньке, положила голову ей на ноги и стала глядеть в небо и шевелить губами.

 
Как я много ли того у ней выспрашивала,
как узнаю – не узнаю, не загадывала,
как глядела в темну речку, прихорашивалась,
как венками с темной реченькой обменивалась.
 

Откуда-то прилетел воробей, сел Калине на живот, проскакал, вспрыгнул, схватил с травы крошку хлеба и улетел прочь.

– Воробьина полюбовница, – сказал Бедняга и налил себе в стакан из длинной бутылки.

– Молчал бы ты, – сказала Мария.

– Ты, Сашка, хучь бы на фронт пошел, – сказал Бедняга. – Мужику-то здоровому теперь на деревне ходу нет.

– Давай закурим, – сказал дядя Саша, – сперва мои, потом твои.

– Давай, – согласился Бедняга.

– Так-то оно лучше будет, хоть рот заткнет, – сказала Калина.

– Мне, матушка, рот заткнуть что печь протопить, – ощерился Бедняга, прикуривая. – Вон видишь – мужик-то похаживает, ты ему рот заткни.

Полем за деревней медленно ехал под солнцем всадник.

– Язык же у тебя, Бедняга, паскудный, – сказала Мария. – Как только за тебя, воробья, Анна хоть пошла тогда.

– Вот мы со Володимиром Зосимовичем выпьем за мужицкую честь, и враз расскажу, – сказал Бедняга и налил два стакана. Он поглядел на дядю Сашу. – Тебе, что ли, хлестнуть в стакан. Да здоров ты больно, жир с вина прохватит, на войну не пустят.

Дед взял у Бедняги бутыль и налил дяде Саше.

– За троицу выпьем, – сказал Бедняга и поднял свой стакан. – Триединое богатство животу. Трижды выпить придется, да так, чтобы поперек горла не легло, а то до другой троицы не доживем, голодом задавит.

– Ноне всех голодом задавит, – сказал Гришка Останин. – Ноне хоть жни, хоть паши – хлеба не видать. Все на войну пойдет.

– Ну уж этот год еще проживется, – сказала бабушка. – Не такое бывало. До конца войны доживем.

– Ты, Бедняга, про жену расскажи. Самогон зря нечего дуть, – сказала Калина.

– Это мне зараз, – пожевывая губы, сказал Бедняга. – Был я тогда парень. И годов было немного, и заядлый был я такой. Да и злой.

– Зла из тебя и нынче не выхлебаешь, – сказала Мария.

– Суббота стояла, – продолжал Бедняга, – вся деревня перемылась по баням. У соседа я сидел, водку пить собирались. Затемнело уже. Заспорили мы, парни: не сходить, мол, никому в баню и веника не принесть. Ставь, говорю парням, четверть, а я веник одним духом принесу. Иду в баню. Темно. А мне и страху нет. Не думаю ни о чем – ни сном, ни духом.

– За водку-то ты в печку полезешь на уголья, – засмеялась Мария.

– Ты слушай. Открываю дверь. Захожу. Ничего не видно. Пошарил за кадкой. Нет веника. Я к полку. Кто-то, чую, на полке есть. Пригляделся – девка голая сидит. Ноги поджала под коленки, такими светлыми глазами на меня выставилась. Фу-ты, язви тя в душу, думаю, тут люди моются, а я лезу. Спиной, спиной – и к двери. Шарю позади себя руками – нет двери. Стена одна, бревнушки. А девка сидит и так это на меня поглядывает.

– Губа-то у тебя не дура была, – ухмыльнулся дед. – Знал, в какую баню пойти.

– Куда там, – тихим голосом продолжал Бедняга и свирепо выкатил глаза. – Шарю – нет двери.

– А ты бы не искал ее, дверь, от девки, – сказала Калина.

– Парень ведь я был. Ищу. А девка мне так ласково и говорит: «Не ищи ты, мил человек, не найдешь двери, да и веник тут». Гляжу, а она, милая, на венике сидит. «Возьмешь, – говорит, – веник и дверь найдешь, коли дашь мне твердое слово в жены взять». Молчу я, стою, а сам дверь нашариваю.

Калина усмехнулась и посмотрела на дядю Сашу. Дядя Саша поддел со сковороды ложку выжарков и стал жевать их, словно жвачку.

– Мы нарвали цветов! Стог целый! – закричала издали Наташа.

– Нет все равно двери, – говорил Бедняга, уже торопясь и как-то оглядываясь по сторонам. – Ну, думаю, ветренна тя подхвати, напоролся. Почуял уж, в каку беду попал.

– Невелика беда, – улыбнулась Мария.

– У нас такое тоже бывало в деревне, – сказала бабушка.

– Ну да, – торопился Бедняга. – Стою. Сам не свой. «Не выйдешь, парень, – говорит она. – Дай слово или век со мной будешь в бане сидеть». Постоял я, постоял и пообещался. Протягивает она мне веник. «Иди, – говорит, – да помни. Несчастного человека словом не покинь». Взял я веник, дверь сама собой нашлась, и прямо по огородам домой. Пришел сам не свой. Ни сна, ни еды – на дух не надо. Не спал целую неделю. Исхудал весь, как скотина. Мать спрашивает: «Кто тебе по сердцу, сынок, прошелся?» Молчу, голова, мол, болит. На другую субботу под вечер, гляжу, под окном стоит она, эта девка. Одну голову видно, в избу смотрит. Глаза такие невеселые. «Помнишь ли, – спрашивает, – свое обещание? Так вот, принеси мне нынче в баню одежду всю да жди домой». Мать-то ее увидела. Поняла все. «В баню, – говорит, – ходил?» – «Да», – отвечаю. «Неси одежду, делать нечего». Оттащил я туда все, что надобно.

– Выпить бы, что ли, с горя, – сказал дед, берясь за бутыль. – Век такого горя не видал, аж сердце заболело.

– Было ведь и у нас, отец, такое. Не помнишь разве, за Лопуховкой девушки в лесной избушке сидели, пряли да все песни распевали тихие, – сказала бабушка.

– Было, да не про меня, – сказал дед, наливая в стакан.

– Ты слушай, – сказал Бедняга нетерпеливо. – Потом напьешься. Аж теперь в животе все сохнет, как вспомню. Приходит она к ночи одетая, за стол садится. Мать ужин ставит. Я не ем, есть не могу. И она не ест. Рано ей еще было…

Где-то высоко в небе ударил гром, словно кто выстрелил из пушки и охнул после выстрела. Все посмотрели туда, в сторону выстрела. Большое облако, яростно сияя верхним краем, оседало и мглилось. В нем слышался гул, там раскатывали тяжелый сруб.

– Троице без дождя не быть, – сказала Саня, глядя на облако из-под руки.

– За Иртыш свалит, – сказал Бедняга. – Ты слушай, коли слушаешь.

– Мы венки плетем! – крикнула издали Зина.

– Плевать на вас, – сказал Бедняга и продолжал: – Спать легла со мной, в одну постель. Лежу я, милые, отодвинулся, глаза ни закрыть, ни открыть не могу. Страшно. Смерть, думаю, моя пришла. А она такая смирная лежит. «Не бойся, – говорит, – меня, мил человек, несчастная я всю жизнь жила. Только счастье от тебя и видеть мне».

– Нашла где счастья поискать, – засмеялась Калина.

– Типун тебе на язык, прохвостина, – огрызнулся Бедняга. – Ну да. «А утром, – говорит, – пойдем к моим родителям». Лесами пешком и отправились мы туда, в Крайчиково. Идет она, то к цветку наклонится, то с травинкой посударит. И все улыбается. Вот, думаю, сатана какая. Приходим к дому в Крайчикове. Ишо на улице слышно, как ребенок в доме кричит, весь слезами заливается. Входим. «Здравствуйте», – говорит Анна. «Здравствуйте, – отвечают ей пожилые люди. – Кто вы? Куда идете? Поди, израсходовались в дороге, отобедайте». – «Обедать мы, – говорит Анна, – не будем, а что это за ребенок в люльке у вас плачет?» – «Да вот, – отвечают ей, – уж семнадцать годов плачет-кричит. Есть не ест и в рост не растет». Подходит Анна к люльке и полено оттудова вытаскивает. Тут весь плач и кончился.

– Праздниками развлекаетесь, добрые товарищи? Святую Троицу потчуете? – раздался голос.

На коне сидел тот самый всадник в милицейской одежде, что ехал полем под тучей. Он пощелкивал прутиком по сверкающему голенищу сапога.

– Вроде как воскресенье отмечаем, товарищ начальник гражданин Па́риков, – сказал Бедняга и встал.

– К столу присаживайтесь, на траву на нашу, – сказала Мария.

– Да я уж так. На коне прогуляться вдоль Ключа решил. Спасибо, – сказал всадник. – Наверное, самогончиком балуете?

– Чем бог послал, – сказала Мария.

– Поди, Калина здесь у вас всем заворачивает, – усмехнулся всадник.

– Она, товарищ Париков гражданин начальник, все одним духом завернет. По большей части водочку, – сказал Бедняга.

– Ладно, ладно, я ничего, – сказал всадник. – Я ведь просто на коне вдоль Ключа прогуляться решил.

Под тучей отдаленно заворчало, и пахнуло ветром.

– Ну гуляйте да веселитесь, а то сенокос поджимает. Не до пьянки будет, – улыбнулся всадник.

Он тронул коня и медленно поехал под тучу в сторону Ключа, который бежал сквозь все поле в Иртыш.

– Ишь, начальничек, – сказал Бедняга, когда всадник отъехал. – Нашелся еще какой. Ты бы на фронте попрогуливался, я бы на тебя посмотрел.

– Не берут его, – сказала Калина. – Того-то, второго, военкома, взяли. А его не берут.

– Это с которым вместе по шоссе поскакивали? – спросила Мария.

– Ну да.

– Сам тот на фронт ушел, – сказала Санька. – Стыдно, мол, говорит, в тылу сидеть.

– А этого не берут. Здесь, говорят, нужней он, – сказала Калина.

– Нужный он в нужник, – прищурился Бедняга. – Килатый он. Ты-то, поди, знаешь? А килатых на фронт не пущают. Вдруг кишка лопнет, тонка ведь она.

Калина молча посмотрела на Беднягу.

– Мы на Ключ пошли венки пускать! – крикнула Наташа.

– Беги, беги, поугадывай, – сказал Бедняга, – пока мужики-то не перевелись.

– Так ты на той девушке и женился? – спросила бабушка.

– И женился, и жил почти всю жисть. Лучше жисти у меня никогда, поди-кось, не было.

– А чего же она от тебя удула? – спросила Санька.

– Не удула, а умерла вроде как.

– Сбегла она, – сказала Калина, – а уж потом померла. Глыби в тебе мало, видно, было.

– Во мне глыби сколь хошь есть, как озлюсь, – побагровел Бедняга, – хучь на кого хватит. Тебя уж, таку стерву, и то могу до голенища проучить.

– Охальник ты, глаза бы на тебя не глядели, – зевнула Калина и встала.

Она прошлась вокруг сидящих людей. Прошлась второй раз. И направилась к дому.

– А ничего она, жена, про себя не рассказывала? – спросила бабушка.

– Так, мало чего. «Ты, – говорит, – меня не спрашивай. И тебе и мне оттого хуже будет. Только много, – говорит, – я по свету хаживала и людей много видела. Все больше хороших».

– Вот и нарвалась на тебя, на Иуду, – сказала издали Калина.

– Иди, иди! – крикнул Бедняга и махнул рукой. – Он-то ведь вдоль Ключа попрогуливаться порешил…

– Говоришь, больше все хорошие люди ей попадали? – сказала бабушка.

– Не я, а она так сказывала. Врала – ясное дело. Вроде все везде одни хорошие люди и хвиристят? – усмехнулся Бедняга.

– Злой ты мужик, – сказала Мария, – креста на тебе нет. Чего бабу травишь, и так лихо ей…

– Нынче на всех креста нет, – сказал Бедняга и выпил. – Нынче всем лихо, а ей и горя мало. Развалюха избяная она. А ты молчи, не твое дело.

– И не твое, – сказала Санька.

– Ух и душа у меня занимается, – засуетился Бедняга. – Так бы каждому гвоздь в язык и всадил.

Он встал, прошелся и вдруг пнул дядю Сашу. Дядя Саша поднялся и завернул Бедняге руку за спину.

Бедняга извернулся и укусил дядю Сашу в подбородок.

Дядя Саша отпустил Беднягу и ударил. Бедняга сел в траву, зло посмотрел на всех и заплакал.

– Чистый фашист, – сказала Санька.

– Давайте лучше петь, – сказала Мария, – бог с ним, очухается. Пьян ведь он.

Мария зычно затянула «Ермака». Все подхватили. Бедняга вытер слезы и тоже начал подпевать.

– Нинка идет, – сказала шепотом Саня.

И все смолкли.

Нинка шла в маковом платье, и солнце переливалось по нему, Нинка шла из-под тучи. Она шла вся загорелая, и видно было, что она совсем еще молода и даже красива. Но сквозь красоту лица просматривалось постоянное смущение, которым она встречала людей по деревням.

– Садись, Нина, – сказала Мария.

– Присяду, – сказала Нинка и осталась стоять, сверху пристально всех рассматривая.

– Нет нам весточки? – спросила бабушка.

– Налейте мне, бабы, самогону в стакан, – сказала Нинка.

Мария из бутыли налила ей стакан доверху.

– Ну, кого с чем, – сказала Нинка и выпила самогон. – Ух, – сказала она, – какую ворвань нынче бабы пьют.

Нинка постояла не закусывая, поглядела на дорогу, которой сюда пришла, и спросила:

– Калина где же?

– Домой пошла, – сказала настороженно Санька. – Дома она.

– Туда иди, – сказал Гришка Останин. – За хорошую весть озолотит в честь Троицы.

– Нет ее дома. По полю, поди, похаживает вдоль Ключа, – сказал Бедняга. – Ну-ко в такой день така баба дома одна будет сидеть.

Нинка достала из сумки треугольное письмо и отдала Гришке, как соседу.

– А тебе, Мария, весть есть, – сказала Нинка и посмотрела на Марию прямым взглядом.

Мария встала с земли и тоже посмотрела на Нинку, вытянулась перед ней, как перед начальником. Нинка подала Марии длинную и тонкую бумажку. Мария взяла бумажку, повернулась и, подняв плечи, пошла в избу.

Енька видел издали, от Ключа, как Нинка прошла в деревню. Наташа в это время стояла у самой воды и опускала на речку венок. Он тихо закачался на воде и поплыл по теченью. Потом опустила на воду свой венок Зина, и тот тоже поплыл. Наташин венок вышел на середину и заторопился. Все бежали за венками и видели, что другим берегом далеко от реки шла Калина. Потом Енька с высокого берега заметил, как переходит конем вброд на ту сторону всадник в синей гимнастерке. Конь высоко поднимал над водой голову, и раскачивал ею, и смотрел большими вздутыми глазами. Венок Наташин плыл прямо на коня. Всадник наклонился, вытянул руку и прутиком поддел венок из воды.

Енька же оглянулся и хотел окликнуть Наташу, но увидел, как на краю деревни встала с земли мать, как она подняла плечи и зашагала в избу и как Нинка из деревни пошла назад в село.

8

Луг был цел. Он стоял стеной. Над лугом плавился низкий зной солнца, но травы были холодны, травы были молоды, и цветы неистовыми запахами дышали в лицо. У Еньки в руках росилась большая ликующая литовка, и Енька, широко замахнувшись ею, шагнул навстречу лугу.

Правее шла Санька, дальше – Гришка Останин. А с другой руки шагали старуха Епифаньева, Калина, Бедняга и мать. И так далеко было до леса, до конца луга, что казалось, нет травам предела и даже самого леса не видно, а потонул он в тумане.

Енька прошел несколько шагов и почувствовал, что плечи раздались, наполнились ветром жгучим, руки стали длиннее, а ноги выше. Он посмотрел на Саньку: и верно, ее он уже перерос. Перерос на полголовы. А ведь всего лишь прошлым летом ходил Саньки поменьше.

Санька шла в туче травяной сверкающей пыли, жмурила на пыль пронзительные ласковые глаза и сама себе улыбалась. Литовку она держала ровно и только слегка водила из стороны в сторону обтянутую майкой спину. Впереди Саньки стояла и горела на весь луг царская свеча. Цветок стоял вытянут, полыхающ, и тверд среди трав. Санька шла и смотрела на эту свечу.

Уже издали побежал по густой траве к цветку шелест, листья заходили вокруг, обступая его. Они ложились под литовкой, вскидываясь и беззвучно охая. И шагах в трех от Саньки цветок сам затрепетал. Он только теперь почувствовал страх, понял, что должно случиться, и хотел кинуться к лесу. Но не смог и только метнулся на месте. А Санька вдруг оробела. Она зачастила и вроде решила уйти вправо. Но там был Гришка. Слева шел Енька, оглядывался на нее весело и снисходительно. И Санька пошла прямо на царскую свечу. Санька широко занесла литовку; там, в стороне, наполнила ее яростным блеском солнца и, боясь расплескать этот блеск, ровно пустила косу по кругу. Свеча замерла, слыша приближающийся посвист стали, потом чуть наклонилась вперед, торопясь заглянуть Саньке в лицо, но не успела. Она всем золотым длинным своим огнем колыхнулась, вспыхнула как молния, постояла в воздухе и стоймя опустилась на землю. А потом легла Саньке под ноги.

– Енька! – крикнул из лесу Олег. – Енька! Эге-гей! Малина!

Енька шел и не откликался, а работал плечами.

– Стервец-то какой, аж глаза ломит, – сказала старуха Епифаньева хрипло, не глядя на цветок, но явно о нем. – Чистое золото!

– Ничего, – сказал Енька. – На то оно и золото.

Старуха дышала шумно, что-то посвистывало у нее в груди. От Еньки она отставала, но недалеко. За старухой покосивом шла кошка, пестрая, облитая ржавыми и белыми пятнами. Кошка иногда взмахивала лапой и била воздух вслед осе или катилась по земле за бабочкой.

– Енька! – крикнул из лесу Олег. – Енька! У-у! Лебеди!

Енька шагал и уже знал, что лес приближается. Дыхание погорячело, жар тек вдоль плеч по груди, идти тяжело, но Енька чувствовал, что до лесу дойти можно.

– Ух и звери! Как мельницы молотят! – крикнула Калина.

Она стояла впереди всех, обернувшись. Она подвязывала белую косынку над красным от солнца и дыхания лицом.

– Сатана какая! Вот баба! – просвистела старуха Епифаньева. – Черт ее не берет!

По лицу старухи катился пот, она не утиралась, а шла по лугу, как сквозь дождь. От нее сильно несло запахом крепкого кислого кваса. Иногда ближе подходила Санька, от нее тоже пахло. Пахло свежим теплым хлебом, не ржаным, а пшеничным. Саня все щурилась и улыбалась чему-то. Луг уже кончался. Идти стало легко, и жаль было, что лес близко.

Из лесу шел Олег и тащил полную кепку малины. Он шел и раскачивал головой: видно, пел. Вдруг Енька почувствовал, что литовка пошла по чему-то мягкому. Енька чуть вскинул ее и увидел перед собой в ямке зайчонка. Зайчонок, уже большой, пепельный, лежал на земле. Он припал к земле и закрыл глаза. Самые кончики длинных вздрагивающих ушей сбрила сталь, и мелкими капельками быстро выступала кровь. Енька присел, взял зайчонка на руки. Зайчонок прижался к нему и мелко дрожал.

– Олег! – позвал Енька.

Олег уже бежал.

– Поглядим и отпустим, – сказал Енька.

Возвращались на обед жаркой пыльной дорогой, пели какие-то песни. За старухой Епифаньевой бежала по дороге кошка, иногда останавливалась, била по воздуху лапой или высоко подпрыгивала за бабочкой. Гришка вышагивал впереди, карман его погромыхивал коробком спичек, а из штанины временами вылетала на дорогу папироса. Бедняга наклонялся и поднимал папиросу из пыли. Потом Бедняга свернул и пошел домой огородом. И теперь, когда из гришкиной штанины выпала папироса, Енька поотстал и подобрал ее.

В деревню Олег и Енька вошли далеко позади других.

В прогоне возле колхозного коровника Енька остановился. Достал спички, достал папиросу и прижег ее. Он потянул, заслезившимися глазами посмотрел на Олега и сказал:

– Здо́рово!

– Ишь ты, – сказал Олег.

Енька подымил среди дороги и подал папиросу Олегу:

– На. Здо́рово.

Олег потянул и закашлялся. Потянул еще и закашлялся опять. Он бросил папиросу и отдышался.

– Эх ты, – сказал Енька, – кишка тонка.

И они пошли.

Потом Енька вернулся и плюнул на окурок.

Навстречу им шел из деревни высокий пожилой мужчина с рыжей кудрявой бородой и голубыми внимательными глазами. Пожилой мужчина поравнялся с Олегом и вежливо поздоровался с ним.

– Здравствуйте, – ответил Олег и пошел дальше.

– Кто это? – спросил Енька.

– Не знаю, – сказал Олег.

А Енька все думал, где он слышал этот голос.

– Иди-ка, Енька, принеси мне воды, – крикнула из окошка старуха Епифаньева, – спина что-то захрясла.

Старуха вынесла на крыльцо ведра и коромысло. Енька пошел через улицу к Санькиному колодцу, побрякивая ведрами и раскачивая коромысло. За ним побежала пятнистая старухина кошка, вытянув спину и высоко подняв хвост. Кошка села на колодезный сруб и стала смотреть, как Енька набирает воду. Енька подцепил ведра на коромысло и пошел. Кошка обиженно замяукала, продолжая сидеть на срубе. И пока Енька не вошел в ограду, кошка все жаловалась.

– Ты чего же Полынку оставил? – сказала Епифаньева, снимая с коромысла ведра.

– А куда же ее? Не тащить же на себе.

– Тащить и надо было, – засмеялась Епифаньева. – Она же у меня, милая, все со мной по воду прохаживается. Наберу ведра, подниму с земли да к ней подхожу, она и прыг мне на спину. Так и едет до крыльца.

– Приучила, – сказал Енька.

– Такая уж она, Полынка. Да приучила ее не я, Ваня еще до армии приучил ее. Она у него и по двору на задних лапах похаживала. Теперь уж раззабыла, поди. Вот с войны-то Ваня вернется, опять всему ее выучит.

– Наверное, – сказал Енька. – Ну, я пойду.

– Иди, милый, спасибо на добром деле. Браги-то наварю, приходи отведать. Напою, так вся душа запропашится.

Енька пришел домой и налившимся горячим телом лег на холодный крашеный пол, как на лед. Лег лицом вниз, раскинул руки и заснул, некоторое время сквозь сон еще слышал, как мать доит в ограде, а молоко громко бьет в ведро.

Ему снился полдень густой и жаркий, запах трав. Из-за этого запаха трудно было дышать и кружило голову. Енька шагал через луг, широко взмахивая руками, но литовки в руках не было. Далеко впереди, засунув руки в карманы военных брюк, нагорбив спину, уходил от него отец. Енька спешил за отцом, но никак не нагонял. А отец был маленький ростом. Енька спешил догнать отца, схватить на руки и унести домой. Как вдруг откуда-то выскочил давешний заяц. И оказалось, что он медный. Заяц, ослепительно сверкая на солнце, высокими скачками мчался через поле. И на каждом прыжке в зайце раздавался удар, как в колоколе. Удары низко и тревожно покачивались над лугом. И сквозь удары Енька услышал голос матери.

Енька открыл глаза и услышал, что мать громко зовет его с улицы. Енька побежал к окну и увидел за прогоном черный столб дыма. Мать уже бежала туда, под этот столб, огромными шагами, раскинув руки, словно торопилась обхватить весь дым. Енька через окно выскочил на дорогу и по глубокой горячей пыли помчался к коровнику, в прогон.

Коровник, длинный, со стенами из толстых бревен, с соломенной крышей, весь шипел и задыхался от дыма. Зеленая ядовитая туча густо проламывала крышу, корчила солому, дыбила ее и вздымала в небо. Огня из-под крыши еще не пробивало. Но огонь гудел там, внутри, и трещал каким-то диким горлом, словно ему мешали дышать.

А на гумне с другой стороны деревни кто-то бил в плужный лемех.

Калина огородами прямо по картошке мчалась лошадиными скачками и громко кричала:

– Стервец ведь там! Панко – гадский потрох! Из поля видела, как убег.

Ворота коровника кто-то прикрыл и подпер снаружи колом. Калина отшвырнула кол и распахнула ворота. Из глубины зеленого дыма прямо над головой Калины вырвались две летучие мыши и низко понеслись над землей, ослепленные солнцем. Они шарахались над головами сбегающихся людей и с треском бились сухими крыльями в стены сарая, телятника и овчарника.

– Ну! – крикнула Калина, пригнувшись перед раскрытыми воротами и разгребая дым руками. – Ну, стерва! Выходи!

Там в глубине глухо загудело пламя. И тогда Калина схватилась руками за голову и кинулась туда, в глубину, как в воду. Крышу со стороны поля вздувало, кровля поднялась на дыбы, и налетевший ветер завернул ее, как подол, схватил и понес вместе с огнем к деревне. Красное длинное пламя хлестнуло сквозь стропила, дым почернел и клубами покатился ввысь.

«Неужели от папиросы!» – подумал Енька и остановился между коровником и сараем в горьком потемневшем воздухе и часто дышал, чувствуя, как по всему телу выступает пот.

– Черт с ним, с Панко! – оглушительно заорал Гришка. – Черт с ним! Не удержишь коровник-то! На крыши, бабы! Мария, на сарай! Санька! Где Бедняга? С ведрами. Все ведь изойдет.

Енька подбежал к колодцу, опустил журавль, и огромная бадья с гулом пошла вниз. Теперь уже по всей крыше сарая зашевелилась от жара солома. Она побурела. Хвостатые золотые полосы высоко летели по воздуху и садились на сарай. Санька вынырнула откуда-то из дыма с длинной лестницей, приставила ее к сараю и полезла, все оглядываясь на коровник. Мать взбиралась на сарай по углу, обхватив торцы бревен и крепко прижимаясь к ним животом. Она тоже оглядывалась отчаянными глазами и кричала:

– Калина! Калина сгорит!

Из ворот коровника дым уже не валил, в них с шумом тянуло воздух, и там, в глубине, стояло мглистое зарево. Огонь кружился над стропилами, свистел вдоль потолочного настила. Стропила выгибались, как ребра, лопались и летели в разные стороны.

И вдруг из сарая вылетела небольшая красная телка с высокой шапкой пылающей соломы на рогах. Она вылетела и ударила задними ногами, прыгнула в сторону и помчалась в поле боком, прыжками, закидывая голову.