Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Куранов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)
– А думал ли я тебя встренуть? Ну и хорошо. Живы, значит. Все на месте, – сказал Федот, присаживаясь к костру и глядя на Василия, потом на уху, потом на Анну, которая шла из темноты с бутылкой водки в руке.
Василий поднялся, снял с огня уху и поставил ее на землю. Все сели вокруг ухи, над угором шелестели сосны, а за лесом горело зарево новостройки. Внутри же лесов деревья засыпали, а может быть, уже и видели сны. Павел Петрович сорвал с бутылки белую металлическую нашлепку, швырнул ее в траву и разлил водку по стаканам.
– Каков! А? – сказал Федот, обращаясь к Василию. – Думал ли ты его встренуть?
– Да, – сказал Василий. – Давно уже не думал.
– А раньше думал? – спросила Анна.
– Раньше думал, – вздохнул Василий. – Ну, давайте выпьем. Все хорошо, что хорошо кончается.
Они подняли стаканы, и те порозовели в воздухе над светом углища. Выпили. Принялись за уху.
Не обязательно уха должна быть жирной. Но если она жирна, то течет по языку, как медовуха, и нет сил от нее отмахнуться ни рукой, ни ложкой. И кажется, что будешь есть до утра, пока не свалишься без сил здесь, под соснами, среди звезд, на траве, под малиновой, тонко пробивающей небо луной. И неизвестно, от чего хмелеешь, от стакана или от ложки.
– Председательствуешь? – спросил Павел Петрович, переводя дух и разглядывая Федота.
– Председательствую. Да с этим председательством одна мука. Колхоз у меня на двадцать километров растянулся. Да и от деревень двора по три от каждой осталось. Все старики. Молодежь в город рвется.
– Ну и как?
– Вот так. Сейчас в районе был. Шею мылят. План у меня на мясо сто пятьдесят тонн. Осталось пятьдесят сдать мне. А где возьму? Есть подсвинки. Говорят, сдавай. Всех до единого если сдам сегодня, половины не выполнить мне этого плана.
– Зачем же такой план брал? – сказал Василий.
– Брал, – усмехнулся Федот. – В прошлом годе у меня сто тридцать было. Двадцать тонн как соцобязательство заставили накинуть. Мол, кониной покроешь, зачем тебе кони, когда машины есть. Нынче Москва запретила соцобязательства накидывать, прежнюю цифру оставили. А коней-то у меня уже нет.
– Чего же делать? – спросил Павел Петрович, доставая из чугуна кусок щуки.
– Чего? Не стану нынче на недели выполнять. Погожу до самой зимы, как раз подсвинки подрастут. И в план уложусь.
– А ничего не будет тебе? – спросил Павел Петрович. – Не снимут?
– Мне ничего не сделают.
– Чего же это так тебя милуют? – улыбнулся Василий.
– А на мое место сюда никто не пойдет, – Федот положил свою деревянную ложку на колено. – У меня, мужики, еще бутылка есть. С собой прихватил.
Федот вынул бутылку из внутреннего кармана пиджака, сорвал с нее пробку и налил всем по половине стакана. Выпили.
– Ты чего же, не отбыл, что ли, свое? – спросил Павел Петрович.
– Отбыл. – Федот вытер губы рукавом. – На Беломорском канале трудился. Много там всяких было. Были и настоящие, – Федот прилег на локоть и стал глядеть в кострище. – Помню, с донскими кулаками одно время я работал. Это был народ! Псы цепные. Злые. Важные. Один, помню, сидит во френчике, в сапогах, окорок жрет. В посылке ему прислали. А я в лаптишках, как взят был. Поглядываю на него и слюнки глотаю. Жрет, сволочь, смотрит на меня сверху вниз, а не подзывает. Потом прищурил глаз и спрашивает: «А за что же тебя, болезный, взяли на эту работу?» Как за что, говорю, раскулаченный. «Кулак, значит?» – усмехается, собака. Кулак, говорю. «Врешь, – говорит он. – Таких кулаков не бывает. Человека небось убил. Или свинью украл. У меня, говорит, батраков за всю жизнь такого ни одного не было».
Федот почесал висок и разлил остаток водки.
– А потом из лагеря на фронт меня послали. После войны прямо домой. И не тянет никуда; пока жив да цел, здесь и буду.
Павел Петрович достал пачку сигарет и протянул Федоту. Федот закурил.
– И мне дай, – сказал Василий. – Не признал я тебя сразу-то.
Павел Петрович протянул пачку Василию. Тот взял сигарету, прикурил у Федота, но не затягивался, а так просто пускал дым.
– Сердце болит. Уж который год не курю, – сказал он, глядя на Федота, а потом на Павла Петровича.
– А я курю, – сказал Федот. – А сердце тоже болит.
– Ты, Пашка, как убежал-то хоть тогда? – спросил Василий, туша сигарету о землю и разглаживая ладонью грудь.
– Я ему упредила, – сказала Анна. – Ты мамке утром говорил, что скоро брать приедешь, а я слышала. Не поверила сперва-то. А потом ночью коней заслышала под угором и, как была, – по огородице.
– Караулила? – усмехнулся Василий.
– Караулить не караулила, а так сторожливо было: вдруг и впрямь брать приедешь, – тоже усмехнулась Анна.
– Знал бы, всю бы косу вывернул, – улыбнулся Василий.
– А где же ты, Паша, попрятался? – спросила Анна.
– Под стогом отсиделся. Всю ночь пешком до железной дороги дул. А там в Горький подался. Никто меня не знает. До меня ли? На заводе работал. А потом на войне провоевал, После войны уж институт закончил.
– А фамилия у тебя какая? – спросил Василий.
– Та же самая.
Все помолчали, разглядывая остывающие угли, прищуриваясь и о чем-то размышляя. Луна поднялась высоко и засветила ровным синим светом. И далеко видны стали все леса.
– Слушай, Вась, – сказал Федот. – А вот теперь на сердце тяжело тебе не бывает?
Василий задумался, посмотрел на всех по очереди.
– Не тяжко мне, – сказал он. – Только вот сердце болит, да ведь не от этого же. Чист я был душой. Верил. И дело свое справно вел. Сам по деревням из конца в конец изматывался и в ночь, и в грязь. Не грабил же ведь я.
– Давайте-ка, мужики, выпьем, а то холодно что-то от луны от этой, – сказал Федот.
Анна быстро взяла свой стакан, чокнулась со всеми и выпила.
Рыба была слегка переварена и рассыпалась в пальцах как творог. Рыбу жевали и захлебывали короткими глотками ухи.
– Ну, мне косить, – сказала Анна, вставая. – Тут полянка есть, в лесу, бригадир мне ее на корову отдал. Вот пока и покошу пойду при луне.
– Отдал ли он тебе ее? – спросил Федот.
– Отдал, отдал. В счет процентов.
И ушла.
– А что за проценты? – спросил Павел Петрович.
– А что для колхоза накосит за лето, вот из этого сена десять ей на свой двор причитается, – сказал Василий.
– А здесь-то для нее лучше выкосить, и везти близко, и трава лесная повкусней, – сказал Федот.
– Сердце болит. Покурил, и дышать нечем, – сказал Василий и лег на спину, раскинув руки. – Вы пейте, мужики, без меня. Я больше не буду.
Федот разлил водку Василия себе и Павлу Петровичу. Они чокнулись и выпили.
– Я похожу пойду, – сказал Павел Петрович.
– Иди походи, – сказал Федот, – только курева оставь. У нас тут уж второй год папирос не достанешь. А самосад всю душу дерет.
Павел Петрович оставил Федоту курева и тихо пошел по дороге под ярким лунным светом.
Лес близко подступал к деревне и начинался прямо за второй избой. Это был березник лет пятнадцати от роду, еще тесноватый, но уже высокий. Лунный свет рассыпался и тек по его листве. Ветер перебирал листву, и по березнику двигались мелкие легкие тени, будто бесшумная стая птиц переходила с ветки на ветку. Под ногами березник усыпала костяника, сочные плотные гнезда ягод казались вылитыми из черного стекла.
За березником начинался ельник, тоже молодой, но постарше, возрастом лет под тридцать. Здесь было влажно, и под ногами шелестела редкая высокая трава. Пахло грибами. Павел Петрович вспомнил, что тут вот и должна быть где-то поляна, на которую он мальчишкой бегал за белыми грибами. Тут лежало его потаенное место. Грибы росли под высокой березой, в самых ее корнях, один год с одной, другой год с другой стороны. Но где сейчас поляна и береза, разобраться в этом незнакомом теперь ему лесу было трудно. «Да и не заросла ли она?» – подумал Павел Петрович. Но все-таки шел, прикидывая в уме направление.
А впереди блеснул рассеянный свет, и показалась поляна. На дальнем краю поляны спиной к Павлу Петровичу косила траву Анна. Она широко замахивалась и ступала по-мужски. Павел Петрович вспомнил, как она ходила, как косила тогда, еще девчонкой. Нет, не так. Все в ней было тогда легкое, быстрое и даже немного суетливое. В ее глазах, в говоре, в движении плеч под красным сарафаном беспокойствовала тогда смешная торопливость.
Павел Петрович хотел было окликнуть Анну, но сдержался. Он увидел и признал ту большую березу. С тех пор береза взросла, набухла стволом, выгнула и раскинула ветки. Она стала широкая, стала твердая, похожая на сосну. Лунный свет шелестел в ней, мглился и сыпался по листве.
Павел Петрович двинулся к березе. Он двинулся с замирающим сердцем, как на охоте ранним утром. Он присел под березой, под рассыпанным светом ее листвы, и начал шарить пальцами между корней. Корни вспучивались и уходили вглубь, ускользали из-под пальцев Павла Петровича. Павел Петрович шарил и дышал торопливо.
Но вот под ладонью прошелестел гриб, словно чья-то добрая дремлющая щека. Гриб этот белый был матово-бурым, с хрящеватой вздутой ножкой. Он лежал на ладони смирно и никак не мог проснуться. Шляпка его на лунном воздухе светилась мглистой драгоценной тяжестью.
– Анна! – крикнул Павел Петрович.
Анна бросила косить, обернулась и спросила:
– Чего тебе?
– Тут гриб. Белый, – сказал Павел Петрович.
– Я знаю, – сказала Анна. – Беру я их здесь.
– Хороший гриб, – сказал Павел Петрович. – Смотри какой.
– Подожди, догоню до краю, – сказала Анна и снова пошла с косой, ступая крепко и замахиваясь широко.
КОЛЫБЕЛЬНАЯТормозя, поезд подкатывал к пустынному и ярко освещенному перрону. На перроне стоял дежурный в шинели, в ушанке, флажок держа прямо перед глазами, словно градусник.
Вокруг вокзала замерла глубоко утяжеленная инеем роща. Поезд встал – ветер подхватил и смел с перрона окурки, распахнул уши зимней шапки дежурного и ударил в рощу, как в облако.
Краев накинул пиджак и выбежал из вагона. Он прошел знакомыми вокзальными закоулками в ресторан и сел за длинный, уставленный тарелками стол. В тарелках был борщ, и пахло от борща сельдереем. Подбежала маленькая белокурая официантка с молодым внимательным лицом и походкой наездницы.
– Осетрина, сто грамм коньяку, и чтобы мне спалось после этого, – сказал Краев. – Ну и, понятно, в срочном порядке.
– Поезд стоит десять минут, и вздремнуть вы можете, как только расплатитесь, – сказала девушка и одним духом явила на стол графин, бутерброд, подсчитала и вернула сдачу.
Она ушла к буфету, где на подоконнике стояла небольшая квадратная радиола. Девушка порылась в пластинках и спросила буфетчицу:
– Я не тебе ли, Клава, отдала пластинку, что купила утром?
– Вот она, – сказала Клава. – Или не помнишь, как подала?
– Где тут за день упомнишь. Мать родную как зовут из головы этими пассажирами выдует, – улыбнулась официантка. – Вроде детская пластинка, Егорке буду на ночь играть.
Краев опрокинул коньяк в рюмку и замер над ней, чуть подняв плечи, как перед стартом.
Девушка поставила пластинку, и медленно, глухо, как тяжелая волна метели, трижды ударила музыка. Краев шумно выдохнул, оглянулся и настороженно склонил голову. Оркестр замер, и слышна стала скрипка, которая текла каким-то снежным склоном, так что чувствовалось только робкое ночное вспыхивание сугроба. Краев сидел напряженно, словно ожидал, что к нему сейчас подойдут и скажут что-то внезапное. Оркестр между тем снова вступил, и пошли от него широкие мглистые покачивания. Краев поднялся, быстро вышел из вокзала и вернулся в вагон. Он собрал в чемодан разбросанные поверх постели дорожные газеты и журналы, накинул шубу, надел шапку и с чемоданом вышел на перрон.
– Гражданин, вы ведь, кажется, до Москвы? – сказала проводница.
– Я остановку сделаю, – ответил Краев.
Он отметил на вокзале остановку, сдал чемодан в камеру хранения, вышел на маленькую заснеженную площадь и увидел серое такси. Он открыл заднюю дверцу машины, сел в глубокое похрустывающее кресло и коротко сказал:
– В Раменье.
– Эк куда, – сказал шофер, не поворачивая головы. – Туда уж два дни пути никакого нет.
– Как это? – строго сказал Краев.
– Метель была.
– Да ведь тут же тракт столетней давности, да и километров семи десятков нет.
– Я бы с готовностью, – обернулся шофер, – дорогу туда сегодня должны были прочистить, да нет у меня разрешения.
– Поехали к диспетчеру, – сказал Краев.
– А чего диспетчер? Мне работать всего три часа осталось.
– Как же мне теперь? Пешком? – строго спросил Краев. – Может быть, в твоей машине ночевать?
– Переночевать и в гостинице можно. А доехать сейчас и с попутной машиной не так уж трудно. Грузовые-то пошли.
– Вези на тракт, – сказал Краев, – вывози за город, высаживай и убивай. У меня в кармане двадцать тысяч – на старые деньги.
Шофер засмеялся, закурил, включил счетчик и поехал через весь город на Раменский тракт.
На тракте было темно и пусто. Слабый ветер дул с севера из лесов, которые терялись во мраке, впереди под черным небом. Машин было мало, и шли они все оттуда, с севера. Краев вышел из такси в распахнутой шубе и встал у обочины.
– Подожди, – сказал он шоферу. – Не поймаю – обратно отвезешь.
Таксист сидел в машине и курил, выключив свет, в темноте, под деревянный стук счетчика.
Машины со свистом шли мимо, и распахнутые полы шубы взметали над трактом. Низко, будто припаянная к дороге, прошла легковая машина. В машине слышалась какая-то музыка. Наконец показался высоко груженный мебелью тупорылый грузовик. Краев поднял над головой шапку. Грузовик остановился.
– Не выпимши? – спросил из кабины шофер.
– Нет. В обед бутылку шампанского. И все.
– Сладко пьешь, – усмехнулся шофер. – Куда тебе?
– В Раменье.
– Не могу, браток, там такая инспекция – с пассажиром обязательно остановят, а я у тещи пиво пил.
– Да брось ты, – сказал Краев, – кто там в глуши ночью будет останавливать…
– Вот ночью и проверяют. Я же знаю. А у меня жена, да дочери десять лет.
– У меня дочери тоже, может, уже скоро двадцать.
– Ты вези его, – крикнул таксист, – у него денег много!
– Ни-ни-ни. Бонжур – привет.
Краев подошел к такси и рассчитался. Он застегнул шубу на все пуговицы, натянул поглубже шапку и зашагал вслед ушедшему грузовику.
– Дурной, замерзнешь! – крикнул таксист.
– Не замерзну, – сказал Краев и прибавил шагу.
Краев шел в лесную темь, которая тянулась до Котласа и Архангельска и до самого океана, здесь и там пробитая старинными трактами, завьюженными проселками дремучих деревень и простенькими заогородными аэродромами сел. Он шел быстро, шел не оглядываясь и набычив голову.
Сзади послышалась машина. Краев не обернулся. Машина поравнялась и затормозила. Это было недавнее такси.
– Обратный конец оплатишь? – спросил шофер.
Краев сел в машину.
– Завезу в лес, ограблю и пропью твои деньги, – улыбнулся шофер, и машина взмыла по тракту на увалы.
– Не хотел я тебя везти, – сказал шофер, – жена болеет уж который день. Хотел сегодня на час-другой пораньше сдать машину. Да вижу, ты уж прямо сердцем рвешься. Родня, что ли, в Раменье?
– Нет, какая родня, – сказал Краев. – Была родня, да вся вышла. А так вроде и родня. Просто съездить захотелось для забавы.
– Вот ведь вы какие, пассажиры, вам забава, а у меня жена одна хворает дома.
– Забава забаве рознь, – строго сказал Краев.
Машина шла по увалам, то вверх, то вниз, и казалось, что она раскачивается на гигантских качелях.
От деревень в ночную пору всегда исходит теплая жилая тишина. Здесь ужинают всей семьей за большим столом, там перед керосиновой лампой сидит девушка и что-то пишет в тетрадь, а тут детишки, растопырив руки, прыгают с крыши в длинный сугроб.
– Сейчас изба смешная будет, – сказал шофер, – такая криволапая.
Краев промолчал.
– Избе этой лет уж сто, – продолжал шофер, – если не больше. Ставили-то ее, когда еще тройки по тракту гоняли. А стоит она на повороте. Пошли машины, и житья старик лишился. Разгонит наш брат машину да, особенно в гололед, отвернуть не успеет и – в стену. А один тракторист, выпивший, правда, был, так чуть в избу не закатил. Чай как раз после бани попивал старик-то, в одних подштанниках на двор и выскочил. Схватил бедняга ружье да на трактор.
Впереди на повороте показалась большая, неистово покосившаяся изба. В завалину торчком на тракт были врыты под окнами три проржавевших бревна. Они глядели сердито, воинственно, и видеть их было смешно. В окнах горел свет. Кто-то сидел спиной к окошку в белой рубахе и пил чай из блюдца, И самовар горел на столе как месяц.
– Оборонился старикашка, – засмеялся шофер.
Краев улыбнулся. И в этом доме, и в этой угористой стуже лесного тракта, и в шуме дорожного ветра он чувствовал все знакомое издавна, но с какого-то дальнего времени вдруг ставшее ему чужим. И теперь он пристально думал обо всем этом и еще о той недавней музыке, которая неизвестно отчего показалась ему близкой. Музыка не оставляла его, она как бы усилилась, и с доверчивой снежной чистотой вела мелодию скрипка. В ней слышалось морозное оцепенение лесных озер, молчание одичавших сторожек, и низкий бег холодных облаков, и дальний запах протопленной печки.
– А здесь разбойники жили, – как бы издали сказал шофер. – Грабили по всему тракту, и пуля их не брала.
– Где же пуле разбойника взять, – сказал Краев.
– Клад зарыли вон в том лесу. По ночам, говорят, собака красная из земли выходит и все ноги облизывает. За одним шофером, сказывают, верст двадцать за машиной гналась. Аж искры из земли летят. Правда, выпивший, слышно, был он. Так машину об березу и рассадил. Страшное место здесь было. Сколько, ироды, людей порешили… Да и теперь в этой деревне народ норовистый, чуть чего – в драку лезут…
И скрипка шла над голосом шофера и над собакой, которая скакала за машиной, прозрачная, красная, и останавливалась, и облизывала ноги. Вступил оркестр, и стало тихо. Только слышно было, как с берез осыпается иней и где-то далеко вдоль реки крадется рысь.
В Раменье приехали поздно. Село лежало во мраке на высоком и длинном холме, под низкими тучами, и свет горел только возле клуба, напоминающего огромную избушку на курьих ножках. На крыльце клуба стояли два вырубленных изо льда медведя с разинутыми пастями. Каждый из них держал в лапе по горящей электрической лампочке. Одному из медведей кто-то положил в пасть окурок, и оттуда валил дымок, отчего казалось, что медведь отдувается. На крыльце толпились девушки в коротеньких пальто, в полушубках, многие были в брюках и в зимних теплых ботинках на «молниях».
– И куда вас теперь? – спросил шофер.
– Гостиница тут есть?
– Старенькая, но есть. В гостиницу?
– Давай в гостиницу, – сказал Краев.
Машина остановилась возле двухэтажного немолодого здания с ситцевыми белыми шторами и ярким светом во многих окнах.
– Приехали.
Краев расплатился.
– Когда теперь назад?
– Завтра в полдень так, пожалуй.
– Вот привезу кого-нибудь и за вами заеду сюда. Веселей со знакомым-то ездить.
– Это верно, – согласился Краев, – со знакомым человеком гораздо легче.
В коридоре гостиницы было темно, пахло пихтовыми вениками, свежей овчиной и щами. Краев постучал в первую подвернувшуюся в темноте дверь и спросил:
– Как тут дежурного найти?
– А вот в соседней комнате, – ответил высокий лысый парень, разбиравший на кровати баян.
Краев постучал в соседнюю дверь.
– Мож-на-а! – сказал спокойно женский голос.
Дежурная чистила за столом селедку и важно смотрела на небольшого черного щенка, который сидел на полу, учтиво взирал на стол и не сводил с селедки глаз.
– Отдельно вам или как? – спросила дежурная, уважительно посмотрев на шубу Краева.
– Отдельно, – сказал Краев.
– Отдельно нету.
– Тогда что есть.
– На троих есть. Три пустых койки. Я уж две других отдавать не стану. Документы какие есть?
Она вытерла руки о полотенце, взяла паспорт, положила его на подоконник и подала ключ.
– Наверху дверь, что полевее. Да без шалостей. А то вы, приезжие, всякие бываете.
– Какие же шалости в мои годы? – улыбнулся Краев.
– Какие уж ваши годы! Не боле, чем мне. А я как выпью, так спасу от меня никакого нет. Щенка вот начинаю в дочернины платья одевать.
Краев разделся в пустой теплой комнате и лег на кровать, что возле печки. Он стал смотреть, как за окном рассеиваются облака и осторожно пробивают небо звезды.
В коридоре загремел ключ, и в соседнюю комнату кто-то вошел. Он снял пальто, в валенках прошел к столу, и забулькала вода. Потом загремел чайной ложкой и низким женским голосом, прихлебывая чай, тихо запел:
Огней так много золотых
на улицах Са-ра-то-ва.
Парней так много холостых…
Женщина пела и прихлебывала чай. Она налила еще стакан и опять запела, все так же прихлебывая. Потом она прошлась по комнате и остановилась у кровати. Было слышно, как она раздевается, как сняла валенки, как вешает за перегородкой одежду на спинку кровати. И легла, тяжело, шумно, и сразу задышала ровно, как во сне.
Немного погодя в комнату вошел еще кто-то. Тоже сел к столу и тоже стал пить чай. Напился, ласково вздохнул, прошелся по комнате и сел на ту же кровать, здесь, прямо за перегородкой.
– Ну как попрогуливалась? – спросил голос, что недавно пел.
– Холодно, – ответил тоненький девичий голосок, – звезды как собаки по всему небу. А этот парень-то, у меня прямо глаза чуть не выпали, когда я его на танцах увидела. Это ведь из нашей деревни. Учились мы вместе. В отпуск теперь приехал. Ну, потанцевали, провожать он меня пошел, походить зовет. «А чего, – я ему говорю, – нам с тобой уж теперь ходить? Женатая я. Потанцевали, да и то ладно». А он все: пойдем да пойдем.
– А я вот, – сказала первая и села в кровати и тяжело прислонилась к перегородке, – вот пришла на танцы. А чего мне там делать на танцах да в чужом месте? И скучно, да и который день душа все болит, не случилось ли дома чего…
Краев громко заворочался на кровати.
– И верно, – согласилась другая, – как выдешь замуж, вроде и ножом отрежет. Без дома тебе и жизни нет. А в девках-то я только по вечеринкам и бегала. Любила повертихвостить. А теперь с мужиком сходим в кино, возьмем вина и давай песни распевать, как сороки…
Краев громко кашлянул.
Женщины замолкли. Потом одна ушла на свою кровать, а, другая легла и быстро уснула.
Краев лежал в темноте и смотрел на звезды, которые тихо шли за окном. Музыка все напоминала о себе то в морозном скрипе стен, то в дальнем лае собак, то в этом синем свете звезд за окном.
И вспомнился Краеву тот давний тяжкий день, когда он по грязи, сквозь дождь, пешком ушел из дома и уже через сутки очутился в Москве. Как вскоре он шагал по набережной мимо собора Василия Блаженного, а на парапете сидела худощавая девушка с маленьким изящным лицом. Девушка сидела и болтала ногами. Ноги у нее были длинные, с сильными загорелыми икрами. Она снисходительно разглядывала прохожих. Краев поравнялся с девушкой и увидел, что один глаз у нее карий, а другой рыжий.
– Где это вам посчастливело отыскать такие глаза? – спросил он.
– Не ваше дело, – ответила девушка.
Был выходной день, и они пошли куда-то в парк. Потом сидели в кафе над Москвой-рекой, и какая-то необыкновенно толстая женщина пела с эстрады «…ты помнишь наши встречи…». Девушка сидела грустная, – верно, и вправду вспоминала какие-то встречи, потом посмотрела Краеву в глаза. Она вдруг заторопилась домой, вспомнив, что так и не ответила сегодня на письмо родителей, которые отдыхают на юге. У Краева денег больше не было, и она сама взяла такси, а он сел проводить ее. На третий день пришел ее жених, ласково одетый брюнет с перстнем. Он спросил: «Где Раиса?» Раисы дома не было, и брюнет осведомился у Краева, знает ли тот, что уже полмесяца они живут.
– А теперь буду жить я, – сказал Краев.
– Как вас зовут? – спросил брюнет.
– Павел.
– Я пас, Павел, – сказал брюнет и ушел.
Через три года Раиса окончила институт и поехала на практику. Краев работал мастером на строительстве завода под Москвой и тоже кончал институт экстерном.
Раиса приехала с практики загорелая, счастливая, привезла бочонок азербайджанского коньяка, и все сидели за столом, ели фрукты и пили этот азербайджанский коньяк. На третьей рюмке Раиса сказала, что только теперь почувствовала, что стала взрослой и что вся жизнь ее с Павлом была безобидной ошибкой, которая, впрочем, не стоит выеденного яйца. Она сообщила, что на юге наконец-то по-настоящему полюбила и выходит замуж во второй раз.
– Какое счастье, Павел, что мы с тобой тогда не расписались, – сказала она.
– Так вы живете не расписанные? – удивился отец.
– И в этом наше счастье, – засмеялась Раиса.
– Неужели ты меня обманула? – изумилась мать.
– Какое это имеет значение, – сказала Раиса. – Зато я распишусь теперь.
Краев сначала вспылил. Но потом ему понравился этот легкий, независимый тон Раисы, он даже немного любовался ею со стороны. Одновременно Краев припомнил тогда тот страшный раменский скандал. Он утешил себя тем, что то же самое, что проделывает сейчас с ним новый неизвестный муж Раисы, он, Павел, проделал три года назад с брюнетом и что вся жизнь еще впереди. Родители Раисы расстроились. Мать долго плакала. Отец курил без передышки. Но после полуночи они заявили, что все-таки главное для них – счастье дочери.
Павел собрал вещи и уехал в Сибирь. Там он отправился на пароходе строить город, которому как раз нужна была его, Краева, специальность. Краев ехал долго вдоль глухих таежных берегов и еще на пароходе заметил молоденькую смазливую девицу в деревенской суконной жакетке, в сапогах и под низко повязанной косынкой. Она плыла без билета, и спала у матросов, и ходила с ними по верхней палубе, и вечерами на корме играла им на гитаре. В конце пути на пристани ее ссадили и куда-то увели. Потом из окна вагона на одной из тундровых станций Павел увидел ее снова. Она ехала с рабочими на открытой платформе товарного состава и опять играла на гитаре.
Прошло года два, и на танцах в Доме инженерно-технических работников Краев обратил внимание на молодую, богато и элегантно одетую женщину, которая танцевала гордо, спокойно и немного снисходительно. Она всем нравилась, и относились к ней бережно. Краев сначала и не узнал ее. Потом он с ней протанцевал. Потом видел ее в углу среди молодежи, она опять играла на гитаре. Потом он услышал, что она жена одного пожилого начальника цеха и работает где-то в лаборатории.
Краев тогда же подумал, что ему нужна именно такая жена, которая не растеряется при любых обстоятельствах, знает и умеет ценить жизнь и везде чувствует себя на месте. И через полтора года эта женщина стала его женой. Павел строил тогда комбинату огромную фабрику, равной которой не было на всем континенте.
И вот недавно появился в городе немолодой красивый художник в кожаном пальто и с большим этюдником орехового дерева. В городе даже начали острить по этому поводу: «Маэстро, разделанный под орех». Он приехал на год рисовать в горах рабочих, экскаваторы, новый вокзал. Он как-то набросал портрет Павла – в синем костюме и при ордене. Он ездил за город со спиннингом ловить тайменей и пил вечерами в гостинице кубинский ром. И вот настал такой день, когда Наталья вечером сказала, что жизнь ее, в сущности, проходит впустую. Что она с самых ранних лет любила все, что имеет отношение к искусству, прочла все книжки в сельской библиотеке о людях творческого труда, но детство было несчастное, тяжелое, ведь шла война, и так ей, Наталье, и не удалось встать на свою стезю. И что она теперь поняла, что любит Павла просто как друга, как волевого и умного человека, отличного работника и преданного строителя новой жизни. Но ведь Павел сам понимает, как этого мало, и ей теперь крайне необходимо начать новую жизнь с этим удивительным художником и быть ему верной слугой и преданной женщиной до самой старости. А с Павлом она хочет остаться в большой дружбе. Ей так будет не хватать его спокойных добрых глаз, и ей будет «ой как трудно». Но ведь, в сущности, жизнь и есть борьба с трудностями во имя главного. И она всегда будет верить в него, и эту веру ее он всю жизнь будет чувствовать хоть за тысячу километров. Она ведь давно знает, что он станет очень большим человеком. А сына, чтобы он не мешал сейчас ни ей, ни ему, можно отправить к бабушке на Алтай.
И вот Павел получил документы о переводе на другую службу в другой конец страны и до Красноярска летел самолетом.
Проснулся Краев при синем свете морозного солнца. Под окнами скрипели шаги, за стеной было тихо, и над селом в ясном небе высоко поднимался из труб чистый белый дым. Краев сел за стол. Он включил свою электрическую бритву, которую всегда носил во внутреннем кармане шубы, и бритва с грохотом пошла по его лицу. Он побрился, протер лицо влажным полотенцем, раскрыл бритву, выдул из нее рыжий сугробец коротко скошенной щетины и вдруг услышал под окном скрипку.
Скрипка что-то раздумывала или медленно припоминала о чем-то, и голос ее был чистый и необыкновенно приветливый, как добрый запах хлеба. Краев подошел к окну – внизу никого не было, только туда, в сторону ключа, под гору, слышались неторопливые шаги.
Краев оделся и вышел на улицу. По острому, стеклянно дующему в лицо морозу он прошел в чайную. И многих людей, которые шли навстречу, он узнавал. Но его не признавал никто. Он позавтракал под огромной порыжевшей и потрескавшейся копией с «Охотников на привале» и пошел по селу.
Был давно не ощущаемый Краевым тихий сельский день ранней зимы с неторопливой суетой автомобилей, подводами возле чайной, шумом и снежками возле школы, туманными далями окрестных лесов, покачивающимся столбом морозного света на краю села в небе и с тихим говором женщин и шумом их под горой на ключе, где полоскали под навесом белье и звонко колотили его липовыми вальками.
Краев долго стоял на горе, за школой. С этой горы он когда-то катался на лыжах после уроков. И показалось ему, будто он припомнил, откуда знакома ему та вчерашняя мелодия» Ее играл тогда большой краснолицый черемис на скрипке. Черемис выходил вечерами к реке вон туда, за ключ, и скрипка терпеливо повторяла за ним эту спокойную мелодию. Черемис был стар и всегда как-то очень добр и внимателен к детям. Наверное, потому, что у него не было детей своих. Ребятишки толпами ходили за ним, рассказывали ему всякие были и небылицы, а когда он садился над рекой играть, уходили в сторону и слушали издалека. Потом черемиса кто-то убил там, над рекой, когда он сидел один. Говорили, что убил какой-то бандит, который убежал из тюрьмы. Этого бандита в гражданскую войну черемис поймал и отправил в Москву, – черемис был тогда командиром батальона. Бандита так и не поймали. Черемиса похоронили над рекой, а скрипку отдали школе.
Там, за рекой, где лежит черемис, вырос теперь большой ельник, а поперек реки стоит плотина, и вода кипит, словно вспыхивает, и над водой поднимается пар.
