Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)

КЛЕНОВЫЙ ЛИСТОПАД

Еще в полдень с кленов стали сыпаться листья. Стоило ветру шевельнуть плечом, как они целыми стаями летели в долину, катились по крыше и по бревенчатым стенам избы. Листья садились в травы и на дорогу. Скоро невозможно стало ходить. Эти листья усыпали всю тропинку до колодца. Я с ожиданием смотрел в окно, когда же ветер унесет их.

На дороге показалась девушка. Она издали спросила, нет ли у меня напиться. Я сказал, что у меня воды осталось немного и можно ее поделить. Девушка шла тропинкой по щиколотку в листве, как через ручей.

Пока она пила воду, наступил вечер. Я видел, что клены все сыплют и сыплют листья, что вокруг шумит уже настоящее половодье.

– Если вам далеко идти, – сказал я девушке, – то вы рискуете не попасть туда, куда вы держите путь.

Но девушка среди всего этого шума и шелеста не расслышала моих слов. Так мы остались вдвоем. Мы боялись раскрыть нашу дверь, чтобы вся эта шелестящая золотая вода не хлынула в дом. Только издали мы слышали, как, уже глубже в осень, зазвенели осины. Над лесами стали подниматься их пустынные листья. Они летели под самое солнце, словно красные воздушные шары.

ПИР НА ЗАРЕ

Туман густеет, он ложится в два, в три, в четыре слоя, он собирается отовсюду, он бродит и неспокойствует, Словно что-то замышляет.

Земля едва проснулась. Земля только двинула силу: травы, листву, дыхание рек. Листва берез нежна даже в тумане, в ночных сумерках чувствуется ее робкая девичья нежность, И все молчит, все ждет часа, своей минуты, но живет. Ох как живет эта удивительная, эта юная весна, утренняя и такая свежая!

Но солнце ударило оттуда, снизу, как бы из-под леса, пошли не лучи, а отсветы их. Всего лишь только краешек зари, Туман вспыхнул, плотнее прильнул к земле и задвигался, будто костер, бесконечный костер дымного серебра. И молчание лопнуло, исчезло, со всех сторон – с боков, сверху, откуда-то из-под кустов – грянули голоса.

Невозможно понять – кто поет и о чем? Дрозды, синицы, даже слышится запоздалый снегирь, тетерева за ельником, лес, ночные фиалки, ландыши, каждая былинка. И все поет, все воспевает и требует. И все звучнее, все голосистее, но не яростней. И не видно ничего из-за тумана, но рядом всё, и всё твое и с тобой.

Слышу, как выходит на крыльцо, гремит ведрами невыспавшаяся хозяйкина дочь. Она только вернулась, была на танцах. Мать доить корову ее подняла. Дочь злым голосом говорит навстречу заре: «Ишь разгорланилась, нечистая сила».

Я становлюсь к ней спиной, спиной к ее голосу невыспавшегося человека, и говорю сам себе про себя, но так, чтобы меня слышали:

– Здравствуйте и пойте. Какая вы удивительная, какая вы чистая сила!

И солнце наконец является из-за леса.

ГЛУБОКОЕ НА ГЛУБОКОМ
Из романа

ЗА ОЗЕРОМ ОЗЕРО

И разве не удивительно само по себе озеро? Да сравнить его просто не с чем. У реки – конец и начало, ее не окинешь взглядом от истока до устья. Море вообще бесконечно, море всегда старается убедить, будто ты стоишь на краю света. Река – вся движение, вся энергия. Озеро замкнуто, энергия его не видна, она где-то в глубине. Озеро сосредоточено в самом себе как некое законченное произведение. Озеро манит и еле заметной таинственностью похоже на человеческий взгляд. В него нужно долго смотреть, чтобы к нему приглядеться, и долго ходить по его берегам, как вокруг любимой песни. Да и есть ли у озера берега? Берег у него, по сути дела, один и совершенно бесконечный, как у человеческой души, которую вроде бы почувствовал, но понять – ох как трудно.

Река всегда разделяет, у нее берега два, где бы ты ни стоял над ней. Недаром по рекам издавна проходят границы.

Я уже не говорю о морях. Моря и океаны разделяют целые континенты. Порою даже трудно представить, что за страна лежит там, на другой стороне океана. Между тем озера как бы объединяют вокруг себя местность или целые пространства, которые и дорогами своими тянутся к ним, чтобы из озера напиться или заглянуть в его глубину. И только небо все знает и помнит об озерах. Озеро и есть частица неба, родившаяся для того, чтобы каждый мог прикоснуться к нему ладонью или губами.

Я вспоминаю, как на Глубокое надвигалась гроза. Гроза надвигала тучу среди ясного предвечерья. И глубокие заливы Глубокого сначала сделались холодными, какими-то оцинкованными. Озеро насторожилось. Туча принесла дождя не много, только полыхнула раз-другой среди берегов, слегка воду подпал ила и чуть расплавила. И чуть задержалась. И тогда Глубокое изнутри позеленело, прохватило толщу свою прозрачностью, другую сторону берега с ее соснами и елями положило до поселка, почти до самых домов. Вода в Глубоком вообще зеленая, но не оттого, что она цветет или мутна; зеленый цвет исходит из самой его глубины. У берега прозрачно видны песчаные отмели, а к середине, где озеро уходит на сорок метров в толщу, а по словам старожилов – и до ста, оно все зеленей, зеленей и гуще. Вода эта чистая и на удивление мягкая. Невозможно смыть мыло с ладоней, когда умываешься. А если уж искупался, становишься шелковым, легким, как младенец.

Где вода, там и туман. Моря собирают над собой не туманы, а тучи, и не просто тучи, а целые державы туч. Они стелются над океанскими просторами, поднимаются над планетой и обрушиваются на берега ураганами, чудовищными и неотвратимыми, как войны. Ломаются и тонут суда, разлетаются в щепки самолеты, берега опустошены, и люди в бессилии протягивают руки к небу или закрывают голову и бегут невесть куда.

Вдоль рек туманы движутся, как флотилии; они плывут, послушные течению вод, и слышен шелест в них, как будто переговариваются паруса. Речные туманы – странники; они тоже должны куда-то двигаться, заглядывать в каждую лощину, расстилаться по лесам, по луговым долинам. Они повсюду пришельцы, то добрые, то дурные.

Я видел, как над Глубоким в ясном предвестии утра собирался туман. Он закутывал сразу все три губы нашего озера. Он даже не поднимался из воды, а возникал как бы из ничего. Ровный до какого-то добродушия, спокойный, он густел и превращал озеро в неведомую страну. Так возникают сказки, когда нельзя сказать, кто их сложил, из чего, а просто сказка появилась – и все. На той стороне деревня исчезла. И ельник подле нее исчез тоже. Вместо ельника возвысился какой-то скалистый остров, и на острове образовалась башня. Башня, высокая и гордая, совсем как Гремячая на Запсковье. Она насторожилась и напряженно всматривалась во все стороны сквозь туман, ожидая врагов и не давая им подойти незамеченными. Я бросился в лодку и поплыл к этой башне. Башня его появлялась, то исчезала среди тумана. Она следила за мной, может быть предполагая во мне гонца, который на всех веслах спешит принести тревожное известие: надвигается нашествие или мор. Мне даже почудилось, будто башня раз или два ударила гулким звоном, дабы я не заблудился и знал, что меня настойчиво ждут. Но туман начал рассеиваться, и я увидел на берегу холмистый ельник и одинокую, в стороне, большую ель, которую по мощи можно было принять за башню. Туман рассеивался и, мне кажется, не поднимался. Из него начал покрапывать дождик. Крупные, но легкие капли принялись падать на большом расстоянии друг от друга, так что трудно было сказать, дождь это или нет.

Во всяком случае, когда я вернулся к школе и поднимался тропинкой, по кленам, березам и липам расходился звучный, равномерный грохот. И я понял: это туман играет свой утренний медленный марш. В нем не было тревоги, птицы пели, как это всегда бывает хорошим утром, и было ясно, что день наступает погожий.

Погожие дни всегда хороши над озерами.

Если встать на берегу озера Ладожского, за спиной оставить Приозерск, город с прежним названием Кексгольм или Кёкисальми, а еще раньше Корела, так стоять и смотреть вперед, того берега не увидишь. Не такое это озеро, оно похоже на море. Берега его висят в воздухе там, где упираются в небо. И совсем неважно, небо ли спустилось в воду или берега рвутся в воздух. Ведь цвет воды и неба одинаков: белесый, северный, чуть жемчужный. Нужно смотреть туда, в сторону острова Валаам. Он рассыпал вокруг себя полсотни мелких островов, загромоздился скалами и соснами. То заповедная земля художников русской пейзажной кисти, куда выезжали они на лето из каменных звучных залов. Те скалы помнят походку Шишкина, Якоби, Куинджи. Но стоишь, смотришь, и такое ощущение, словно это берег или Белого моря, или самого Ледовитого открытого океана.

Спускаешься ли тропой к озеру Рица. Оно лежит в глубоком разгорье, обрамленное – да, именно обрамленное – еловыми, пихтовыми и кленовыми лесами. Оно лежит, полное сознания своей притягательности, как женщина, которая знает, что мимо нее трудно пройти. Вода, почти бездонная, высвечена здесь и там глубокими лучами южного солнца. С дальнего берега, из ресторана, выплясывает бойкая музыка, и прогулочные катера, новенькие и лихие, катают по глади веселую публику. К такому озеру подходишь с опаской и неуверенностью, достоин ли ты сюда прийти. Так подходишь к хорошо ограненному, редкому изумруду или другому подобному камню, которого давно уже нет в ежедневном обиходе и для тебя он – редкость. Даже в поэтических описаниях, когда сравнивают что-либо с драгоценным камнем, сразу же теряешь доверие и восприимчивость к сравнению. Отсюда все время хочется уйти, подозревая, что слишком долго здесь ты задержался. И только путевочные туристы да отпускники себя чувствуют здесь в своей тарелке, потому что уверены: им эта Рица и уготована.

Надолго можно задержаться где-нибудь в Саянах, на Ойском, скажем, озере, что в трех километрах левее и выше трактовой станции Оленья речка. Но и там не всякому уютно. Уютно здесь рыбаку или охотнику. И озеро, и река, из него вытекающая, оживлены хариусом. Берегами ходит медведица с пестуном и медвежатами. К высоким гольцам и на таскылы уходят от комаров маралы. Осенней порой они зычно кричат, и зов их крест-накрест ходит над озером, от вершины к вершине. Ночами здесь одиноко и страшно. Тьма обступает костер вплотную, пустынная тишина. Даже ветер не посвистывает в поваленных временем и грозами кедрах. Кажется, что, кроме костра, ничего нет на всем свете. Даже нет палатки, которая всего в десяти шагах от костра. Когда же взойдет луна, глазу непривычно и дико. Голые каменистые громады лежат отчужденно. Они не то что молчат; они враждебно онемели, словно человек для них диковинное создание, впервые появившееся здесь, от которого ждать можно чего угодно. Словно ты и есть на луне, среди багрово-пепельных нагромождений или где-то на десятки миллионов лет позади. Того и жди, что из черной воды высунется диплодок с головой овцы, шеей змеи и туловищем чудовищно разбухшего слона, со взглядом тусклым. В его глазах даже не светится отблеск луны. Здесь нужно жить пустынникам и философам, для которых все земное ничтожно и не представляет человеческого смысла.

Я рад, что пришел на Глубокое. Здесь вытянулся вдоль песчаного берега и чуть поднялся в гору спокойный поселок. Он потеснил старый лес и высадил свои деревья. Он весь под сенью листвы. Поначалу в нем разглядишь не очень много домов. Друг другу они не мешают. Вдоль воды поселок поставил магазины, почту, столовую, деревянные домики интерната. Он поставил на горе каменную школу в три этажа, а на другой горе – клуб. Глубокое рано засыпает, и уже к десяти часам горят окнами только клуб, да опустевший магазин, да фонарь на небольшой площади перед правлением совхоза. В темноте изредка прожурчит и вспыхнет фарами мотоцикл. Это кто-то возвращается из гостей или из клуба, а может быть, ездил в соседнюю деревню запоздалый человек по делу. Над Глубоким и окрестными деревнями горит своими красными огнями телевизионная вышка. Последний свой огонь она держит на высоте двух сотен метров, этакая сельская Эйфелева башня. В небольшой столовой здесь уютно, всегда немноголюдно, желающего ждет небогатое меню с едой дешевой и приготовленной чистоплотно и вкусно. Под вечер за столиками усаживаются рабочие, пьют себежское пиво и вполголоса судачат о том да о сем. Народ здесь разговорчивый, приветливый и доброжелательный, как берега и воды этого озера.

Здесь, в этих водах, гуляют плотва, окунь, щука, судак, угорь, лещ, нельма, пелядь, сиг. А рыбаков не много. И все просвечено добросердечностью. Песок под ногой, если входишь в воду, вода, цвет сосен и запах люпина по взгорьям, дыхание вереска в лесах, улыбки, общение людей – и сам ты среди всего этого становишься добрее сердцем. Проедет старик в телеге – поклонится, промчится девушка на мотоцикле – улыбнется, пройдет из правления шофер – поздоровается. Я часто вижу девочку лет одиннадцати, она гуляет с другой девочкой, гораздо меньше ростом и годами. Я совсем ее не знаю. Я встречаю ее, когда вечером иду к колодцу за водой. И девочка мне улыбается, словно мы с ней вместе строили где-то из песка и камушков город. Ну как же ей в ответ не улыбнуться? Два мальчика тащат из сада ведро яблок.

– Хотите яблоко? – спрашивают они.

Ну как же не захотеть! И у яблок тот же вкус и аромат, что и во всем вокруг.

Такое вот оно, Глубокое. И поселок, и озеро. И другие озера. В ближайшей окрестности их семь, братья и братцы. Братья – это Глубокое и Каменное. Каменное, может быть, и старший брат. Оно километров шестнадцать в длину, широкое, на нем около трех десятков островов. Берега то пологие, то низкие, и гряды валунов по берегам, будто вымывает их озеро из глубины, когда неспокойствует. На это рыбное озеро ездят рыбачить из Глубокого. В серую, низкую погоду все здесь овеяно былинностью, в которой слышны и грохот мечей, и струны стрел, и ржание боевых коней. Отсюда ведет на Каменное трехкилометровая дорога, то низкими, то высокими ельниками с грибами и змеями.

Дорогой на Водобег прямо за обочиной пристроилось крошечное, чуть заметное озерко, вода его черна и не поддается свету. Озерко застыло как в деревянной ложке, в двух сосняковых взгорьях. Со взгорков на него дышат папоротники и вереск. Озерко молчаливо и кажется выточенным из черного камня, обложено небольшими валунами, словно крошечными самородками чаги. Над ним разве что сидеть, смотреть на дорогу или поить по пути скотину. Оно, конечно, братец. И еще два братца, братцы-близнецы. Они залегли с двух концов поселка, северного и южного, почти на равном промежутке от него каждый, – Векшенец и Тимоховское. И оба зарастают. Выходишь на них сквозь мелкий лес и попадаешь на клюквенную зыбь. Клюква зреет, сплошь застилая мхи. Ноги в них тонут, но не вязнут, и весь берег раскачивается под тобой вместе с клюквой, подобно живому, настороженному ковру-самолету, который не только плывет, но и дышит.

А рукой подать от Глубокого до озера Синовец. Они, конечно, тоже близнецы. Живут близехонько друг от друга. Так близко, что едва проложили между ними дорогу и вытянули два ряда изб. И для вышки телевизионной нашли пятачок. Хотя озера близнецы, но совершенно не похожи друг на друга. Глубокое взгористое, стиснутое берегами, вырезанное на три губы. Синовец в широкой ложбине, берега покатые и вырезаны ровно. Уходят в его воды камыши, и дном оно мелкое. Синовец простодушно распахнулся под улыбчивым здешним небом и смотрит в него русоволосо и синеглазо. Чистой ночью в Глубокое и в Синовец глядят одни и те же звезды, над ними стелется горьковатый дух оттопленных бань одних и тех же деревень и лай знакомых собак. И вышка своими огнями ложится в то и в другое озеро одновременно. И лишь огни ночного самолета сначала проскользнут по Глубокому, потом по Синовцу.

Сегодня ночь уже холодная. Окна комнаты моей запотели, клены шумят жестко, под утро нарастает ветер. Петухи на заре кричат резко, как будто голоса их прихватил заморозок. В такие ночи клюква на болотах начинает мякнуть и наполняться соком. Говорят, что за Водобегом появились волки. Третьего дня они накинулись в перелеске на жеребенка, но мать отбила его. Теперь жеребенок припадает на задние ноги и ни на шаг не отстает от кобылы. Волкам пора бы уже и выть. Осень пришла, эта пора их остроголосого пения.

На заре надо выйти на берег. Небо ясное, но озеро затуманилось. Туман беспокойный, клоками мечется из губы в губу. Пустые серые халаты сошлись над Глубоким, о чем-то спорят, взмахивают рукавами и полами, никак не могут сговориться. И тогда они исчезают, как и все, кто не в силах сговориться друг с другом. И над водой остается тревожный редкий дым. Он поднимается прямо из воды.

А небо чистое. И в небе, светлом от ранней зари, совершенно утреннем небе, месяц. Совсем еще младенец. Тоненький и хрупкий. Он поглядывает вниз, на восток, с любопытством и ждет, когда же поднимется солнце.

Что касается моря, то луна из него встает и в него же садится. Над Глубоким луна только проплывает, и поэтому луна для него ненагляднее, особенно когда она – месяц, который еще и замер над озером на заре.

НАД ПОЛЯНОЙ

Летит надо мной паук.

Конечно, я думаю, что так он просто на длинной паутине раскачивается. Паутину же концом на березу намотал.

Небо чистое, с легким ветром. И летит паук в нем, как Черномор, мертвыми глазами вниз посматривает. Все дальше и дальше несет его. И чувствуется, как ликует он там, над полем.

Солнце чуть забирает легким облаком, и паутина в обе стороны от паука вспыхивает. Словно на двух длинных искрах парит паук.

Собака сидит рядом и смотрит в небо. Потом не выдерживает и лает вслед пауку.

В СТОЛОВОЙ

В столовой чисто, солнечно и немноголюдно. Старик в пилотке военной давности, молоденький милиционер в расстегнутом кителе, две пожилые женщины, совсем еще не старухи, буфетчица.

На горе за столовой воскресные мужики гуляют. Хохочут, пьют, играют на гармошке.

Буфетчица то поглядывает на столы, то прислушивается к поющим голосам и в том и в другом случае хихикает.

Милиционер пьет пиво. Старик вино красное тянет крупными глотками. Старик багровый, капли текут по всему лицу, словно из бани вышел.

– Значит, больше рыбачить шабаш? – спрашивает молоденький милиционер снисходительно.

– Как есть шабаш, – подтверждает старик. – Ну, сам подумай, товарищ главный лейтенант. Я ето рыбалю – как есть ни одна плотичка не берет. А тут смотрю – от бывшего маслозавода прямо какая, маткин берег, торпеда ко мне стелется. Ровно змея по воде бежит.

– Прямо так по воде? – удивляется милиционер снисходительно.

Под окном останавливается мотоцикл, с него спрыгивает черноволосая бойкая мотоциклисточка, обтянутая брючками. Чистая амазонка. Поправляет прическу, вбегает в столовую.

– Прямо как по сухопутью, – уточняет старик. – Я, прямо сказать, обмер весь. Подбегает к мене, гляжу – плотичка. Какая, маткин берег, ни на есть самая обыкновенная. Хвать за крючок, а сама уставилась.

– Прямо на тебя? – спрашивает милиционер и смотрит на вошедшую мотоциклистку.

– Так вот и на меня. Вот как ета черномазая, – крутит старик головой и показывает пальцем на девушку. – Ну, думаю, смерть за мной пришла. Удочку кинул и пошел от греха подальше.

Девушка покупает большой пирог, две бутылки пива и выходит.

– Надо пойти проверить, – говорит милиционер. – А то доверяют вот таким разлетайкам, и они сбивают детишек по улицам. – И встает из-за стола.

– Иди, иди! Самое время. Проверь, – говорит старик ехидно.

Старик остается один. Томится от безразговорности. Присматривается к двум пожилым женщинам за столиком. Женщины деловито едят гуляш из телятины.

– Вот хорошо-то так бесплатную еду-то есть, – говорит одна, что постарше.

– Погоди, мила, поедим да еще к мужикам покатим, – хихикает вторая. – Сколь время-то?

– Полтретьего, – отвечает что постарше.

– До автобуса управимся, – хихикает вторая.

Старик не выдерживает и подсаживается.

– Чего ето, гляжу, бабоньки, вас без всякой платы кормить начали?

– Кровь, милый, отдали, вот и кормят, – деловито отвечает первая. – Только ешь – не хочу.

– Лячили, значит, вашу телу, – поясняет старик.

– А ты чего это без вина подсел? – смеется вторая.

– Подлечебным людям вино противупоказано, – строго наставляет старик.

– А тебя не лечили, что ли, никогда? – спрашивает первая.

– Меня-то уж вылячили, – важно говорит старик. – Вот и вино, как говорится, уже теперя потребляю. А то, помню, от сердца меня одно время так лячили, аж дух заходился.

– Помню, помню, – хихикает вторая, – все тебе сердце-то смолоду за девками бегать не давало.

На горе за столовой громко запели:

 
Живет моя отрада
В высоком терему…
 

– Эх и гуляют у вас мужички-то! – говорит опять вторая завистливо в сторону буфета.

Буфетчица хихикает и говорит не без некоторой гордости:

– Нехотя́ Катюша взамуж пойдет за таких ма́льцев.

– Вот я и говорю, – продолжает старик задушевно. – Когда лячить-то начинают, глюкозу против сердца делают. А человек потом весь черный лежит, как земля, Мертвый совсем. Тут ему кислородную подушку.

– Тебе бы девку тогда под бок да кровь из тебя взять, – хихикает вторая, она румяная, веселая, видно, была красавица.

– Ну, из мужиков еще кровь-то брать, – строго не соглашается первая. – И так из них, из бедненьких, войной сколь повыкачало. Уж лучше бы свою всю отдала.

– Да вот так закусывала, – тоже строго соглашается старик и тянется к своему столу за бутылкой.

– Ну, будя. – Вторая встает, оправляет свою розовую шерстяную кофту. – Побежали, Катерина, к четырем дома будем. А из этих-то, из кобелей, еще можно кровю качать. Что на войне не выкачало, из баб натянули да вином разбавили.

Женщины уходят. Вторая, что помоложе и, видно, была красавицей, переступает порог вежливо, придерживая платье рукой.

Буфетчица смотрит ей вслед и завистливо говорит:

– У этой крови – хошь лопатой греби. Жуть, какая молодухой была. Да и теперь еще кровь сдает.

– Это ту саму, котору из мужиков, из мужиков попущала, – сердито соглашается старик.