Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Куранов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)
Это походило на психическую атаку. Проваливаясь в снег, поеживаясь под одними рубашками да пиджаками, согнувшись под ветром и широко раскинувшись вдоль сугробов, школьники шли на больницу. Впереди продвигались ребята постарше; поотстав, – младшеклассники, и уже совсем позади торопились и оглядывались девочки.
Возле школы горячились учителя. Они кричали. Они звали назад. Но их никто не слушал. Олег стоял тут же и смотрел на все это шествие. Вслед школьникам смотрела и тетя Катя. Она говорила:
– Пускай бы одевались. Все перезнобятся, изболеют, партизаники. Полпуда одного гусиного жиру изведешь.
– А зачем гусиный жир? – спросил Олег.
– Носы да ухи оттирать. А ты чего же, умник, не почесал? – спросила тетя Катя вдруг сердито.
– Я видел самолеты не такие. Мне бегать нечего, – сказал Олег.
– Ишь ты, – усомнилась тетя Катя. – А я вот и не видела, да не побегу. Толку-то что, летит себе нечистая сила по небесам.
– Сейчас промерзнут и вернутся, – сказала Анисья Викторовна и пошла в школу.
– Надо брать пальто и тащить им навстречу, – сказал директор. – Я приказываю.
Школьники между тем с трудом одолевали снега. Некоторые уже останавливались, топтались, поглядывали назад, словно оттуда, от самолета, по ним стреляли.
Первыми побежали девочки. Они проскакивали в раздевалку, хватали одно-два пальто и торопились назад. Только Наташа еще шла по полю за мальчишками, но и она уже не раз останавливалась. К ней подбежала Зина с Енькиным пальто на плече. Наташа взяла у нее пальто, накинула его на голову и пошла к самолету.
Но мальчишки тоже обращались в бегство. Они сначала просто тащились назад неуверенно и стыдливо. Потом побежали, закрывая головы пиджаками, уши ладонями, носы пряча в кулак.
– Фрицы, – говорила уборщица, – чистые фрицы.
Енька вернулся последним. Они шли с Наташей, накрыв головы Енькиным пальто и победоносно глядя из-под него на всех.
Школа превратилась в лазарет. А учителя растирали жиром ребячьи уши, носы, пальцы. Уборщица принесла из дома кринку гусиного жира. Только Анисья Викторовна сидела на подоконнике, ухмылялась и тихонько наигрывала на баяне песенку о «Варяге».
Зина линейкой подцепила из кринки мягкий текучий жир и подошла к Федьке Ковырину. Федька сидел на парте и пытался обоими глазами смотреть на собственный нос, нос Федьки стремительно вздувался.
– Опусти хоть голову, путешественник, – сказала Зина, размазывая жир по ладоням.
Федька посмотрел на Зину круглыми заячьими глазами и опустил голову.
Наташа стояла возле окна спиной к ребятам и смотрела, как Анисья Викторовна играет на баяне.
Откуда-то появился Олег и принялся жиром растирать Еньке палец. Он растирал осторожно и плотно. Палец несколько раз кольнуло изнутри, потом по нему пошел жар.
– Хорошо еще отделался, – сказал Олег.
– А ты вообще отделался, – сказал Енька, – возле школы потоптался.
– Я ведь уже видел самолеты, – улыбнулся Олег. – Чего мне бегать. Я еще не такие видел, настоящие. Бомбардировщики.
– Ну и что же, – насупился Енька. – Зато ничего не знаешь.
– А чего мне надо знать?
– Чего? Зачем, например, самолет прилетел? Знаешь?
– Нет.
– Врача привез. Калину резать будут.
– Зачем же это? – удивился Олег.
– Значит, надо. Больна, значит. Я ее сегодня за деревней совсем встретил мертвую. Видно, тиф какой-нибудь. Говорят, по деревням тиф пошел.
– При тифе не режут. Может, у нее аппендицит.
– Может, и это. Только, видишь, без внимания не оставили. Врач из города прилетел. Митьке написать надо, чтобы знал он, как ее тут ухаживают.
Подошла Зина и тихо спросила:
– Калину?
– Ага.
– Жалко ее, красивая какая, – сказала Зина.
– При чем тут красивая, – сказал Енька. – Не от красоты же она заболела.
– Как Олегова бабушка недавно говорила: красивым на свете всем не везет, – сказала Зина.
– Вот тебе и не повезет, – сказал Енька.
– Какая я красивая, я другая.
Олег растирал Еньке палец и смотрел на Зину.
Вечером дядя Саша долго не возвращался с работы. Дед сидел злой и поигрывал вдоль стола костяшками пальцев. Бабушка лежала на печке. Олег смотрел в окно.
Под крышей потрескивали сосульки. Вставал напротив за Наташиным двором узкий месяц, пронзительно-алый. Месяц поднимался прямо из колодца, из-под висячей бадьи. Под месяцем заскрипели шаги. Показался дядя Саша.
Дед встал и вышел из дому. Олег видел, как дед под окнами быстро прошел к дяде Саше навстречу и ударил его кулаком в лицо. Дядя Саша опустил голову и что-то негромко сказал деду. Дед еще раз поднял руку, но не ударил, а плюнул в снег и выругался.
Бабушка слезла с печки, накинула длинный черный платок и тоже вышла. Они о чем-то долго разговаривали в сенях втроем. И Олег слышал, как дядя Саша все повторял:
– Честное слово. Честное слово, для чего мне врать…
4
Наташа скакала верхом, высоко взмахивая руками, подпрыгивая в седле и задыхаясь от влажного теплого ветра. Она скакала вдоль свежей пашни, по которой деловито расхаживали грачи, от которой поднимался запах сырого хлеба, а дальше – за пашней – тянулись леса. Над серыми чащами еще не облиственных берез горизонтом шли облака. А конь шел высоко в небе, поверх облаков и навстречу им.
«Хоп!» – говорила Наташа, высоко подскакивая в седле и поправляя юбку. «Хоп», – говорила она. Конь отвечал ей, отвечал похрапывающим коротким звуком. И звук этот был похож на «хоп».
Конь шел по лужам, и брызги летели ему под брюхо. Брызги летели на растопыренные Наташины сапоги и грохотали по голенищам, как горох.
«Хоп!» – говорила Наташа.
Конь отвечал ей.
«Хоп!» – говорила Наташа.
Конь скакал поверх облаков, глядел на них сверху. А вдоль облаков тянулись в небе веселые ровные стаи гусей. А в стороне, вытягивая задние ноги, тащила плуг большая лошадь. За лошадью шел небольшой пахарь. «Э-эх!» – кричал он и, приседая, подхлестывал лошадь под брюхо. Потом пахарь остановился, посмотрел из-под руки на Наташу и окликнул.
Наташа привстала на стременах и помахала рукой. Она сняла свою красную косынку, еще привстала и помахала косынкой над головой.
– И-эх! – крикнул пахарь и дальше пошел за плугом. Наташа прямо через пашню шагом поехала к пахарю.
– Здорово, – сказала она.
– Здорово, – сказал пахарь.
– Пашется-пропашется, – сказала Наташа, соскакивая с коня.
– Пропашется-попляшется, – сказал голос Бедняги.
– Здравствуй, Бедняга, – сказала Наташа.
– Здравствуй, девица, – пропел Бедняга. – Поженишиться приехала? Мужичок-то твой, гляди, сколь вымахал. Аж земля, как пуп, лоснится. Таку бы ему силу в поясницу.
– Чего там поделалось? – сказал пахарь, подойдя поближе с плугом.
– Ничего. Экзамены ведь завтра. Билеты привезла.
– Думаешь, ему с билетиками пахать полегче станет, – сказал Бедняга, лежа на меже.
– Мне тут не до ваших билетиков, – сказал пахарь. – Мне бы сегодня клин домахать.
– Ты бы хоть глянул, Ень. Я же привезла их тебе, – Наташа полезла за борт своей вельветовой жакетки.
– Женушка-ряженушка, – сказал Бедняга, – беспокоится-печется.
– Ты бы хоть не молол языком, – сказала Наташа. – Взял бы да сам попахивал. А то лежишь, а Енька похлестывает.
– Не твое сопливое дело, – сказал Бедняга, – женушка-ряженушка.
– Ты знаешь, Ень, – и Наташа растерянно посмотрела на Еньку. – Я их, кажется, потеряла.
– Ты пошибче поищи, – сказал Бедняга. – Вон Енька пусть по пазухе поищет. Я-то очи отверну.
– Пойдем отсюда, – сказал Енька.
Он взял Наташиного коня под уздцы и повел в сторону по пашне.
– Какой этот Бедняга дурак, – сказала Наташа.
– Чего же ты, потеряла билеты? – сказал Енька.
– Ты знаешь, я сейчас быстро съезжу. Я прямо к Анисье Викторовне. Сама тебе и привезу.
– Чего же убиваться, – сказал Енька. – Я уж как-нибудь так.
– А вдруг не сдашь?
– Сдам. А не сдам – невелика беда. Осень на это есть.
– А осенью опять в поле будешь.
– Ну и наплевать, Не маленький я.
– Ишь какой большой.
– А чего?
– Каши мало ел.
– А ну, посмотрим.
Енька схватил Наташу за руку и начал выкручивать локоть за спину.
– Тяни, тяни! – крикнул Бедняга.
– Отпусти, – засмеялась Наташа.
– Не отпущу.
– Отпусти, а то уеду.
– Куда уедешь?
– Никуда. Отпусти.
– Не отпущу.
– Больно, Ень. Ну отпусти, дурной. Уеду ведь.
– Не уедешь.
Наташа с силой вырвала руку, забежала с другой стороны коня, схватилась за холку, подтянулась, животом навалилась коню на спину и села. Выехала на дорогу и заплясала на месте.
– Подожди! – крикнул Енька.
– Поехали, – сказала Наташа и посмотрела на Еньку искоса.
– Паши, Бедняга, – крикнул Енька. – Твоя доля!
И они поскакали в деревню.
– Ты знаешь, Анисья Викторовна письмо получила, – сказала Наташа.
– Какое письмо?
– От подруги. Подруга у нее на фронте. Врач она. Тот ее знакомый из Севастополя-то жив. Уцелел как-то. Подруга его в своем госпитале видела. Сейчас поправляется он. Скоро опять на фронт пойдет.
Енька сидел сзади. Он держался руками за Наташины плечи.
Впереди показалась деревня. Под огромными весенними облаками деревня казалась крошечной. Из облаков попахивало дождем.
– Пусть Бедняга там потрудолюбствует, – усмехнулся Енька.
– Конечно. Лежебок, – согласилась Наташа. – Ой, смотри, кто идет.
По деревне шла Нинка-почтальонка.
– Куда это она? – Наташа тревожно придержала коня.
– Уж хоть бы никуда, – сказал Енька.
Нинка шла от мельницы, готовая свернуть к любому дому. Вот поравнялась она с воротами Калины.
– Никак Калине горя донесет, – сказала Наташа. – И так уж еле живая сколь недель лежит.
– Тихая какая стала, – сказал Енька.
– Невеселая и добрая такая. Жалко прямо ее, – вздохнула Наташа.
Нинка и впрямь свернула к дому Калины. Отворила калитку, пошла через лужу к крыльцу. Порылась в сумке, вынула из нее что-то и сунула под дверь.
Калина дверь не отворяла долго. Потом вышла на крыльцо. Нагнулась, подобрала письмо, распечатала и тут же стала читать. Читала долго. Переминалась с ноги на ногу. Прочитала, прошла к колодцу и напилась из бадьи. Посмотрела на облака и ушла в избу.
– Айда вместе к Анисье Викторовне, – сказала Наташа.
Они в разные стороны спрыгнули с коня. Енька присел, свистнул. Конь прижал уши, распустил гриву и побежал в деревню.
А Енька и Наташа пошли в село.
Анисья Викторовна сидела на кровати, играла на гитаре.
– Здравствуйте, Анисья Викторовна.
Анисья Викторовна кивнула головой и продолжала играть.
– Дайте нам, Анисья Викторовна, еще билетов. Я те потеряла.
Анисья Викторовна кивнула головой и продолжала играть. Она пела:
Когда море горит бирюзой,
Опасайся шального поступка:
У нее голубые глаза
И походная серая юбка.
Глаза у нее действительно были голубые, под черными толстыми ресницами. Ресницы прищуренно смотрели и оценивали: ну как – люди это или нет? Продолжая играть, Анисья Викторовна кивнула в сторону стола и сказала:
– Садитесь, дети мои. Я буду играть, а вы плачьте от радости.
Енька и Наташа прошли, сели. Анисья Викторовна играла, но уже не пела. Смотрела то на Еньку, то на Наташу, и видно было, что смотреть ей приятно, хотя глаза посмеивались и говорили: ну, что же вы за люди?
Наконец, она положила гитару на подушку и сказала:
– Так, значит, вам нужны билеты? Без билетов, как я вижу, жить сегодня вы не можете? Точно так же, как завтра вы не проживете без шпаргалок.
– К чему они, шпаргалки? – сказал Енька. – Ерунда одна.
– А я уже немного шпаргалок сделала, – сказала Наташа.
– Только, чур, – Анисья Викторовна прижала к губам палец. – Мне об этом говорить можно только на ухо, да и то в темноте.
– Что вы, Анисья Викторовна!
– Правильно, – засмеялась Анисья Викторовна. – Молодых людей никогда не нужно обижать. Их нужно по меньшей мере уважать.
Она вышла в сени. Она вернулась, неся на ладони бутылку красного вина.
– Давайте, люди, немного повеселимся. Сегодня, видите, собирается дождь и наступила весна. А поэтому нужно веселиться. Мне – много, а вам чуть-чуть, потому что вам, с одной стороны, нельзя еще быть слишком веселыми, а с другой стороны – чуть-чуть повеселиться можно, в присутствии учительницы.
Енька смотрел на Анисью Викторовну, и смотреть на нее было ему приятно.
Анисья Викторовна поставила на стол тарелку конфет и три стакана. Себе налила полный, Еньке половину, а Наташе на донышке. Налила, посмотрела на стаканы, подняла свой, засмеялась и сказала:
У нее голубые глаза
И походная серая юбка.
Все осторожно выпили. Анисья Викторовна взяла гитару. Она посмотрела за окно, где начинался мелкий дождь и молодые березы с наполненными почками раскачивались на ветру. Она положила ногу на ногу и заиграла, широко раскидывая по струнам пальцы.
Наступает пора золотая
Удалой незабвенной любви:
Эй вы, кони мои вороные,
Черны-вороны кони мои, —
пела она голосом глубоким, чистым.
Наташа смотрела на Анисью Викторовну, глаза у нее горели. Наташа свернула билеты трубкой и катала их по колену.
Устелю свои сани коврами, —
обещала Анисья Викторовна, —
В гривы конские ленты вплету,
Пролечу, зазвеню бубенцами
И тебя подхвачу на лету.
Анисья Викторовна сжала пальцы, вслушалась в ладонь, потом раскинула их. И смешала струны. И стала просто перебирать их.
Енька смотрел на нее и думал, как хорошо должно быть тому человеку, который в метель подкатит на санях к крыльцу. В гривах вьются ленты. Бубенцы гремят. Анисья Викторовна вот так, прямо с гитарой, выбежит на крыльцо, и человек подхватит ее на руки – большую, тяжелую – и умчит далеко в леса. А кони будут лететь, греметь бубенцами. И Анисья Викторовна хохочет в санях, играет на гитаре.
– Вы знаете, люди, какие города на свете были. – Анисья Викторовна с гитарой прошлась по комнате. – Какие это были города! На горах, вдоль берега моря. Белые дома. Начинается вечер. И в окнах уже зажигается свет. А в парке над морем пахнет акация. А ты играешь на гитаре. Внизу прибой. А вдалеке стоят корабли, на мачтах матросы, на пушках чехлы. И там, на линкоре, играет музыка. Вы никогда не были в таких городах?
– Не были, – сказал Енька.
А Наташа молчала и горящими глазами смотрела на Анисью Викторовну.
Анисья Викторовна села на постель и долго молчала.
– Что ж, и мы послушаем музыку, – сказала она, тряхнув головой.
Она вытащила из-под кровати синий патефон. Она поставила на патефон большую пластинку.
Это была какая-то странная музыка.
За окнами шел дождь. Неторопливый, ровный. Капли светились и текли по веткам, прозрачно наливались на почках. Стало слышно, как дождь течет по веткам, по стеклу. Казалось, что только эти звуки и есть, а самой музыки нет.
– Это на чем играют? – спросила Наташа.
– Это играют на фортепиано, – сказала Анисья Викторовна, – что значит «громко – тихо». Пианино то есть. Играют вечером или ранней ночью, когда на сердце грустно, а за окнами идет дождь. Хорошая музыка?
– Ага.
Музыка еще долго-долго продолжалась с этой большой пластинки. А Енька сидел и видел, как Анисью Викторовну в санях увозят в лес, в метель, с бубенцами.
Когда Енька и Наташа вышли на улицу, дождь уже кончился. Облака низко шли над селом, чистые, ровные, а под окном на ветках распустились почки. Тут же под окном стояла Зина в своем коротком сером пальто и в синем платке.
– Ты чего здесь делаешь? – спросила Наташа.
– Из школы шла, да дождь пошел. Встала вот под крышей. А у вас там музыка.
– Пойдем домой, – сказал Енька.
– А больше играть не будут?
– Нет, – сказала Наташа. – Она у окна сидит. Все смотрит да смотрит и не замечает никого.
И все они пошли домой под облаками, из которых уже кончился дождь.
5
На экзамен Енька пришел последним. Человек пять сидели с билетами, готовились отвечать. Енька прошел прямо в класс и попросил у Анисьи Викторовны билет.
– Подождешь, – сказала Анисья Викторовна. – Вон, видишь, впереди тебя сколько народу.
– Мне некогда, – строго сказал Енька. – Мне боронить в поле надо.
Анисья Викторовна дала ему билет.
Енька взял билет и сразу стал отвечать.
Анисья Викторовна поставила ему «хорошо», и Енька пошел в поле боронить пашню.
Енька шел с бороной вдоль шоссе, по которому люди ехали на подводах, шли пешком, с сумками или с дорожными палками, а то и налегке. Мария боронила с другой стороны шоссе, и так получалось, что Енька и мать – вдали один от другого – заворачивали каждый на краю своего поля и шагали полпути навстречу, а потом расходились.
Борона была у Еньки двойная, широкая и текла по земле, шевелясь всем телом. Борона ежилась и льнула к земле всей тяжелой спиной, как умное живое существо.
За бороной шли грачи. Они шли в длинных черных штанах. Они широко шагали но рыхлой земле какой-то морской походкой, стремительно поглядывали под ноги и выхватывали длинных красных червей. Один грач взмахнул крыльями, отлетел в сторону и отдыхал, глядя на все со стороны, как бы решая: стоит над всем этим задуматься или уж это ни к чему… Вдруг он быстро повернул голову и посмотрел на шоссе.
Неохотно выезжали из села два всадника. Под ними вышагивали гнедые важные кони; кони самовлюбленно заворачивали головы на всадников, косились, будто гляделись в зеркало. Всадники сидели в кубанках, в гимнастерках – один в синей, другой в защитной, – сидели прямо и только чуть поводили плечами, разминаясь от сна.
Всадники проехали шагом, потом слегка пришпорили коней, как бы жалели их. Те чуть присели на задние ноги и пошли по полотну, мощенному торцовым деревом. Пошли звучно, как по балалайке. Они поравнялись с Енькой, легко ушли вперед и скрылись далеко в лесу, помахивая хвостами. Потом всадники вернулись, все так же легко, все поигрывая. Мать шагала, не поднимая головы, той стороной шоссе. Енька дошел до края поля, всадники опять проехали к лесу. Они уже скрылись было в лесу, но там послышалась машина. Она слышалась ровным гулом. Но вот обочь гула наддалась дробная звень. Машина показалась. И тотчас же вылетели за ней из леса всадники. Кони шли во весь опор, раскидываясь в воздухе, не касаясь дороги, а всадники вскинули и вытянули перед собой руки, гикали отчаянными голосами. Енька встал и задержал коня. Он восторженными глазами смотрел на шоссе и сам не замечал, что руки тяжелы от работы, а пот спекается от солнца. Шофер высунулся из кабины и оглянулся. Всадники настигали. Тогда шофер поддал газу и ушел немного вперед. Видно было, что идет машина на крайней скорости. Но кони сами наддали. Некоторое время они мчались, привязанные к машине. Но вот слегка приблизились. И вдруг хлынула в них изнутри новая сила, и начали кони машину настигать. Тот, который в защитной гимнастерке, поравнялся с кабиной, наклонился к шоферу, что-то весело крикнул ему, легко ушел вперед и тогда только придержал коня.
Енька развернул борону и пошел своей дорогой. Своей дорогой по ту сторону шла с бороной мать. Она шла, по-мужски сутулилась, вроде несла на плечах тяжесть, а сапогами ступала широко, будто берегла землю и старалась не подминать ее.
Из села на шоссе вышли двое. Енька узнал Калину и Наташу. Калина шла отяжелевшей, вялой походкой и все заправляла под косынку волосы. Наташа двигалась легко, весело, и ясно было, что экзамен сдала она хорошо. Они остановились на развилке дороги. Всадники ехали им навстречу.
Калина простилась с Наташей и свернула на проселок к деревне. А Наташа пошла по шоссе мимо всадников.
Всадники поплясали на торцовом дереве, как на балалайке, и один отправился в село, а другой, что в синей гимнастерке, свернул на проселок к деревне. Он догнал Калину. Калина не оборачивалась. Тогда всадник окликнул ее. Калина, не останавливаясь, что-то ответила. Всадник заехал вперед, поставил коня поперек дороги и снова что-то сказал. Калина засмеялась и хотела обойти коня. Всадник попятил своего гнедого. Так они стояли некоторое время, о чем-то разговаривая, и слышно было, как всадник смеется довольным голосом. Калина тоже засмеялась и пошла на коня. Всадник отъехал в сторону, и Калина зашагала к деревне. Всадник обернулся и долго смотрел ей вслед. Было видно, что Калина чувствует, как на нее смотрят; пошла подтянувшись, ровно, чуть поводя плечами. Всадник хлестнул коня и поскакал в село. А Калина шагала в деревню, и слышно было, что она запела какую-то песню, кажется про Катюшу.
Между тем далеко на западе, за тысячи отсюда километров, где только еще поднималось утро, «катюши» уже смолкли. Они ушли на север. И над лесами встала тишина. Митька вышел из землянки, прислушался и сам удивился такой тишине. Он посмотрел на небо, и солнце ударило ему в глаза и ослепило. Но ослепило оно той счастливой слепотой, когда кажется, что глаза хлебнули золотой леденистой воды, и теперь захватило дух, и никак не можешь прийти в себя.
Митька стоял и раздумывал, что бы могла означать такая тишина. Еще вчера здесь, в лесах, они окружили две немецкие дивизии и гнали их со всех сторон и добивали по всем лесам рассыпавшихся неприятельских солдат. А к вечеру вдруг огонь обрушился на них, пошли танки, тогда сами они побежали теми же лесами под немецкими автоматами, и от взвода осталось пять человек.
Те, оставшиеся четверо, теперь спят в оставленной партизанами землянке. В небе тихо, на земле выстрелов не слыхать, лишь поют птицы в листве, только что развернувшей свои зеленые крылья.
И началось у Митьки такое состояние, будто все кончилось, войны больше нет, а утро сегодняшнее – самое главное из того, что осталось после войны. Во всем теле, по всем травам и в самой синеве неба стояло неожиданное пробуждение, какое приходит после дурного сна.
Митька потянулся, поплотнее перехватил себя ремнем с кобурой и пошел вниз к речке, чтобы напиться и умыть лицо. Он шел кустами, в которых трепетало солнце. Он раздвигал руками листву и шел так некоторое время. Впереди на высокой ветке орешника перед самым лицом заколыхался паук. Это был ранний паук лета, который уже успел отпустить длинную серебряную паутину и все продолжал выпускать ее из себя, раскачиваясь на легком ветерке утра. Митька смахнул паутину в сторону и вышел на поляну.
Он вышел на поляну и замер.
Была поляна шириной шагов так на семь. И с той стороны в семи шагах от Митьки так же вышел из кустов немец, молодой офицер. И так же замер от неожиданности.
Митька растерялся. Он, этот немец, был удивительно похож на него самого – Митьку. Митька смотрел на себя, на свою вытянутую бритую голову, на свои рыжеватые с подпалинами брови, на губы длинные, узкие, холодновато-хитрые. Немец был так же удивлен и так же недоверчиво ощупывал Митьку. Но в его, немца, глазах было еще и неприятное испуганное выражение пришельца, которое понял и определил Митька не сразу.
Они стояли, остро следя друг за другом, и Митька чувствовал по своему внутреннему состоянию и по сменившемуся выражению глаз немца, что оба готовы разойтись. Немец щурился от солнца закрученными ресницами. Потом немец бросил руку к револьверу. Митька – тоже. Так они снова замерли. И немец выхватил револьвер. Выстрелил. Он выстрелил и тут же испугался собственного выстрела. Его лицо стало детским, словно заробело от какой-то страшной непоправимости. Немец высоко поднял над собой револьвер и уронил его на землю.
Митька, еще не чувствуя боли, стремительно шагнул к немцу и бросился на него. Немец стоял опустив руки, с плачущими скулами, хотя слез на лице его не было. Он даже не пытался бежать. Митька левой рукой схватил немца за горло. Правой рукой он с силой ударил немца железной рукояткой револьвера по голове и напряг губы, словно хотел плюнуть ему в лицо.
И тут же Митька почувствовал, что не может стоять. Он выпустил револьвер, схватился за шею, и пальцы его заскользили в крови. Захлебываясь кровью, он устало пошел кустами в гору от лежащего немца, к землянке.
– Енька, – сказала Наташа, – я на «отлично» сдала.
– Ну, с «отличным» горя тебе не видывать, – сказал Енька.
Наташа шла рядом с ним за бороной.
– Ты знаешь, какой сегодня день? – сказала она.
– Знаю, – сказал Енька.
– Давай смеяться, – сказала Наташа.
– Подожди, вот до края дойду, к лесу.
– Пойдем. А ты видел, какие у них кони?
– Видел, аж машину догнали.
– А этот, в синем, знаешь кто?
– Кто?
– Это, помнишь, Митька его возле магазина пьяный бил.
– Когда?
– А в прошлом годе Октябрьская была, а мужики дрались возле магазина. А этот в милицию хотел их отвезти. Он ведь начальник. Так Митька ему не давал отвезти: пусть, мол, сами разберутся.
– Ну?
– Так это он.
Они подошли к лесу, и Енька стал заворачивать борону.
– Енька, – сказала Наташа.
– Чего?
– Давай, Ень, дружить.
– Давай, – сказал Енька, – а как?
– А вот как многие дружат: все вместе делать, ходить вместе. И вечером за деревней гулять.
– Давай, – сказал Енька, а сам подумал: «Так мы тогда уже, поди, давно дружим».
– И знаешь еще чего? – сказала Наташа.
– Чего?
– Ты поцелуй меня, чтобы все по-настоящему было.
– Днем-то? – сказал Енька. – Вечером когда-нибудь.
– Нет, сейчас. Я сейчас хочу. Мы ведь сейчас дружить начинаем.
– Да мать вон боронит, – сказал Енька.
– А она не смотрит.
Наташа схватила Еньку за руку и потащила в сторону, к лесу.
– Пойдем, – говорила она. – Ты меня поцелуй, и я пойду домой. Смотри, какой день сегодня хороший.
Енька оглянулся. Мать шагала за бороной в сторону села. Возле, самой деревни шла Калина. Потом она остановилась и, обернувшись, принялась глядеть вдаль, не то на них, не то на всадника, который уже въезжал в село. Но Еньке чудилось, что Калина смотрит на них.
6
Олег стоял среди улицы и держал в руках длинный, обтянутый папиросной бумагой самолет. Он пальцами правой руки подхватил фюзеляж, а левой рукой придерживал пропеллер.
Енька сидел на крыльце и чинил хомут. Он протыкал наезженную, лаком отливающую кожу хомута кривым шилом и потом с двух сторон продевал щетинами дратву. Он протягивал дратву врасхлест двумя руками сразу, клал щетины в зубы и снова поднимал со ступеньки кривое шило.
Наташа сидела на крыше. Она сидела возле трубы, вытянув ноги по жухлой соломе, смотрела вниз и накручивала на палец волосы. Она накручивала и распускала кольца, она ткала над головой широкую золотую ленту, которая текла по пальцам.
Олег повыше поднял самолет, качнул его и толчком отправил в небо. Самолет низко прошел над Наташей, приподнял пропеллер и вскинулся в высоту. Резина под фюзеляжем его медленно раскручивалась, самолет взмывал, длинно раскинув широкие крылья и уходя в синеву. Две ласточки вылетели из Енькиного чердака и гладко пошли в небо за самолетом. Самолет становился маленьким и уходил быстро. Ласточки догнали его и полетели рядом с двух сторон, что-то крича там среди неба и временами поглядывая на солнце.
Самолет вдруг взмыл круто, опрокинулся над ласточками и колесом покатился вниз, разглядывая огороды и прикидывая, куда бы сесть.
Наташа громко закричала, захлопала в ладоши и забарабанила пятками по крыше. Енька отложил шило на ступеньку и со щетинами в зубах глядел в небо. Самолет описал колесо, выровнялся и низко пошел над избами, уже не разматывая резину, а ровным полетом – по инерции. Он качнул крыльями над огородом Калины, царапнул животом по сараю и сел где-то возле журавля.
Олег отворил калитку и вбежал в ограду. Калина мыла крыльцо, высоко подоткнув платье и стоя к Олегу спиной.
Самолет сидел в бадье. Он торчал оттуда хвостом и замер, прислушивался: идут за ним или нет…
Калина выжала тряпку, встряхнула ее, опрокинула таз на землю и пошла с пустым тазом к колодцу. Она подошла к бадье, расхохоталась, шлепнула себя ладонью по голой ноге и поставила таз на землю. Калина повертела самолет в руках, приложила его к подбородку и присела, словно прицелилась.
– Ишь какой мо́лодец, – сказала она распрямившись. – На тебе бы полетать. Олег, поди, чудесит.
– Мой планер, – сказал Олег.
Калина обернулась, спрятала самолет одной рукой за спину, а другой одернула подол.
– Чего же молча стоишь? – сказала она весело. – В задранном платье-то перед тобой расхаживаю. Большой уж, поди, глядеть-то на женскую худобу.
– Дайте, Калина, планер, – сказал Олег.
– А вот не отдам, – засмеялась Калина. – Не отдам, пока желание не выполнишь. Мой он теперь.
– Дайте, Калина, я его опять запущу, а вы смотреть будете.
– Чего же мне на него смотреть. Дел, что ли, у меня нет? Дядя Саша где хоть?
– Не знаю. На работе. Из МТС еще не вернулся.
– А вот не отдам я тебе твой самолет, – сказала Калина, поблескивая глазами. – Пусть у меня живет.
– Зачем он вам?
– Веселей мне с ним будет. Все не одна. Да ладно. На, бери. Только постой здесь.
Калина вытерла руки о юбку и пошла в избу. Она вернулась, неся в руке зеленоватый поблескивающий клубок. Она несла и мяла его пальцами, и клубок поскрипывал у нее в руке. Калина растянула клубок перед собой, и Олег узнал старый дядин ремешок из змеиной кожи. Ремешок мягко покачивался в руках у Калины, выползал из пальцев.
– Отдай дяде Саше, – усмехнулась Калина, – да скажи, что, мол, думала Калина – сам возьмет, зайдет за пояском. А чего, все без дела на лавке лежит.
Олег положил ремешок в карман и пошел на улицу.
– Отдай же, – сказала Калина.
– Отдам, – сказал Олег, встал среди улицы и начал заводить пропеллер, накручивая резину.
Он поднял самолет над головой, отпустил пропеллер и толкнул планер в небо. Самолет поднялся над деревней, лег на крыло и пошел полукругом. Наташа встала на крыше, подняла руки в небо и что-то кричала оттуда. Самолет низко пролетел над Наташей, она вытянула руку, хотела схватить его. Но не схватила и колесом покатилась с крыши прямо в крапиву. В крапиве она захохотала, вскочила и по углу избы снова полезла на крышу. Енька вышел из ограды, стоял и смотрел, держа в руке хомут.
Самолет прошел над деревней, слегка взмыл и, снижаясь, направился вдоль огородов к дому Саньки. Он сел возле ворот на лужайке. На лужайке стоял Гришка Останин, пожилой мужик высокого роста в холщовых брюках и босиком. Он, будучи Саньке дядей, чинил теперь ограду, опоясывал ее частоколом. Гришка затесывал на лужайке колья.
Гришка подошел к самолету, но не взял его в руки, а только разглядывал. Подбежал Олег. Гришка взглянул на Олега белесыми глазами и улыбнулся.
– Ты бы хоть звезды ему на крылья нарисовал, – сказал Гришка. – Неизвестно, чей такой самолет. Может, германский. Глядишь, собьют его.
– Кто же его собьет? – сказал Олег.
– Как кто? Кто углядит, тот и собьет. Ласточки вылетят и собьют.
– Ласточки не сбили, – сказал Олег. – Уже видели.
– Стало быть, угадали, что наш. Ну ты все равно нарисуй звезды, красивей будет. Иди-ка сюда.
Гришка взял кол и пошел к ограде.
– Сань! – крикнул он. – Ведро подай.
Санька появилась на крыльце в алой длинной юбке, в синей майке, с прибранными волосами. Она поставила на землю рядом с оградой ведро воды, а в ведро посадила ковш. Оттуда, из Санькиного дома, пахло сладкими пирогами, теплым квасом и яичницей с луком.
– Самогончик, Сань, готовь, – сказал Гришка и приподнял кол.
– До Троицы доживешь, – улыбнулась Санька своим румяным лицом и, застенчиво глядя под ноги, пошла в избу.
