Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

Вообще надо сказать, что изба была и остается одной из важнейших составных частей русского пейзажа. Это и удивительного бревенчатого сияния картина Стожарова «Белая ночь. Важгород», и как бы рубленные из камня, но парящие улицы Юфы, которые своей тончайшей поэтичностью вливаются в поток пейзажей, где нежным виолончельным голосом поет «Розовая весна» Ромадина и звучит, как скрипка под девичьей рукой, «Северная весна» Зверькова, или подобные одинокому мужскому пению «Лед пошел» Сергея Герасимова и «Антоний Римлянин» Кончаловского. Кстати, посещение древних новгородских земель так благотворно и омолаживающе подействовало на творчество таких сложной судьбы живописцев, как Кончаловский и Сергей Герасимов, а влияние мотивов Изборска и Пскова, Острова можно подметить даже в гималайских и тибетских циклах Рериха. И весь русский пейзаж, явление в мировой живописи первостатейного значения, немыслим без деревни, без ее жителя и без его жилища. Изба, как полнокровный поэтический элемент, пришла в русское искусство, в его пейзаж в конце XIX – начале XX веков. И нет никаких слов, чтобы рассказать, как много дала она нашим художникам и дает по сей день мотивов, поводов, настроений для работы. Вот по этой, казалось бы, не такой уж злободневной причине сложившийся тысячелетиями уклад русской деревни, как старой, так и современной, являет собой уникальное духовное сокровище, которое должно быть сохранено. Это не означает, что мы ничего не имеем права менять. Уклад нашей деревенской жизни многообразен, подвижен и отзывчив на новые веяния. Нельзя, однако, вторгаться в него бесцеремонной рукой, насиловать, ломать и обесцвечивать то, что навсегда унесет со своею гибелью какие-то лучшие черты нашего национального характера. За примерами ходить далеко нечего. Сколько народных обычаев мы успели истребить, а теперь возрождаем, но уже ничего из этого не получается. Ведь еще совсем недавно какие изумительные мастера частушек цвели по всей нашей земле, сколько поэзии, юмора, краснословья ключом било из нашей деревни. Теперь в клубах часто пляшут враждебные нашему сердцу пустые механические беснования, которые чужеродным бессовестным сорняком забивают наши вкуси, пристрастия, интересы. Как знать, быть может, в том скорбном явлении, которое отмечено нежеланием молодежи оставаться порою на постоянное жительство в деревне, отсутствием интереса к растению, к животному, мы обязаны и тому истребительному равнодушию, с которым прошлись по поэтичнейшему и необычайно разумно скроенному житейскому укладу наших деревень. Если раньше девочки, босоногие братья наших жен выбегали за ворота либо за поскотину с краюшкой хлеба встречать корову или теленка как милейшего и полнокровного члена дома, если в Трошинцах ягненок Борька спал на полу с детишками под общим одеялом, то теперь никакими ухищрениями мы уже не в силах склонить молодую деревенскую чету держать корову, а то и поросенка.

Вон у нас в Глубоком на новой улице в Дубовой аллее молодые семьи заняли новые дома, да и не только молодые. А живут как на биваке, даже оградами свое жилье не оградили. Дома не украшены. В богатырской аллее, которой позавидует царскосельская, уныло. И лишь один человек со сноровкой, с умением и любовью обихаживает свое будущее жилье. Это Макаров с женой Людмилой Аркадьевной. Он строит дом второй год. Но строит крепко. Здесь и хорошая, крепкая, но сквозная – это важно – ограда. Здесь и гараж для будущей машины. Здесь уже высажены цветы и проложены дорожки. Дом поставлен в хорошей русской традиции, но по примеру прибалтийцев Макаров соорудил в гостиной камин. И одно другому не мешает. Но кое-кому из злоязычников он уже помешал. Нет бы порадоваться: вот хороший человек, честный труженик, умница и примерный семьянин поселяется здесь на века, показывает всем, как нужно строиться и устраиваться на постоянное жительство. Дом-то ведь он строит не личный, а совхозный. Да и почему бы просто не поучиться у знающего и умелого строителя? Не прослеживается ли в этом случае знакомая нам по многим и многим другим нашим весям страшная и в корне подрывающая наши жизненные устои традиция, вскормленная на презрительном отношении к народному, животворнейшему укладу бытования?

А вот вам деревня Новгородка как раз на отворотке с шоссе Ленинград – Киев в сторону Пушкинских Гор. Здесь на месте убогой столовки поставили дорогое кафе. Деньги вложены, отделочные работы проведены куда с добром. Но что за уныние навевает этот блочный приземистый сарай. В него и входить-то страшно. А нет чтобы соорудить в сердце, в самом что ни на есть сердце благословенной Руси ажурное, резное, чисто художественное произведение архитектуры со всею благодатною нашей умелостью. Как это, например, сделали на родине другого нашего великого поэта – в Константинове у Есенина. Для ресторана поставлена огромная, по-царски исполненная изба – с резьбой, с бревнышками, крытыми лаком, с высокой крышей, с большими окнами, с гульбищами по-за окнами и с современной «цивильной» отделкой там, где это требуется.

Но и на этом пути нас подстерегают немалые опасности, когда мы рвение свое отдаем на откуп безвкусице, так милой сердцу многих и многих бюрократов. Десяток лет назад в Тригорском было решено поставить турбазу. Задумался ли кто тогда, что даже сами по себе два этих слова несовместимы, сближать их, ставить рядом – кощунственно. И вот теперь с самого раннего утра в таких укромных, таких романтичных кущах Тригорского парка, некогда навеявшего великому художнику поэтичнейшие строки романа, а другому великому художнику – гениальную оперу, в этом парке вы не можете найти себе места от неистово громыхающего утренней зарядкой репродуктора. А к своему глубокому смятению, некоторое время назад я вдруг услышал, будто в Пушкинских, некогда Святых Горах собираются строить какой-то научный центр по изучению наследия Пушкина, будут возведены неслыханных масштабов и капитальности строения, рядом с которыми Святогорский монастырь, дом поэта и тригорские помещения Осиповых-Вульфов покажутся уж чем-то столь затрапезным, что и смотреть-то на них будет грустно. А может быть, пока есть время, лучше нам одуматься. Да использовать эти колоссальные вложения там, где они нужнее, где в них есть настоятельная необходимость. Ведь творчество Пушкина и без того успешно и повсеместно изучается, есть множество музеев великого поэта, в Москве не так давно открыт прекрасный Центральный музей Пушкина в замечательном и необычайно соответствующем этому назначению особняке, а в Ленинграде есть и еще более мощное научное и исследовательское учреждение, которое так и называется: Пушкинский Дом.

Не следует нам забывать, что одна из отличительнейших черт нашего характера – скромность. И перед глазами встает Кончанское – столь же опальная усадьба другого нашего гения. Ах, как скромна и поэтична там незабываемая «светелка» Суворова, где великий полководец любил коротать свое вынужденное уединение! Там следы деловитой скромности пока что налицо. И это радует.

Вот мы шагали здесь семь осеней назад золотой березовой лощиной вдоль озера у подножия высокой деревни Смешово, деревни сказочно вознесенной на ветра, вознесенной под самое солнце между Псковом и Великими Луками. Здесь, на древних землях Руси, мы ходили с Виктором Васильевичем Васильевым по овсяному полю, избитому кабанами. Здесь кабаны выбивают овес, а на Пыщуганье, помню, на овсы выходили из лесов медведи по ночам. И Васильев, хозяин этих земель, потомственный крестьянин, выросший в бедности, окрепший в скромности, прошедший бедствия оккупации, сражавшийся с врагом, тринадцать лет руководивший колхозом и поставивший на ноги огромное хозяйство совхоза «Глубоковский», даже среди этих гор казался мне великаном, вровень с горами и с небом. С красивым, немного мрачноватым и тяжелым лицом, он был похож на пророка, большими жилистыми руками и увесистой походкой он смахивал на Микулу, открытостью белесого взгляда и шелестом густых, овсяного плеска волос он напоминал солдата.

Вот иногда совершенно крошечным кажусь я себе рядом с тем или другим человеком, со старой крестьянкой из Глубокого Евгенией Михайловной Лукьяновой, почтенной-почтенной созидательницей прекрасной деревенской семьи, поныне работающей в совхозе ночным сторожем. Рядом с ней я иногда чувствую себя мальчишкой. Такое же чувство я испытываю порою рядом с директором Пушкинского заповедника в Михайловском Семеном Степановичем Гейченко или рядом со многими другими достойными людьми, в том числе рядом с художником Алексеем Никифоровичем Козловым. И так не только здесь, в Глубоком, либо в Костроме, либо в Мантурове. Повсюду на всех концах России, где вдруг поднялись и поют в небе леса, позлащенные багряным дыханием берез, наших родных, наших ласковых матерей и сестренок, наших невест и наших возлюбленных, которые с нашими ненаглядными деревнями, да просто избами, прошагали по свету по нашим дорогам не одно столетие. Над ними свистел Соловей-разбойник, пировал под ними Василий Буслаев, громыхал своей сохой Микула Селянинович, проплывали над ними ковры-самолеты; летят самолеты поднебесные с дорожными огнями на крыльях, над ними же вздымаются в бесконечность наши ракеты.

ПОВСЮДУ И ВЕЗДЕ

Кленовая листва теперь повсюду.

Шагает женщина с коромыслом, покачивает на ходу два полных чистых ведра. И в одном обязательно кленовый лист. Так тоненько лист горит, на поверхности раскачиваясь. А из-под листа вода поплескивает на песок.

Пиджак сбросишь среди двора, дров поколоть минуту выберешь. Не успел оглянуться, подкладка вся позолотела. Шелестит на ветру.

К почтовому ящику за калитку спустишься, и вместо письма тебе лист золотой прислал соседний клен в подарок. Вернее – на память. Читай из такого письма сколько вздумается.

Я уже не говорю о двух золотых карпах среди двора в тазу. Лежат, подрагивают, мутно смотрят в небо, глаза пленкой подернуты. Дышат и не дышат.

И ласковый добрый лист опустился к ним с неба, накрыл их золотом. И сам вместе с карпами вздрагивает. Вздрагивание это похоже на беззвучное, на горькое рыдание.

ДОМ НА КРЫЛЬЯХ

Далеко на востоке, на кряжистых северных увалах над мглистой и своенравной Ветлугой, кры́льцем крестьяне называют плечо вместе с ключицей. «Пошире крыльца-то ему вырезай», – говорила Васса Ефремовна дочери, когда вдвоем они мне кроили рубаху. Это короткое и стремительное слово на увалах произносят с особой напевностью, как бы подразумевая под ним нечто значительнее того, что принято понимать. Может быть, предполагают за нашим человеческим плечом в далеком таинственном прошлом возможность парения в бесконечном и полном превратностей воздухе? А может быть, наоборот, – угадывается за человечеством возвышенное и в полном смысле слова крылатое будущее.

Здесь, над Глубоким, я живу в доме с двумя крыльцами. Десятка два лет назад бревенчатую избу эту ставили для двух деревенских учреждений, для сельпо и еще для какой-то конторы. Пристроили два отдельных и вполне самостоятельных крыльца. Но учреждения повзрослели да выпорхнули из дома, само строение лет десять простояло брошенным да так и рассыпалось бы от времени, если бы мне не посоветовали дом над озером облюбовать.

Но иногда мне кажется, что дом этот возник однажды осенью из золота кленовой листвы, из ветра и еще из тонкой синевы озерной ряби. Он появился как-то на рассвете среди тишины и шелеста, среди безветрия и бега облаков, когда сердце замирает как робкая птица и стучит одновременно на всю вселенную. Два моих крыльца шумят и реют на горе совсем как крылья. В ночные тихие времена на крыльях отражаются, как на озерной глади, звезды, и от малейшего движения рассеивается вокруг них серебристый туман.

Когда поднимается ветер, дом неслышно расправляет над озером крылья. В такое время крылья гудят как осенние клены. Они поднимаются все выше и выше, и далеко видны становятся тогда просторы нашей равнины. Плечистые громады Иван-города. И огненные струи воздуха лижут валуны этих богатырских стен. А под стенами бегут сквозь ветер автобусы, большие и маленькие, в Таллин и в приморскую столицу на заливе. Там блещут золотыми соблазнительными телами статуи фонтанов Петергофа. А дальше, на озерах, – казематы под шатрами крепости Корела. Там изнывали в заточении жены Пугачева, Софья и Ульяна, сын и двое дочерей. И южнее тяжелыми жерлами башен глядится в небо, как бельмами, Порховская крепость и росами стремительной Шелони омывается…

Отсюда, с высоты, так ясно видны все ключи, что бьют из-под валунов, сочатся сквозь мхи, питают наши озера и реки. Они светоносны. Голубое свечение изливается из земли, и словно кто-то смотрит в небеса оттуда, из ключей, неистовыми синими глазами. Как будто это души наших предков, и наших внуков, и внуков внуков их.

Здесь в небе так радостно видеть, какая чистая, какая удивительная у моего дома душа. Она горит, как маленькая, но спасительная свечка. Ее огонь всего виднее в сумерки, когда осень скликает над озерами птиц. Когда стаями они появляются в нашем небе. Лебеди, журавли, гуси, утки… Все, кто беззащитен в пути, кто доверчив, кто устал и кому бесприютно.

Мы поднимаемся тогда с моим домом высоко над лесами. Наши оба крыльца реют в небе, их двери гостеприимно распахнуты. И осенние стаи листвы тогда зажигаются над каждым крыльцом, словно два маленьких золотистых костра. Мы смотрим зорко, нам видно, где в кустах, в шалаше или просто в таинственном месте замер охотник. Злые заряды огня и свинца притаились там в ружьях. Заряды не дремлют, они только делают вид, будто спят. Глаза охотников горят, а сердца их бьются яростно и глухо.

Уже месяц проклюнул над озером тонкие рожки в пустынной ночной синеве. Глухо щелкают под берегами курки. Вот теперь мы спускаемся долу и встречаем усталую стаю. И огонек горит в окошке. Там свеча, такая добрая, такая тихая, приветливо трепещет и говорит, что здесь на озере сегодня ночевать не стоит, здесь опасно. И все, кто в небе, кто там, на поднебесных дорогах ветра и мечты, так хорошо понимают друг друга, особенно когда в окошке приветливый и добрый огонек. И грохотом тревожных добрых крыл сегодня вечером наполнится мой дом. По комнатам – движение и гомон, дыхание, усталые улыбки, устройства на ночлег.

За окнами крадется месяц, и длинные его лучи плывут по потолку, по бревнам стен. Такие тихие и теплые озера расстелет ночь на моих половицах, здесь будут спать без страха и печали мои случайные, мои добрые гости. И, может быть, другие поздние стаи неслышно будут пробираться сквозь крыльцо на тихий свет свечи. Они не потревожат спящих, но сами в тишине задремлют и будут видеть сны.

Ночь будет доброй к ним. Склонятся звезды. Послушные созвездия потекут над спящими стаями. Созвездия Лебедя, Лиры, Пегаса, Возничего, но уж совсем не Стрельца, не Дракона. И месяц сам под утро проплывет под косяком вдоль комнат, задумчиво повиснет на окне. И нежная музыка будет слышаться в доме, пока будут спать утомленные путники. Пусть будет сон их легким и отдохновенным.

На рассвете мы будем долго смотреть им вслед, улетающим стаям надежд и ожиданий, – и я, и месяц, и тишина, и тонкая свеча на подоконнике. Я буду махать им прощальною шапкой с крыльца над равниной.

ВЕЧЕРНЕЕ РАССТАВАНИЕ

Вот здесь, среди поля, в сумерках, я один ухожу тропинкой домой, возвращаюсь после окончания моего многолетнего труда к себе, чтобы присесть на одном из высоких моих крылец. И отдохнуть. И трепетное чувство внимательности бьется во мне. Я слышу далекие и близкие восклицания птиц, шелесты берез, шуршание волны по песку и быстрое, но такое восторженное восклицание звезды, сорвавшейся из глубины небосвода. Все они во мне, и я – в них. Мы едины. Наши судьбы текут рядом, мы чувствуем дыхание друг друга. Как вот сейчас я ощущаю легкий вздох какой-то сонной травки, быть может так и не процветшей за наше короткое лето былинки. И я склоняюсь над ней, я склоняюсь к ней своими светящимися добром и преданностью глазами, и обнимаю ее всем сердцем, и целую всей душой.

1970—1980 гг.

ПОВЕСТИ

АЛЕКСАНДРА

Мы расстаемся, я машу Александре рукой. Она не машет мне, а просто глядит из-за поля.

А по полю ходит ветер и шумит спелым льном, словно тростниками. И Александра посмотрит на меня и опустит глаза, словно голова у нее кружится от этого шума.

И вот она тоже машет мне. Но не как я, от себя, а к себе. Я хочу бежать к ней через поле, но Александра поворачивается и тропою уходит в лес.

Она уходит сильной быстрой походкой под зеленый сумрак елей и мягко покачивает на ходу тонкой спиной.

Мы простились, а оба знаем, что я действительно пойду за ней.

Все это действительно рассказал бы Егор, когда пришел домой, если бы захотел рассказать мне, как они прощались.

* * *

Александра встала над бочагом, уперевшись босыми ногами в берега. Она долго стояла над бочагом и смотрела под ноги в воду. Подошел Егор. Александра наклонилась и зачерпнула полный котелок. Вода в котелке была темная, чистая. Вода тяжело покачивалась в котелке.

Егор попросил напиться. Александра обернулась, широко взяла котелок ладонью под самое дно, как берут порой грудного ребенка, и бросила котелок Егору. Котелок полетел, тяжело покачиваясь в воздухе и рассыпая крупные ослепительные капли.

Егор поймал котелок и стал пить. Александра стояла обернувшись и ждала. Егор напился и отдал котелок.

Александра зачерпнула второй раз и долго смотрела в воду, в алюминиевое дно котелка. Вода тяжело и гладко покачивалась в котелке. Потом Александра улыбнулась и напилась.

И оба они по стерне зашагали назад, туда, где женщины сгребали сено. Егор шел впереди. Александра шла с котелком сзади.

* * *

Александра тропинкой шла к реке. Она несла в руке зажженную бересту и светила под ноги. Береста медленно скручивалась и шипела. Широкие тени смородин расступались перед Александрой и смыкались у нее за спиной.

На гумне кто-то с топотом крутился возле коня, и чувствовалось, что замахивался, и все повторял: «У, стерьва». Потом конь заржал и поскакал от гумна в село. «Бригадир», – подумала Александра. От гумна потягивало ухой. Кто-то смеялся.

Александра постояла над рекой, присела и положила горящую бересту на воду. Береста слегка зашипела, но продолжала гореть. Береста медленно поплыла по реке, по гладкой черной воде. Огонь покачивался на плаву и чадил.

Александра, слегка пригнувшись и упершись руками в колени, глядела.

Далеко внизу, на реке, огонь вдруг взмыл, ярко вспыхнул и пропал.

Александра выпрямилась, постояла и громко спросила:

– Егор, ты?

– Я, – ответил снизу Егор.

– Фу, дьявол.

Александра сбросила тапки, сняла через голову платье и вошла в воду. Она осторожно поплыла вверх по реке, длинно разгребая руками теплую смирную воду. Потом Александра легла на спину и заложила руки под голову и как бы уснула, глядя в небо.

В небе быстро рассеивались облака. Было слышно, как внизу по реке громко плавал и нырял Егор.

Показалась луна. Вода вспыхнула.

Александра перевернулась со спины на живот и поплыла к берегу. Она быстро надела платье, взяла в руки тапочки и ушла на гумно.

* * *

Александра закинула удочку. Клюнул пескарь. Александра сняла пескаря с крючка и швырнула в котелок. Она забросила еще – попал окунишка.

В третий раз – клюнула сорога. Александра видела, как сорога, поблескивая, подошла к червяку, поводила красными перьями и взяла. И тут справа мелькнула длинная черная тень. На мгновение Александра даже растерялась. Щука намертво захватила сорогу поперек спины.

Александра рванула, и щука вместе с сорогой вылетела на траву. Щука мгновенно отпустила сорогу, ударилась о землю спиной, прыгнула и снова ударилась о землю, уже боком. Александра схватила щуку руками. Щука выскользнула и снова ударилась о землю. Щука уходила к воде. Александра бросилась на щуку животом, но та вывернулась и, полоснув холодком Александру под самую грудь, ушла в реку.

Александра плюнула. Она вскочила, швырнула в речку удочку и ушла.

* * *

Огородом Александра шла через лебеду в баню. Она шла босиком и несла черную длинную кринку простокваши.

Предбанник был некрытый, Александра сложила одежду на лавку. Сверху на плечо упало и ласково скатилось по спине крылатое кленовое семечко.

Александра вошла в баню, начерпала медным ковшиком воды и опрокинула в таз простоквашу. Она стала мыть голову.

Возвращалась Александра из бани уже в темноте. Возле своей избы сидел на поленнице Егор и медленно играл на гармошке.

Мать доила корову. Александра долго ела огурцы с медом и пила чай.

Спать она ушла на поветь, в сено. Она ушла, накинув на плечи черную овечью шубу. Волосы были мягкие, легкие. Запах простокваши уже выветрился немного, и теперь от волос как бы пахло снегом.

Где-то далеко погромыхивал гром. Александра засыпала и все слушала, как играет под окном на гармошке Егор.

* * *

Александра сидела на возу. Она везла на конюшню сено. Возле конюшни под трактором лежал на спине Егор и что-то подвинчивал и посвечивал себе зажатой в зубах спичкой.

Вдоль увала над деревней низко шли облака. Облака были цвета прогретой жарким ветром пашни. Высоко над облаками стояла луна в белесом рассеянном свете зари.

Сверху казалось, что луна стоит как раз над головой, а облака идут внизу под возом, чуть выше деревни.

– Егор! – окликнула Александра.

– Чего?

– Гляди, луна тает.

– Где?

Он выглянул из-под трактора и долго смотрел на луну.

Конь встал возле конюшни. Он вздрогнул всей спиной и долго ожидал, подрагивая, когда Александра спрыгнет с воза.

* * *

За деревней по угору ставят высокие, жирно просмоленные столбы. Через леса прорублена сквозная просека. Под столбом за дорогой громадная деревянная катушка провода. В тени катушки сидят рабочие и обедают.

Александра подошла, поздоровалась и села. Послушала, о чем рабочие говорят.

– А чего вы хлеб да консервы едите, сухомяткой? – спросила Александра.

– Да в деревню неохота идти, – сказали рабочие.

Александра поднялась и пошла домой. Она принесла яиц и молока.

– Сырые-то яйца едите? – спросила она.

– Едим, – сказали рабочие. – Сколько все стоит?

– Ничего не стоит, – сказала Александра.

Мимо на велосипеде проехал по дороге Егор.

– Егор! – окликнула Александра.

Егор не оглянулся. Он остановился под угором, положил велосипед в траву и сел у дороги. Закурил.

Александра поднялась, попрощалась и пошла к Егору.

– Свет к нам тянут, – сказала Александра, садясь в траву рядом с Егором.

– Знаю, – сказала Егор. – Из Горького, от ГЭС.

– Молока я им принесла да яиц, – сказала Александра, – а то сухомятку мнут.

Егор улыбнулся.

– Поехали, довезу, – сказал он.

Александра села вперед, на раму, а Егор на сиденье, и они поехали вместе.

* * *

Егор швырнул в Александру сноп. Александра присела. Сноп, кувыркаясь, пролетел дальше и угодил в спину Митьке-конюху. Митька обернулся. Александра захохотала.

Митька тоже засмеялся и бросился к Александре. Александра побежала от него вокруг суслона. Митька все же поймал ее, схватил за руки и начал валить.

– Не надо, – сказала Александра. – Не надо, Мить.

Митька повалил ее в суслон и начал щекотать.

– Не надо, – сказала Александра, – неприятно мне.

Митька продолжал.

Вдруг Александра покраснела, вскочила и молча ударила Митьку кулаком в лицо.

– Стерва, – медленно выговорил Митька.

– Кто?! – спросила Александра.

– Никто, – сказал Митька, достал носовой платок и приложил его ко рту.

* * *

Мать была в поле. Александра сидела за столом и ела окрошку. Постучал в дверь и вошел в избу Егор. Остановился среди избы.

– Чего не на работе? – сказала Александра. – Садись окрошку есть.

– Пойдем уписываться, – сказал Егор.

– Неужто сейчас! – сказала Александра, положила ложку и побледнела.

– Пойдем, – сказал Егор.

Александра встала и пошла за печку переодеваться. Руки у нее тряслись, и она никак не могла вспомнить, в каком сундуке белое платье.

Они пошли дорогой через поле, потом прямушками через лес, сосновый, жаркий и сухой, в сельсовет. Среди чистого полдня.

Председатель был в поле. Егор пошел за ним. Александра сидела на крыльце сельсовета и смотрела Егору в спину.

Пришел председатель и стал писать. Пришел секретарь. Александре дали заполнять бумажки. Она опять побледнела и писала долго, медленно.

– Чего же без свидетелей? – сказал секретарь и улыбнулся.

– Какие тут свидетели, – сказал Егор.

– Не так страшно без них, – сказала Александра.

Прибежали откуда-то девочки и принесли большие букеты ромашек.

Возвращались домой под вечер. Когда шли полем, женщины издали махали им платками и улыбались. Кричали издали.

В лесах уже расстилалась прохлада. Послышались комары, и Егор накинул Александре на плечи свой пиджак. Из чащ потянуло низким запахом трав и цветов, и гулко кружилась голова.

* * *

Александра с утра уходит в поле. Косит с бригадой сено или мечет стога. Обедают из большого чугуна. Вздремнут под елкой в полдень или просто в небо смотрят.

К вечеру возвращается Александра в деревню навстречу прищуренному солнцу – и словно год не была дома. И кажется, что дома обязательно что-то случилось. Или вернулся со своим тракторным обозом из города Егор, или хоть письмо прислал.

Не спешит домой, а так вот, словно дышит ожиданием. Но дома ничего не случилось. И Егор не вернулся, и письма нет.

Но такой обман почему-то не обижает или оттого, что ясно – не сегодня, так завтра Егор приедет, или оттого, что ожидание-то само по себе счастливое.

1960 г.