Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Куранов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)
Женщины курят в темноте над обрывом. Медленно затягиваясь, они переговариваются. Беседа явно касается девушки, сидящей рядом с ними в траве. Девушка больше молчит, изредка вставляя фразы в разговор. Папиросы, красновато оживающие при затяжках, освещают лица женщин. Тогда можно на мгновение смутно разглядеть и девушку: длинные темные волосы, широкие, глубоко посаженные глаза, большой рот, не то с улыбкой, вздремнувшей в углах его, не то просто с напряжением, какое бывает у людей, постоянно о чем-то думающих.
– Майка глупая, – говорит одна из женщин простуженным голосом. – Чего на трактовых парней, на проезжих все время любоваться? На всех не налюбуешься. Одного возле себя держать надо. Митька чем не ухажер?
– Ну уж твой Митька, – возражает вторая со снисходительной мягкостью, обращенной к Майке. – Пройдоха он, ко всякой девке подъехать готов. Враз опутает, только рот разинь.
– Зато шофер. Чего же ему к ним не подъезжать, когда ни одна привязать не может?
– Нет, уж если мужик сам не приворожится, надолго его не привяжешь. Эти наши хитрости настоящему-то – смех один.
– Не добру ты девку учишь. Так-то ты, Майка, на тракте добра не высмотришь.
– Не дело, тетя Тася, зачем же говорить? – отзывается девушка. – Как же на людей не глядеть, когда они всякие. Как бы не люди по тракту ехали… Ой, кажись, машина идет!
Позади, за низким таежным хребтом, подала натужный голос машина. Далекое усилие мотора прослушивалось отсюда как гуд слепня, бьющегося в горячее стекло.
– Еённый Митька опять, поди-кось, к ночи подгадывает, – предположила тетя Тася.
– Не ходить бы ей больше к нему, – сказала другая.
– Ведь как же это чудно, – заговорила Майка, – едут и едут люди по тракту. Всяких-то людей сколько на земле, только не разглядишь каждого на ходу. Не чинить бы нам тракт, не ставить щитов, пусть дорогу заметает. Вот они бы тогда и останавливались у нас. А ведь тоже, поди, глядят, едут и думают: вот какие всякие люди да девушки живут в Саянах.
Из-за хребта, покачиваясь, вышло в небо и стало приближаться желтое зарево.
На фоне зарева обозначились кудлатые вершины кедров, похожие на вереницы потягивающихся черных медведей.
– Твой Митька это, – сказала тетя Тася. – Я бы не отшарашивалась от него.
– А я ведь ничего. Что ты мне житья не даешь? – отозвалась Майка раздраженно.
Наступила тишина с отчужденностью всех собеседниц, и прервала ее тетя Тася.
– Пойдем, Полина, – сказала она, раздавливая окурок о разбитый дорожный щит.
Женщины поднялись и, перешагивая коряги, пошли к тракту. Они вышли на дорогу, когда из-за поворота вывернула машина. Она обдала женщин клубящимся снопом света, на мгновение сделала фигуры их словно вырезанными из черного картона и пролетела мимо.
Майка осталась сидеть одна. Сквозь тонкие ночные облака местами просвечивало чистое небо. Очертания гор мягко, но уверенно ограничивали белесоватое небо тьмой.
Глубоко внизу кто-то ломал над рекой тайгу. Он трещал пихтачом, иногда оступаясь в воду. Или он просто швырял с берега лес, а может быть, строил какие-то сооружения по своему капризу. Но звуки эти не трогали Майку. Внутренне Майка была сосредоточена на Митьке и не хотела встречи с ним. Она решительно хотела убедиться по продолжительному молчанию со станции, что машину вел не Митька. Но это ожидание закончилось вскоре далеким криком. Полина звала ее: «Май-ка-а!» Майка послушно поднялась и, опустив голову, широко размахивая руками, торопливо пошла на тракт.
Митька сидел в комнате, где жили тетя Тася и Полина. Он играл на гитаре и пел ходячие песенки, которые Майка услышала еще издали. Когда она вошла, Митька встал из-за стола, не выпуская из рук гитару. Низкая комната была густо освещена слабой керосиновой лампой, так что казалась зеленовато наполненной пихтовой смолой. В этой смолистой прозрачности света Майка увидела за столом кроме троих знакомых людей незнакомого. Лицом он был молод, прост, черноват, сидел спокойно, как дома. Он держал в руке стакан с красным вином и в упор смотрел на вошедшую Майку. Митька шагнул ей навстречу и, радостно ухмыляясь, запел:
Есть по нашему тракту дорога,
Много смелых по ней шоферов,
Но один был отчаянней многих,
Звали Митька его Пискунов.
Он девчонку курносую Майку,
Словно родную маму, любил.
Ну-ка, Майка, его обнимай-ка,
Чтобы Митька тебя не забыл.
С этими словами Митька положил гитару на кровать и обнял Майку, усаживая за стол. Одной рукой он пододвинул ей стакан, а второй поднял опорожненную до половины бутылку и, указывая ею на незнакомого, сказал:
– Везу человека, Май. Первый раз везу так: напою, и накормлю, и языком ублажу. Я его, а не пассажир меня. Дела пошли на земле – одно умоочумление.
Митька широко, добродушно рассмеялся и с высоты плеснул в стакан красную гущу вина.
– Вы не знаете, как называются эти гольцы, вот за перевалом? – спросил проезжий, глядя с ожиданием в глаза Майке.
– Не знаю. Я недавно здесь, – растерянно моргнула Майка. – Я на Кулумысе раньше работала.
– Никто здесь таких вещей не знает, – успокоительно улыбнулся Митька. – Никто здесь таких вещей не хочет знать. Кому нужно, как называется та или та гора? Важно, что растет на ней да какой зверь живет.
– Ужасные люди, – добродушно, но без улыбки согласился проезжий. – Если так жить, то для меня совсем неважно, что вы Митька, откуда и что вы за человек. Важно только, что вы шофер и довезете меня до Куярта.
Митька ухмыльнулся и довольно подмигнул Майке, кивнув на проезжего. Проезжий сидел спокойно и внимательно смотрел на говорящих.
– А вы зачем на Куярт? На маральник? – спросила Майка.
– У меня дед умер, – ответил проезжий.
Все, кроме Митьки, быстро взглянули на него. Митька же сидел с видом человека, который давно уже изведал весь смысл этих разговоров.
– Так он на Куярте жил? – спросила Полина.
– Нет, он жил в Ермаках. Я потому и еду теперь, что он умер.
– У меня бабушка тоже в прошлом годе померла. Вот я и приехала сюда, – быстро сказала тетя Тася, стараясь попасть в тон проезжему и тоже быть участницей разговора.
– Я еду к маралам. Лечить их буду. Они ужасно болеют. А в маральнике их не лечат, – сказал проезжий с какой-то беззащитной улыбкой, как бы опасаясь, что ему не поверят.
– Вы ветеринар? – спросила Майка.
– Нет, не ветеринар. Просто я узнал, как их надо лечить. Об этом давно забыли, а кто знал, молчал.
Митька поднял с кровати гитару и заиграл разухабисто:
Ну-ка, Майка, отвечай-ка,
Глуп он или нет…
Пропел и заговорил, не переставая играть:
– Забавный ты человек, Костя. Умный вроде, а самого простого понять не хочешь. Какое мне дело, или ей, или еще кому – маралов лечить, когда люди болеют не меньше маралов. Вот ты вылечи меня от водки, тетю Тасю – от сплетни, Полину – от тоски, а Майку – от любви. А после дуй своих зверей лечить.
Наступило молчание. Тетя Тася худыми пальцами, точно обшкуренными можжевеловыми палочками, стукотливо стала расталкивать по столу куски воблы. Подавая воблу Майке, она деловито метнула глазами в сторону проезжего. Проезжий поднял свой стакан, долго, но без внимания посмотрел на Митьку, выпил, встал и вышел на воздух.
– Дед у него был хозяйчик. Маралов держал, – сказал Митька, глядя на дверь, словно в спину ушедшему. – Скупили у него тогда маралов по постановлению. Вот он злобу и затаил, а секретов много знал. До самой смерти утаивал. Перед смертью взял и выложил все внуку. Внук-то теперь бросил свою бухгалтерию и на маральник подался. Он думает, что ему там сейчас все ворота раскроют. Умников-то теперь везде много. Как бы не так.
– Так, так, так, – согласилась тетя Тася. – Нынче все куда-то ехать порешились, от синицы ворона искать.
– Чудной он, конечно, малый, – продолжал Митька, думая вслух. – Я чую: не дед да не маральник, все одно куда-нибудь подался бы он. Такой уж у него зуд в голове. Без гор, говорит, жить не могу. Пить бы ему больше надо, и все бы прошло. А так ехать с ним одно разнообразие.
Майка внимательно слушала Митьку и задумчиво, с напряженным вниманием смотрела на лампу.
Митька поставил гитару на пол, прислонив ее к столу, и придвинулся к Майке. Он любовно, по-хозяйски обнял ее. Лицо Майки тотчас же стало красным, и руки принялись искать, что бы повертеть. Вот они нашли вилку и стали ею чертить по столу линии, все закручивая их, все закручивая. Вдруг она круто вскочила, вырвалась и выбежала на холодный синий воздух гор. Длинно перечеркнув тонкой изогнувшейся тенью двор, она сбежала по тропинке за баню и спряталась. Луна светила ярко и резко.
Немного погодя удивленно вышел Митька. Он долго оглядывал двор, дышал чистым воздухом широко и облегченно, потом сказал примиряюще: «Май, ну иди, хватит». Подождал, глянул на луну и полез в дверь, пробурчав: «Кот с ней, сама придет».
Майка осталась одна. Она оглядела посиневшие в предрассветье горы и голубой лунный воздух. Тишина ночи вошла в нее легким спокойствием, какое всегда приходит от чистого воздуха и одиночества среди гор.
Там высоко, на таскылах, уже чувствовалось приближение зари. И Майка, глядя на эти вершины, подумала, что скоро там столкнутся два утренних света: свет не успевшей скрыться луны и ранний свет солнца. Хотя Майка почти всю жизнь провела в горах, никогда ей не приходилось встречать столь необычное состояние природы с чувством собранности и понимания того, что происходит.
– Какой ужас, – выговорила она медленно, как бы ликуя от слов, – всю жизнь живем здесь – и ничего-то не знать. Как называются эти горы? Ведь их, видно, как-то назвали? Какие всякие звери ходят там? Мамочки, сколько же их там! А травы-то, травы, деревья разные! Ведь это же все вокруг, и какое ж это оно все…
И это ощущение ожидания зверями и травами рассвета подсказало Майке предчувствие какого-то еще непонятного, но неслыханного счастья от наступления утра. Майка вышла из-за бани на лунный свет и легкими толчками пошла берегом реки вверх навстречу течению. Ступая по камням и лишайникам, чувствовала Майка и даже, ей казалось, видела, что все ее тело сплетено из белых поблескивающих струй света, которые натянуты туго и весело.
Река шумела под ней, внизу, и над ней, впереди. Над горами стояла луна, и река тоже была сплетена из белых, туго натянутых струй. Струи кипели с шумом и немножко важничая от сознания своей причастности ко всему, что происходит сейчас там, вверху, в горах, в небе и в самой Майке.
Майка шагала, разгребая руками высокие кусты смородины, и кусты шумели мелкой листвой. Вдруг слева под обрывом она услышала шум, который не был похож на обычный говор воды. Майка шагнула к обрыву, раздвинула куст и увидела внизу по колена в реке человека. Искрясь всем телом и загребая сильными руками живые охапки воды, человек окатывался ими и фыркал перехваченным стужей горлом. То был проезжий.
Майка только одно мгновение смотрела на него. Она быстро пошла дальше и еще долго слышала плеск воды, играющей с человеком.
Скоро она поднялась в распадок и зашагала по правому притоку к вершине пониже. Теперь навстречу катился ручей, и становился он все у́же и у́же. Майка шагала, огибая небольшие островки кедров – последние остатки тайги. Неожиданно за спиной среди кедров кто-то угрюмо и сильно выдохнул мощную струю воздуха и полез в сторону, ломая деревья и шумя травой. «Медведь», – подумала Майка, но не испугалась. Она лишь посмотрела в ту сторону и почувствовала, что улыбнулась.
Скоро ручей пропал, и осталась только длинная дорожка озерков, каждое величиной с сомкнутые мужские ладони. Озерки чисто светились между мхов и кустиков голубики. В озерках жило течение, которое из одного в другое передавалось под слоем травянистой почвы. Возле одного из них на серебристом слое ила Майка увидела свежий след медвежьей лапы. Медведь, видимо, совсем недавно пил здесь, и вода еще не успела насочиться в след, только чуть наполнила острые углубления, оставшиеся от когтей. Майка высоко подобрала платье, присела на корточки, уперлась руками в берега и тоже стала пить, пока остро не заломило зубы.
Она взошла на таскыл, когда солнце уже готовилось прорваться в долины из-за синих гор горизонта. Она встала и посмотрела на юг, куда уходила узкая полоска тракта. Эта полоска шла в Туву. Про Туву Майка слышала, что там немало золота, водопадов, соболей и лесов. Она слышала и еще что-то, по остальное забыла.
Сейчас она видела всю эту даль лесов, которые шли на юг до Тувы и на восток до Байкала, на которых лежала черная тайга, и в тайге жили звери и пели птицы. Майка посмотрела налево на огромную соседнюю вершину и сказала ей: «Ты Буйба. Ты гора. А я Майка. Хочешь, я скажу, что на тебе растет? На тебе мох и черника. На тебе следы оленей и козлов и камни. И я никогда не видела оленьих следов, а теперь я сама хожу по ним. Видишь, как по ним хорошо топтаться и какие они мягкие, эти следы…» Майка посмотрела под ноги и еще раз прошлась и пробежалась по оленьим следам.
Вдруг как бы легкий звон пронесся у нее над головой. Она взглянула вверх и увидела, что совсем низко над ней летели красные лучи солнца. Она подняла руку и погрузила ладонь в эти лучи. В ладони тоже послышалось легкое ликующее звучание, и она стала красной. «Пусть поет ладонь», – подумала Майка. Солнце поднималось быстро, и скоро рука стала красной до локтя. Потом порозовели и заискрились Майкины скулы, плечи, платье, и вот она вся уже зазвенела на утреннем свете солнца. И, стоя так, она говорила себе: «Пусть я вся пою». Но песни в ней еще не было. Было все то же состояние предчувствия пения, но уже доведенное до восторга.
И вот тогда она вся вдруг почувствовала, что на нее смотрят. Она оглянулась и увидела на вершине Буйбы человека, который смотрел в ее сторону. И хотя самого этого человека трудно было разглядеть в такой дали и в красном свете начала дня, Майка поняла, что это проезжий. Она шагнула в сторону, ища укромности от этого непосильного в его неожиданности взгляда. Но вершина была открытой, и спрятаться было некуда. Тогда, облегченно рассмеявшись и радостно бросившись всем телом на встречный утренний ветер, Майка счастливо пустилась бежать с горы вниз мимо Буйбы, к перевалу.
На тракт к перевалу Майка вышла, когда солнце уже светило в полную силу. Машины шли одна за одной, и слышно было, что они очень спешат и в Туву, и из Тувы, и Майка боялась не успеть к Митькиной машине. Тетя Тася и Полина сидели за обочиной, пили молоко из нутра зеленой бутылки и поджидали Майку.
– С какой машиной приехали? – спросила Майка, присаживаясь рядом.
– С какой бы ни приехали, да не с Митькиной, – ответила тетя Тася, ухмыляясь. – Он-то чичас подкатит, держись, девка.
Скоро Митька вывернул с перевала в долину, лихо срезая петли, и Майка, сама не зная для чего, поднялась и поправила прическу. Сердце ее билось ровно, усиленно, до гула в ушах. «А вдруг Митька не остановит», – подумала она со страхом. Но, поравнявшись с женщинами, Митька круто остановил бензовоз. Майка подошла к машине. Дверца кабины отворилась, вылез дорожный мастер Андрей Панфилыч. Он поздоровался с Майкой и спрыгнул на дорогу.
Только тогда Майка увидела за стеклом внимательно глядевшее на нее и напряженное в ожидании лицо проезжего. Митька курил и смотрел в небо с миной человека, держащего над рекой за узду коня и ждущего, когда тот напьется. Майка шагнула к проезжему, чтобы попрощаться, но вместо этого протянула руку и сказала:
– Здравствуйте.
Проезжий пожал ей руку и сказал:
– У вас в глазах поют птицы. Впрочем, ведь вы никуда не уезжаете… Да и я уезжаю всего до Куярта. Мы на одном тракте…
Митька тронул машину. Майка зажмурилась, но быстро открыла глаза и стала смотреть вслед.
К ней подошла Полина, взяла за плечи, заглянула в лицо и удивленно спросила:
– Господи, откуда у тебя сегодня такие глаза? Милая, – она обняла Майку.
– Какие у меня глаза? – сказала Майка. – У меня всегда такие глаза. Я и сама не знаю, какие у меня глаза, – сказала Майка.
ТАЙГАТайга дрожит: по всем горам шумит ветер.
Река поблескивает густой вязью волн. Поблескивают на солнце и мелкие камешки под этой густой вязью.
Бережными камешками играет мальчик лет десяти. Он сидит на коряге ко мне спиной, и я вижу только его голубую рубашку да рыжий хохолок нестриженого затылка.
– Ты чего тут делаешь? – спрашиваю я, подойдя ближе.
– Смотрю.
– Куда смотришь?
– В тайгу.
– Так ведь тайга в горах, а ты в речку уткнулся.
– А речка-то из тайги бежит.
– И это правда, – соглашаюсь я и присаживаюсь на корягу.
– А ты чего делаешь? – спрашивает мальчик.
– Я машину жду.
– Дождешься. Машин на тракте хватит.
Мы с минуту оба глядим в горы.
– Пойдем в тайгу, – просит мальчик.
– А чего там, в тайге?
– У меня там дед. Я за дедом сходить хочу, а меня никто не берет.
– Придет дед, дождешься.
– Не придет. Не придет дед. Его уже три года нету.
– Три года?
– Три года. Взял ружье, говорит, завтра к вечеру вернусь. И все нет.
– А его искали?
– Искали, да не нашли. Вот братан теперь пошел на охоту. Может, он найдет.
На тракте взвывает с приближением машина. Я вскакиваю, выбегаю на дорогу и «голосую». Шофер бензовоза круто тормозит и открывает мне кабину. Я машу мальчику на прощание кепкой и кричу:
– Ничего, дождешься брата, тот тебе что-то да расскажет.
Машина круто взмывает по тракту в горы. Мальчик долго следит за ней, пока мы не скрываемся за поворотом.
– А ты что, знаешь этого пацаненка? – спрашивает шофер.
– Нет. Вот пока машину ловил. А что?
– Я брата его месяц назад на охоту подвез, а теперь беды не оберусь.
– Как же это?
– Подвез, а тот не вернулся с охоты. Вот уже два раза к прокурору вызывали.
Машина мчится в горы, а впереди вся тайга и все поселки, и от поселков люди с ружьями идут в тайгу.
МАЛИНОВЫЙ САЯНОкно в сенях было выбито градом. Вдоль сеней висели на тонкой жердине веники. Веники были сухие. В окно с утра дул ветер и шумел вениками. Ваня сидел в комнате перед окном, поглядывая в долину и прислушиваясь через стену к шуму веников. Сегодня он был один. Начальник уехал в отпуск, а младший метеоролог Петька ушел с ружьем и удочками вниз к реке.
Веники шумели крупно, быстро, отчего казалось, будто кто-то едет на телеге по каменистой дороге. Но Ваня знал, что на много километров вокруг нет ни телег, ни дорог. Шум нравился Ване, по шуму он мог бы, не выходя из комнаты, давать сводки. Сегодняшний шум говорил о том, что сводки можно давать добрые, и далекие многолюдные аэродромы не будут томиться, пассажиры нервничать, а огромным белым моторам не придется помалкивать на площадках. Под такой шум Ваня часами мог полулежать на лавке перед окном, не то дремать, не то просто раздумывать, упершись локтями в подоконник, потирая рыжую небритую щетину, здесь и там насквозь пробитую сединой. И можно думать о Петьке, как он вернется перед заходом солнца с толстогубой краснощекой улыбочкой, по-взрослому вышагивая, чтобы подчеркнуть свою коренастость, потряхивая издали в воздухе мешком с шелковистым розовым хариусом.
Порой появлялся вдалеке самолет. Он шел неторопливо, как бы размышляя на ходу. Он шел осторожно, словно боялся сбиться с тропинки. Ваня поглядывал на самолет и говорил вслух: «Этот в Абакан». Потом проходил другой самолет. Такой же синеватый, осторожный, но в обратную сторону. Ваня поглядывал на него и тоже спокойно бурчал: «Этот в Кызыл».
Так время шло к вечеру. Перед вечером далекий простуженный голос раздавался в углу комнаты. Сквозь шипение и треск произносил голос короткие вопросительные слова. Ваня поднимался с лавки и выходил на площадку. Потом он возвращался и отвечал голосу. Так же хрипловато, строго Ваня произносил добрые слова. Теперь Ваня садился за стол есть из алюминиевой тарелки красноватую жирную медвежатину с картошкой. Медвежатина была холодная, разогревать ее Ване не хотелось. Он запивал медвежатину водой из граненого зеленого стакана. От воды пахло кедром.
Где-то очень далеко, в глубине неба, зарождался гром. Гром был продолжительный, настойчивый. Ваня тяжело клал на стол свою березовую ложку и выходил на крыльцо. На крыльце он стоял босой, в незаправленной рубахе. Далеко впереди звука шли над землей три белые поблескивающие точки. Они шли твердо, казались вбитыми в небо, и ясно было, что любая дорога в воздухе им не страшна. «Эти куда же? – напрягал Ваня морщины на лбу, некоторое время молчал и успокаивал себя. – Они знают куда». Он возвращался в избу к медвежатине и воде, пахнущей кедром. На ходу он замечал, что веники шумят иначе, мягче и шире.
Перед закатом солнце густо наливалось беспокойной желтизной. Солнце шло над огромной ступенчатой и каменистой горой. Гору здесь называли Саян. В это время на другом краю неба вываливалась из-за хребтов сивая туча с гладкими, словно зачесанными краями. Ветра от нее еще не было, но прохладой уже подавало. Ваня вставал и начинал ходить от стола до порога. Вскоре туча разлаписто входила в небо, обдавая тайгу холодом. Солнце багрово садилось за Саяном, и Саян начинал светиться по краям, словно плавился.
Из тучи медленно падал снег. Снег садился на деревья, камни, в траву. Снег был крупный и тихий. При свете заката он становился малиновым. Малиновая стена снегопада осторожно закрывала тайгу, долину за долиной. Крупные хлопья прилипали к стеклам, таяли, бежали вниз – красноватыми потеками. Снег падал все гуще и гуще, было слышно, как он шумит по стенам и по крыше.
Темнело. Ваня шел к приемнику, включал тихий желтый свет на его шкале и долго сидел, перечитывая светящиеся названия городов. Потом он трогал вертушку, и в комнату врывалось множество голосов. Первым приходил низкий тяжелый голос женщины. Она пела что-то печальное на незнакомом протяжном языке. Потом врывался злой, отрывистый голос, с металлическими словами, похожими на вопли военной команды. Ваня не понимал слов, но знал, что может говорить этот голос. Ваня быстро уничтожал его. И тут из быстрого осторожного пиликания где-то далеко запевал мальчик. Мальчик пел под музыку. И тоже слова были непонятными, но от них тянуло тропическим ранним утром, шорохом тяжелой тенистой листвы, неметенными улицами, гулом океана и свежими запашистыми газетами. Чернокожий мальчик шел и размахивал газетами над головой.
Но рядом появлялась другая музыка. Она еле слышно пробивалась сквозь пение мальчика. Ване она начинала казаться неотклонимой. Ваня дослушивал пение мальчика и сильно включал музыку. В музыке не слышалось пения, не чувствовалось песенной мелодии, но было очень широкое и удивительно сердечное звучание. Ваня видел березовую рощу. Под березами ходила молодая женщина в синем простом платье. Волосы у женщины были белые, словно отбеленные на солнце. Она ходила и что-то все искала под деревьями. Ваня приглядывался к ней, стараясь догадаться, что в ней такого знакомого. Наконец он узнавал в этой женщине свою дочь Настю. Потом Настя внезапно находила под березой маленького спеленатого ребенка. Она брала его на руки и распеленывала… Вдали за рощей шел поезд, и низкое солнце горело в окнах вагонов. Ребенок протягивал руки к поезду и что-то силился выговорить, а мать успокаивала его.
В это время в углу снова начиналось шипение и раздавался голос. Голос просил у Вани погоды. И, выключив музыку, Ваня коротко рассказывал голосу все: о снеге, о туче, о ветре.
После сводки он опять ходил от стола до порога, прислушивался и ждал Петьку. В конце концов он останавливался среди избы и громко звал: «Семимили!» Ответом было молчание, «Семимили!» – повторял Ваня, стоял и с ухмылочкой направлялся в сени. Веники почти не шумели, только влажно колыхались на слабом ветру. Под вениками на полу Ваня нащупывал высокие резиновые сапоги и снова ухмылялся: «Ишь, Семимили, пристроились… будто вас и нету…» Ваня натягивал длинную соболью шапку, и она блестела и переливалась во тьме, как электрическая. Ваня натягивал меховую куртку, снимал с гвоздя ружье и направлялся по тропе вниз, к реке.
В темноте ночи все было густо усыпано снегом. Ваня шагал, останавливался и вслушивался. То здесь, то там пробегали по тайге осторожные шорохи. Это маралы уходили от снега. Снег мокро свисал с деревьев и трав, капли падали на камни и глухо звенели. «Ну и вот, Семимили, подались», – бормотал Ваня, шагая. Семимили скользили по мокрому снегу, проваливались в лужи, но воду не пропускали. Сами собой припоминались слова последней сводки:
«В течение двух часов шел снег. В момент наблюдения снегопада нет. Облачность низкая. Ветер слабый…»
И, глядя по сторонам, Ваня продолжал про себя сводку: «Облачность низкая. Ветер слабый. Петька не вернулся. Иду за Петькой. От Насти вести нет. Темно. В тайге шумит вода. Маралы уходят в долины…»
Вдруг кто-то черный появлялся внизу на тропинке. Он подбегал к Ване и терся боком об Семимили. Ваня зажимал мокрый, быстро отдувающийся нос в кулаке и радостно ворчал: «Ишь, Голубарь, ишь ты!» Голубарь крутился, приплясывая в мокром снегу, вилял задом и слегка рычал. Глаза его блестели в темноте.
Еще ниже на тропе появлялся Петька. Он тащил на спине горного козла. Хотя Ваня и ожидал, но не знал еще, что у Петьки в кармане телеграмма. Ее недавно передал конный тувинец, которого Петька весь день поджидал у реки на тропе. В телеграмме говорилось, что сегодня на закате Ваня стал дедом.
