Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Куранов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)
Прошел дождь, и ночной ветер сбивал с клена отяжелевшие листья. Листья прилипали к стеклам и съезжали по окну вдоль рясок.
Валентина сидела возле окна за аппаратом, похожим на маленький старинный велосипед. Она читала книгу. Некоторые страницы она зачитывала вслух телефонистке Римме.
Вскоре аппарат мелко застучал, колесо двинулось, и лента поползла. Валентина оторвалась от книги, приняла телеграмму, намотала ленту с текстом на растопыренные пальцы левой руки, перечитала еще раз и глухо сказала:
– Ужас-то какой, у Аньки Рыжаковой мать померла.
– Сейчас, что ли, приняла? – спросила Римма.
– Ну да, вот эта телеграмма.
– Не носить бы ее Аньке.
– Как это не носить?
– Без того ей лихо: с мужиком добро делит.
– Какое добро?
– Приходит сегодня Петр с работы и говорит: «Хватит, намаялся за семь лет, говорит, с тобой. Больше, говорит, не желаю».
– Пьяный, что ли, был?
– Ни в одном глазу. «Ты, говорит, не женщина».
Девушки замолчали.
– Не ходи, – сказала Римма, – куда ей горя подливать. Потом отдадим.
– Телеграмма-то с пометкой «ночная», – сказала Валентина, проглядев еще раз ленту. – Хочешь не хочешь – неси.
– Что ж, беги, пока мое дежурство не кончилось, – сказала Римма. – Эх, Анька, Анька… надо же так?
В темноте у крыльца стояли чьи-то неспутанные кони. Кони издали смотрели в окно, в телеграфную. Валентина открыла дверь и вышла на крыльцо. Ветер с силой распахнул дверь, ударил о стену и с грохотом захлопнул. Кони испугались и рванули по лужам в темноту.
Улицы села уже спали, и вдалеке горел только один огонек. Валентина догадалась, что это у Рыжаковых. В темноте по селу метались кони, и слышно было порой, как плотно сыплется из-под испуганных копыт грязь. Дверь у Рыжаковых была не заперта, но Валентина постучала. Позади под навесом внезапно сорвалась со сруба бадья и с пустым деревянным грохотом полетела в колодец, визгливо разматывая цепь. Валентина вздрогнула. Никто не отзывался. «С горем не стучатся», – вспомнила она старинную поговорку и на ощупь вошла в сени.
Петр сидел за столом перед огромным самодельным зеркалом, заправленным в золотой багет, которого неизвестно зачем года три назад привезли в село целую машину. Петр брился. Он молча и твердо глядел в зеркало, налитое ярким электрическим светом, и с треском срезал с намыленных щек густую щетину.
Анна была на кухне. Она стирала перед белой русской печкой мужские майки, кальсоны, рубашки. Анна и Петр, словно заколдованные, не подняли на Валентину глаз. Валентина достала из кармана бланк для расписки и, не вынимая самой телеграммы, сказала:
– Распишитесь, вам телеграмма.
– Кому? – спросил Петр.
– Анне Кирилловне, – ответила Валентина.
Анна разогнулась от корыта, смахнула с голых рук пену, вытерла руки о подол и расписалась. Валентина взяла у нее расписку, подала телеграмму и быстро вышла.
Назад Валентина спешила. Время близилось к двенадцати, и Римме пора было оставлять дежурство. Уже возле самой почты Валентина поскользнулась, взмахнула руками. И опять в темноте от крыльца шарахнулись две длинные тени и, взбрыкивая, помчались прочь. Мокрые листья с шумом пролетали по ветру и падали на огромные окна почты, Римма ждала ее и смотрела сквозь листья в окно.
Через час Петр и Анна пришли дать телеграмму, что утром они выезжают.
СНЕГОПАДЗа окном осторожно падал искрящийся мелкий снег. С напряженными, почти квадратными веками Катерина смотрела в окно, словно смотреть на снег ей было трудно.
Василий закрыл чемодан и щелкнул замком. Замок щелкнул, как спущенный затвор. Катерина вздрогнула, но не оглянулась. Василий шумно надел плащ и долго громко хрустел им, разглаживая ладонями полы.
– Ну, что скажешь?
– То и скажу, – ответила Катерина, не оглядываясь.
– Письма, газеты будешь пересылать. Адрес сообщу, – сказал Василий с чемоданом в руке.
– Иди. Хватит. Дом запру, – сказала Катерина.
Василий мягко протопал валенками по высокому деревянному крыльцу и, сутулясь, прошел под окнами.
Катерина взглянула на часы. Постояла у окна. Потом оделась, накинула шаль, надела растоптанные, словно ватные валенки и пошла на работу. Она мягко спустилась с высокого крыльца и прошла под окнами, щурясь.
До обеда она просидела за конторским столиком, смотрела в бумаги и тихо передвигала по счетам облупившиеся деревянные косточки. Когда с ней говорили, она отвечала, не поднимая голубоватых ресниц, как бы пела про себя тихую песню.
В обед оделась и пошла ходить по улицам и глядеть себе под ноги, немного сутулясь. Снег был похож на мелко нарезанные кусочки мятой бумаги. Облака поплотнели, солнце не просвечивало, но Катерина все щурилась, как от мелких, медленно падающих искр. Потом она зашла в магазин, спросила хлеба. Ей свешали, как всегда, буханку на двадцать копеек.
С хлебом она вернулась в контору. На столике лежала потрепанная промасленная книжка «Двигатели внутреннего сгорания». Кассирша сказала, что Костя Свистов просил извиниться перед Василием за то, что задержал учебник. Катерина положила буханку на книгу и прямо в платке, в пальто села.
Вскоре зашел начальник и сказал, что Катерине за ноябрь начислена премия. Катерина сказала «хорошо», но головы не подняла, сидела с опущенными веками, словно пела что-то про себя.
Перед концом работы пришла техничка Шура и напомнила, что Василий неделю назад брал у нее пятерку. Катерина достала из пальто жесткую смятую бумажку и подала.
Вечером Катерина получила премию.
Снег был крупный, тяжелый и рассыпался на лету. На столбе возле магазина горела круглая лампочка. Казалось, что снежинки не падают, а вьются вокруг лампочки.
В магазине Катерина купила стиральный порошок, фитиль для керосинки, тяжелую банку белил. Продавщица Нюра вынула из-под прилавка коробку патронов с крупной дробью. Она сказала, что две такие коробки она оставила своему мужу, а это последняя. Нюра подсчитала за порошок, фитили, белила и за патроны. Катерина заплатила.
Тихо поднявшись по длинному заснеженному крыльцу, она вошла в комнату. В комнате было темно. Окна изнутри слегка одело изморозью. От порога в большом зеркале Катерина сквозь сумерки увидела себя. На платке лежал круглый слой снега, снег светился на воротнике, на бровях. Лицо разобрать было трудно. Из зеркала на нее смотрел человек в мягкой шапке, тулупе и с густыми белыми бровями.
За окном стояли синие сумерки, но видно было, как падает густой мягкий снег. Тропинку засыпало. Виднелись только ее следы. Следы терялись в темноте. Их быстро закрывало снегом.
Снег ровно падал на стекла, разваливался и скользил.
Катерина положила покупки на стол и вспомнила, что забыла в конторе хлеб и книжку. Она направилась было к двери, но вернулась. Не зажигая свет, она села на табуретку возле окна и тихо заплакала.
ЯПОНСКАЯ ПОЭЗИЯПод окнами магазина обтаивала снежная баба. Кто-то натянул ей на голову старую клетчатую кепку, и теперь баба не давала покоя собакам. Собаки собирались вокруг и лаяли.
Галина Серафимовна стояла у окна и, глядя на улицу, старалась понять – сердятся собаки или просто дурачатся. Ей хотелось взять с прилавка игрушечную морковку и два новогодних шара, выйти к бабе да вставить ей глаза и нос. Но заниматься всем этим среди дня возле магазина было неудобно.
Галина Серафимовна подошла к печке, подбросила дров и села возле огня. В печке шумел огонь и раскачивал приоткрытую дверцу. На стенах и потолке стояли отсветы солнечного весеннего снега, и красочные переплеты книг как бы светились изнутри.
Вскоре в магазин вошли два молодых парня. Одеты они были в полупальто, валенки и ушанки. Они держали себя с той забавной важностью, которой отличаются студенты и солдаты, приехавшие на побывку.
Один из них равнодушно окинул полки и негромко сказал:
– Вряд ли тут чего есть.
– Пока шофер заправляется, все равно делать нечего, – сказал другой. – А вообще не скажи, вот в таких-то захолустных магазинах как раз и попадаются хорошие книги.
Они пошли вдоль полок, и у Галины Серафимовны торопливо забилось сердце: ей захотелось, чтобы ребят непременно что-нибудь заинтересовало. Только почему они не заметили, что в ее магазине устроен открытый доступ к книгам, как это теперь принято в городах.
Ребята брали книги с полок, просматривали их и неизменно ставили на место. Потом второй подошел к Галине Серафимовне и спросил:
– Нет ли у вас «Японской поэзии»?
Галина Серафимовна растерялась.
– Знаете, такой красный томик. Там еще очень короткие стихи.
– Толстый? – спросила Галина Серафимовна.
– Ну, страниц так пятьсот.
– Постойте, подумаю, – попросила Галина Серафимовна. – У нас этот сборник был. Но все разобрали. Может, осталось где. Зайдите после обеда.
– Пожалуйста, посмотрите. Вы сделаете нам большое одолжение, – обрадовался парень. – Если машина задержится, мы зайдем.
В обед, придя домой, Галина Серафимовна прямо с порога направилась к этажерке. Она быстро нашла коренастый томик в богатом красном переплете. Эту книжку привезла в каникулы ее дочь Клава, да так и забыла. Галина Серафимовна сунула томик в карман пальто, не раздеваясь, похватала холодца, запила квасом и поспешила в магазин.
Возле снежной бабы все толпились собаки. Они лаяли, глядя на кепку. Кепка намокла, и с козырька ее стекали светящиеся чистые капли.
Галина Серафимовна отперла магазин, села возле печки на табуретку и стала ждать. Никто не приходил. От близкого огня и ослепительного света полдня ласково закружилась голова. Потянуло ко сну. Галина Серафимовна наугад раскрыла томик и прочитала:
Я в весеннее поле пошел за цветами,
мне хотелось набрать там фиалок душистых,
и поля показались так дороги сердцу,
что всю ночь там провел средь цветов до рассвета.
Галина Серафимовна закрыла книжку и вспомнила, как в молодости ходила по ягоды за Ветлугу, и заблудилась, и весь день с легким сердцем бродила по лесам. Ночевала она в бору на теплой жесткой траве и все боялась сквозь сон, что придет медведь.
Она опять раскрыла томик и увидела крошечное стихотворение:
Старый колодец в селе,
рыба метнулась за мошкой…
Темный всплеск в глубине.
Она удивилась: почему колодец – и рыба. Но в примечании прочла, как японцы, чтобы уберечь воду от порчи, пускают в колодец карпов. «Ишь какие», – подумала Галина Серафимовна.
В это время пришел какой-то старичок за брошюрой о помидорах. Потом забежал мальчик за цветными карандашами. Пришли девушки из детского сада. Они купили плакаты.
За окнами тихо мерк день. Снежная баба заледенела, и козырек ее покоробило. Собаки уже не вертелись возле магазина, они разбежались по дворам и лаяли где-то вдалеке.
Галина Серафимовна поставила томик на полку, туда, где у нее размещалась поэзия. Она поставила книжку так, чтобы издали можно было ее заметить и разобрать заглавие.
Она вышла из магазина, закрыла ставни, повесила замок и встала на крыльце. Невдалеке за школой дети катались с горы на лыжах и санках. С этой горы когда-то каталась и Галина Серафимовна, лыжи тогда были только у охотников, а дети бегали с салазками.
На горке стояла девочка в длинном сером пальто, ушанке, на лыжах. Она никак не смела скатиться. Шапка на ней была надета боком, одно ухо торчало, как козырек, и девочка была похожа на похудевшую снежную бабу. Сзади к девочке подбежал малыш и толкнул. Девочка вскрикнула и покатилась. Она съехала благополучно, и когда лыжи остановились, взмахнула руками и упала. На горе захохотали.
Вечер быстро прятал гору и детей в сумерки. Галина Серафимовна все стояла на крыльце магазина, глядела на детей и все старалась припомнить какое-то странное стихотворение из давешней книжки, но никак не могла. Там что-то говорилось о человеке, который стоит на берегу и держит в ладони песок и старается сжать его, а песок течет. Галина Серафимовна старалась понять, отчего ей хочется вспомнить это стихотворение, и решила завтра найти его и перечитать.
СВЕТ НАД ПОЛЯНОЙТравянистый проселок с глубокой влажной колеей пошел высоко в небо. Что-то ласково захрустело под ногами и как будто рассыпается. Конечно, это рыжики, Как тесно забили они колею, сбежались и смотрят из-под шагов. И ели, молодые, робкие, столпились вдоль дороги и тоже смотрят.
Признаю́т?
Нет, не признаю́т.
Проселок вышел на угор, чуть ниже гладких растянутых облаков. Три сосны стоят вдалеке. Длинные, обхватистые, подняли сосны широкие руки и все цепляют облака, удержать стараются. А облака не удержишь, идут над угором и не оглядываются.
Знакомое старое место. Знакомое и вроде незнакомое. Все так. Как в юности. И все не так. Заросло мелколесьем, а сосны те самые. Багровые, словно огонь по стволам идет.
Тут уж и деревня где-то рядом.
И вдруг – словно кто-то окликнул.
Павел Петрович остановился и стал озирать местность, присматриваться. Вокруг березник, чуть поверху тронутый желтизной. Глубина березника пахнет осенью, кисловато и холодно, будто сентябрь пришел, но прячется, боится выйти из лесу и показаться на дороге.
И Павел Петрович догадался, вспомнил, что ли: здесь и стоял тогда стог над оврагом, из которого подняла сейчас Павла Петровича дорога. А двадцать пять лет назад припорошен был стог осенним снегом, и по мелкому сугробу проложен был к нему от деревни заячий след. Тогда ночью прибежала в избу Анна в валенках на голу ногу. И по тому заячьему следу бежал Павел Петрович, Пашечка, на ходу застегивая штаны, натягивая рубаху и полушубок. Он долго сидел потом под стогом, слушал взвизгиванье мерзлой дороги под конскими шагами и затем громкий стук в ворота.
«Интересно, стоит изба или нет?» – подумал Павел Петрович и размашисто зашагал на угор из березника к соснам.
И сосны пошли навстречу, поднимаясь в небо голыми обвремененными стволами, которые горели, словно по ним шел огонь. Вот сосны выступили из-за опушки, из-за поворота дороги, стоя среди угора. А деревни не было.
Но под соснами курился из земли дым и слегка шевелил их вороную хвою. По ту сторону дыма угор кончался, виден был дальний лес, внутри которого что-то гудело и громыхало, словно кто-то, отдуваясь, тащил там среди леса борону.
«А где же деревня? – подумал Павел Петрович. – Может, я не туда пришел?»
И тут опять его словно окликнули.
Заторопился он, с волнением переводя дух.
А слева из-за опушки выступила изба, похожая на длинный старенький баркас. Над воротами покачивался обветренный скворечник, и кто-то сидел на окошке скворечника – не то скворец, не то воробей. Сами ворота были распахнуты, и виднелось внутри двора развешанное на веревке мужское белье: синие кальсоны, две шелковых майки, китайское розовое полотенце и красная ковбойка с «молнией» по вороту. Ковбойка висела вниз воротником и помахивала в воздухе рукавами, словно висеть ей надоело и она раздумывала: не дотянуться ли до земли да так на рукавах уйти в избу по высокому тесовому крыльцу. На крыльце что-то поклевывал петух и громко скликал куриц. Курицы ходили по лужайке и не откликались. Внезапно они подняли головы, увидели чуждого человека и бросились к петуху с громким криком, как от коршуна.
Еще левее показалась другая изба, обшитая свежим тесом, под рябиной. Под рябиной тяжелой, старой, густо обсаженной мглистыми кистями ягод.
Избу первую, избу вторую, рябину Павел Петрович признал. Но других изб не было по всему угору, и признавать больше становилось нечего. Разве что дым под соснами.
Спокойной и немного усталой походкой пошел Павел Петрович под сосны и остановился рядом с синеватым легким дымом костра, который признал тут же вместе с большим черным котлом, вместе с высокой старой кадкой поодаль. Вода в котле закипала, из глубины ее вылетали, как пуговицы, перламутровые пузыри, которые летели вдоль поверхности и лопались. Павел Петрович поставил на землю свой небольшой дорожный чемодан, снял пиджак, перебросил его через руку и стал оглядывать угор, прикидывая, где много лет назад стояла тут изба его матери. Он отыскал это место. На нем шумел малинник и стоял колодец, без журавля уже, но под новенькой деревянной крышкой.
Павел Петрович направился к колодцу, но замер, будто сзади в него прицелились и вот-вот выстрелят в спину или поведут куда-то. Он постоял так в робости и в волнении, а потом оглянулся медленным взглядом. И не успел он оглянуться, как услышал громкий голос:
– Павел! Пашечка…
Голос был женский, голос был знакомый.
Павел Петрович посмотрел в сторону голоса и узнал, кто его окликнул. Он развел руки и пошел навстречу женщине. Он шел с разведенными руками, словно нес легкое, живое и дорогое для них обоих тело.
Женщина стояла в воротах первой избы и держала водной руке деревянный круглый ковш, а в другой руке – мешок, до половины наполненный тяжестью. На женщине широко сидело серое ситцевое платье. Она поставила мешок на землю и с ковшом в руке пошла навстречу босыми шагами. Она шла с глазами, в которых замерло движение глухого глубокого омута, и улыбалась почерневшим от лет и работы лицом. Павел Петрович подошел к ней и обнял, как бы отдал все, что нес на руках. И закрыл глаза. Женщина взяла его левой рукой за спину, а правой за плечи и положила деревянный ковш сзади ему на плечо.
– Ну что ты, – сказала она, – жив обернулся.
– Живой, – сказал Павел Петрович. – Живой, как видишь.
Он открыл глаза. Она опустила руки. И так стояли они среди угора, молча улыбаясь друг другу.
– Вода у тебя там кипит. Пива заварила? – сказал Павел Петрович.
– Кипит, кипит. Пиво варю.
– Ждешь кого?
– Ну да. Приехал уже. Сам увидишь.
Она с ковшом пошла под сосны. А Павел Петрович отправился к воротам, взял мешок и, пока нес его, чувствовал не тяжесть, а болотный и чуть щелоковатый запах солода.
– А в этом, Федотовом, доме кто живет? – спросил Павел Петрович, присаживаясь на чемодан.
– Федот.
– Федот?
– Председатель он у нас в колхозе, а жить отсюда не уходит.
– Давно он тут?
– Уж после войны вернулся. А ты надолго?
– Приехал посмотреть. Побуду, – сказал Павел Петрович и достал из кармана пачку сигарет.
Солнце стояло уже низко, слегка заалел над лесом край неба, и там, в лесу, все что-то грохотало и двигалось.
– Что это у вас там все гремит?
– Лежневка. Лес на реку возят машинами.
Павел Петрович достал сигарету, взял ее в губы, вынул из кармана зажигалку и напрягся, будто его окликнули. Он посмотрел под сосны вдоль угора. Там краем леса шел человек. Он шел с удилищем на плече и с рюкзаком за спиной, в шляпе, в кожаной куртке, в высоких болотных сапогах. Он шел усталой походкой пожилого, с удовольствием потрудившегося на рыбалке мужчины. И видно было, что идти ему тяжело.
– Узнал?
– Узнал, – сказал Павел Петрович. – А чего он тут делает?
– Уж который год в отпуск приезжает. Говорит, где ни бывал, мест приветливей не видывал.
– Куда же ему столько пива?
– Взаперед сам приедет, а следом сослуживцы. Приветные такие ребята. Поживут, а посля по реке утекут на плоту.
В воздухе устанавливалось робкое дуновение сумерек, которое приходит еще до того, как над полями затеплится мгла и пробьются первые звезды. Исподволь холодеет запах ромашек, горьковато потянет осиной, болотисто подкрадывается прохладный ветер берегов, а остывающее поле уже дышит тонко, словно кувшинка. Дым костра стелется далеко, и аромат его недвижен и грустен.
Человек шел в этом вечереющем воздухе со своим рюкзаком и с удилищем. Иногда он останавливался, осматривая окрестные леса, угор и уже близкие избы. То ли он отдыхал, то ли удивленно вспоминал что-то, узнавая и не узнавая видимые вокруг предметы. Он поднялся к соснам по тропинке, снял рюкзак, прислонил к кадушке удилище. На удилище раскачивалась и поблескивала медной чешуей блесна.
– Ну, Анна, наловил, – сказал человек, посмотрел на Павла Петровича и еще сказал: – Здравствуйте.
– Добрый вечер, – сказал Павел Петрович и пристально посмотрел на человека.
Человек сел у костра, снял сапоги, портянки размотал и положил все рядом с огнем. Анна стала своим деревянным ковшом вычерпывать из котла воду и сливать ее в кадку.
– Устал, – сказал человек, отдуваясь. – Сердце пошаливает. А никогда и в голову не пришло бы, что сердце захандрит.
– Да, не пришло бы, – сказал Павел Петрович.
– А вы издалека?
– Издалека, – сказал Павел Петрович. – Да вот приехал навестить эти места.
– Необъятные места, – сказал человек, продолжая отдуваться и весь всколыхиваясь мощной грудью. – Тихие. Богатые. Рыбные. А где вы на квартиру встать решили?
– Да здесь хочу.
– Тогда будем знакомы. Василий.
– Павел, – сказал Павел Петрович. – Пашечкой раньше звали.
Анна остановилась перед кадкой с полным ковшом кипятка. Низкое солнце ударило в ковш и залило кипяток мелкой мчащейся медной монетой. Анна выплеснула ковш на землю и сказала:
– Мужики, хоть бы сами котел перекинули.
Павел Петрович и Василий ухватили котел за черные гнутые уши тряпками и, приседая, отстраняя лица от пара, перевернули кипяток в кадушку. Из кадушки, застланной по дну мякиной, ударило мягким душным туманом.
Василий зажмурился, потом открыл глаза и блаженно посмотрел на Павла Петровича:
– Аж всю душу захватило. Я ведь и родился здесь, и вырос.
Он отнес котел к огню и поставил на землю.
Анна взяла ведра и пошла за водой.
Павел Петрович смотрел ей вслед, видел ее пожилую крепкую походку, походку сильной крупной лошади, умело и спокойно привыкшей ходить в плуге.
– Сестра моя, – сказал Василий.
Павел Петрович кивнул и закрыл глаза.
– Тяжелую жизнь прошла, – сказал Василий, присаживаясь на землю. – Муж на фронте погиб. Пятерых детей одна почти что вырастила. На корове поля колхозные распахивала. Теперь уж дети разлетелись по городам. Кто на заводе, кто замужем, кто в институте.
Василий потянул к себе рюкзак и принялся его развязывать. Развязал. Из рюкзака пахнуло речным запахом свежей рыбы.
– А деревня наша большая была, – сказал Василий, развязав рюкзак и оглядывая угор.
Павел Петрович кивнул и открыл глаза.
– Ну что же, поночуйте у нас. Пива попьете. Спать есть где, – улыбнулся Василий. – А теперь – за рыбу. Уху заушим.
Он вытащил за хвост из рюкзака щуку. Щука была ростом с конскую голову и холодцевато поблескивала в сумерках. Василий швырнул щуку Павлу Петровичу. Щука жидко упала в траву и сонно шевельнула хвостом. Василий вытащил голавля, тоже крупного, тронутого желтой медью по животу, с застекленевшими дикими глазами.
Павел Петрович достал из кармана перочинный нож и снял со спины и с боков щуки мелкую мягкую чешую. Потом он поставил щуку на спину и тонко распахнул ей белое брюхо узким лезвием.
Анна пришла с полными ведрами и снова пошла за водой.
Щука лежала перед Павлом Петровичем как бы сама распахнувшаяся. А в брюхе у нее была сорога. Лежала сорога смирно, как-то прильнув к щуке, ровно спала в тепле и в покое. И не казалось, что сорога проглочена, а думалось, что это щука собралась родить ее, сотворив сорогу в своем теле.
– Ну и как теперь? – спросил Павел Петрович. – Дом где теперь и работа далеко ли?
– Я здесь работал сначала, – сказал Василий. – Потом перевели меня в область. На счету на хорошем был. Потом на фронт направили. В особых войсках был я. Потом опять работал в Москве. А года три назад пенсию мне дали. Посидел, посидел я – дома не сидится. К делу привык, сложа руки – не могу. Пошел я просить работу какую-нибудь. Устроили меня. Заместителем директора в музее работаю. Работа хорошая, люди интересные. Культурные такие. Знают столько, что голова кругом идет. Даже не верится.
Василий говорил и большими сильными пальцами снимал с голавля чешую.
– А вы? – Василий мягко коснулся голавля лезвием и развалил плотное жирное брюхо надвое. – Мне кажется, вы тоже научный работник.
– Я преподаю в Горьком в одном институте историю философии, – сказал Павел Петрович.
– Ну так и есть, – обрадовался Василий. – Глаз у меня наметанный. Анна, – крикнул он, – тащи-ка, милая, чугунок да сольцу! Эх и уху заушим!
– Хорошая уха получится, – согласился Павел Петрович. – Двойная.
– Тройная даже, – уточнил Василий. – Я еще ершишек прихватил. Мы их чистить не будем, а так прямо. После выкинем, как говорится, за ненадобностью. Для вкуса. Вы уж тогда рыбку сполосните, а я огонек в стороне разложу.
Павел Петрович взял голавля, взял щуку, поддел их каждую на палец и потащил на весу к колодцу. Он положил рыб на траву, снял крышку и опустил в сруб небольшое железное ведро на цепи. Он разматывал холодную мокрую цепь и старался припомнить то, давнее, лицо Василия.
Ведро коснулось воды, прогремело и дернуло цепь. Стало тяжелым. «Васька был высок и плечист. Силен. Однажды на спор он подлез под мерина Стратилата и поднял на плечах. Мерин тогда удивился, взболтнул ногами и свалил Ваську». Ведро шло вверх медленно и гулко поплескивало воду. Павел Петрович смотрел туда, в глубь колодца, напрягался и никак не мог вспомнить лицо Васьки. Ведро блеснуло в глубине водой, как большой внимательный глаз. Вода раскачивалась, ходила в ведре, словно о чем-то думала. И начало выступать перед Павлом Петровичем лицо.
«Вот он. Длинноволос, чубат, рыж. Скулы сбитые, как скворечник. И кепка кожаная. Глаза синие, красивые, блещут, будто Васька пляшет. И усмехается растянутой, ловкой, осторожной улыбкой».
Павел Петрович прямо в ведре принялся мыть и выполаскивать рыб. А те, уже выпотрошенные, сделались мягкими, податливыми и ласково обвисли шелковыми боками. Павел Петрович дважды прополоскал их, промыл и потащил под сосны. А ведро осталось возле колодца, и чешуя кружилась в нем и горела, заметная издали, как мелкая россыпь искр.
Анна стояла у ворот. Она подала чугун.
– Отнеси ему, – сказала она. – Я чемодан-то твой в избу унесла. А постель на повети в пологе застелила. Как пойдешь с моста, первый полог Васькин, а второй – тебе.
Василий уже разложил в сторонке небольшой костер и выгребал из рюкзака ершей, выгребал как ворох старинных черных пятаков.
Вдвоем они поставили чугун на огонь и легли по разные стороны костра. Подошла Анна, устало села к огню и стала смотреть в чугун, сложив руки на колени.
Пришла ночь, та ранняя ее пора, когда поработавшего человека охватывает полусонное оцепенение отдыха, и ему не хочется говорить, а может быть, даже и думать. В темном небе нет облаков, не слышится ветер, а только горят и медленно движутся звезды – над речкой, над лесною чащей, где замерли на елях тетерева, а медведь пробирается к овсам и смотрит в небо и причуивается, нет ли где человека. А позади не спеша поднялось в небо широкое электрическое зарево, рассеянное и далекое. Там слышен шум, будто кто-то гонит по сучкам огромный фуганок и весело дышит большой сильной грудью.
– Лесоучасток? – спросил Павел Петрович.
– Да. Новостройка, – ответила Анна, глядя в чугун. – Закипает.
Василий приподнялся и горстями стал сыпать ершей в кипяток. Теперь ерши напоминали больших пластмассовых жуков.
– Для вкуса, – сказал Василий. – А потом вывалим.
Он лег. Лег лицом к огню и глядя в небо. Краем показалась над лесом большая белая звезда. Она шла ровно, не спеша, как хозяйка и покровительница этой ночи. Все стали смотреть на звезду, провожая полет ее глазами. А звезда, все так же не спеша, погасла, ушла в туман.
Первая уха закипела, словно по ней понесло талый дорожный снег. Деревянным ковшиком Василий стал вылавливать ершей и выбрасывать их под сосны, в траву. И ерши летели в темноте, неуклюже, как воробьи.
Теперь Василий взял голавля, согнул его дугой и осторожно, как на сковороду, посадил в кипяток.
Где-то под угором на лесной дороге послышался рев и грохот. Там по вершинам качалось длинное белое зарево.
Анна поднялась с земли и ушла к котлу.
– Кулачницы, помню, какие у нас бывали, – сказал Василий, потирая прогретые плечи. – Деревня на деревню как двинется, спасу нет. Бей куда хочешь, только кулаком. Я и то еще дрался.
– Да, это верно, – согласился Павел Петрович.
– Уж кому ты только башку не растрепывал, – сказала от кадки Анна.
– Да. Смел я был. Ничего не боялся, – с какой-то отдаленной гордостью согласился Василий. – Кому хошь на горло наступлю. Ну и мне, конечно, попадало. Помню, колом промеж лопаток хрянули. Месяца два кровью харкал.
Из лесу вышли, двинулись на угор тягачи. Они шли невидимые во тьме, но ревущие и медленно вращающие огромными белыми глазами. Угор дрогнул, глухо загудел внутри, как бы переговариваясь на своем языке с тягачами.
По ухе пошло густое молоко, заструилось и потом вдруг исчезло.
– У меня водка есть с собой. Бутылку прихватил, – сказал Павел Петрович.
– Давай ее, – сказала Анна. – Здесь за водкой далеко бегать. У меня была, да вот они с Федотом вчера выуркали.
– А через день, через два пиво подоспеет, – сказал Василий. – На отдыхе-то мы с вами и погуляем средь пива. А то они работают оба, и мне скучно бездельничать. Вот и будем дружиться на безделье.
– Ты бы уж принесла, Анна, бутылку из чемоданчика, – сказал Павел Петрович.
– Сейчас я ее, – готовно согласилась Анна. – Примоторю.
И пошла к избе в темноту.
А Василий внимательно посмотрел на Павла Петровича.
Поднялась на угор и с силой ударила в избы ослепительная полоса света, Анну, колодец, сосны, все обнажая белым огнем электричества. Тягачей видно не было, был виден только свет, но слышался рев и грохот гусениц, который нарастал, будто на деревню шел неистовый ошеломляющий праздник.
Здесь и там в этом грохоте и свете проносились комары. Они сверкали, как мелкие осколки разлетевшейся бутылки.
Первый тягач прошел быстро, не оглядываясь. Он прошел, закрывшись широким стальным щитом, как закрываются ладонью от жаркого солнца. Он был крепок, поворотлив, он был ростом с каждую из этих двух изб. Прошел второй, третий, четвертый. Тягачи шли новые, празднично выкрашенные в алый цвет, и сталь каждого гудела, нова, свежа и весела.
– На новостройку, – сказал Василий. – Силища какая! Смотреть – дух захватывает.
– Да, захватывает, – согласился Павел Петрович, глядя на дорогу блестящими напряженными глазами.
Задний тягач, не выключая мотора, остановился, отворилась красная дверь кабины. Из кабины спрыгнул на землю высокий человек. Он поправил на голове кепку и пошел к костру. А тягач качнулся, слегка взревел, усмехнулся глубоким болотистым горлом и легко, как по маслу, пошел из деревни.
Человек приблизился к костру немоложавой размягченной походкой, кивнул Василию, пристально посмотрел на Павла Петровича, протянул вдруг руки и медленно пошел к нему, подгибая колени. Он шел так, будто Павел Петрович ранен и необходимо его поднять, а потом куда-то нести.
Павел Петрович встал и обернулся лицом к этому человеку. Человек не тронул Павла Петровича руками, а смотрел на него, вроде бы издали разглядывая сквозь очки газетную страницу, и потом сказал:
– Пашка… Пашечка.
– Пашечка, – сказал Павел Петрович. – Это я, Федот. Не думал я тебя увидеть.
