Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Куранов

Теперь, когда солнце еще не встает, но во всем уже чувствуется его властное приближение, когда всего лишь мгновение до зари, до пышного высокого рассвета, – весна как будто молчит. Как будто одно только темное пространство, наполненное живым и чутким воздухом, расстилается во все концы света и ждет какого-то величественного прикосновения, чтобы вспыхнули и расступились эти синие сумерки и чтобы засверкали повсюду снега и ручьи и могущественные в своем бесконечном движении от земли к небу потоки восходящего весеннего воздуха.

Теперь всякий приверженный труду, и движению, и беспокойству чуткого сердца человек уже проснулся и направился к делу. Каждый к своему – большому или малому, великому или неприметному, – но бесконечно важному и любезному для земли, для нашей матери и кормилицы, ее пашен, лугов, лесов, дорог и ферм, изб и сараев, амбаров и фабрик, мастерских и самых крошечных сторожек над рекою или озером. То есть всего, что видит глаз или сердце человека и чего готовится коснуться рука его в своем повседневном и робком, может быть, на первый взгляд, но могучем по сути своей движении. Ах эти ранние дали весны!

Когда еще полночь, под морозными звездами на звонком крупитчатом снегу, под ранней мартовской стужей, кажется, будто зима еще не ушла, еще сильна она, еще долго леденить ей озера и реки, еще гулять метелям, звенеть снегопадам. Но – ах! – оборвалась и где-то с грохотом посыпалась сугробом по ледяному пологу сосулька. Ах! – где-то лопнула и звонко разлетелась под торопливым рабочим сапогом застекленевшая пустая лужа. Ах! – где-то вопят на всю деревню мартовские коты, кружась по дымной крыше за трубою, то низко, то высоко выводя под месяцем свои песни голосами капризных младенцев. И где-то защелкал дальний движок, чей-то трактор заторопился в поле, по-весеннему гулко отдаваясь в лесистых и овражных закоулках.

Ох уж эти лесные закоулки! Чего вы только не наслышались за долгие-долгие века людского бытования, когда, быть может, только еще забрезжила жизнь на этих бесконечных долинах лесов. Когда первый пахарь вырубил здесь и выжег для себя лесную тихую поляну и вдвоем со своей сноровистой женой, с лагуном кислого кваса, топором, сохою и конягою укоренился на многострадальную долю в этой земле. И кланялись березе да ключу, и брали из ключа деревянным ведром водицы для еды, для питья, для мытья и для забавы. В те древние времена, когда луна, подобно волчьему тяжелому зраку, поднималась над полыми водами и волчьими же голосами выли метели над масленицей и наводили на деревни уныние и страх, в те полузабытые даже в народной памяти годы на великом пути из варягов к Царю-городу расцветали могущественные, искуснейшие во всей Европе на любое рукоделие племена, с мечтательными и храбрыми сердцами, с певучими и раздольными сказаниями, с хороводистыми стаями прекрасных городов по берегам рек да озер. Здесь лежала благословенная синеглазая земля, которую варяги, по причине обилия здесь городов, называли Гардариком – «страной городов».

Когда гуси-лебеди над озерами и реками равнины разносили по свету осенние клики свои о славных и вещих воинах и землепашцах Новгородской Руси, раскинувшей богатырские плечи от моря и до моря, тогда рождались в нашем сердце слова о нашей матери, возвышенной и чистой земле, о благородной и необозримой. Здесь, на городах и весях великой и вольной республики, исполненной могучего достоинства и обширного народного разума. Когда весною возвращались гуси-лебеди на плавни да озера, со всех земель несли поклоны, приветы многоглавой Софии Новгородской, чьи купола тесно сомкнули шлемы свои, как нерушимая дружина над просторами. Когда стаями, стаями, как гуси-лебеди, проносились над нашей красою десятилетия и века.

Так родилась неповторимая и для других, далеких и близких, народов драгоценная красота нашего творческого духа, здесь окрепла и отсюда двинулась в спасительный поход, подобная дружинам славного московского князя Дмитрия Донского, на все пределы ныне бескрайней земли. Отсюда идет и нарастает в нас наше отношение к красоте, к жизни, к песне, к собственной судьбе как к чему-то священному, отношение, без которого народ ни за что не выстоял бы в неумолимых сражениях столбовых дорог своей истории. Теперь былинка, сарай, храм, околица, сумерки, гроза, рассвет и дальний ветер уже означают не просто то, что видишь глазом, а нечто несказанно большее по значению и смыслу, скрытому в нем. Здесь, на равнинах, от Великой до Олонца и Клязьмы, русский человек поднялся во весь рост своей до того не подозреваемой силы, окрестившей родимую землю славою и кровью на поле Куликовом. И разве не слышишь ты сам того могучего пения и звона теперь, когда шагаешь пешим либо летишь на машине качелистыми увалами Новгородской, Псковской, Суздальской или Архангелогородской Руси… Где бесконечные деревни оплечными стаями своих изб уходят ввысь, как вечные и вещие былины, а тихие улочки бань, вытянутых над светлыми речками или румяными ключами, притаились и поют на заре…

Снег еще не сошел, но предрассветный ветер уже полон запахом трав, их нежного и робкого дыхания. Так дышат полевица, мята, пустырник, рожь, овсы и клевера. Так дышит тяжелая нива, спасенная от вражьего копыта и огня. Так дышат юные травы, воскресшие после огня и железных гусениц страшнейшего из всех нашествий всех времен. Травы дышат слезами и горечью, травы стонут прощанием и напутствием, травы ликуют победой и обновлением, травы жаждут жизни и счастья. Перед самым рассветом ветер утихнет. Утихнет ветер, и станет слышно, как шумят деревья. Деревья шумят словно ливень. Это сила идет по стволам их сквозь ветви из земли. Это – хор. Он говорит о том, что только видимость – хрупкая и морозная робость весны перед рассветом.

И это состояние сродни тому, что сегодня переживают наши пашни, наши деревни, наши луга. Состояние девственной робости месяца, звезд, звонких лужиц, глубоких течений подо льдом и ранней запашистости печного дыма, которое бывает только во времена накопленной мощи и желания жить и цвести. Проснулись по деревням первые собаки. Голоса их звонки. Где-то полусонный трактор пробует дух под навесом мастерской. Это, видимо, в Рупосах. В окнах зажигаются огни, янтарные звонкие лампочки, там женщины готовят на работу мужиков да сыновей. И в окнах этих тоже плавится, горит и беспокойствует надежда. Все везде и повсюду готово к жизни, к рассвету, к труду и только ждет здорового, доброго слова, хозяйского прикосновения, желанного тепла. Потому-то весна и робка, что знает она: за нею шумит лето, за летом вспыхнет осень… И от весны зависит, каким цветением разольется лето по угорам и долинам и какая осень придет в наши закрома.

По деревьям из самой глубины земли поднимается сок, поднимается сила и гудит в них. Скоро вспыхнет рассвет, и животворящие наши ручьи побегут здесь и там, оживающие проталины потекут жидким оловом по озерам. Ее, нашу священную и чистую влагу, мы берем в свои ладони, склоняемся над ней и целуем, как целуют только мать.

Только этой бережности она сегодня достойна.

Мои коты любят слушать шум дождя и шелест листьев. Когда-то у меня был один черный кот, тот самый, который сидел над озером ночью на подоконнике. Потом он погиб. Теперь их у меня двое, черный и серый.

И вот теперь только начинает накрапывать вечерний дождь или осенние вязы поднимают свои протяжные шорохи, мои коты выходят на крыльцо. Они подолгу сидят там под звездами, глаза их становятся глубокими и ясными, они о чем-то думают, они становятся похожими на людей. Там под осенним небом. И даже один из них, черный, почему-то напоминает мне какого-то таинственного министра двора при грустной, но коварной королеве.

Потом к ним выходит собака. И уже в конце концов присоединяюсь я.

Мы подолгу там сидим в темноте, в шорохе и в молчании. И всякий, кто увидел бы нас в такую ночь на крыльце вместе, в одно мгновение догадался бы, какие мы добрые и преданные друзья. Там, в тишине и спокойствии.

Если с ночи село заложено мглой, дома и улицы в тягучем и мглистом воздухе повисают. Вместо светлых окон светящиеся облачка плавают по стенам, особенно когда в тумане вдруг проснется движение. Уличные фонари задумчивыми стаями кружат над озером, такие хороводные стаи облачков.

Но на рассвете тумана нет. Исчез. Осел. Горит тяжелым толстым инеем на ветках, на заборах, колышется над озером на травах. И легкий радостный морозец пламенеет от зари повсюду. Из труб простирается в небо ровный розовый пар. Озеро с чуть приметной зеркальной волной тоже дымится. Из колодца, только крышку приоткрой, тоже дух поднимается. Чистый, славный.

Идут из магазина женщины, о чем-то судачат, крупы мешками набрали и звонко дышат в небо голубоватыми свечениями.

Под солнцем иней тяжелеет. Под горой на мощных кустах шиповника загораются огромные красные ягоды. С них повисает чуть приметная капель. А над ягодами парок. Словно румяные веселые лики из голубоватого сияния смотрят на солнечный свет под горой.

Почему-то сегодня мне приходят на память поэты. Поэты, поэты… Вот я и заканчиваю свою многолетнюю книгу. Книгу о маленьком, но таком ярком и невыразимо прекрасном уголке России. Все это столь объемное и в то же время краткое десятилетие, что я прожил в Глубоком, теперь представляется мне как огромное, но краткое четверостишие. Такое огненное четверостишие, лазоревым сиянием блистающее в моей жизни.

Как люблю я это солнце ранней осени, когда его уже почти нет, когда только отсвет его дышит в небе над озером, и на озеро, и в леса, и в кусты. И почему-то вспомнил я в этот вечер немного забытого нами, но такого прекрасного русского поэта Николая Языкова:

 
На горы и леса легла ночная тень,
темнеют небеса, блестит лишь запад ясный, —
то улыбается безоблачно-прекрасный
спокойно, радостно кончающийся день.
 

По озеру, по его огненной глади, течет вдали еле видная, казалось бы, черная, но совершенно зеленая в этот вечер и на этом огнище лодка. Тончайшим зеленым лезвием разламывает она гладь. И где-то он здесь, этот тучный, крепкий на вид мужчина с добродушным толстым лицом и с глазами, налитыми медлительной глубиной мудрости и простодушия.

Такая над водою тишина и рассеянный влажный свет заката, что явственно чудится, кто-то зажег среди берегов прямо в чуткости воздуха свечу. И свеча шелестит, чуть-чуть трепещет и дышит нам в лицо.

И какая-то странная поступь седого худощавого поэта в черном сюртуке, в очках там, на песчаной дороге, под соснами крутой и вязкой высоты. Он шагает с тростью, он слышит где-то запах дождя и отзвук пианино. Он ровными и длинными веками полуприкрыл печальный и тревожный взгляд.

 
О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги,
о, как ты бьешься на пороге
как бы двойного бытия…
 

«Двойного бытия» на грани дня и ночи, когда лодка уже скрылась за островом. И старческие шаги Федора Тютчева еще звучат в аллее на песчаной дороге. И зеленого воска вечерние свечи горят над водой.

 
Лице свое скрывает день;
Поля покрыла влажна ночь;
Взошла на горы черна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна, звезд полна…
 

Я десять лет назад пришел на эти берега. Тогда я повстречал здесь делового, влюбленного в Глубокое и яркого в своей цельности человека – Владимира Андреевича Масленникова. Случилось это так. Областной комитет комсомола организовал для авторов молодежной газеты поездку по области, с севера до Великих Лук. И в Опочке нам, журналистам и писателям, предложили заглянуть в Глубокое, место само по себе великолепное, где живет удивительный человек, директор школы Масленников. Вот в этой школе мы и выступали. После выступления Владимир Андреевич провел нас по всему поселку, в бывший графский парк, на братскую могилу павших при освобождении Глубокого солдат и партизан, а потом пригласил нас, человек десять, к себе на застолье. Мы долго сидели за столом, собранным женою Масленникова, учительницей Антониной Павловной, и его матерью, тоже в прошлом педагогом, Татьяной Александровной. Дочери Масленникова тогда учились в Пскове. Теперь Люда и Люба давно уже учительствуют сами, у них подрастают дети, которые тоже, может быть, станут учителями. Как помнят Масленникова здесь и в Опочке! Вот на таких людях держится наша деревня, такими людьми нужно дорожить как зеницею ока. Иногда я спрашиваю себя: а что, если бы нас в Глубоком встретил тогда не Масленников, а, к примеру, Бурунов? Да Бурунов и встречать не стал бы. Тогда вряд ли бы я приехал сюда во второй и в третий раз. И книги этой наверняка не было бы.

 
…Отговорила роща золотая
березовым веселым языком…
 

Нет. Еще не отговорила. Еще говорит. Еще разносит ветер, золотой ветер осени, во все пределы ее золотые слова. Пятый год в нашу школу приходят в первый класс по три, по четыре ученика. В огромном каменном здании на горе становится пустынно. Первосентябрьские линейки все малочисленней. В совхозе пока справляются с заданиями, но недалеко время, когда машин будет больше, чем людей. А машины идут к нам да идут. После каждой публикации, после каждого выступления по Всесоюзному радио в контору совхоза приходят письма, люди просятся приехать. Но где для них взять жилье?

Полтора года назад я поехал к министру сельского хозяйства РСФСР Леониду Яковлевичу Флорентьеву и обрисовал ситуацию в Глубоком. «Посоветуй своему директору, – сказал министр, – пусть обратится ко мне с письмом». С письмом обратились. Не прошло и месяца, как из министерства пришло уведомление, что глубоковскому совхозу выделены средства на 1979 год для проектирования котельной, очистных сооружений и ста пятидесяти квартир в современном варианте. Началась упорная борьба за эти стройки. Я никогда не думал, что у такого очевидного своей необходимостью дела, недвусмысленно поддержанного Москвой и высшими областными инстанциями, так много может быть недоброжелателей. Правда, в Пскове мне сказали: «Вы, Юрий Николаевич, сделали благородное дело, теперь устранитесь, пусть оно идет своим ходом». Своим ходом – легко сказать.

Недавно мне позвонил Макаров и сообщил, что они с директором едут в Псков «выбивать» строительство и приглашают меня поехать с ними. Они считают, что мое участие желательно. Это была удивительная поездка. За день где мы только не побывали! Везде мы видели огромные строгие кабинеты, во всех кабинетах стояли переходящие знамена. Во всех коридорах висели доски Почета, эти доски были заполнены. Но когда разговор принимал конкретный оборот, выяснялось, что почти никого нет на месте, что никто почти ничего не знает, что почти никто не имеет полномочий решить вопрос и что ни у кого нет возможности не на словах, а на деле пойти нам навстречу. О, как мне жаль было Алексеева и Макарова…

Мне сразу же стало ясно, что без присутствия литератора, который собирается писать в центральные газеты, с Макаровым и Алексеевым просто не стали бы разговаривать. А ведь это серьезные, очень ответственные и уважаемые люди. И теперь руководители учреждений, в которых мы побывали, сидя за столом и ведя оправдательную и пояснительную беседу, в один голос жаловались на нехватку рабочих рук. Но…

Год назад с таким же визитом мы побывали в одном учреждении с длиннейшим названием Севзапгипросельстрой. Директор этого проектного института товарищ Салкин жаловался нам как раз на то же самое: нет работников, мало мест рабочих, нужно строить новое помещение. Но пока мы пробирались к товарищу Салкину в кабинет, я заметил, что треть столов в отделах пустует. И я спросил, что делают сейчас люди, которых нет на своих рабочих местах. Долго и путано мне Салкин объяснял. А я-то знал, где эти люди, уже не первый год я салкинских работников встречаю то в соседнем книжном магазине, то в ателье… Это сколько же еще нужно строить Салкину и его коллегам помещений, чтобы им удобнее было в рабочее время заниматься своими личными делами?.. И пусть никто не сомневается, что факт, о котором я сейчас говорю, являет собою невидимый и тщательно маскируемый тормоз для наших самых значительных и неотложных дел.

С особенной надеждой ехали мы к директору объединенной дирекции Псковсельхозстроя Алексею Николаевичу Грошеву. Оказалось, что Грошев в отпуске. Но вскоре он приехал и принял нас. Разговор закончился тем, что Грошев, ничего не дав нам, посоветовал в гигантских масштабах, вместо планового строительства, расширять строительство так называемым хозспособом. Грошев, кстати, упрекнул Григория Ивановича Гецентова именно в том, что тот от хозспособа полностью отказался. И правильно сделал. Что такое хозспособ? Это прежде всего строительство допотопными методами, это строительство временных допотопных жилых сооружений, строить хозспособом – это значит иметь дело с шабашниками, нарушать общепринятые нормы, а иногда и законы, это значит разваливать в хозяйстве своими же руками трудовую дисциплину.

Но был и прок от нашего визита в объединенную дирекцию Псковсельхозстроя. Именно здесь мы выяснили, что районное руководство запланировало на будущий год ввести в строй всего два жилых двухквартирных дома, которые начали возводить еще зимой, сразу после того, как министр выделил средства. Между тем полгода назад Александр Иванович Иванов официально обещал Алексееву, что в будущем году начнется строительство по крайней мере половины тех домов, проекты которых мы с Макаровым отобрали для застройки Глубокого в Севзапгипросельстрое. Здесь же мы узнали, что из полутора миллионов рублей, запланированных районом к освоению в 1980 году для сельского строительства ПМК № 538, на совхозы планируется всего полмиллиона, а на Глубокое – семьдесят четыре тысячи. Миллион отпускается на Опочку – для здания прокуратуры, для ресторана, для новой гостиницы, для узла связи. Как будто в сельском производстве района все благополучно…

И мне стало ясно, почему так усердно в районах защищают именно укоренившийся способ межхозяйственного кооперирования. Глубоковский совхоз, к примеру, хозяйство мощное, сейчас оно пока работает по инерции. Поставив его во главе кооперации, ничего практически ему не давая, появится возможность с помощью Алексеева затыкать любые прорехи в районе и делать вид, будто все спокойно. Да и областным руководителям это на руку. И в самом-то деле, глубоковский совхоз находится как бы между двумя стульями. Для райкома и для райисполкома он не особенно любимое дитя, потому что состоит в системе «Скотопрома» с конторой в Пскове. «Скотопром» же учреждение не только беспомощное, но и без хозяина. За три последних года там четвертый директор. И не случайно, мне думается, в Глубокое постоянно подбирают в директора из председателей заштатных колхозов. Это люди, как правило, плохо знакомые с законами, хозяйственники пока что без особого авторитета, и покладистость их порою граничит с абсолютным послушанием, они не решаются до поры до времени по-деловому противодействовать использованию глубоковского производственного потенциала в качестве этакой пожарной команды. Когда же через семь-восемь лет в райкоме уже не будет Александра Ивановича, в райисполкоме не окажется Ивана Павловича, из районного управления сельского хозяйства уйдет Самофалов, да и когда сам Николай Алексеевич Алексеев уже покинет пределы глубоковские, тогда и спросить будет не с кого.

И, между прочим, межхозяйственное кооперирование в том виде, как оно применяется у нас, вызывает у рабочих грустную усмешку, а у руководителей хозяйств тревогу и апатию.

Нет, планируют на наших землях свои дела совсем не так, как это делают в Комсомольском районе Кустанайской области у Федякина.

Ну как не придет тут на память один ставший широко известным в Пскове случай. Некий не очень крупный, но серьезный руководитель перед своими подчиненными похвалялся как-то, что за два с лишним десятилетия своей работы он ни разу не возразил ни одному своему начальнику. А я сейчас же припомнил Гецентова, который как-то мне сказал: «Тяжело мне видеть моего нового парторга. Что ни мгновение – он все мне в рот смотрит. Хозяйству нужен человек, который бы со мной спорил, предлагал, отстаивал свою точку зрения…»

 
Всему начало – плуг и борозда.
 

Я вспоминаю этой осенью прекрасные слова поэта Сергея Викулова. И он как будто здесь, со мною рядом шагает. Смотрит вдаль тревожным серым взглядом, перебирает ветер его сивые волосы и шепчет ему в глаза и в губы:

 
…да! всему начало – плуг и борозда.
Всему начало.
 

Когда меня спрашивают теперь, десять лет спустя, с чего же началось мое Глубокое, я знаю, что ответить. Все началось с того, что человек взглянул на белый свет – и в глазах у него вспыхнули радуги, в сердце у него запело солнце, а слова сами поднялись в нем, добрые и горькие, веселые и грустные, звонкие и, как шелест травы, еле слышные. Так бывает только в полдень, в полдень жизни. Как это сказано у прекрасного вологодского поэта Николая Рубцова:

 
Слава тебе, поднебесный
радостный краткий покой!
Солнечный блеск твой чудесный
с нашей играет рекой,
с рощей играет багряной,
с россыпью ягод в сенях,
словно бы праздник нагрянул
на златогривых конях!
 

Теперь мне многое стало ясно. Наш осенний полуденный покой действительно должен быть кратким. Время не ждет, время торопит, слишком многое сегодня зависит от времени. Теперь для меня ясно, особенно после целины, что только своими силами Нечерноземью трудно справиться с поставленными перед ним задачами. Оно может с ними справиться только на бумаге. И если такие бумаги будут составлены, то продукции от них не прибавится, земли зарастать не перестанут, талантливых и творческих людей не выдвинут на руководящие должности. Талантливые и творческие характеры будут и будут уезжать в Москву, в Ленинград, в Таллин, в Ригу и в Ярославль. Хозяйства, подобные совхозу «Победа», будут исчисляться у нас единицами. Кстати, именно совхоз «Победа» в состоянии на полных правах выдерживать сравнение с лучшими хозяйствами целины, а пути творческого поиска Гецентова аналогичны тому, что завоевала за четверть века целина.

Однако целина… Целина – это новые земли, новый быт, энергичное высокопрофессиональное руководство. У нас же много людей, которые просто держатся за свои места, боятся поиска и любыми самыми громкими словами готовы отговариваться от творчества и любому в любой ситуации не возражать, лишь бы при любом руководителе удержаться.

Нам нужны люди. Я уже писал, что в тресте «Скотопром» за три года сменилось четыре директора, в Опочецком кормообъединении за то же время – пять директоров, даже чтобы подобрать директора в СПТУ, Александр Иванович Иванов хватается за голову. А он человек опытный, он старается изо всех сил.

Необходимо, так сказать, переливание крови. Я убежден, что тех решительных и смелых руководителей с целины, людей с размахом и принципиальностью, следует направить к нам на Псковщину, Новгородчину, на ярославские и ивановские земли. Совхозам и колхозам нужны высокопрофессиональные инженеры и механики из города. Пусть это будут не случайные люди, а добросовестные и отменные партийные и хозяйственные работники. Совхозы ждут профсоюзных организаторов с заводов и фабрик с широким опытом работы с людьми. Это как раз в духе нашей системы, наших государственных возможностей, в духе нашей эпохи, и мы это обязаны претворить в жизнь. В клубы, в отделы культуры, в отделы пропаганды должны прийти люди с поиском, с талантом, с пониманием, люди, вооруженные не устоявшимися закоснелыми приемами пропагандистской и культурной работы, а высокой идейной и общественной принципиальностью, без которой ни за что не возжечь в простом человеке, в рядовом труженике огонь энтузиазма. Именно эти новые люди смогут поддержать и развить в поселках, селах и деревнях Нечерноземья все лучшее, что здесь сохранилось и продолжает действовать. Это те самые люди, о которых в святом предвидении писал великий Николай Некрасов:

 
Самим собой и жизнью до конца
святое недовольство сохраняя, —
то недовольство, при котором нет
ни самообольщенья, ни застоя,
с которым и на склоне наших лет
постыдно мы не убежим из строя…
 

На всех просторах глубоковских озер возжигает осень костры. Костры рассвета на озерах, костры деревьев и облаков и ветра, костры человеческих судеб. И дальние рыбацкие костры дымят на островах. Такая тишина, такой простор для сердца!

 
Костры, костры. Какая тишина.
Дыханье кленов алое от стыли.
Повсюду бродит сонный отзвук были
и отзвук пенья, пенья среди сна.
Кричит петух, картинно как артист,
сверкает в сонных травах паутина.
И мать от сна подъемлет лаской сына.
И на воду садится сонный лист.
 

Теперь ты сам глубоким сердцем произнесешь краткие эти строки, настороженные и такие робкие… Они твои и вроде не твои. А вон уже село давно проснулось.

И все-таки за десять лет здесь многое изменилось к лучшему. Еще Васильев построил огромную зерноочистительную и сушильную фабрику, Алексеев поставил над озером Синовец фабрику по производству витаминизированной муки для кормов. С другой стороны Синовца – новенькие кирпичные, такие аккуратные корпуса мастерских, крытых навесов для техники. Тем трудным хозяйственным способом поставлено в селе и строится около десятка домов, половина из них заселена. Уже в селе идут разговоры о строительстве, уже люди делят будущие квартиры, уже приходят письма из дальних мест с просьбой принять на работу. Районное руководство намеревается установить в Глубоком прорабский строительный участок. Дело сдвинулось. С руководящих должностей убраны два лентяя – Клочков и Семенов, на их место пришли работящие, внимательные к людям руководители Макаров и Володя Лукьянов. Это уже очень много. Пришли из Великолукского сельскохозяйственного института первые три инженера, стипендиата совхоза. С ними и Коля Степанов. Им пока трудно, многое им не нравится в том, как здесь привыкли работать. И это хорошо. Пусть они вносят свое новое, молодое. Пусть они знают, что им будет не очень-то легко, но в любом ценном начинании государство их поддержит, и пусть оно действительно поддержит их в трудную минуту. Пока директор Алексеев здесь, пока парторг Макаров на месте, особенно бояться молодым специалистам нечего. Ведь это люди современные, демократичные, люди, которые сами находятся в процессе становления и хорошо понимают, что это такое. Макаров и Алексеев не требуют, чтобы им беспрекословно повиновались подчиненные, сами труда не боятся, они знают, чего хотят, понимают, что от них требуется, они не боятся людей, они любят и умеют учиться.

Я опять вспоминаю поэтов. Где вы? Приходите ко мне. Мы вместе пойдем по листопаду, сквозь листопад и в шуме листопада. Я буду слушать ваши голоса. И где-то вдалеке, как отзвук, слышен голос когда-то псковской поэтессы, бойкой девочки из Чихачевской школы Светланы Молевой:

 
Мир неистовый, мир огнецветный
грозовые омыли дожди.
И такое бескрайнее лето —
замирает дыханье в груди.
Отражаются небо и дали
в глянцевитой листве тополей,
разве можно поверить в печали,
в сумрак осени, в стылость полей?
 

Или близкое, строгое, размеренное чтение нашего известного поэта из пустошкинских краев Геннадия Тумарева:

 
Канавы и холмы одолевая,
не торопись у каждого угла
кричать о том, что сторона родная
до слез тебе отрадна и мила.
Иди, доколь твоя дорога ляжет,
пока достанет времени и сил, —
а Родина сама правдиво скажет,
любил ее ты или не любил.
 

В чем беда некоторых нынешних руководящих работников? Они слабо ориентируются в возникающих проблемах. Они не всегда понимают, что главное, а что второстепенное, где то звено, которое может потянуть за собой все другие. И потому остается им одно – безвольно повторять ошибки своего очередного непосредственного начальника. О какой же тут критике и самокритике может идти речь, о каком творческом поиске можно думать?.. А между тем ребенку ясно, что главное для Псковщины, например, сохранить деревенское население, развивая всемерно животноводство, не дать зарасти оставшимся угодьям. Для этого необходимо развивать жилищное строительство и создать крепкую кормовую базу. Но строить нужно не где попало или где посподручней, а где нужнее, где люди живут и могут жить. В этом смысле существование такого мощного, как Глубокое, хозяйства в центре области имеет далеко выходящее за пределы области значение.

На будущий год в Глубоком собираются распахивать такие же коллективные огороды, как у Гецентова. Собственно, мысль об этих огородах появилась у глубочан сама собой, но в «Победе» она окрепла. Заказан проект на диспетчерскую, и собираются ставить новые рации на трактора, на бензовозы, на автомашины. А пока что главный инженер Валерий Чугунов ездит по угодьям на грузовике, молодые выпускники Великолукского института добираются к занедужившей в полях технике на попутках и пешком. И наша поездка в Псков, такая невеселая на первый взгляд, оказалась полезной. Алексеев побывал после нее в райкоме, и собралась районная комиссия по строительству в кабинете у предрика Ивана Павловича Павлова, где пересматривались планы на 1980 год, и пересматривались в пользу Глубокого.

Мы все в пути. И я тоже. За эти десять лет, живя бок о бок с глубочанами, здесь на угоре, над озером, я многому у них научился, многое узнал и многое мне стало понятней. О многих людях я написал хорошее, о многих же – такое, за что они могут на меня поглядывать искоса. Но делал это я не для себя, а для них. Для всех нас. Все они мне стали дороги, дороже, чем прежде, и частица их жизни в какой-то степени стала моей частицей, плохая она или хорошая – все едино. Мы все в пути, а в пути люди становятся ближе друг другу. В пути очень важно знать, куда и как мы идем, к чему приведет нас дорога.

На всех озерных наших просторах горят костры. Костры деревьев, костры озер, костры дождей и облаков. Костры неповторимых и таких трепетных жизней. И где-то совсем вблизи какой-то молодой девичий, а может быть, и мальчишеский голос поет старинной песенки припевку:

 
Плывет чашечка
из-за озера.
Куда приплывет,
там и расцветет.