Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)

– Не утону. Там рыба ходит внизу. Длинная. Как платок.

– Пусть ходит, – сказал Олег. – Надо к берегу. Вся деревня переполошится.

Он уперся в плот коленом и стал отдирать широкую длинную доску. А Инка продолжала смотреть в воду. Доска не поддавалась. Тогда Олег покрепче натужился спиной и потянул изо всех сил. Доска крякнула и подалась. Олег дернул еще, полетел на спину и сорвался в воду. Инка вскрикнула. Она схватила доску и начала торопливо грести. Олега меж тем несло под обрыв. Вода там жилисто вздувалась и уходила в глубину.

Сначала Олегу было легко, его выталкивало и только кружило. Несло под берег, под низко свесившиеся подмытые и просушенные ветром корни ивняка. Корни раскачивались над водой, как тряпки. А стрижонок из норы смотрел на Олега.

Инка гребла часто, усиленно, относило же ее на середину.

Под самым берегом Олега словно кто-то схватил за ноги. Плечи глубоко ушли в воду, и Олег хлебнул в первый раз. Очнулся и увидел, что от обрыва его отнесло. Держаться на воде стало легче. Вдалеке стояла на плоту Инка и зло колотила по бревнам доской.

Когда Олега вновь подтащило к берегу, он попытался нащупать дно. Дна не было. Прямо над ним низко раскачивался длинный сухой корень.

Олег протянул руку, но опять хлебнул. В голове все поплыло и превратилось в редкие душные сумерки. Олег с силой ударил ногами, вытянул руки и всем телом бросился вверх.

Олег пришел в себя и увидел, что висит на том самом корне. Пальцы его побелели. Корень раскачивался, и мелко тек на голову золотой песочек. Олег хотел перехватиться, но пальцы не разжимались. Тогда он подтянулся и укусил пальцы правой руки. Пальцы расцепились, и Олег перехватился. Стрижонок повертел головой и спрятался в нору.

Олег подтянулся еще и ухватился за корень ногами. Он полез вверх. Уже возле самого края обрыва, когда в лицо подуло сенокосным ветром и жаром нагретой земли, Олег почувствовал, что дальше лезть не может.

Он оглянулся на Иртыш. Плот уносило к середине теченья, а Инка стояла с доской в руках. Он глянул вверх. Из-за обрыва все так же шли на реку облака. Под облаками, не шевеля крыльями, держался коршун. И здесь же, под облаками, только пониже, гибко свешивалась вдоль обрыва и висела вниз головой небольшая зеленая змея. Змея посмотрела на Олега, качнулась мягким телом и уползла в нору.

Олег испуганным рывком подтянулся, вцепился в край обрыва – в песок и в траву – и, вырывая траву с корнем, ломая ногти, влез на обрыв. Он далеко отбежал от берега и тогда только сел.

Инка все стояла на плоту посреди реки. Плот покачивался и плыл по теченью. Инка смотрела в сторону Олега. Тогда он встал и громко крикнул. Инка швырнула доску в Иртыш и начала снимать платье. Инка намотала платье на голову и, скорчившись, ногами вперед, прыгнула в воду.

Наступал вечер. Инка и Олег шли берегом и ели из пригоршней землянику. Платье на Инке уже обсохло, а сама она смеялась. Стороной, в тайге, послышалась машина. Вечерние дали широких лесов гулко несли говор мотора вдоль Иртыша, и только иногда машина вдруг смолкала, – видимо, уходила в низину.

– Дорога там, наверное, – сказал Олег.

– Ага, – сказала Инка.

– Откуда ты знаешь?

– Я знаю. Той дорогой мы и пришли.

– Далеко до нее?

– Нет. Пошли через тайгу, тут и часа не пройдем.

Они ушли от берега. Ушли под смолистые низкие чащи соснового леса.

– Скажи, что хотела наворожить, – попросил Олег.

– Не скажу. Потом скажу. – Инка забежала вперед, встала возле сосны, обхватила ее руками. – Ты бы утонул, и я бы утонула.

– А я не утонул.

– И я не утонула. А говорить тебе не буду, что наворожила.

– Я сам узнаю, – сказал Олег.

– Потом узнаешь, а сейчас нет. Иначе жить тебе неинтересно будет.

– Жить всегда интересно.

– Нет, – сказала Инка.

Машин больше не слышалось, а в лесу темнело. Высоко прошли по соснам несколько красных птиц. Птицы были с длинными черными хвостами. Птицы увидели людей, расселись по веткам и стали разговаривать.

– Вжжик, – сказала большая старая птица, посмотрела на соседку и кивнула серебряной головой в сторону Инки.

– Дура, – сказала Инка той птице.

Соседка недовольно покачала головой и сказала первой птице:

– Вжжик!

– Вжжик, – сказала третья птица и спрыгнула на ветку ниже, села как раз над Олегом.

– Вжжик, вжжик, вжжик, – сказала первая.

Третья вспорхнула и уселась на прежнее место.

– Боятся, – сказала Инка.

– Чего им бояться… – сказал Олег.

Птицы смолкли и задумались. Далеко сквозь чащу вдруг упал яркий луч солнца. Он упал на голову старой птице, и вся голова ее вспыхнула, будто птица надела красную шапку. Она повертела головой и сказала:

– Вжжик!

Стая поднялась и улетела.

– Спать отправились, – сказал Олег.

– Я тоже спать хочу, – сказала Инка.

– Подожди, может, на дорогу выйдем.

– А чего дорога? На ночь глядя кто по таким дорогам ездит…

– Страшно?

– Не страшно, а скучно. Ну, пойдем.

Вскоре вышли на лесную поляну. Поляна была выкошена, а сено собрано в низкий стог. Сумерки сгустились, и все вокруг помглело, будто покрылось пеплом. На дальнем краю поляны узким тонким слоем густился туман. И не скошенный кем-то цветок стоял там среди тумана, длинный и большой. Он стоял над туманом и в сумерках казался вороным.

– Давай здесь спать, – сказала Инка.

Она подошла к стогу и разгребла в нем большую дыру.

– Смотри, как тепло, – сказала Инка.

Олег засунул в стог руку и почувствовал жар. Инка обернула свое широкое платье вокруг колен и, пятками вперед, залезла в стог.

– Смотри, как славно, – сказала она.

Олег постоял, посмотрел в темные чащи леса и тоже устроился в сене.

Инка уснула быстро. Олег долго лежал с открытыми глазами.

Ночь пришла, и тишина сумерек наполнилась каким-то неясным, но повсеместным движением и шепотом леса. Небо, тронутое по краю зарей, опустилось над соснами низко, доверчиво, отчего стало казаться, что лес говорит о чем-то с небом, о чем поговорить среди дня никак не решался. В шуме темных вершин было что-то загадочное и в то же время очень простое: чуть прислушайся – и вот поймешь эти доверчивые слова. Но разобрать их никак нельзя или не хватает сил, потому что хочется спать. Большая тихая птица сорвалась откуда-то в глубине леса и, махая неуклюжими крыльями, низко прошла над поляной.

Инка вдруг раскрыла глаза и долго смотрела на Олега, потом улыбнулась и снова закрыла их.

И Олег уснул. И крепко спал до самого утра. Среди сна он услышал, что кто-то ходит вокруг стога. Ходит легкими и смелыми шагами, обирает сено то с той, то с другой стороны. Олег хотел проснуться, но не смог. Уже на рассвете он почувствовал, будто кто-то осторожно коснулся его плеча, и стало жарко, а сон навалился еще сильнее. Но он глаза открыл и низко над собой увидел глаза Инки.

– Хватит спать, – сказала Инка, – видишь, солнце уже светит.

Они выбрались из стога и прошлись по поляне.

– Так я и не рассказала тебе, что наворожила, – вздохнула Инка.

– Сейчас расскажи.

– Сейчас я уже забыла. Потом вспомню. Потом расскажу.

А потом они шли берегом Иртыша в траве по самые плечи. Трава сверкала и сгибалась под обильной росой. Одежда промокла. Ноги скользили, точно по земле прошел дождь. Над водой стоял туман. Он шел, растягивался островами и таял. И там, под туманом, гулко играла рыба. Олег встал над рекой, сложил вокруг рта ладони и громко крикнул:

– Кто там ломает кусты?

Река помедлила и тоже громко ответила:

– Ты.

Инка присела и захохотала.

– Кто там ломает кусты? – снова громко спросил Олег.

– Ты, – сказала река.

Тогда Инка тоже сложила ладони вокруг рта и так же громко спросила:

– Что там кричат в шалашах?

Река подумала и произнесла:

– Ах!

И потом к вечеру они вернулись к селу на паром. Паром загрузился на той стороне. Люди сидели на берегу и ждали. Пожилой мужчина, босиком и в розовой атласной рубашке свертывал из газеты цигарку и что-то говорил соседу, который держал перед ним кисет.

– Знаешь, сколько мы прошли за два дня? – спросила Инка, свесив ноги с обрыва и болтая ими над водой.

– Километров десять, – сказал Олег.

– Восемнадцать, я прикинула.

– Откуда ты знаешь?

– Мы здесь с нашими ходили.

– Ужас сколько, – сказал Олег, – целых восемнадцать километров. Да еще сколько проплыли.

Паром уже отчалил и приближался. На пароме ходили по кругу две слепые лошади, а паромщик покрикивал на них и ставил паром носом против теченья.

Глядя издали на паром, пожилой мужчина в атласной рубашке сказал соседу:

– Сегодня передавали, опять город какой-то оставили. Борисов, что ли. Под Оршей бои идут.

– Я жил в Орше, – сказал сосед. – Хороший город. Жалко его. Да и от Минска-то километров двести восточнее.

– Невеселые песни, – сказал мужчина в атласной рубашке.

– Какие нынче песни… Ни радости, ни веселья, – сказала за спиной Олега женщина, которая тоже сидела на земле и пила молоко из зеленой бутылки.

5

Енькиному отцу там, далеко, куда его увез пароход, а потом поезд, должно было в этот день исполниться тридцать три года, И в дом, который Петр построил для себя и своей будущей семьи пятнадцать лет назад на краю села, недалеко от озера, в дом, где по-прежнему висело на стене его охотничье ружье, Мария созвала гостей.

 
На за-ка-те хо-дит па-рень
возле дома мо-е-во, —
 

говорила, растягивая мотив и глядя в окно, Калина.

– Так вот и ходит? – говорил дед, недоверчиво глядя на Калину пьяными глазами.

 
По-мор-га-ет мне гла-за-ми, —
 

говорила, растягивая мотив и глядя в окно, Калина.

 
…и не скажет ни-че-во, —
 

говорила она опять, ни на кого не глядя.

– Чего же он тебе скажет, – говорил Бедняга, забирая со стола толстую поросячью ногу.

– Так уж вот и нечего сказать? – говорила Мария, искоса глядя на Беднягу и на деда притворно строгими глазами.

Потом она встала и всем налила по стакану водки.

– Эх, и не пить бы ее, – сказал дед и поглядел в стакан, как в прорубь. – А как не пить, когда всю жизнь свою пил?

– Пусть на тридцать третьем году ему икнется там от нас послаще, – сказал Бедняга, ласково трогая стакан подушечками пальцев и улыбаясь беловатыми, какого-то вымоченного цвета, губами.

– Пусть уж там всем нашим мужикам икнется, – сказала Мария.

Все выпили. Калина поставила на стол стакан, откусила соленого огурца, широко открывая белые ровные зубы. Прожевала и опять нараспев проговорила:

– А кто его знает, чего он икает?

– Ишь, – сказал, глядя на Калину Бедняга, – чревогубица.

– Эх ты, – сказала Калина.

Наташа, Олег и Енька сидели на пороге и ели пироги.

– Нуте-ка, парни, выпейте. – Калина прошла на кухню и железным ковшом налила в три кружки из маленькой кадочки.

В кадочке стояла брага.

– Неси-ка им, девка, – сказала она Зине, которая сидела здесь, на кухне, у окна и смотрела на улицу.

Зина взяла две кружки, подала их Олегу и Еньке, а потом принесла кружку Наташе.

Брага была холодная, пахло от нее смородиной, и медленно кружились по ней восковатые лепестки хмеля. Енька выпил залпом. Наташа отпробовала половину и вернула кружку Зине. Олег отпил глотка четыре и передохнул. Зина чуть пригубила и вылила остаток Олегу.

– Сыграл бы ты, Сашка, на гитаре, – сказал дед.

– Неси-ка из дому гитару, – сказала Калина Олегу. – Эх и попоем, бывало…

Олег и Енька побежали за гитарой.

Олег достал гитару с полатей и отдал Еньке. А сам прихватил патефон и пластинки.

– На всякий случай.

Дядя Саша отодвинулся с табуреткой от стола, провел рассеянно по струнам, прикрыл глаза, глубоко посаженные в глазницах, медленно облизнул верхнюю губу и заиграл.

Он пел о том, как вдали за рекой догорают огни, как на заре скачут бойцы на разведку и в темном воздухе покачиваются их буденновские шлемы; и как штыки блеснули за рекой, и как отряд бесстрашно поскакал на схватку; и упал один боец с пробитым сердцем под ноги своему коню, и закрыл глаза, и только успел сказать, чтобы домой передали, как он честно погиб в этой схватке; заря разгоралась над полями, отряд возвращался в свои буденновские войска, а там уже собирались в поход и ждали, какую весть принесут разведчики.

Дядя Саша пел, приспустивши веки, пел непевучим низким голосом. Санька отвернулась к окну, и было похоже, что она плачет. Бабушка сидела молча. А Калина прихлебывала из стакана водку маленькими глотками, жевала огурец. Она смотрела на дядю Сашу, разглядывала его лицо, лицо с высокими подтянутыми скулами.

– Уж и вспомню я, – сказала бабушка, – вспомню, как Павлика, Сашкиного брата троюродного, в лесу у нас на Медведице зеленые убили. Мы с Катериной, матерью Павлика, у окна сидели. Темнело. За Свербевой горой пушки били. Сидим, а из окошка лес виден. И Катерина все на лес засматривается. И вижу я, лица на ней, на милой, нет. И дрожит прямо вся. Все на лес, все на лес глядит.

Дядя Саша встал, положил гитару на табуретку, вышел в сени, закурил там и сел на порог.

Бедняга ел и все обтирал губы краем подпоясанной синей рубахи. И лица его никак нельзя было рассмотреть, то ли уже сгустились поздние сумерки, то ли было оно какое-то спрятанное, словно высохший бычий пузырь. Бедняга почувствовал взгляд, посмотрел на Олега и сказал ему ласково:

– Чего уставился? Ишь, ногу доедаю.

– Ты бы уж и руку доел, – сказала Калина.

– Господи, сколько страху на свете! – сказала Санька и села поближе к бабушке.

А бабушка продолжала:

– Что, говорю я, с тобой, Катерина-матушка, делается? Смотрит она в лес и отвечает мне: «Матрена, ведь там Павлика сейчас убивают. Землю рыть заставили». – «Полно, – говорю я ей, а у самой сердце зашлось. – Чего ему тут, в лесу, делать? Война-то за Свербевой горой идет». А оно так и вышло. Стучит Сашка под утро домой. Лица на нем нет. Синий весь. «Пашку, – говорит он, – вчера вечером в лесу над Медведицей убили зеленые». Они-то, оказывается, за Свербевой горой в окопах от белых сидели. Поутихли бои вроде. Говорят они с Павликом командиру: отпустите мол, нас на ночь, до дому рукой подать. К утру, мол, вернемся. Командир у них был хороший, отпустил обоих. Только, говорит, оружие оставляйте: дезертиры по всем лесам, поймают – отберут, а то и пристрелят.

Бедняга поднялся, направился к двери и на ходу шепнул деду:

– Пойдем, Зосимыч, курево покурим.

Они вышли в сени, встали на крыльце, и слышно было, как Бедняга весело сказал:

– Ну, давай закурим, сперва твои, потом мои.

А бабушка продолжала:

– Ну и вот. Идут они лесами и уж к дому выходить начали. Слышат, кони по лесу скачут. По кустам попрятались. Смотрят, верхами человек двадцать едут. Сашку проехали, а от Павлика конь шарахнулся. Вытащили его. Один тут же и признал Павлика. Из нашего же села сквалыга. «Это, – говорит, – красный, я его знаю». А чего, мальчишка ведь Павлик, как и Сашка. Лет им по семнадцать было. Дрожит весь. Заставили они его шашкой могилу копать. А потом не дождались да той же шашкой голову и срубили. Показал нам утром Сашка эту поляну, а сам к красным ушел. Закопали мы Павлика, и Катерина с того дня недели две всего прожила. Сошла с ума и утопилась.

Женщины долго сидели в сумерках и молчали. Потом старуха Епифаньева резким голосом запела:

 
Ох, цветами, цветиками
молода я хаживала…
 

– Веселого бы чего-нибудь, – сказала Калина.

– Поставь-ка, Олег, пластинку в патефон, раз уж притащил, – сказала Мария.

Енька прямо на полу стал заводить патефон.

– Идите-ка, мужики, хоть вина выпьем, – сказала Мария. – Ишь, все на улицу потащились, будто уж и в избе курить нельзя.

Дед и Бедняга вернулись, потирая руки, поеживаясь от холода, отдуваясь табаком. А Мария засветила керосиновую лампу.

В избе стало теплее, ласковее. Взялись играть в карты. А у Еньки все не заводилась и с грохотом соскакивала внутри патефона пружина.

– Я тебя сатаной червовой по башке, – говорила Калина.

– А мы тебя хрестом, – говорил Бедняга, – хрестом во всю пузу.

– А сатанинушку пикового? – спрашивала бабушка.

– Всех заберу, никому не отдам, – смеялась Калина и тасовала карты.

– Ох, уж и Петр в карты играл, – сказала Мария, глядя, как Калина длинными быстрыми пальцами перетасовывает карты.

– Уж кого хошь обведет, – согласилась Санька.

– Матрена Степановна, – спросила Мария, – вот если на Петра ворожить, хрестовый он?

– Как раз христовый, – сказал Бедняга. – Как тот Иисус Христос – тому ведь тоже тридцать три года было, когда крестную муку принял. Весь свет обошел.

– Этот тоже весь свет обойдет, – вздохнула Мария. – И такую муку примет, что тому и не снилось: уж коли пулей порешится, враз не воскреснет.

– Еще, что ли, по одной налить, за Марию? – сказал дед.

– За Марию, за бабу, за бригадира, значит, – сказал Бедняга. – Вишь, мужика на фронт отправила, а сама замест Митьки забригадирствовала, у Калины хлеб перехватила. Теперь, поди, Митька вернется, назад на должность не пустишь?

– Куда ж его пускать? Пусть хоть вернется уж, век с перины не уйдет, – засмеялась Калина.

– А там видно будет, – сказала Мария. – Бабий век теперь по деревням пошел. Ты, Бедняга, вот завтра бери Серка да в поле, картошку таскать да возить будешь.

– Я ведь, Мария, слаб от вина-то становлюсь, – улыбнулся Бедняга ласково. – Уж не знаю, и подниму ли завтра с такого хмеля голову.

Все сидели, выпивши помногу, но никто не хмелел. Калина сдала карты, а патефон все молчал.

– Ну-ка, включи-ка радио, Что делается? А то уж и про войну за картами забыли, – сказал дед Марии.

Мария привстала, включила круглое черное радио над окном.

Тысячами голосов горько, требовательно из черного репродуктора вступила в комнату суровая, жестокая песня:

 
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
 

И стало в избе так тихо, будто потушили свет, а за окнами идет дождь. Все замерли и вроде осунулись. Продолжение песни понять было трудно: радио хрипело, видно, где-то стороной шла гроза. Но было ясно, о чем говорит песня, и стало от слов ее не весело, но проще и уверенней.

А поющие голоса были похожи на те, что летом пели среди села «Орленка».

Розданные карты остались лежать на столе. Все некоторое время посидели молча и начали расходиться. Сквозь сени проходили осторожно, словно кто-то спал там. Только слышно было, как уже на крыльце Бедняга тихо сказал:

– Давай, Зосимыч, закурим. – Повременил и добавил: – Сперва твои, потом мои.

Шел мелкий осенний дождь. Небо низко проносилось над землей серыми облаками. Облака еле видны были в темноте. Ветер порывисто посвистывал над воротами, в скворечнике, и раскачивал скворечник. Енька и Наташа вышли на улицу и остановились возле ворот. Кто-то маленький сидел под окнами на скамейке. Он сидел, прижавшись к стене, будто прятался. Енька направился к лавочке. Маленький человечек вскочил и бегом бросился к озеру, в сторону мельницы, путаясь на бегу в длинной одежде.

Наташа села на лавочку. Енька сел рядом. Они долго слушали, как шелестит по холодным крышам дождь, Порой срывались и падали с березы листья, они падали то в огород, то на дорогу. С дальнего конца деревни неторопливо прошла к озеру Калина. Она шла, накинув на голову клеенчатый черный Митькин плащ.

– Если бы тебя на фронт взяли? – сказала Наташа.

– Я бы пошел, – сказал Енька.

– И я бы с тобой пошла.

– Кто же тебя возьмет? Кому ты там нужна?

– Я раненых выносила бы.

– Кого же ты вынесешь? Вон дядю Сашу вынесла бы?

– Так он же не на фронте.

– Ну а так, вынесла бы?

– Калина бы вынесла, – сказала Наташа.

– А Митьку?

– Тебя бы вынесла.

Енька засмеялся.

– Ты бы хоть рубашку запахивал. Ходишь, как Федька Ковырин, – сказала Наташа и холодными пальцами стала застегивать Еньке воротник.

– А чего Федька Ковырин? Чего он мне?

– Хулиган он.

– Какой он хулиган… Дерется только, да и все.

– Все равно хулиган. Злой он какой-то.

Дождь ровно и мелко сыпался на крышу, ветер иногда раздувал его и рассеивал до самой лавочки. Тогда Наташа ежилась и близко приникала к стене. Калина прошла назад и потом, опять одна, прошла к озеру.

– Инка, поди, это была, – сказал Енька.

– Она. Все к Олегу ходит, тварь, – сказала Наташа.

– Чего это ты на нее?

– А чего она ходит?

– Тебе жалко?

– Не жалко. А Зина из-за нее на Иртыш не пошла.

– А чего она? Она ведь ничего, – сказал Енька строго.

– А тогда тебе влетело от матери из-за нее за Олега. На тебя ведь подумали, да и вся деревня злилась, когда искали.

– Ну и что? Не она же это сказала.

– Из-за нее. Из-за нее, поди, везде одна беда.

Енька промолчал.

Дождь редел. Слышно было, как Мария шумно задула лампу и полезла на полати.

– Спать отправилась, – сказал Енька. – А сама не уснет. Все думать будет.

– Где же тут уснуть, – сказала Наташа.

От озера к деревне шли Калина и дядя Саша. Они шли по дороге, на расстоянии друг от друга, не переговаривались. Калина шла, накинув плащ на голову, а дядя Саша – поднявши воротник пиджака.

6

Утром шел Олег из деревни в село. На половине пути догнала его Инка. Она не окликнула. Она дошагала и взяла сзади за локоть. Олег вздрогнул и оглянулся.

– Чего тебя так долго не было? – спросил он.

– Дела всякие были, – сказала Инка.

– А я уж думал, не придешь.

– Ну что ты. Я ведь еще вчера пришла.

– А я тебя не видел.

– Ты у Еньки был. Я видела, как ты тащил патефон.

– Чего же не позвала?

– Так. Не хотелось. Не ходи в школу, – попросила Инка.

– А чего делать будем?

– Пойдем ходить куда-нибудь. Не ходи.

– А я и книжки взял. Куда же их. С ними, что ли, таскаться?

– Спрячь в лесу. Завтра возьмешь.

Они свернули с дороги в лес, под шелест поредевшей солнечной листвы, и спрятали школьные книжки в норе, где, может быть, спала до этого лиса или родились волчата.

Раннее утро осени всегда похоже на какой-то грустный праздник. На душе легко, глаза смотрят ясно и далеко видят. Но видят они как будто не все, и от этого на сердце тревога. Глаза видят, как уходит по жниве от собаки заяц, как пламенеют, склонившись над речкой, калины, как тянутся горизонтом гуси с таежных озер и как над Иртышом стоит кто-то, вытянувшись всем телом, и машет лодке красным платком. А лодка уходит, и вниз по течению несет ее среди алых листьев; гребец сложил весла и смотрит назад.

Они шли молча сквозь легкую, забытую на весу паутину. В лесу было светло, словно солнце смотрит прямо из-под ног. Все гулял перелесками лай, и пахло в лесу прохладно-горьковато, и было похоже поэтому, что кто-то разжег и вдруг погасил костер.

Потом они вышли на длинную гриву, сплошь затканную кустиками клубники. Листва затвердела и стала багровой.

Низко пролетел ястреб, высматривая кого-то в листве. Потом выскочил заяц и помчался огромными прыжками, и казалось, что он вот-вот перевернется в воздухе. За ним гналась пятнистая собака, взмахивая на бегу широкими ушами.

– Вот и ваша мельница, – сказала Инка.

Вдали над озером виднелась мельница.

– Хорошая у вас мельница.

– Хорошая, – сказал Олег.

– Я ведь на мельнице и ночевала, – сказала Инка, садясь в траву.

– Чего же ты?

– Так, пришла, посидела под окнами и ушла на мельницу.

– Позвала бы меня.

– А бабушка пустила бы?

– Пустила б.

– Дед бы не пустил. Строгий он у тебя, да и пьяный был.

– Не дед был пьяный. Это Бедняга.

– И дед тоже. Я ведь видела… Пойдем жить на мельницу, – сказала Инка и осторожными глазами посмотрела на Олега. – Там тихо, только все поскрипывает да мыши бегают.

– Холодно там будет зимой, – сказал Олег.

– Зимой везде будет холодно. – Инка посмотрела вдаль, за гриву и за леса.

– Иди к нам жить, – сказал Олег.

– Что ты! Кто же меня пустит?

– А чего?

– Я ведь цыганка. Да и наши придут, заберут.

– А мы не пустим их. Мы с Енькой возьмем ружье и стрелять будем.

– За что же их стрелять? – сказала Инка грустно. – Вчера и так какой-то приехал на коне и все ругался.

– Чего же он ругался?

– Кирилл где-то поросенка украл.

Далеко за Иртышом, над тайгою, низко шел самолет.

– Смотри, какие самолеты есть, – Олег показал рукой за Иртыш.

– Ага, – сказала Инка, глядя в траву. – Я ведь тебе так и не рассказала, что наворожила тогда.

– Нет. Не рассказала.

– Хочешь, расскажу?

– Расскажи.

Инка сорвала красный широкий и шершавый лист, положила его на колено и стала разглаживать ладонью. Потом подняла этот лист, посмотрела сквозь него на солнце и опять положила на колено.

– Будешь ты красивый-красивый, – сказала она тихо. – Богатый-богатый будешь. И будет у тебя дом большой и с конюшней. И конь вороной стоять будет, и красное седло у коня, и оно будет серебром и бисером вышито. И ковши будут золотые висеть в доме на ведрах. И будет постель из высокой перины и пуха лебяжьего, а над постелью – шатер синий. И тоже будет он шит серебром и бисером. Хорошо?

– Хорошо, – сказал Олег.

– И все тебя слушать будут, чего ты ни скажешь, И никогда тебя никто не прогонит, а везде тебя пустят и примут как гостя. И будет у тебя жена, красивая-красивая, как та девчонка. Наташа, что ли? Она будет мыть твои ковши, и коня чистить, и вино варить. А потом под окошком мы с Кириллом пройдем, и я улыбнусь тебе. Ладно? Хочешь? – сказала Инка, с трудом выговаривая слова.

Олег молчал. Инка уже сидела спиной к нему, смотрела в траву. Олег хотел заглянуть ей в лицо, но Инка отвернулась. Потом она еще ниже наклонила голову и, шепотом произнося слова, но звучно их выговаривая, продолжала:

– А когда ты умрешь, много-много людей пойдут за твоим гробом, и все будут плакать. Похоронят тебя в степи, много венков положат на твою могилу. И будут над ней летать птицы, и солнце будет светить, и никогда не будет над ней дождя. А когда все уйдут, я приду к тебе. И часто буду ходить на твою могилу в хорошем длинном платье и в красном платке.

Инка вдруг вскочила и убежала далеко в поле. И остановилась. Олег поднялся и хотел подойти к ней, но Инка отбежала еще дальше и строго сказала оттуда:

– Не ходи.

Олег снова сел в траву, и ему захотелось плакать.

В полдень они ушли от мельницы в поле, где люди работали вдалеке, копая картошку.

– Наши, – сказал Олег, – всей деревней вышли.

– Смотри, какие журавли летят, – сказала Инка, показывая рукой в сторону, где высоко над лесами шли гуси.

– Ага, – сказал Олег, глядя на людей и видя там Саньку, Марию, Калину и других деревенских. – Пойдем туда.

Инка пошла за ним, рассеянно глядя под ноги. По дороге катила телега. В телеге размахивал вожжами Енька. Енька остановил коня. Олег подбежал к телеге и прыгнул в нее.

– Садись! – крикнул он Инке.

Инка подошла и тоже села в телегу. Енька разогнал коня, и свистнул, и громко закричал на все поле. И вдруг на ходу Инка выпрыгнула из телеги и побежала к лесу. Потом она остановилась, обернулась и крикнула:

– Я приду! Потом.

– Хорошо, что уроков нынче не было, – сказал Енька. – Всех в поле послали, картошку копать да снопы стаскивать.

– Так, значит, не было уроков, – сказал Олег, подскакивая в телеге и мелко трясясь от быстрого ее хода. Ему хотелось тоже выпрыгнуть на дорогу и кинуться в поле, но конь бежал быстро, и на душе было горько, и ничего не хотелось делать.

Земля еще не остыла, но картошки в земле были холодные, влажные. Олег складывал картошки в ведро, а ведро грохотало и покачивалось. Ведрами картошку таскали и сваливали в кучу. А там Калина и Мария, тоже ведрами, насыпали картошкой мешки. Енька стоял возле телеги и ждал, когда начнут таскать мешки.

Калина и Мария принялись мешки завязывать. Мария сильными толстыми пальцами брала мешок за верх, сдавливала, словно душила, и потом закручивала верх, как бы отворачивала мешку голову. Калина ловко перехватывала мешок ниже Марииных пальцев бечевкой – раз, два, три – и завязывала. Мария сапогом била в тугой мешок, поглядывала на него свысока и говорила:

– Ишь раздуло! Сытый барин.

– Вот чертова скотина, – говорила Калина. – Бедняги и духу нет. Валяется, стерва. Хоть бы мешки потаскал на бабском поле.

– Мешки бы потаскал, – ехидно улыбалась Мария. – С него, с душного черта, как с козла молока. Жаль, Гришку Останина на обучение на военные взяли. С деревянной винтовочкой за селом прыгает.

– Ты сама-то мешки не трогай, – строго сказала Калина.

– Одна, что ли, будешь таскать? – усмехнулась Мария.

– Да вон ведь бабы еще есть, крикну.

– Какие они бабы! Одна стара, друга худа, дышать нечем.

– Смотри, Мария, порвешь живот, мужик вернется, душу вынет. Нельзя нынче тебе.

– Не вынет. Все можно. Еще не это будет.

– Ну, подсобляй тогда. Сама, мотри, не бери.

Калина взяла мешок обеими руками чуть выше вязок и наклонилась. Мария подхватила снизу. Они раскачали мешок и взвалили его Калине за загорбок. Калина подтряхнула мешок спиной, крякнула и, мелко ступая босыми ногами, потащила к телеге.

– Подсобляй, что ли. Не сопляк, поди, – сказала она Еньке, повернулась к телеге спиной и плечами швырнула мешок в телегу.

Назад Калина шагала широко, лицо ее покраснело, она дышала шумно, по-лошадиному.

– Ты насыпай вон с Олегом, – сказала она Марии.

А сама присела перед другим мешком, обхватила его руками и, сильно выдохнув, оторвала от земли.

– Ишь, черти животатые, – прохрипела она, еще присела, глубже, раскинула колени, вздула на икрах длинные влажные бугры, скособочила на земле ступни и растопырила босые пальцы. Потом выпрямилась и понесла мешок на плече.

– А ну-ка давай, Олег, – сказала Мария.

Она взяла мешок за верх, а Олег подхватил снизу и взвалил его на спину Марии. Мария легко пошла с мешком к телеге. И вдруг оступилась. Оступилась на ровном месте. Но пошла дальше. Калина посмотрела на Марию и зло сказала:

– Ну чего тебя леший настыря́ет?

Мария свалила мешок в телегу, схватилась за живот, села на землю, спиной привалилась к оглобле и закрыла глаза.

– Дура, натаскалась, – испуганно сказала Калина, подошла и хотела поднять Марию.

– Постой, – сказала Мария тихим голосом.

– Бабы! – крикнула Калина, разогнулась и замахала руками.

Женщины бросили ведра и кинулись к телеге.

На недогруженной телеге Енька медленно повез мать в село, в больницу. Калина шла следом и свирепо качала головой. Потом она прыгнула в телегу, вытолкнула Еньку, повыкидывала мешки на дорогу и что есть духу погнала коня.

7

Стояло воскресенье, но все ушли в поле. Вместе со всеми в поле ушли дед, дядя Саша и бабушка. Дед и дядя Саша отпросились еще с пятницы на три дня из МТС, чтобы вместе с деревенскими работать в поле.

А Олег ушел к Еньке. Они сидели на лавке, смотрели в окно и ждали Наташу. Наташина мать еще с утра напекла пирогов для Марии. И вот Енька собирался вместе с Наташей тащить пироги в больницу. А Олегу предстояло сторожить деревенские дома.

На улице светило солнце, скакали вдоль дороги воробьи, они подбирали рассыпанную с возов пшеницу. Осень стояла ясная, и казалось, что зима никогда не наступит. Радио пело песню, голосом низким, добрым и немного властным, очень похожим на голос Марии:

 
Расцвела кудрявая рябина,
Налилися гроздья соком вешним,
А вчера у дальнего овина
Повстречалась с парнем я нездешним.
 

Олег слушал песню и вспоминал гриву зайца, бегущего огромными прыжками, и белую собаку, которая взмахивала ушами на ходу.