Текст книги "Ответ знает только ветер"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 48 страниц)

– Страховой компании, где я работаю, вероятно, придется выплатить вам страховку.

Хильда резко отмахнулась.

– Да я не о том, тьфу! Я заплачу вам за то, что вы изобличите этих людей, предадите их суду, обезвредите, сотрете в порошок. – Она употребила именно это слово. – Этих людей нужно уничтожить! Иначе угроза смерти нависнет и надо мной!

– Почему?

– Но ведь я наследница, единственная наследница. Все теперь принадлежит мне. Я единственная, оставшаяся в живых родственница моего бедного брата.

– Это означает, что и банк отныне принадлежит вам?

– Естественно.

– Но при вашем здоровье… Простите меня…

– Вы говорите о моем здоровье. Мол, я не могу поехать в Германию. Кроме того, вообще ничего не смыслю в финансах. Но к счастью, у меня есть Зееберг.

– Кто?

– Наш исполнительный директор. Вы его только что видели.

– Да-да.

– На него я вполне могу положиться. Но у него, в свою очередь, нет опыта в вашей области. Итак, идет? Сколько вы хотите? Вы получите любую сумму, какую назовете, если поможете мне обезвредить этих негодяев – только не уверяйте меня, будто не знаете, о ком речь.

Эта женщина помешалась. Не было смысла продолжать разговор. Поэтому я сказал:

– Я не хочу никакой особой оплаты, выяснение обстоятельств гибели вашего брата входит в мои служебные обязанности. Как только мне удастся узнать что-либо новое или же, наоборот, понадобится спросить о чем-то вас, я вам позвоню. Вы разрешите вам позвонить, фрау Хельман?

– В любое время, – сказала она. – В любое время, конечно же, мой дорогой.

Я поднялся.

– Взгляните-ка туда, – сказала Хильда.

Она щелкнула выключателем у изголовья кровати. За моей спиной зажегся свет. Я обернулся. Меж двумя шкафами висел, освещенный снизу, портрет Хильды, изображавший ее такою, какой она в действительности была. Портрет производил жуткое впечатление, еще усиливавшееся от резкого света софитов. Овладевшее этой женщиной безумие Анжела вложила в выражение ее глаз. В целом портрет был выдержан в светлых тонах: белый, желтый, светло-коричневый, оранжевый.

– Прелестно, не правда ли? Вы ведь, конечно, знаете Анжелу Дельпьер?

– Лишь понаслышке, – солгал я.

– А лично не знакомы?

– Нет.

– Вы непременно должны с ней познакомиться.

– Что ж, я готов, – сказал я, вынимая из кармана записную книжку и ручку. – Не напишете ли мне ее имя и адрес? Я страдаю дальнозоркостью, а очки взять забыл.

С неожиданной готовностью она взяла из моих рук блокнот и ручку и написала имя и адрес Анжелы, потом еще и номер телефона. Записная книжка лежала у нее на коленях. Вероятно, от этого почерк несколько изменился, подумал я, но не намного. Надеюсь. Теперь у меня было уже два образца почерков.

– Она очень хорошая художница. Знаете, я иногда включаю освещение портрета на всю ночь. Ведь я засыпаю лишь очень ненадолго. И просыпаясь, гляжу на картину. Она источает такой покой…

Дверь открылась. В ее проеме стоял Зееберг.

– Глубоко сожалею, господин Лукас, но я ощущаю себя ответственным за самочувствие хозяйки дома. А вы что-то чересчур долго у нее засиделись.

– Уже ухожу! – отозвался я.

Хильда опять протянула мне свою ледяную руку. И когда я склонился над ней, прошептала:

– Миллион, если хотите! Два миллиона! Вы позвоните, да? Вы теперь знаете, что надо делать.

Я кивнул. Когда я уже был у двери, Хильда крикнула мне вслед:

– Весь гарнитур мы купили на аукционе Сотби в Цюрихе!

Зееберг проводил меня вниз по лестнице и до выхода в парк. Там уже ожидал слуга с колымагой, похожей на джип.

– Такси ждет вас за воротами, – сказал Зееберг.

– Спасибо, – кивнул я. – Скажите, фрау Хельман пользует действительно хороший врач?

– Самый лучший. Вернее, самые лучшие. Один терапевт, другой психиатр.

– Психиатр?

– Но вы ведь и сами заметили, в каком состоянии она находится со времени катастрофы?

Я молча кивнул.

– Желаю вам всяческих успехов при расследовании, – сказал Зееберг. – Мы с вами наверняка вскоре увидимся.

– Наверняка, господин Зееберг.

Я сел в джип с балдахином. Мы тронулись. Обернувшись, я заметил, что Зееберг исчез, как только мы отъехали от дома. В окне второго этажа я увидел два лица – Хильды Хельман и медсестры Анны. Они приникли к оконному стеклу, провожая меня взглядом. На их лицах был написан ничем не прикрытый страх. Никогда я не видел на человеческих лицах выражение такого страха. Они заметили, что я гляжу на них. Шторы немедленно задернулись.

20

Вела машину Анжела Дельпьер. Она сидела за рулем белого «мерседеса, 250-S» я – рядом с ней. Воздух буквально кипел от жары. А над асфальтом еще и струился. На Анжеле были белые брюки и бирюзовая блузка с высоким стоячим воротничком а ля Мао, кроме того, она подкрасилась, – правда, лишь слегка. Мы спустились по улице короля Альберта Первого, довольно извилистой, проехали по эстакаде над железной дорогой и по узким переулкам, застроенным старыми, ветхими домишками, стены которых были заклеены обрывками плакатов, пересекли Антибскую улицу и выехали на бульвар Круазет. Мы ехали на запад. Насколько я помню, Анжела всегда сидела за рулем, если мы ехали в ее машине. Я сидел, полуобернувшись к ней и то и дело взглядывал на нее. Ее рыжие волосы отливали золотом. Она вела машину очень уверенно и ловко, несмотря на большую скорость. Я перевел взгляд на ее руки, лежавшие на руле. И вдруг заметил на тыльной стороне правой кисти, покрытой шоколадным загаром, очень светлое пятно.

– Это у вас след от раны?

– Где?

– На тыльной стороне правой руки. Белое пятно…

Анжела замялась. Впервые за то время, что мы были знакомы, она казалась смущенной.

– Странное это пятно, – наконец сказала она. – Никак не загорает. Что хочешь, с ним делай, я пыталась. Но тщетно.

– А почему?

Она только пожала плечами.

– Понятия не имею. Несколько лет назад я была на приеме у ясновидицы. Тут их великое множество. В Сен-Рафаэле есть одна очень известная. Два раза в неделю она приезжает в Канны, останавливается в гостинице и ведет прием прямо там. Друзья уговорили меня сходить. Я услышала кучу ерунды. Нет, я несправедлива к ней. Многие вещи, которые она мне сказала, соответствовали действительности. Светлое пятно она тоже заметила. И сказала, что я в детстве испытала какой-то шок, от этого и пятно, оно так и останется…

– А вы и впрямь испытали какой-то шок?

Она промолчала.

И я сказал несколько слов, смысл которых дошел до меня уже после того, как они были сказаны:

– Не верю, что это пятно навсегда. Оно исчезнет.

– Почему вы так думаете?

– Сам не знаю. Просто чувствую. И очень сильно. Я…

– Ну, что же, продолжайте!

– Не стоит, – сказал я. – Я несу чушь.

– Пожалуй, – согласилась Анжела и включила приемник. Раздался голос Боба Дилана: «…How many roads must a man walk down before you can call him a man?..»

– «Blowin’ in the wind»,[9]9
  «Сколько путей нужно пройти человеку, прежде чем его можно будет назвать мужчиной?»
  – «Знает только ветер» (англ.).


[Закрыть] – сказал я.

После чего мы оба сказали в один голос: «Моя любимая песня».

Анжела быстро взглянула на меня. Ее карие глаза изумленно распахнулись.

– Правда, – сказал я. – Это моя любимая песня.

«…yes, and how many times must a cannon-ball fly, before they are all of them banned?»[10]10
  И сколько раз должно вылететь пушечное ядро, прежде чем они все погибнут? (англ.)


[Закрыть] – пел Боб Дилан.

– И моя любимая. – Она опять смотрела только на дорогу. Мы ехали вверх по Круазет. Море сверкало, как расплавленный свинец. Раскидистые листья пальм вяло свисали вниз. Мимо неслись белые виллы, белые громады отелей и самые дорогие в мире машины.

«…the answer, my friend, is blowin’ in the wind. The answer is blowin’ in the wind…»,[11]11
  Ответ, друг мой, знает только ветер. И только ветер знает на это ответ (англ.).


[Закрыть] – пел Боб Дилан.

Анжела выключила приемник. Несмотря на скопление машин, она быстро углядела свободное местечко, ловко сдала назад и припарковалась у самой обочины. Мы вышли. Внутри машины жара чувствовалась меньше благодаря открытым окнам и встречному ветру. А тут меня будто огрели молотком по черепу.

– Нам придется немного пройти пешком, – сказала Анжела. Мы двинулись по Круазет мимо множества дорогих магазинов, закрытых в этот час дня. В конце целого ряда низеньких, выступающих на тротуар магазинчиков, был расположен филиал парижского ювелирного дома «Ван Клиф и Арпельс». Поскольку он замыкал собою этот ряд, у него была и боковая витрина. Я увидел тут драгоценности изумительной красоты – бриллианты, изумруды, колье, браслеты, целые гарнитуры. На минуту я замер у витрины. Анжела тоже. И я вдруг заметил, что она смотрит на одно украшение в боковой витрине. То были длинные бриллиантовые серьги необычайно тонкой работы: у мочки нечто вроде петли, с которой свисали цепочки бриллиантов. Но я не успел даже как следует разглядеть эти серьги, потому что почувствовал, как рука Анжелы обвилась вокруг моего локтя. Мы пошли дальше. Левая стопа опять начала болеть. Я подумал, что Хильда Хельман могла бы – если бы захотела – закупить по телефону, выписать чек и получить в собственность все, что было выставлено здесь в витринах, а заодно и то, что хранилось в сейфах в самом магазине. Безумная Хильда в доме, населенном призраками. А может, она вовсе и не безумна? Мимо нас медленно проехал «роллс-ройс». Рядом с китайцем-шофером в ливрее сидел слуга-китаец, тоже в ливрее, а в глубине машины виднелся мужчина в брюках и рубашке. Вид у него был усталый и скучающий. В эту минуту он как раз говорил по радиотелефону.

21

«Феликс» оказался таким одноэтажным белым домиком. Соседние магазинчики как бы отступили в глубину улицы, и на освободившемся пространстве росли пальмы и множество цветов. Под тентом стояло несколько столиков, но в самом ресторане был кондиционер и потому основная масса посетителей предпочла закрытое помещение. Зал был переполнен до такой степени, что в его глубине, подле стойки бара, люди ожидали, когда освободится столик. Хозяин ресторанчика, увидев Анжелу, просиял и поспешил ей навстречу, чтобы поприветствовать. Видимо, они были старые знакомые. Анжела представила нас друг другу. Столик, который был для нас зарезервирован, стоял у самого окна, выходившего на бульвар Круазет, так что нас отделяло от него лишь оконное стекло. Мы с Анжелой сидели рядышком, как это принято во французских ресторанах, и в качестве аперитива выпили два бокала «Рикара». Потом я заказал ассорти из раков и два бифштекса. Воздух здесь был приятно прохладен. На противоположной стене висели в обрамлении глазурованной и подсвеченной кирпичной кладки плоские барельефы. В остальном стены были обшиты черными панелями. Кельнер принес масло с кубиками льда и свежий белый хлеб с хрустящей корочкой, ломтики его были косо срезаны с длинных батонов. В ожидании ассорти из раков мы ели эти ломтики, помазав их маслом и посолив, а я тем временем смотрел в окно на расплавленную полуденным жаром улицу. Метрдотель по винам откупорил бутылку шампанского «Дом Периньон», которую я тоже заказал: она стояла возле нашего столика в ведерке со льдом. Он налил в мой бокал немного шампанского, чтобы я попробовал и оценил. Шампанское было очень холодное и отменно на вкус. Я одобрительно кивнул. Метрдотель наполнил наши бокалы до краев, поставил бутылку в серебряное ведерко и удалился. Мы выпили.

Против нашего окна, недалеко от моря и пляжей, какой-то художник развесил свои картины на веревочке, привязанной к двум пальмам. Картинки у него были яркие, жизнерадостные и изображали Круазет, Старую Гавань и пейзажи вокруг. Сам художник, человек очень молодой, сидел прямо на земле. Люди шли мимо, не обращая никакого внимания на его картины.

– Он сидит тут каждый день, – сказала Анжела. – Очень способный юноша. Но ему не везет.

– В отличие от вас, – вставил я.

– О да, – сразу согласилась она и легонько постучала по дереву. – Мне определенно везет. А вам, мсье Лукас?

И я произнес слова, которых не говорил уже много лет:

– Мне необычайно везет. Я познакомился с вами, мадам. Вы рядом. Я могу смотреть на вас. Вы ради меня поехали в город.

– Чушь. У меня самой в городе есть дела.

– Ах, вот оно что, – протянул я.

Она взглянула на меня и улыбнулась своей обычной улыбкой. В ее глазах зажглись крошечные золотые точечки, а у глаз на загорелой коже появились лучики морщинок. В ее смеющихся глазах притаилась печаль, легкая, как тень или облачко.

– Вы многого в жизни боитесь, мсье? – спросила Анжела.

– Что вы имеете в виду?

– Вы меня прекрасно поняли. Не боитесь ли вы людей и событий. Так боитесь или нет?

– Нет, – солгал я.

– А я боюсь, – сказала Анжела. – Я часто боюсь. Что не смогу больше работать кистью или что потеряю заказчиков и останусь без денег…

– А также одиночества…

– Нет, одиночества я не боюсь, – возразила она, но ее улыбка как-то застыла на лице. – Я люблю быть одна.

– Ну, тогда боитесь, что опять придется спасаться бегством.

– А вы, значит, не забыли про это? – Она опять широко улыбнулась.

– Не забыл, – сказал я. – А почему…

– Взгляните туда, – быстро проговорила она, – вон идет один из моих старинных друзей, – она указала подбородком. К ресторанчику двигался худощавый мужчина лет пятидесяти, одетый с подчеркнутой элегантностью. В руках он нес большую сумку. Человек этот казался погруженным в свои мысли и не замечающим ничего вокруг. – Его зовут Фернан. Фамилии его я не знаю, он изучал архитектуру. И был очень одарен. Потом его мать попала в аварию и ее парализовало. Поперечный паралич. Неизлечимо и безнадежно. Правда, случилось все это лет двадцать-двадцать пять назад, задолго до моего переезда в Канны. Фернан оставил учебу. Он любит свою матушку. Чтобы иметь возможность платить за ее пребывание в приличном санатории, он должен был начать немедленно зарабатывать деньги. С тех пор Фернан продает лотерейные билеты.

– Какие билеты?

– Лотерейные. Во Франции проводятся все возможные и невозможные виды лотерей – числовые, большие и малые скачки, приз нации…

Кельнер принес наше ассорти из раков. Раки были огромные и такие вкусные, каких я еще никогда не ел.

– Нравится?

Я кивнул.

– Я рада, – сказала Анжела. – Мне так хочется, чтобы вам все здесь понравилось и чтобы вам было здесь приятно.

Я ответил:

– Еще никогда в жизни мне не было так приятно.

– Мсье Лукас! – сказала Анжела.

– Да нет, это чистая правда!

– Не верю. – Она серьезно взглянула на меня. – Часто ли женщины говорили вам, что вы очаровательны?

– Да, часто. Но вы же знаете, что за этим стоит.

– Не знаю. Что же?

– Ну, некоторые женщины говорили это просто из любезности. Или желая чего-то от меня добиться. Или же потому, что я был с ними мил. Вот и им хотелось сказать мне что-то приятное. Но эти слова ровно ничего не значили.

– Вот, значит, как это было.

– Да, – кивнул я. – Так оно и было.

– Но со мной все по-другому, – вставила Анжела. – Я ничего от вас не хочу. И хочу быть не просто любезной. И мои слова имеют определенный смысл. Я хочу, чтобы вы это знали, отнеслись к моим словам вполне серьезно и в самом деле в это поверили, потому что это правда: вы очаровательны. Необычайно очаровательны. – Она приподняла свой бокал шампанского, я поднял свой. – Лехаим! – сказала Анжела.

– Что это значит?

– Будем здоровы. Это по-еврейски. У меня много друзей-евреев. Итак?

– Лехаим! – повторил за ней я. Между тем худощавый бледный мужчина с сумкой вошел в зал ресторанчика. Заметив Анжелу, помахавшую ему рукой, он сразу заулыбался, от чего выражение отрешенности исчезло с его лица. Фернан прямо от дверей направился к нашему столику. Я увидел, что лоб у него был покрыт капельками пота.

Мы купили у него лотерейные билеты на какие-то большие скачки в Париже, намеченные на завтра, и полпачки билетов на числовую лотерею. Анжела сама заплатила за купленные ею билеты, просто отстранила мою руку.

– Ваши билеты выиграли хоть раз? – спросил я Фернана.

– Даже трижды, мсье, – ответил он. – Один раз – триста миллионов франков, в другой раз – четыреста пятьдесят миллионов франков, и в третий – сто миллионов.

– Что?!?

– Он имеет в виду старые франки, – заметила Анжела. – Ничего не поделаешь – столько лет прошло, а здесь люди по-прежнему ведут счет в старых франках.

– Ах, вот оно что! Сколько лет вы продаете лотерейные билеты? – спросил я Фернана.

– Столько, сколько вообще работаю.

– А сколько лет вы работаете?

– Двадцать три года. Но, несмотря на все, мадам всегда покупает у меня билеты, всякий раз, как меня видит.

– Я жажду больших барышей, – обронила Анжела и улыбнулась нам обоим; в ее глазах опять появились пляшущие золотые точечки. – И страшно люблю деньги. В один прекрасный день я выиграю миллион новых франков, и мы с вами напьемся, верно, Фернан?

– Да, мадам.

– Безумно, – сказала Анжела.

– Не понял?

– Ну, безумно напьемся в тот день.

– А, ну да, конечно, напьемся до полного безумия, – закивал Фернан.

– Кстати, – вмешался я. – Вы, должно быть, умираете от жажды, мсье. Что бы хотелось вам выпить?

– Но, мсье…

– Можете спокойно соглашаться, – сказала Анжела. – Мы ваши друзья. Итак – бокал шампанского у стойки?

– Большое спасибо, господа, – сказал Фернан и направился к стойке бара в глубине зала, возле которой американцы, англичане и немцы все еще ждали, когда освободится столик. Он показал бармену на нас и получил большой бокал шампанского.

Фернан приподнял свой бокал и крикнул нам через весь зал, но никто даже не повернул головы в его сторону:

– За ваше счастье!

– Лехаим! – в ответ крикнула ему Анжела, и мы приподняли наши бокалы.

– Тоже еврей? – спросил я.

– Лехаим! – откликнулся Фернан.

– Да, тоже еврей. Его семья когда-то была очень состоятельной. Но потом отец умер. И Фернан с матерью впали в нищету. Знали ли вы лично, что это значит – впасть в нищету?

– Да, – ответил я. – Я был гол как сокол.

Кельнеры убрали грязные тарелки и подали наши бифштексы.

– Я тоже когда-то жила без гроша в кармане, – сказала Анжела, когда мы принялись за еду. – Конечно, в самом начале. Когда училась живописи в Париже.

– А ваши родители…

– Они умерли, – быстро пробормотала она. – Да, в те годы я была очень бедна. Но очень быстро я стала получать заказы и деньги, очень много денег. Вам нравится мясо? Не прожаренное до конца? Вы любите такое? – Я кивнул. – Но потом я сделала ошибку. Я доверилась одному человеку, который вознамерился использовать мои деньги для спекуляций на бирже.

– Вы доверяли этому человеку?

– Я его любила. Вы знаете, как в таких случаях легко поддаешься уговорам. Он взял деньги и исчез, а я осталась практически без гроша в кармане. Но теперь у меня опять все в порядке. Однако я стала намного осторожнее. Я ведь уже сказала вам, что вкладываю все заработанное мной в драгоценности. Я стала бережливой и недоверчивой. И уже никогда не доверю своих денег мужчине.

Для меня было наслаждением смотреть, с каким аппетитом она ела.

– Но если появится мужчина, которого вы полюбите, вы конечно опять это сделаете, – сказал я.

– Ну, если только полюблю, – спокойно сказала Анжела. – С этим мне не везет. Да и что такое любовь? Нечто эфемерное. Она проходит, и либо мужчина уходит, бросая женщину, либо она уходит, оставляя его. Конечно, время от времени нормальные люди ощущают нужду в существе другого пола. Но разве это можно назвать любовью?

– Нет, – сразу согласился я.

– Вот видите, – сказала Анжела. – Лехаим!

– Лехаим, – повторил за ней я.

22

Когда кельнер начав печь блины прямо возле нашего столика, – зажег спиртовку, и пламя высоко взметнулось, – Анжела рассмеялась как ребенок.

– Я каждый раз заново радуюсь, – призналась она.

– Вы любите смотреть на огонь?

– Очень, – ответила она. – И уже много лет пытаюсь писать огонь. Но ничего не выходит.

В зал вошла босоногая и оборванная девочка. В руках она держала корзинку, в которой лежало пять или шесть матерчатых зверюшек.

Девочка была худа и бледна, и глаза у нее были заплаканные. Она переходила от столика к столику, и наконец дошла до нас.

– Пока ничего не удалось продать? – спросила Анжела.

Девочка грустно покачала головой. Ее босые ноги были покрыты толстым слоем грязи и пыли.

– Сколько стоят твои зверюшки?

– Десять франков, мадам.

– Я возьму ослика, – сказала Анжела и дала девочке десятифранковую банкноту.

– А я – медвежонка, – сказал я. Девочка кивнула, и, не поблагодарив, направилась к выходу. В дверях она столкнулась с Фернаном, который, немного передохнув от жары, собрался двигаться дальше. Я видел, что он перекинулся парой слов с девочкой. Потом они вместе направились к отелю «Карлтон». Анжела за это время рассмотрела матерчатых зверушек:

– У ослика лопнула шкура, – сказала она. – Из дыры сыплются опилки, одно ухо почти совсем оторвано, и он весь в грязи.

– Медвежонок тоже грязный, – продолжил я. – Причем весьма и весьма. И мех его изрядно потерт. Мы оставим игрушки здесь.

– О нет! – с неожиданным жаром воскликнула Анжела. – О нет! Я подарю вам своего ослика, а вы мне вашего медвежонка, и мы оба их сохраним..

– А зачем?

– Просто так. Из суеверия. Вашего медвежонка я подвешу у себя в машине. А вы – вы тоже сохраните моего ослика?

– Всенепременно, – сказал я. – В память о сегодняшнем дне.

– Нет, – возразила Анжела. – В память о том времени, когда мы были очень бедны, очень молоды и очень счастливы.