Текст книги "Ответ знает только ветер"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 48 страниц)

44

Третий цюрихский банкир держался так же, как и все остальные. Это был старик с седыми волосами и бородой, и под конец нашей короткой беседы он сказал нечто странное:

– Господин Лукас, я знаю, это ваша работа, но я бы посоветовал вашей фирме прекратить расследование и закрыть это дело.

– А почему?

– Потому что правды вы никогда не узнаете.

– Откуда вам это известно?

– То есть правду вы, возможно, и узнаете, – сказал он примирительно, – но не сможете ничего с ней поделать. И никто не сможет.

– Как вы пришли к такому заключению?

– Этого я не могу вам сказать. Но верьте мне. Я прожил долгую жизнь в банковском деле. Дело это особое, со своими особыми законами.

– Но ведь не должно же существовать каких-то особых законов.

– А они, тем не менее, существуют, господин Лукас. – Он погладил свою бороду. – Если вы продолжите свои поиски, а вы, как я теперь вижу, собираетесь их продолжать…

– Совершенно верно.

– …то произойдет еще много бед. Не финансовых бед. А человеческих. – Он встал, для него беседа была окончена. Он взглянул на меня своими старыми, усталыми и грустными глазами и сказал: «Нельзя сразу осуждать другого, кто бы он ни был. Нужно жалеть, прощать, извинять…»

– Что? – воскликнул я, но он как будто бы меня не слышал.

– …ибо если бы каждый из нас знал о другом все, – продолжал он, – то каждый прощал бы легко и с радостью, и тогда не осталось бы среди людей ни высокомерия, ни гордыни, ни эгоизма, ни борьбы за справедливость. Ибо справедливость, господин Лукас, абстрактна.

– Нет, – возразил я. – Мне очень жаль, но я вынужден вам возразить. Справедливость не абстрактна. Справедливость конкретна.

Он посмотрел на меня долгим взглядом, потом молча пожал плечами.

45

В «Гранд-отеле Дольдер» меня ждало известие. Я должен был немедленно позвонить Бранденбургу. Он уже дважды звонил сюда и теперь срочно ждет моего звонка. Через две минуты я уже слышал его голос:

– Ну как, – спросил он в своей вялой и хитрой манере. – Что-нибудь выяснил?

– Ровно ничего, – ответил я. – Сегодня я беседовал, правда, всего лишь с сорок первым.

– Сдается мне, с остальными нет нужды встречаться, – сказал Густав. – Ближайшим рейсом вылетай во Франкфурт. Твой приятель, главный портье из «Франкфуртер Хоф», звонил мне. Говорит, у него есть что-то для тебя. Так что отправляйся к нему. И позвони мне, чтобы я знал, когда ты вернешься в Дюссельдорф.

– Опять ложная тревога, – промямлил я.

– Нет, – возразил Густав. – На этот раз – не ложная. Я такие вещи нутром чувствую. Оно меня никогда не подводит. Так что вылетай, Роберт!

Я полетел. Около трех часов я был в отеле «Франкфуртер Хоф». Главный портье просиял, когда я вошел в вестибюль.

– Как быстро вы добрались! Я сообщу Каллингу. Он еще ждет вас здесь, в отеле. Тут вам нельзя будет беседовать, это может кто-то заметить, он этого не хочет. Каллинг – хороший парень, но он боится.

– Кто такой Каллинг?

– Официант, – ответил тот. – Еще сравнительно молод. С того времени, как вы в последний раз у нас были, я все время прислушивался к разговорам среди персонала. И вот, кажется, что-то для вас нашел.

– Что именно?

– Каллинг сам вам расскажет. Сейчас три часа. Вы встретитесь с ним в половине четвертого перед большим газетным стендом на Главном вокзале Франкфурта.

– Я чрезвычайно вам благодарен.

– Пустяки! Я сделаю для вас все, что в моих силах, и вы это знаете! А может то, что Каллинг вам расскажет, вас не заинтересует. В общем, рано еще меня благодарить.

– Как я его узнаю?

– Он будет читать спортивный раздел в мюнхенской газете «Абендцайтунг» и стоять, прислонившись к стенду. Он вашего роста, волосы каштановые, ему тридцать два года, лицо узкое, бледное. Будет курить сигару…

46

– Господин Каллинг?

Человек с каштановыми волосами и узким лицом, читавший на стенде Главного вокзала «Абендцайтунг», вынул изо рта сигару, пристально посмотрел на меня и сказал:

– Добрый вечер, господин Лукас.

В здании вокзала и на перронах толпилось очень много народа, из динамиков то и дело раздавались разные голоса, поезда прибывали и отправлялись, то есть было достаточно шумно и людно. Никто не обращал на нас внимания.

– Главный портье сказал мне, что у вас есть что мне сообщить. За информацию я, естественно, заплачу.

– Но я стану рассказывать только, если вы не будете мне за это платить, – возразил Каллинг. – Вы в приятельских отношениях с нашим шефом, естественно, я готов оказать вам любую услугу – но не за плату.

Ни с чем подобным мне сталкиваться еще не доводилось.

– Ну, что ж, будь по-вашему, – сказал я. – Итак?

– Итак, – сказал Каллинг, а мимо нас спешили люди, дети плакали, локомотивы свистели и колеса катились, – речь идет об этом большом совещании банкиров двадцать четвертого и двадцать пятого апреля, верно? В последний вечер господин Хельман делал доклад. По-английски.

– О чем? – перебил его я. – Его точное название?

– Об этике и долге банкира в современном индустриальном обществе, – ответил Каллинг, посасывая сигару. – Рядом с лифтами у нас в отеле висит такая черная доска, вы ее наверное видели. И на ней всегда написано, где, когда и что происходит. Поэтому я и знаю, как назывался его доклад. Говорят, доклад был очень умный и человечный. Это я уловил из разговоров других банкиров, когда они потом перешли в банкетный зал, где была приготовлена закуска. У нас был устроен зал с холодными закусками и отдельно бар. Я обслуживал гостей в банкетном зале. Поэтому я, конечно, услышал многое из того, о чем говорилось.

– Конечно.

– Банкиры были в полном восторге от доклада Хельмана, и он обсуждался очень горячо. Наверняка, Хельман этого заслуживал. Ведь он был одним из самых уважаемых банкиров в нашей стране, разве не так?

– Все так, – кивнул я.

«Поезд в Дортмунд опаздывает на пятнадцать минут», – сказал голос из динамика.

– Но не все банкиры были в таком восторге.

– Что-что? – переспросил я.

– В самом деле, – продолжал Каллинг. – Один придерживался совершенно противоположного мнения. Поэтому у меня вся эта история и засела в памяти. То есть, понимаете, если вы стоите за стойкой буфета и слышите со всех сторон только хорошее о каком-то человеке, только похвалы и восторги, а потом вдруг слышите нечто другое, вы невольно прислушаетесь, правда?

– Наверняка.

– Господин Хельман подошел к буфету. С еще одним господином. И подошли они как раз ко мне. Они выбрали, что хотели, и я положил закуски на их тарелки.

– Как был одет Хельман?

– В смокинге – как все.

– Вы знали его в лицо?

– Знал ли я его? Да он уже много лет был постоянным посетителем нашего французского ресторана.

– Ну, так что же было дальше?

– Значит, оба господина стоят прямо передо мной. Сначала выбирает закуски тот, второй. Потом уже господин Хельман. И пока я накладываю ему закуски, тот господин говорит: «Великолепную речь вы сказали, мой дорогой. Камни пустили бы слезу от такого водопада человечности и благородства».

– Это вы запомнили слово в слово?

– Да. По крайней мере – почти. Может быть, слова стояли в другом порядке, но язвительность в поздравлении была, так же как слова «человечность» и «благородство». Это я помню совершенно точно. Потому что потом произошла небольшая сцена.

– Какая сцена? Извините, господин Каллинг, рассказывайте так, как сочтете нужным.

– Да, значит, все по порядку. Этот разговор был очень короткий. Потом господин Хельман глядит на другого господина в полной растерянности и спрашивает: «Что вы хотите этим сказать?» Или, может быть: «Что это значит?» Или еще как-то…

– Да-да, я понял, – сказал я. – И что же дальше?

– А дальше, – продолжает Каллинг, – этот господин смотрит на господина Хельмана с явным отвращением и говорит еще несколько фраз, которые я не расслышал, а потом – и это я, конечно, запомнил слово в слово: «Бога ради, не ломайте комедию! Вы сами лучше всякого другого знаете, какие дела проворачиваете. Ладно, черт с вами, проворачивайте, раз ваша совесть позволяет. Но тогда уж, черт побери, не разводите тут перед нами сопли и вопли!»

– Это слово в слово или почти?

– Слово в слово, господин Лукас.

– А потом? Что произошло потом?

– Этот другой господин просто повернулся и ушел со своей тарелкой. А господин Хельман остался стоять и даже не видел тарелки, которую я ему протягивал. Он прислонился к стойке буфета, и я подумал, что он вот-вот грохнется на пол, я ужасно перепугался и окликнул его раз и два, но он меня не слышал. Он затрясся всем телом, потом сжал кулаки и удалился, даже не взглянув на меня, а я остался за стойкой с его тарелкой в руках.

– Он ушел из зала раньше времени?

– Да. В этом я могу поклясться. И больше уже не вернулся. Поможет вам мой рассказ?

– Мне думается, даже очень, – сказал я. – Вот только еще немного о том, другом господине. Вы его помните? И знаете, кто это был?

– По виду он был похож на итальянца. Но мог быть, конечно, кем угодно. По-английски говорил с акцентом. Внешне неприметный. Моложе, чем господин Хельман. Впрочем, я его потом больше не видел. Может, он тоже вскоре пошел к себе в номер – или еще куда-то.

– А когда произошел этот разговор?

– Примерно в полночь. Вернее, немного позже.

В половине первого, согласно показаниям Фреда Молитора, служащего внутренней охраны, Хельман вернулся в свой банк вне себя и в состоянии, близком к нервному срыву.

– Вы мне очень помогли, господин Каллинг. И я не могу просто так принять эту помощь. Разрешите вручить вам небольшую сумму за эту помощь. Ну, пожалуйста!

– Ни в коем случае, – сказал он.

– Господин Каллинг!

– Я сказал, ни в коем случае! Однако, знаете что? У меня есть маленькая дочка. Она мечтает о заводной кукле. Вон там, напротив, магазин игрушек.

47

– Я об этом знал! – гремел Густав Бранденбург. – Знал же, знал! Я всегда говорил, чую все нутром! Значит, все ж таки жульничал наш приятель Хельман! И один из его коллег об этом узнал. И потому Хельман потерял голову. И потом… Потом… Все сходится, Роберт, все сходится один к одному! Говорю тебе, я с самого начала был прав: это самоубийство. Мы выкарабкались.

– Однако, парочки убедительных доказательств нам бы, пожалуй, не помешало, – заметил я.

– А ты срочно назад, в Канны, – ответил Брандербург и отряхнул крошки, прилипшие к рубашке на животе.

– Мне срочно… что?

– Теперь нам нет надобности опрашивать остальных банкиров. Мы знаем достаточно. Фризе звонил мне три часа назад. Кеслер ведь трудится сейчас в Каннах. Он разрешил твоему приятелю Лакроссу воспользоваться министерской спецсвязью. И Лакросс попросил Фризе позвонить мне и ввести меня в курс дела.

– Какого дела?

– Ну, он хочет, чтобы ты приехал. Срочно! Один полицейский шпик сообщил им кое-какие сведения. О разных алжирцах, проживающих в квартале Ла Бокка. Ты же знаешь, в дым пьяный Килвуд кричал, что все началось с алжирца из Ла Бокка.

– Ну, и что?

– А то, что когда вы немножко оглядитесь, там устроят облаву, и если вам удастся схватить того алжирца и он выложит все, что знает, это дело можно будет закрыть. Ну, как я все организовал?

– Отлично ты все организовал, – искренне сказал я. Потому что думал только об Анжеле.

Значит, я смогу к ней вернуться.

– Вылетаю сейчас же. Сегодня еще есть рейс на Ниццу?

– Есть. Но есть и заковыка.

– Что значит «заковыка»?

– Забастовка, – ответил Густав. – Бастуют железнодорожники по всей Франции, наземный персонал и авиадиспетчеры на французских аэродромах. Ни поехать не можешь, ни полететь.

48

– Анжела!

– Роберт! Твой голос звучит так радостно! Случилось что-то хорошее?

– Да, Анжела! Я еду к тебе!

– Когда?

– Как только удастся. Сейчас слишком поздно что-то предпринимать – почти полночь. Но послезавтра в полдень я у тебя.

Послезавтра в полдень – то есть в субботу, третьего июня. Меня не было в Каннах тринадцать суток! Тринадцать суток! Мне они показались тринадцатью годами, целой жизнью. И вот теперь, теперь…

– Боже мой, Роберт, у нас же бастуют! Причем везде! Ты не сможешь лететь! И поехать по железной дороге тоже же сможешь!

– Отчего же, вполне смогу, – сказал я. – В Германии и Италии забастовок нет. Поезда ходят. Нужно только подъехать к французско-итальянской границе, к Вентимилья. Туда я как-нибудь доберусь. А там ты меня встретишь. Это далеко от Канн?

– Меньше двух часов, Роберт! Конечно, я тебя встречу. Когда ты завтра будешь в Вентимилья?

– Все же не завтра, а послезавтра! В двенадцать двадцать пять. Внимание! Это итальянское летнее время!

– Я буду стоять на перроне! И так орать, что все вокруг помрут со страху! Послезавтра я выеду на рассвете, чтобы наверняка не опоздать к поезду!

На следующее утро я опять заехал на фирму к Густаву, чтобы получить новые указания и деньги в виде дорожных чеков. Моя жена не звонила ни мне, ни ему, ни кому-то еще, я ничего о ней не знал. Я позвонил моему другу, адвокату Паулю Фонтана, и послал ему доверенность на имя одного из его служащих, чтобы тот периодически забирал почту, пришедшую на мое имя в «Интерконтиненталь». Ведь могло придти письмо и от ее адвоката, а может быть, и из суда. Я не мог себе позволить опоздать к указанным там срокам, а то еще вынесут приговор в мое отсутствие. Фонтана говорил со мной по телефону более чем холодно.

– Все официальные письма я вскрою. Дай мне твой адрес в Каннах.

– Отель «Мажестик», бульвар Круазет.

– Ну, пока, – сказал Фонтана и положил трубку.

В отеле я тоже предупредил, что мою почту будут забирать. Номер я оставил за собой. А после обеда поехал на скором поезде до Штутгарта. А там пересел на прямой поезд до Вентимилья. «Глобаль» зарезервировала в спальном вагоне одноместное купе, и я уже ничуть не удивился, что номер купе был 13. Я сразу заснул и проснулся, когда мы уже подъезжали к Милану. Уши у меня заложило, они даже немного побаливали, как-никак ночью мы перевалили через Альпы по Сен-Готардскому туннелю, так что перепад высоты ощущался. Я зевал и зевал без конца, и вдруг глухота с легким щелчком исчезла.

В Италии ярко сияло солнце, все цвело, и с каждым километром, приближавшим меня к этому любимому мной югу, на душе у меня становилось все радостнее. В Генуе поезд долго стоял. Спальный вагон, последний в составе, оказался в туннеле, с черных стен которого текла вода. Наконец, поезд вновь тронулся. Проводник убрал мою постель. Я сидел у окна, пил крепкий кофе и разглядывал огромные суда, строившиеся в доках, – выезжали мы из Генуи очень медленно. Гавань здесь вплотную подступала к железнодорожным путям. Немного позже я увидел море. И с той минуты видел его почти постоянно на всем пути до границы. Поезд ехал вдоль итальянской Ривьеры. И я видел суда на море, ослепительно сиявшем в лучах солнца, а на песчаных пляжах множество людей, опять увидел пальмы, эвкалипты и апельсиновые рощи, а также цветы, цветы, цветы всех оттенков. Этот поезд останавливался на каждой маленькой станции, и много народу садилось в него и выходило, но спальный вагон был почти пуст. Я думал об Анжеле, только о ней одной, и – в который уж раз! – понял, что никогда раньше не испытывал такого чувства, какое вызывала у меня Анжела. Мы оба не знали, что готовит нам будущее, не знали, как поведет себя Карин, как будет развиваться моя болезнь, чем кончится мое расследование, я знал одно: я еду к Анжеле, и эта мысль превращала для меня этот путь вдоль сверкающего моря в счастливую мечту. Я так радовался заранее, что скоро услышу ее смех, который я так люблю, и еще я думал, что Бог дал людям в качестве компенсации за все заботы, труды и горести жизни три вещи: смех, сон и надежду. Поскольку горные хребты и скалы здесь то и дело сползали прямо в море, мы все время ныряли в туннели. Я увидел, что у въезда в каждый туннель висела табличка: все туннели имели свои названия. Через некоторое время я бросил их считать. Туннелей было невероятно много.

49

В аэропорте Ниццы мы с Анжелой некогда бежали навстречу друг другу – быстрее, еще быстрее, задыхаясь от бега. В Вентимилья, в этом огромном, отвратительном вокзале, все было по-другому, совсем иначе. Я вышел из вагона, проводник подал мне мои чемоданы, и я поставил их на перрон. В поезде оставалось уже не так много пассажиров, они быстро разошлись. Проводник крикнул носильщика, поэтому я стоял на месте и ждал. С какой-то сказочной скоростью перрон возле поезда вдруг опустел. Солнце пекло вовсю. Далеко впереди, возле локомотива, я увидел изящную и растерянную фигурку – Анжела! Сначала я увидел лишь ее огненно-рыжие волосы, потом понял, что это она. На ней была синяя блузка и белые брюки. Она тоже меня увидела. Но не тронулась с места, как и я.

Позже мы с ней говорили об этой минуте и задавались вопросом – почему мы стояли, словно окаменев, и только смотрели друг на друга. Анжела сказала:

– Я стояла на перроне уже несколько часов. В девять утра я выехала из Канн, боясь опоздать к приходу поезда. В это утро я действовала как заводная кукла, а не как живой человек. И когда тебя наконец увидела, не могла сдвинуться с места. Мне даже чуть ли не померещилось, что меня парализовало. Я знала, что это не так. Но все же не могла сделать то, что хотела – побежать к тебе, обнять и поцеловать. Не могла двинуть ни рукой, ни ногой. В последние часы моя тоска по тебе и моя радость от предстоящей встречи достигли такой остроты и силы, что когда я тебя наконец увидела – это самое странное! – то ужасно погрустнела, вместо того, чтобы ощутить радость. Да, любимый, на душе у меня почему-то стало так тяжело и так грустно.

Со мной творилось то же самое. Я не могу этого понять, по сей день не могу. Но и я ощущал какую-то давящую тяжесть и грусть – тогда, стоя на раскаленном перроне отвратительного пограничного вокзала в Вентимилья. Я не мог даже поднять руку в знак приветствия, и Анжела тоже стояла неподвижно, как статуя.

Подошел носильщик-итальянец с тележкой. Он поставил два мои чемодана и дорожную сумку на тележку и сказал, что подождет меня у выхода. Он толкал тележку перед собой, а я шел за ним, беспомощный, спотыкающийся, на деревянных, негнущихся ногах. Анжела все еще стояла, не двигаясь. Я прошел вдоль всего поезда. Носильщик исчез возле грузового лифта, уходившего под землю. А я все шел и шел вперед. Наконец дошел до Анжелы. Ее лицо выражало величайшее напряжение и сдержанность. Кроме нас с ней на перроне никого не было и было очень тихо. Мы посмотрели в лицо друг другу, и я опять увидел свое отражение в огромных карих глазах Анжелы. Мы не сказали друг другу ни слова. Только молча обнялись и прижались друг к другу со всей силой, на какую были способны, и долго не могли разжать объятий. Анжела взяла мою руку, и мы молча медленно пошли к лестнице, кончавшейся у входа в подземный переход. В переходе, ведущем под путями в здание вокзала, было очень грязно и воняло лизолем. Мы шли и шли, и теперь уже не сводили друг с друга глаз. Но все еще молчали и были необычайно серьезны. Потом поднялись по другой лестнице, миновали заграждение и зал ожидания и вышли на площадь перед вокзалом, где стояла машина Анжелы и где меня ожидал носильщик, погрузивший мой багаж в машину. В этот полуденный час жара прогнала всех с улицы, даже окна в домах были закрыты зелеными и белыми деревянными ставнями.

Напротив вокзала был отель, и прямо на тротуаре стояло несколько столиков какого-то кафе. Прижавшись к стене дома, на боку лежала шелудивая собака. Здесь тоже царила мертвая тишина. Анжела села за руль и открыла дверцу для меня на своей стороне. В этот момент я подумал о смерти. Я подумал, что смерть – сильнее любви и что она приходит к каждому и все перечеркивает, даже самую большую любовь, и что с этим придется смириться. Я был полон смирения, когда садился в машину Анжелы. Никогда больше я не был в Вентимилья.

50

Анжела вела машину уверенно и спокойно, как всегда. Мы подъехали сначала к итальянской таможне, потом к французской. Таможенники стояли прямо у шоссе, им было очень жарко, они работали без курток, и их рубашки были в пятнах пота. Держались они очень любезно, и досмотр прошел очень быстро. Как итальянцы, так и французы пытались заигрывать с Анжелой, но весьма тактично, и прекратили попытки, заметив, что она на них не реагирует. Мы ехали по автостраде. Анжела притормозила возле шлагбаума и уплатила за пользование дорогой. Казалось, что над асфальтом воздух просто кипел. Я снял с себя куртку и бросил ее в багажник, а потом развязал и галстук. Мы все еще не разговаривали друг с другом. Анжела ехала с большой скоростью. Минут через пять она нажала на тормоз, свернула на площадку для отдыха и остановилась. В следующую секунду мы бросились друг другу в объятия и целовались и сжимали друг друга с таким жаром и страстью, прямо-таки с силой отчаяния, словно были друг другу последней защитой и опорой в этом мире, что в общем-то соответствовало действительности. Только потом мы вновь обрели дар речи.

– Анжела…

– Любимый, я так счастлива.

– Я тоже.

И все равно продолжали целоваться, даже разговаривая, мы осыпали бесчисленными поцелуями щеки, лоб, глаза, долгим поцелуем впивались в губы.

– Ты со мной. Наконец-то, Роберт. Я уже думала, что сойду с ума без тебя.

– Теперь мы вместе. Я опять здесь останусь.

– О, Роберт, – вздохнула она. – На этом ужасном вокзале мне вдруг пришла в голову страшная мысль.

– Какая же? – Мои руки гладили ее лицо.

– Я подумала… что нас может разлучить только одно. Но поскольку это приходит к каждому, оно не минует и нас. И разлучит нас. Тогда одному из нас придется жить дальше уже в одиночестве. И я решила, что если эта участь выпадет мне, то я последую за тобой, потому что жить одной, без тебя, уже не смогу, без тебя и без твоей любви.

Значит, она думала о том же…

– Но сейчас, – голос ее изменился – это прошло. Сейчас все чудесно. – Она засмеялась. – Роберт, мы опять вместе! Мы опять в нашем раю! – Она преобразилась. Насколько печальной показалась мне вначале, настолько раскованной, радостной, сияющей стала теперь. – Ты голоден? Не отвечай. Конечно, ты голоден. А я! У меня просто волчий аппетит! От волнения я нынче утром даже кофе не выпила. Давай сначала пойдем куда-нибудь и поедим, а уже потом поедем домой, ладно?

– Хорошо.

– Я знаю здесь прелестный ресторанчик, и расположен он в очень красивом месте. Туда и пойдем. Тебя такой план устраивает?

– Меня все устраивает, – сказал я. – Поезжай.

Она так внезапно рванула с места, что шины заюзили. Я оглянулся назад. За нами взвился столб белого песка. Мы открыли окошки и откидной люк в крыше. Я сидел и неотрывно глядел сбоку на Анжелу, и меня переполняла гордость, потому что эта женщина любила меня так же сильно, как я ее. Нет, не гордость, а чувство благодарности переполняло мою душу, благодарности жизни, Богу или еще кому-то, кто сделал так, что мы встретились. Я смотрел на ее руки. Я смотрел на светлое пятно на тыльной стороне ее ладони. Оно стало еще светлее. Вернее сказать: за это время Анжела еще больше загорела.

– Мы едем в Эз.