Текст книги "Ответ знает только ветер"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 48 страниц)

10

Под вечер этого дня я еще успел встретиться с Русселем, Лакроссом и Кеслером и рассказать им о своей беседе с Зеебергом. Мы сидели в кабинете Лакросса у Старой Гавани. Вентиляторы крутились, как и раньше, и у каждого, как и раньше, лоб был покрыт крупными каплями пота. Когда я закончил свое сообщение, Руссель сказал:

– Бедняга Тильман. Они взвалили на него подлейшую задачу. А Зееберг – хитрая лиса. Своими признаниями он практически вынуждает французское правительство – а с ним и германское и все другие правительства – оградить от неприятностей банк Хельмана. Вот как это делается.

Тогда я сказал Кеслеру:

– Вы выяснили очень многое, но не все.

Он почему-то вспыхнул:

– Я говорил с Килвудом! Он доверился мне! И я его выспросил как следует. Разве я виноват, если он рассказал мне не все, даже если и приврал? Но главную суть того, что вы нам сообщили, я изложил еще в Дюссельдорфе.

– Но вы ведь еще ничего не знали о транснациональной компании, в которой завязана вся эта банда за исключением Трабо? – парировал я.

– Что правда, то правда, – умерил он свой пыл. – Зато теперь мы это знаем. Следовательно, подозрение падает на них всех.

– Да, на всех, – подтвердил я. – Как здоровье дочки, мсье Лакросс?

– Спасибо, кризис уже миновал. – Он дружески кивнул мне, потом лицо его помрачнело. – У нас тут засела кабала, – сказал он. – Да, настоящая кабала.

Я вынужден привести здесь это французское слово, потому что не знаю, чем его заменить. «Кабала» означает по-французски некую крепко спаянную группу лиц, этакую заговорщицкую клику, действующую под покровом мрака и тайны…

Около шести я поехал на такси к Анжеле. Сначала я пытался ей позвонить, но телефон не отвечал, хотя она мне сказала, что во вторую половину дня будет работать дома. Так что я ехал с тяжелым сердцем. Что могло случиться? Когда я позвонил в дверь и она мне открыла, тревога моя лишь усилилась. Она поздоровалась со мной дружески, но сухо, и поцелуй, которым я хотел прижаться к ее губам, пришелся в щеку, потому что она отвернулась. На ней был один из ее многочисленных махровых халатиков. Она молча направилась на террасу, где цветы в лучах заходящего солнца еще раз вспыхнули всеми оттенками радуги.

Она опустилась в кресло-качалку. Я стоял перед ней и молча глядел на нее. Она тоже молчала. Ее руки, зажигавшие сигарету, слегка дрожали.

– Что случилось, Анжела?

– Мне нанесли визит, – сказала она. – Час назад.

– Кто это был?

– Фрау Ильзе Драйер.

– Кто?

– Ты правильно расслышал. Приятельница твоей жены. Она приехала сюда на машине из Хуан-ле-Пен, как она сама мне сообщила. Мой адрес она нашла в телефонной книге. Ведь я-то назвала свое имя тогда, в «Золотом козочке» четко и ясно, – в отличие от тебя.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что ты произнес мое имя нарочито невнятно.

– Я хотел избавить тебя от неприятностей.

– Разумеется, я сразу так и подумала.

– Анжела! Как ты со мной разговариваешь?

Я попытался было положить руки ей на плечи, но она отшатнулась.

– Оставь это, пожалуйста!

– Но я в самом деле ничего не понимаю! Что этой особе было нужно?

– Эта особа, – с трудом выдавила Анжела, и голос ее вдруг почти пропал и звучал тоскливо и робко, – после того, как встретила нас с тобой в Эз, сразу же позвонила твоей жене и все ей рассказала. Более срочных дел у нее, естественно, не нашлось. Я тогда сразу решила, что она так поступит.

– Я тоже. Ну и что с того? Нам обоим на это плевать.

– Вот как? – едва слышно переспросила Анжела. – Тебе в самом деле на это плевать?

– Да что же это такое, Анжела! Прошу тебя, скажи же, что случилось?

– Твоя жена рассказала своей приятельнице по телефону массу интересного про тебя. А потом еще подробнее описала. И послала письмо авиапочтой. Со срочной доставкой. Письмо пришло сегодня. Фрау Драйер сказала, что я ей тогда так понравилась, что она сочла своим долгом дать мне прочесть это письмо. Кроме того, ей это прямо поручено. – Анжела сунула руку в карман халатика. – Вот оно. – Она протянула мне конверт. Я сразу узнал почерк Карин и вынул из конверта несколько листков, исписанных каллиграфическим почерком моей супруги.

– Читай, – сказала Анжела почти беззвучно.

Вот что я прочел:

«Моя дорогая Ильза!

С твоей стороны было очень мило позвонить мне и рассказать, что ты встретила Роберта с какой-то женщиной и что они обнимались и целовались, как настоящая влюбленная парочка. По телефону я тебе уже вкратце объяснила, как это понимать и как я к этому отношусь. А сейчас напишу об этом немного подробнее, чтобы ты не тревожилась зря.

На самом же деле все обстоит не так, как подумали ты и твой супруг – не могли не подумать! – увидев Роберта в такой позе. На самом деле все очень просто, как я уже сказала тебе по телефону: мы с Робертом живем в современном, очень счастливом браке, много лет назад договорившись, что каждый из нас может иметь свою личную жизнь, но что мы останемся вместе и будем любить друг друга, поскольку наша любовь имеет глубокие духовные корни. Видишь, дорогая Ильза, ты и твой муж живете в счастливом, гармоничном, традиционном браке. У нас с Робертом все немного иначе. Как ни привязаны мы друг к другу духовно (ничто и никто не могло бы нас разлучить, никто не мог бы заменить мне Роберта, равно как никто не мог бы заменить ему меня!), но после десяти лет супружества мы так привыкли друг к другу в эротическом плане, что постоянно нуждаемся в новых впечатлениях и постоянно их ищем. Ты можешь осуждать нас за это – но это чистая правда. Эти эротические впечатления, эти постоянные „измены“ не оказывают на наш брак ни малейшего негативного влияния. Наоборот! Мы все больше сближаемся. Ты и представить себе не можешь, как сближает супругов свобода, которую они предоставили друг другу! Все мужчины, с которыми я встречалась, не годятся Роберту в подметки, он тоже не раз говорил мне, что и у него с его девицами и дамами такая точно история. Возвращаясь домой из поездок, он во всех подробностях сообщает мне о своих последних амурных похождениях, описывает самые интимные ситуации с юмором, который, как ты знаешь, ему свойствен, и насмехается над глупыми коровами или бедными курочками, которым он где-то там в далеких краях пообещал любовь до гроба. Он даже изображает мне все эти сцены! Представляешь, как это меня возбуждает! Я делаю то же самое, то есть тоже разыгрываю перед ним во всех деталях мои свидания с мужчинами. Мы оба веселимся до упаду!»

Я опустил листки и взглянул на Анжелу, которая смотрела мимо меня – на город и море внизу.

– Анжела! Но это же подлое, насквозь лживое письмо с точным прицелом! Для того оно и написано, чтобы ты его прочла! – завопил я. – В нем нет ни слова правды! Это всего лишь месть брошенной жены! Анжела, прошу тебя…

– Читай дальше, – только и сказала она.

– Но я же объясняю тебе…

– А я говорю – читай дальше!

И я прочел:

«Ты и представить себе не можешь, Ильза, что с нами потом творится! Называй это извращением, если хочешь, но это правда: мы сутками не вылезаем из постели! Мы бросаемся друг на друга, как животные! Ах, дорогая Ильза, у тебя славный, порядочный муж, и сама ты порядочная, серьезная женщина – я знаю, что вы не сможете понять нас с Робертом. Но в этом и состоит наш способ сохранить наш брак свежим, как в первый день. Конечно, Роберт рассказал мне, что встретил в Каннах эту Анжелу Дельпьер и что собирается еще разок „разыграть спектакль“, как мы это называем. Это я сказала тебе еще по телефону. Значит, он опять „изменил“ мне и наверное наплел бедной женщине, которая наверняка хороша собой, а может быть, и вообще хороший человек, будто для него на свете существует лишь она одна…»

– До чего же подло, о, до чего же низко!

«…мол, он не может жить без нее, его брак уже много лет фикция, а я, его жена, – чудовище, короче – все, что полагается по сценарию, понимаешь? Когда ты сказала мне по телефону, что эта женщина произвела на тебя очень хорошее впечатление, я сначала пропустила это мимо ушей – ведь мне уже давно знакомы эти истории. Но потом, спустя какое-то время, я почувствовала угрызения совести. Эта игра между мной и Робертом должна иметь свои границы! И пролегают они там, где начинают страдать другие люди. Раньше я никогда об этом не задумывалась. И вот впервые задумалась. Я уже хотела позвонить Роберту и сказать ему, чтобы он кончал ломать комедию, но ведь ты знаешь его манеру: он начал бы отшучиваться, я бы не выдержала и расхохоталась. Поэтому я пишу тебе и прошу показать это письмо той женщине, с которой он теперь „крутит любовь“. Хоть мы и незнакомы, я прошу ее простить его – и меня, ибо и я не лучше. Трудно надеяться, что она с пониманием отнесется к тому, что Роберт сотворил и продолжает творить с ее жизнью. Несчастная женщина! Мне искренне жаль ее, и впервые я стыжусь того, чем мы с Робертом развлекаемся уже столько лет. Нужно с этим кончать, дольше так продолжаться не может. Позвони мне как-нибудь, дорогая Ильза, и передай сердечный привет своему мужу. Желаю хорошо отдохнуть там, на юге. Судя по тому, что ты пишешь, там чудесно. Обнимаю тебя, твоя старинная приятельница Карин.»

Я опустил листки.

– Анжела, – выдохнул я, – Бога ради, скажи – неужели ты веришь хотя бы одному слову этого письма?

Она ничего не ответила и продолжала смотреть вниз на море и город.

– Анжела, прошу тебя!

Наконец она нарушила молчание:

– Эта Ильза Драйер в самом деле была смущена, но я и сама знаю супружеские пары, которые играют в такие игры.

– Но я-то не играю!

– Почему ты кричишь?

– Как же мне не кричать? Это же безумие! Я люблю тебя, Анжела, только тебя, в тебе вся моя жизнь – разве ты этого еще не поняла? И не почувствовала? Разве я не доказываю тебе это на каждом шагу? Я оставил Карин, я потребовал развода, я перебрался в гостиницу…

– Все так, – сказала она. – Но сколько раз за жизнь ты уже проделывал все это? Наверное, трудновато вспомнить?

– Ты… Значит, ты веришь этой лгунье, – сказал я в полном замешательстве. – Нет, этого быть не может. Анжела, прошу тебя! После всего, что мы с тобой пережили, – как ты можешь поверить в эту откровенную ложь?

– Это все входит в правила вашей игры, да? – спросила Анжела. – И потом ты все представишь в лицах своей жене – и эту сцену, и то, что было между нами в постели, и что я говорила, в общем – все-все, когда вернешься к ней?

– Никогда я к ней не вернусь!

– Ты опять кричишь, – проронила Анжела. – Прошу тебя, не кричи. Я тоже всего лишь человек.

– Анжела, клянусь тебе нашей любовью, это все – сплошная подлая ложь!

– Ты всегда клянешься именно любовью?

– У меня только одна любовь – ты!

– Это ты тоже всегда говоришь?

Я вспыхнул от бешенства.

– Ты же умная женщина, Анжела! Как ты могла хотя бы на секунду поверить этому письму? Как ты могла хотя бы на секунду усомниться во мне?

– Этого я тоже не знаю.

– Значит, и сейчас веришь письму, а не мне?

Она промолчала.

– Это так – веришь письму, а не мне?

– Ты знаешь, какой горький опыт у меня в прошлом, – сказала она. – После этого легко сомневаешься во всем. Становишься пугливой. Или реалистичной. Ну как, ты хорошо позабавился со мной, Роберт?

– Анжела, – сказал я, с трудом сохраняя спокойствие и чувствуя, как кровь начинает пульсировать у меня в висках, – ты не должна так говорить со мной!

– Не должна? Вот как! А почему, собственно? Разве ты столь обидчив? Поди ж ты! И это говорит человек, который много раз проделывал такие вещи! Ах, прости, это тоже входит в правила игры, конечно же, я просто забыла. На этот раз у тебя будет что порассказать, когда вернешься домой.

Я готов был взвыть от горя, я не мог больше это слышать.

– Анжела, умоляю тебя, не сходи с ума!

– Я вполне в своем уме, – отрезала она. – Не бойся, Роберт, я не брошусь с террасы. Твоя жизнь с Карин в самом деле представляется мне весьма возбуждающей.

– Если ты скажешь хотя бы еще одну такую фразу, я уйду! – заорал я во все горло. – Ты совсем тронулась! С тобой невозможно иметь дело! Либо ты сейчас же признаешь, что веришь мне и что эта пачкотня – сплошное вранье, или же…

– Или же – что?

– Или я в самом деле уйду! Я сделал для тебя все! И я не могу и не хочу терпеть такое обращение, когда меня подозревают бог знает в чем!

– Конец второго действия, – сказала Анжела.

Я рванулся к ней и больно ударил ее по щеке.

Ее голова мотнулась вбок.

– Что я делаю! – в отчаянии воскликнул я в ту же секунду. – Прости меня, Анжела, прости меня! – Я попробовал было положить руки ей на плечи, но она оттолкнула меня.

– Теперь уходи, – сказала она.

– И уйду, – сказал я, чувствуя, как слезы брызнули у меня из глаз.

– Вот-вот. Причем сейчас же.

Я пнул ногой напольную вазу с гладиолусами. Ваза разлетелась на куски, цветы и черепки полетели во все стороны, вода хлынула на пол. Я вихрем вылетел из квартиры, сильно хлопнув дверью. Спускаясь в лифте, я начал задыхаться от рыданий. Меня трясло. Кабина была уже внизу, но у меня не хватало сил выйти. Я вжался в угол, слезы ручьями катились по моему лицу, ноги подгибались. Я мешком осел на пол и начал колотить кулаками по стене кабины, громко и грязно ругаясь, но так ослаб, что не мог выпрямиться, тем более – выйти.

11

На какой-то период я начисто утратил чувство времени. И не знаю, две минуты я сидел скорчившись в лифте или полчаса. Знаю только, что в конце концов дверь кабины открылась. В проеме стояла интеллигентная пожилая дама. Увидев меня, она испуганно вскрикнула и захлопнула дверь. Я слышал, как она умчалась, громко зовя на помощь привратника.

Теперь надо было убираться отсюда – да побыстрее! Я поднялся, шатаясь. Колени у меня дрожали. Но я держался на ногах. И вновь мог идти. Я вышел из лифта, пересек холл и вышел наружу. Смеркалось, и на землю опять опустилась вечерняя прохлада. Но стоило мне сделать один шаг по гравию площадки перед домом, как в левой стопе началась боль, очень сильная. Я остановился, отдышался, кое-как вытер платком лицо и пошел – вернее, поковылял дальше, потому что боль становилась все более нестерпимой. Опять возникло ощущение свинцовой тяжести и онемелости левой ноги. Если не найду такси, до отеля мне не добраться. Сжав зубы, я кое-как доковылял до улицы и остановился, переложив всю тяжесть тела на правую ногу.

Мимо проезжало много машин, но, как назло, ни одного такси. Прошло пять минут, десять, полчаса. Ни одного. Я был совершенно растерян и все еще не мог взять в толк, что же произошло. Я ударил Анжелу. Анжелу! Я еще ни разу в жизни не ударил женщину. А тут – Анжелу…

Боль в левой ноге усилилась. Я припомнил, что именно левой ногой пнул вазу с гладиолусами. Вероятно, отсюда и боль. Я вел себя, как безумный или как явно виноватый, вполне мог произвести на Анжелу такое впечатление. Нет, не мог! Неужели она так мало верила мне? Но письмо Карин было и впрямь написано умелой рукой, а у Анжелы в прошлом такой горький опыт… Чтоб ты провалилась в тартарары, проклятая Карин. Машины. Машины. Ни одного такси. Никогда мне не добраться до «Мажестик».

Мы оба, Анжела и я, живем в подвешенном состоянии, подумал я, лихорадочно пытаясь дать справедливую оценку случившемуся. Потому такого ничтожного повода, как это письмо, оказалось достаточно, чтобы… Нет! Этого не может быть достаточно! Не может быть – при такой любви! Кто из нас на самом деле любил, а кто лишь позволял себя любить? Я? Или Анжела? Анжела? Или я? Нога болела уже нестерпимо, даже если я на нее не наступал. И тут появилось такси. Я бешено замахал руками. Такси остановилось. Я плюхнулся на сиденье.

– «Мажестик», пожалуйста.

– Слушаюсь, мсье.

В тот момент, когда подъехало такси, я почувствовал боль и в левой части груди, – она была мне уже знакома. Поначалу вполне терпимая, она наверняка усилится, это я уже знал. Дрожащими пальцами я достал из кармана таблетки и засахаренные пилюли нитростенона, которые всегда носил с собой, проглотил таблетки и разжевал пилюли.

Что мне теперь делать? Приехав в отель, позвонить Анжеле? Просить, умолять, заклинать ее, чтобы она поверила мне? Нет, раз сама собой не поверила, просить бесполезно. Делать этого еще и потому не следовало, что лишь виноватые непрерывно защищаются. Так ли это на самом деле? Пусть даже так – разве мне не все равно? Что мне вообще делать без Анжелы? Я не мог себе представить, что наши отношения кончились. Боль в ноге стала совсем невыносимой. Тяжесть в груди тоже усилилась. Всю левую руку охватила боль. Анжела. Анжела. Лучше вообще не думать о ней, не то можно сойти с ума. Но я не мог не думать о ней! Только сегодня утром она показала мне цветущее миндальное дерево! Наконец я заметил, что таксист смотрел на меня и что-то мне говорил. Мы стояли перед пандусом у отеля «Мажестик». Сколько времени простояли, я не знал.

– Вам плохо, мсье?

– Все в порядке, – сказал я и расплатился. Я с трудом вылез из машины, потому что наступать на левую ногу все еще было больно. Такси отъехало. На землю уже спустилась ночь. Долго же я сидел в лифте, подумалось мне. Странно, что до пожилой дамы он никому не понадобился. Странно. Все странно. Чертовски странно. И до смерти смешно. Проглотив несколько таблеток нитростенона, я, прихрамывая, вошел в холл.

Там было совсем мало народу, кое-кто удивленно уставился на меня. Скорее в номер, скорее добраться до моей комнаты. Я хотел забиться в него, как забивается в берлогу или нору раненый зверь. Силы мои иссякли. Остались лишь боль и страх. А еще отчаяние, возраставшее с каждой минутой, равно как и боль.

– Господин Лукас!

Я обернулся.

Гастон Тильман – как всегда, сама любезность. Его добрые глаза внимательно глядели на меня из-за стекол очков.

– О, добрый вечер, мсье Тильман.

– Добрый вечер.

– Я позвонил мадам Дельпьер. Она сказала, что вы ушли, вероятно, поехали в отель, точно она не знает. Поэтому я просто прогулялся сюда пешком из своей гостиницы «Карлтон» и здесь подождал вас.

– Зачем я вам?

– Вы ведь сегодня беседовали с этим господином Зеебергом, верно? Я тоже говорил с ним. И теперь мне хотелось бы побеседовать с вами. Что с вами? Вы не согласны сейчас беседовать? – Я быстро прикинул: если я останусь один, боли вернутся, вернется отчаяние, возможно невыносимое. Лучше не оставаться одному – даже если со мной что-то случится. Казалось, Тильман не замечает, в каком я состоянии. И я напрягся и взял себя в руки.

– Разумеется, я хочу побеседовать с вами, мсье Тильман. Может быть, в баре… или на террасе?

– И там и там слишком людно. Не знаю, может кто-то захочет нас подслушать. Не хочу рисковать. Здесь, в Каннах, я взял напрокат машину. Она стоит перед моим отелем. Пройдемся туда и немного покатаемся. По крайней мере будем уверены, что нас никто не подслушает.

«Пройдемся туда…» Боже правый, как мне дойти до «Карлтона»? Расстояние, конечно, ничтожное – но не для человека в моем состоянии. Что это значит – «в моем состоянии»? Я не имел права поддаваться боли или отчаянию, нет, не имел! И сказал:

– О’кей, пошли.

И мы пошли.

Не знаю, как я дошел до «Карлтона». Нога болела, как никогда раньше. Боль в груди иррадиировала во всю левую руку вплоть до кончиков пальцев. Я хватал ртом воздух. На тротуаре бульвара Круазет толпилось много веселых людей. Сверкали огнями магазины. Но я уже плохо видел. Я уже плохо понимал, что мне рассказывал Тильман. Что-то о разведении форелей, которым он увлекался. Он был страстный рыболов. Фары мчащихся мимо машин. Ласковый воздух. Звонкий женский смех. И люди, люди, люди кругом. Я толкал их, вслед мне неслись ругательства. Боль в ноге. Боль в сердце. Все сильнее. Еще сильнее. Надо было все же остаться в отеле. Безумие. Безумие все, что я делаю. И что делал раньше. Я ударил Анжелу. Не надо. Не надо. Не надо думать об Анжеле. Эти проклятые лекарства не действовали, совершенно не действовали. Я уже не могу нормально ходить, думал я, не могу сделать ни шагу. Но шел. И дошел до гостиницы Тильмана, до его машины, большого черного «крайслера».

Машина тронулась. Но поток машин на Круазет был так плотен, что мы продвигались вперед с черепашьей скоростью. То и дело Тильману приходилось тормозить. А мои боли не утихали, а усиливались. Но я готов был скорее умереть, чем признаться в этом. Почем знать, может, Тильман с перепугу отвезет меня в больницу, а там сразу дознаются, чем я болен, это станет известно Густаву и тот меня отзовет. Ну и пусть отзывает. Раз Анжела для меня потеряна. Потеряна? Да ни за что на свете!

– …кажется вполне убедительным. – Это говорит Тильман. Напрягись. Ты прослушал начало фразы.

– Простите, мсье. Я не слышал начала фразы.

Он искоса взглянул на меня.

– Я сказал: то, что Зееберг рассказал о своем шефе, кажется мне вполне убедительным. А вам разве нет?

– Да. То есть нет. – Грудь опять сдавило тисками, я их уже явственно ощущал. О Господи, спаси и помилуй.

– «Да, то есть нет», – кивнул Тильман. – Это самый точный ответ на мой вопрос. Очевидно, Хельман делал вещи, которые неминуемо разрушили бы его имидж безупречного банкира, если бы стали известны. И мне кажется, что они в самом деле стали известны – во всяком случае, после своей речи в отеле «Франкфуртер Хоф» он бросился в свой банк и перерыл все бумаги в отделе Зееберга.

– Да. – Больше я ничего не мог выдавить. Тиски уже намертво сжали мою грудь. Я выпрямился на сиденье и, тяжело дыша, лихорадочно крутил ручку окошка справа. Воздуху!

– Но все могло быть и иначе. Этот Зееберг – хитрая лиса. Не обязательно ему верить. Верить вообще никому нельзя.

– Правильно. – Нет, Господь не захотел мне помочь. И у меня уже возникло ощущение, что конец близок. Что я начинаю разваливаться. И меня охватил страх – ужасный, безумный страх. Пальцы вцепились в кожу сиденья. Тильман, к счастью, был так поглощен вождением, что не обратил на меня внимания.

– Однако, давайте предположим, что Хельман действительно хотел спасти свою репутацию. И прилетел сюда, чтобы обсудить положение со всеми своими деловыми партнерами. Чтобы уговорить их помочь ему отменить эту злосчастную сделку с английским фунтом. То есть, конечно, просто-напросто отменить ее было уже невозможно. Учтите размеры этой сделки! Подумайте также о немецкой системе банковского контроля! Нет-нет, но желая хотя бы сохранить свою репутацию он, вероятно, мог надеяться на смутную возможность представить эту немыслимо убыточную акцию как коллективную, в которой принимала участие вся эта группа дельцов и коллективно несла все убытки. И если бы они согласились ему помочь, например, задним числом составив контракты с фирмами, входящими в концерн «Куд», такая возможность ему могла бы представиться. Это вполне логично, вы не находите?

– Да. – Красные задние огни машин начали плясать у меня перед глазами. Всякий раз, как машины тормозили, загорались и стоп-сигнальные фонари. Тоже красные. Все впереди было красное. Так много красного. Тиски. Я умираю. Я умираю здесь в машине, рядом с этим доброжелательным человеком, который вообще не замечает, в каком я состоянии. Я умираю. Да. О, эти тиски. Ужасен сам страх, но ужасна и боль в груди и в ноге. Не могу больше разговаривать. Не могу больше думать. Осталось только одно: умереть. Смерть в Каннах. На бульваре Круазет. В машине «крайслер». Красные огни. Теперь они стали вращаться. Все стало вращаться. Я извивался на сиденье, прижимая ладони к груди. Ехать было очень трудно. Тильману приходилось все время очень внимательно следить за дорогой, иначе не миновать нам аварии. Бульвар «Круазет» превращался в сплошную пробку.

– Сначала с Килвудом. Тот сказал – нет, помогать не станет. Потом с остальными. Те тоже отказывают. Может, они даже хотят его уничтожить, довести до самоубийства. Наверняка у них есть на то причины. Легко можно себе представить. Может, все было по-другому. Но может, и так, разве нет? – Он уже говорит, не ожидая от меня ответа.

Во рту у меня беспрерывно скапливалась слюна. Я только и делал, что сглатывал ее. Пот катился со лба и затекал в глаза. И тиски. Тиски. Так ужасно они еще никогда не давили. Я умираю. И я люблю тебя, Анжела. Нет-нет, я знаю, ты тоже меня любишь. Или уже нет? Тогда мне и впрямь лучше умереть. Ахххх…

– Итак, Хельман сам подвел черту под своей жизнью. Правда, динамит достала для него медсестра. Вероятно, он ей доверял. Ее убили. И Виаля убили. И Килвуда убили. А вас избили до полусмерти, и вчера так препарировали машину мадам Дельпьер, что вы оба неминуемо должны были погибнуть в результате несчастного случая. Все это говорит о том, что это было не самоубийство, а убийство и что изо всех сил стараются этот факт скрыть. То, что я собираюсь вам сейчас сказать, звучит чудовищно…

Красное! Все впереди полыхает красным! Огни машин слились в сплошной кровавый поток. Голос Тильмана доносился глухо, словно издалека. Я сидел и до крови кусал губы, чтобы сдержать стоны, чтобы не закричать от боли и смертельного ужаса. Может быть, все-таки пройдет. И мы с Анжелой помиримся. Определенно помиримся. Даже наверняка. Иначе просто и быть не может. А если бы я признался Тильману, в каком я сейчас состоянии? Нет, этого мне нельзя делать. Но и соглашаться на эту поездку тоже не следовало. Потому что теперь я не смогу даже выйти из машины. Я сам себя запер здесь, как в клетке.

– …видите ли, я тот человек, который должен сделать все, чтобы избежать громкого скандала на весь мир, который должен замять все, что только можно. Мне кажется, вы в состоянии представить себе, каково у меня на душе.

– Аххх…

– Я так и думал. И надеялся. – Он кивнул, не отрывая глаз от дороги. Непостижимо, как это он не заметил, в каком я состоянии. Теперь сердце у меня колотилось так бешено, что я ощущал его уже у себя во рту, у шеи, везде. Все мое тело содрогалось в такт его ударам. Казалось, раскаленные клещи сомкнулись на моей левой ступне, на всей левой ноге.

– Вы не криминалист. Эти убийства и нападения могли бы – я подчеркиваю: могли бы – иметь и совсем другую причину. Разумеется, здешняя группа миллиардеров что-то скрывает. Однако на высшем уровне принято решение их не задевать, потому что последствия могут быть непредсказуемыми. Я уже говорил вам, что ненавижу возложенную на меня миссию. Но выполнить ее обязан. Поэтому у меня к вам вопрос: не могли бы вы – пожалуйста, не презирайте меня, мсье – убедительно доказать вашей страховой компании, что верной является версия самоубийства?

Боли все усиливаются. Все усиливаются. Я уже вообще не могу дышать.

– Погодите, погодите! Я делаю это предложение в наших общих интересах. Мсье, мы оба знаем, что против этой группы ничего предпринять не сможем. И если мы хотим предотвратить еще большие беды, если мы не хотим спровоцировать их на новые убийства, мы должны как можно мягче спустить это дело на тормозах. То, что я говорю, ужасно. Но иного пути я не вижу. Если вы докажете своей страховой фирме, что совершено самоубийство, ей не придется платить страховку. Следовательно, легко вам поверит. Мадам Хельман наверняка не будет настаивать на выплате страховки. У нее, как и у всех остальных, на карту поставлены несравненно более важные вещи. Но если ваша компания платит страховку, это уже большой шаг в сторону опускания на тормозах. Кроме того, ваша компания, заняв твердую позицию, могла бы способствовать тому, чтобы и Кеслер прекратил свое расследование. Итак, согласны ли вы представить своей фирме… Я хочу сказать, что тогда версия о самоубийстве сильно продвинулась бы и вышла на передний план, тогда у нас был бы шанс… Мсье Лукас! Мсье Лукас! Что с вами?

– Я…

Этого я уже выдержать не мог. Я задыхался. Я заживо сгорал. Только теперь он наконец обратил на меня внимание. В панике он нажал на тормоза. Машина дернулась. От этого толчка я осел на пол. Помню только, что ударился головой о приборную доску. Это последнее, что я запомнил.