Текст книги "Ответ знает только ветер"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц)

29

Она упала спиной на пол террасы, порыв ветра опрокинул ее. Это она поняла, только придя в сознание после короткого обморока. Она лежала в луже. Обессилела она до того, что не могла шевельнуться.

– Нет… Нет… Я… Не хочу… Хочу умереть… На парапет… – Она поднялась, затем рухнула на пол, вновь встала и вновь растянулась на полу. Собрав все силы, она постаралась встать на ноги. Встала. Колени дрожали от слабости. Шатаясь, добралась до парапета. Но не смогла подтянуться. Посмотрела вниз. Какая-то машина уезжала со стоянки. Теперь ей уже не хватало смелости. Но покончить с жизнью она хотела по-прежнему. Не могла больше жить… Не могла!

Захлебываясь слезами, она побрела назад в гостиную, потеряв туфли. Глотнула из бутылки и повалилась в кресло рядом с телефонным столиком. Телефон!

Ей необходимо было с кем-то поговорить. С кем? У нее же было столько друзей. Бесконечно много друзей. Да? В самом деле? Кому? Кому, Анжела, ты можешь рассказать, что ты задумала? Кому?

Никому, в ужасе осознала она.

На столике лежал телефонный справочник. Она бездумно принялась его листать. Тогда, три года назад, ей еще не нужны были очки для чтения. Руки ее так дрожали, что справочник упал на пол, она подняла его, не зная, что ищет… Просто человека, с которым могла бы поговорить… Поговорить… Поговорить! А ведь в городе существует телефон доверия… Может быть, там кто-нибудь… Не нашла такого номера. Церкви! Поискала среди церковных номеров. Набрала один. Никто не взял трубку. Еще один. Никакого ответа. Она застонала, как раненое животное. Набрала третий. Гудок, еще гудок, и вдруг в трубке раздался мужской голос, спокойный, тихий, приветливый. Анжела не поняла, что он сказал. Она так обрадовалась, что слышит человеческий голос, что не могла сказать ни слова. Она подалась вперед, навалилась грудью на столик, трубка выскользнула из руки. Она застонала и заплакала, громко всхлипывая. Она опять могла плакать.

Спокойный мужской голос сказал:

– Я у аппарата. И никуда не отойду. Не торопитесь. У меня есть время. У меня есть время для вас.

– Я… Я… Вы священник?

– Да. Спокойно поплачьте. И не торопитесь. У меня есть время.

Анжела заплакала навзрыд.

– Я тут, – сказал мужской голос. – Я у аппарата…

Так продолжалось, наверное, с полчаса. Наконец она нашла в себе силы сказать:

– Убить… только что.

Священник не понял:

– Вы кого-то убили?

– Нет… я… Я хотела себя убить… Понимаете? Себя… Прыгнуть с балкона… Но упала назад… И теперь… И теперь…

Она опять зарыдала.

– Я у аппарата. Не торопитесь, не торопитесь…

В этом молодом голосе звучала такая сила и в то же время такая доброта, что Анжела благодаря ему мало-помалу собралась с силами, чтобы сказать:

– Я хочу покончить с жизнью… Не могу больше…

– Понимаю. Вы больше не можете.

Этот диалог прерывался минутами молчания или плача. Но всякий раз опять раздавался голос священника:

– Я не кладу трубку. Я у аппарата.

– Покинута… Человеком, которого я любила… Предана… Обманута… И теперь я одна… Одна… Не могу больше! Хочу умереть!

Спокойный голос не протестовал ни единым словом. Он вообще не возражал и не давал оценок. Он говорил только то, что Анжела могла вынести:

– Вы, наверняка, пережили много тяжелого…

– Да…

– И вот появился этот человек… Вы отдали ему всю вашу любовь… А он вас так обидел… И теперь у вас в душе пустота… Страшная пустота…

– Да… Да… – Анжела немного приподнялась, и теперь лишь тихонько всхлипывала. И слова давались ей теперь не с таким трудом: – У меня был только он… Только он… Я знакома со множеством людей, мне приходится знакомиться и видеться со многими – из-за моей профессии… Приходится бывать на всех балах и приемах… Приходится, понимаете? Но что это за жизнь? Балы! Приемы! Вся эта здешняя роскошь… И пустота… Эта пустота в душе… Какую жизнь я веду? – Она уже кричала: – Я не скажу вам, кто я и где живу, а то вы еще поднимете на ноги полицию!

– Клянусь вам, что никогда этого не сделал бы… И я вовсе не хочу знать ваше имя… В самом деле не хочу… Вы несчастны и одиноки… Самоубийство – это же крайняя степень одиночества… Но вы не совсем одиноки…

– Почему это?

– Потому что теперь у вас есть я… Я говорю с вами… Хорошо вас понимаю… Поверьте, я в самом деле хорошо вас понимаю.

– В самом деле?

– Ну конечно… Вы много бываете на людях… Вас вынуждает к этому ваша профессия… Этим людям вы не можете рассказать, что у вас на душе… Не можете рассказать о своем горе, о своих бедах… Перед этими людьми вы должны играть некую роль, носить маску, быть веселой, всегда веселой… Ведь так обстоит дело, правда?

– Да, – удивленно сказала Анжела. – Именно так… Никогда я не могу и виду подать, что у меня внутри… Все здесь считают меня самой веселой и счастливой женщиной в Каннах… Я не имею права жаловаться и стонать… Мне же нужно иметь работу… Заказы… Кого интересует, что творится у меня на душе?

– Меня, – медленно произнес священник. – Меня это интересует. Вот видите, вы уже не одиноки…

– Уже не одинока…

– Многие люди остаются одинокими и покинутыми. Правда, переносят не так болезненно, как вы. Это ужасно – быть вынужденной всегда носить маску, всегда играть какую-то роль. С тем человеком, которого вы любили, вам не приходилось этого делать…

– Нет… С ним я могла открыто говорить обо всем… Он… Этот человек знал все обо мне. А теперь…

– А теперь я знаю все.

– Но вы не знаете, кто я! – воскликнула Анжела.

– А это не имеет значения. Мы разговариваем друг с другом. И это – только начало нашей беседы. Нам надо бы ее продолжить. Почему бы вам не прийти ко мне? Я – священник небольшой русской православной церкви на бульваре Александра Третьего. Я буду ждать вас завтра в первую половину дня… Мы поговорим обо всем.

– Но я протестантка.

– А это вообще не играет никакой роли! Так я вас жду.

– Я не приду… Мне слишком стыдно. Слишком…

– Тогда, может быть, послезавтра. Или позвоните по телефону. Я всегда здесь. В это время я всегда здесь. И в первую половину дня тоже. Я жду вас, не забывайте этого. Помните, что я вас понимаю. Я вас хорошо понимаю…

– Но это… Я не могу этому поверить…

– Это так…

– Я все равно это сделаю! Я спрыгну…

– Я мог бы это понять. На вашем месте я бы, пожалуй, тоже так поступил…

– Но разве самоубийство не грех? В ваших глазах, по вашим заветам?

– Я собираюсь говорить с вами не о грехе… В вашем случае его просто нет. Мы будем говорить о вас, ведь я вас так понимаю. Медленно. Обстоятельно. Я готов посвятить вам все время, сколько у меня еще есть…

Он говорил с Анжелой почти два часа. Телевизионная программа давно закончилась. Темный экран слегка мерцал и переливался яркими точками. Телестанция прекратила передачи. А священник все еще говорил своим бесконечно добрым и ласковым голосом, теперь он уже точно знал все ее обстоятельства. Но и Анжела уже могла говорить связно. Она больше не плакала, голова была ясной, действие виски сказывалось все меньше.

– Вы обязательно придете ко мне, – сказал молодой священник.

– Не знаю…

– Возможно, не завтра. Когда-нибудь. Только помните, что я существую. Человек, которого вы не знаете. Перед которым вам не надо надевать маску. Которому вы все можете рассказать. Всегда. Я всегда готов вас выслушать. И я понимаю вас. Я понимаю вас до конца.

– Спасибо, – выдавила Анжела, вдруг почувствовавшая смертельную усталость. – Спасибо…

Она уронила трубку на рычаг. В следующую секунду она уснула и спала так глубоко и крепко, как никогда. Одетая, она сидела, сжавшись в комочек в кресле, свет везде горел, и все четыре телевизора были включены и смотрели в пространство слепыми экранами, а по террасе барабанил дождь.

30

Промелькнули красные и белые габаритные огни самолета, круто пошедшего на посадку в Ницце. После рассказа Анжелы наступило долгое молчание. Наконец она сказала:

– Когда я проснулась, было девять часов утра. У меня болела каждая косточка. И страшно трещала голова.

– А вы пошли к этому священнику?

Она взглянула на меня. Ее глаза мерцали, отражая свет, падающий из гостиной.

– Нет.

– Почему?

– Мне было слишком стыдно. И я… С тех пор мне больше никогда не приходила мысль покончить с собой.

– Этот человек спас вам жизнь, – сказал я.

– Да. – Анжела отпила глоток из бокала. Она закурила еще одну сигарету, я тоже.

– И все же…

– И все же я не пошла к нему и не позвонила по телефону. Когда-нибудь я пойду в эту церковь, она здесь неподалеку, – сказала Анжела, глядя мимо меня. – И уверена, что сразу узнаю этого молодого священника по голосу. Такой чудесный у него был голос. А уж когда приду, тогда и откроюсь, кто я такая. Я твердо решила, что пойду к нему, но не раньше, чем… – Она запнулась.

– Не раньше, чем – что?

Она посмотрела на меня так, словно только что проснулась.

– Что вы спросили?

– Вы сказали, что откроетесь священнику, но не раньше, чем… Чем что, Анжела?

Она разглядывала меня, словно впервые видела.

– Нет, – сказала она наконец. – Давайте закончим эту тему. Я сама себя не понимаю. Никто не знал этой истории. Почему я ее вам рассказала, Роберт? Почему?

Я встал, подошел к парапету и посмотрел вниз на стоянку для машин. Здесь и впрямь было очень высоко. Внезапно я почувствовал, что Анжела подошла и встала рядом.

– Туда – вниз головой, – сказал я.

– Да, – сказала она. – Туда.

Я попытался обнять ее плечи. Но она уклонилась и отошла в сторону.

– Нет, – сказала она. – Пожалуйста, не надо.

– Простите.

– Сейчас без десяти одиннадцать. В одиннадцать мы послушаем новости, потом я позвоню Паскаль, – сказала Анжела. – Тогда уж она наверняка…

Телефон в гостиной зазвонил, Анжела побежала к аппарату и подняла трубку. А я смотрел с балкона вниз, и ночной вид этой стоянки с пальмами и бетонным покрытием отпечатался в моем мозгу до самой смерти.

Анжела вышла на террасу.

– Вас к телефону, – сказала она. – Это Лакросс.

Голос его звучал еще более грустно, чем обычно. Пока я говорил по телефону, Анжела возилась с чем-то в гостиной.

– Мы вас разыскивали везде, и в отеле, и повсюду. И только под конец я додумался, что вы, может быть, у мадам Дельпьер.

– Что-нибудь случилось?

– Да.

– Что?

– Не по телефону. Можете сейчас же приехать?

– Я… Да. Конечно. В вашу контору?

– Да, в мою контору.

– Приеду, – сказал я и положил трубку.

– Что случилось? – спросила Анжела, подходя ко мне.

– Еще не знаю. Мне надо ехать в Старую Гавань. А вы – вы будете так добры и устроите прием у вашей подруги? Созвонимся завтра утром?

– Да, Роберт, – кивнула она и радостно улыбнулась.

– Вот вы и нацепили опять свою маску, – сказал я.

– Да, – сказала она. – Маска. Мое азиатское лицо. Если случилось что-то важное, позвоните мне еще сегодня. Я перенесу аппарат к кровати.

– Но не могу же я… Это может занять несколько часов.

– Все равно. Вы должны мне позвонить!

– Но почему?

– Потому что речь идет о вашем деле. О чем-то, что имеет к вам отношение. Из-за чего вы здесь. Я хочу быть в курсе. Всего, что касается вас лично.

– Анжела…

Но она уже удалилась от меня и набирала какой-то номер:

– Я вызову вам такси, – сказала она.

Когда она его вызвала, мы с ней направились к входной двери. И она была опять так же холодна, замкнута и недоступна, как в первый час нашего знакомства. И, разумеется, не стала провожать меня вниз. А попрощалась в дверях своей квартиры. И отдернула руку, когда я хотел ее поцеловать. На этот раз она не стала дожидаться, когда я войду в лифт. Дверь квартиры сразу же захлопнулась.

Такси еще не подъехало, когда я вышел на стоянку. Мне пришлось подождать. Из нагрудного кармашка сорочки я достал пачку сигарет. И при этом заметил, что там торчала какая-то записка. Я ее вынул и увидел, что это – та самая открытка, на которой я написал: «Благодарю за все». Пока я говорил по телефону, Анжела, видимо, взяла ее, подумал я. Потому что одно слово было зачеркнуто, а другое надписано – ее крупным, размашистым почерком. Я долго стоял под фонарем у входной двери, курил, пуская колечки дыма и глядя на открытку.

Я написал «Спасибо за все».

А теперь было написано: «Спасибо ни за что».

31

Он лежал на полу лаборатории в огромной луже крови, от его лица почти ничего не осталось. Лежал на боку, и та часть лица, которую разорвало, разлетелась по комнате в виде осколков костей, кусков кожи и жил, и везде кровь, очень много крови. Лужа крови, в которой он лежал, испачкала и окрасила его рубашку, брюки, волосы и руки.

Я стоял и смотрел неотрывно на то, что некогда было человеком, и грустный Луи Лакросс стоял рядом; это он привел меня в эту комнату, уставленную столами с разными инструментами, горелками Бунзена, химикалиями и микроскопами. Люди ходили по комнате, фотографировали труп и посыпали графитовой пудрой столы, полки и инструменты – искали отпечатки пальцев. Их было шестеро, и в комнате с зарешеченными окнами было нестерпимо жарко. Я не мог узнать покойного и спросил:

– Кто это?

Лакросс ответил:

– Это был Лоран Виаль.

– Боже милостивый! – только и мог я сказать. Красавец Лоран Виаль, бывший короткое время любовником Анжелы и ставший ее другом. Мои мысли были еще настолько поглощены Анжелой, что я первым делом подумал о том, как она воспримет это известие. И я сказал:

– Еще сегодня в середине дня я видел Виаля в ресторане «Феликс».

– А я еще три часа назад ужинал с ним, – сказал Лакросс. Он был бледен и так взволнован, что стоял с зажатой в углу рта сигаретой, но не курил.

– Кто мог это сделать и каким образом?

– Это был выстрел из пистолета большого калибра с глушителем. С очень близкого расстояния. Практически прямо в затылок.

– Значит, это был один из здешних работников или знакомый Виаля – окна ведь зарешечены, и мы на втором этаже.

– Да, – мрачно согласился Лакросс. – Это лишь ухудшает дело. Наверняка этот человек, до того, как убил, разговаривал с Виалем, во всяком случае – он его знакомый.

– А как он сюда вошел – я хочу сказать, в здание?

– Здание всю ночь открыто, – ответил Лакросс. Сигарета в углу рта поднималась и опускалась, когда он говорил.

– А охрана?

– О чем вы говорите? Я же сказал вам, что у нас остро не хватает людей. Кто не участвует в операции, получает выходной и отсыпается или работает в канцелярии. Любой с легкостью мог сюда войти, если был знаком с Виалем. Ведь и я свободно вошел сюда три четверти часа назад, чтобы узнать, удалось ли Виалю что-нибудь раскопать. Я его и обнаружил. Я сразу же позвонил в уголовную полицию в Ниццу, так как то, что здесь произошло, выходит далеко за рамки моих полномочий и дело принимает все более крутой оборот. Комиссар Жак Руссель уже прибыл, он расспрашивает сейчас разных людей – ищет свидетелей. Слава Богу, он привез с собой несколько офицеров полиции.

Один из расхаживавших по комнате – седой и в очках – перевернул труп на спину, чтобы его осмотреть.

– Это доктор Вернон, здешний судмедэксперт, – пояснил мне Лакросс.

Вернон дружелюбно кивнул мне и начал ковырять пинцетом в кровавой каше, бывшей некогда лицом Лорана Виаля, может, его губами, которые целовала Анжела. Большая муха села на кровавое месиво. Доктор Вернон даже не стал ее сгонять. Он сдвинул с места то, что осталось от головы, ощупав рукой окровавленный затылок.

– Вот оно где, дети мои, – сказал он Лакроссу. – Входное отверстие. Оно маленькое. А лицо – в клочья. Ясно – пуля дум-дум.

– Очевидно, Виаль сидел. Вероятно, за одним из приборов, – пояснил мне Лакросс, – а убийца стоял за его спиной. Виаль умер прекрасной смертью. Ни о чем не подозревал – и уже на том свете. Я бы хотел так умереть.

– Я думал, разрывные пули существуют только для винтовок.

– Для пистолетов тоже, дитя мое. – Доктор Вернон, несомненно, очень давно работал в полиции. Он уже ничему не удивлялся, никогда не обманывался. Человек, не питающий иллюзий и не испытывающий ужаса при виде того, что ему предстояло обследовать. Странный субъект. Или это его забавная манера называть всех «дети мои» была всего лишь игрой, защищавшей Вернона от того, что его все-таки ужасало, рвало за сердце и потрясало?

– Ну-ка, подойди ко мне со своим блокнотом, дитятко! – каркнул доктор Вернон одному из ассистентов и начал быстро и бодро диктовать. Молодой человек стенографировал.

– Но почему его убили? – спросил я. – Есть какой-то мотив?

– О да, – ответил Лакросс. – Еще какой, к сожалению.

– А именно – какой?

– Взгляните на те полки.

Я посмотрел на полки, на которых еще нынче утром были разложены все обломки яхты и, главное, все проволочки и пустотелые частички адской машины, найденные на яхте. Полки были абсолютно пусты.

– Кто бы ни был убийца, но он забрал все подчистую, – заметил Лакросс. – И не только вещдоки. Но и записи Виаля. Они были, я их сегодня видел. А теперь ничего нет.

– Но ведь тут была собрана целая куча обломков, – сказал я. – Неподъемная тяжесть.

– Убийца мог утащить все это двумя-тремя партиями. Вероятно, в чемоданах. Может, сам, а может, и с сообщниками.

– Это было рискованно.

– Ясно, рискованно. Но мы имеем здесь дело с людьми, которые ни перед чем не остановятся. Помните, что я вам сказал, когда мы только что познакомились.

В комнату вошел очень высокий человек, который из-за своего роста слегка сутулился. На нем был легкий костюм без галстука. Мне сразу запомнились кустистые черные брови, волнистые седые волосы и темные глаза на узком, энергичном лице.

– Это комиссар Жак Руссель из уголовной полиции в Ницце… – Лакросс представил нас друг другу.

Руссель представлял собой полную противоположность Лакроссу – пышущий энергией, уверенный в себе, вспыльчивый и мужественный.

– Чистая работа, а?

– Да уж, – кивнул я.

– Кто бы он ни был – я его возьму за жабры, – сказал Руссель. – Сволочь проклятая. Мне плевать, замешаны ли в это дело богатеи – пусть в их руках хоть весь мир! Не имеют они права считать себя лучше, чем последний бедняк на пристани.

– Но они так считают, – вставил Лакросс. – И у них власть, много власти.

– Подумаешь – власть, дерьмо собачье! – воскликнул Руссель. – Я позвонил в Париж. Поставил на ноги всю центральную полицию – как политическую, так и экономическую. Пришлют нам сюда людей.

– Значит, скандала не миновать, – заметил Лакросс.

– Ну и что? Здесь совершено убийство. И если не ошибаюсь, незадолго до того убито двенадцать человек. И если я не совсем отупел, существует связь между этими деяниями. Те бедолаги, что находились на яхте в роли обслуги, то есть весь ее экипаж, не были миллиардерами, Луи, они были бедны, и у всех были семьи, как и у нас с тобой. И семьи эти остались теперь без кормильцев. Провалиться мне на этом месте, если я буду держать язык за зубами из страха, что кому-то не понравлюсь… А вы что скажете, мсье?

– Пусть я тоже провалюсь на этом месте, если убоюсь здешней компании, – сказал я.

– Что вы знаете, вы! Вы не живете в Каннах, – едва слышно прошептал Лакросс. Руссель положил руку ему на плечо.

– У Виаля осталась старуха-мать, – сказал он. – Теперь она получит пенсию за потерю кормильца. Ты знаешь, что это гроши. Подумай о матери Виаля, Луи. Представь себе, что это твоя матушка.

Удивительное превращение произошло с неказистым и грустным человечком. Он весь как-то подтянулся, тусклые глаза загорелись и расширились, он заговорил, и в его словах слышались отзвуки пережитых унижений и скопившейся за десятилетия ненависти:

– Ты прав, Жак. Я был трусливой свиньей, слишком долго, всю жизнь. Но теперь с этим покончено. Кто это сделал – поплатится. – Лакросс, задрав голову, взглянул Русселю в лицо. – Благодарю тебя за то, что ты так говорил со мной.

– Ну, ладно, ладно, старик, – сказал Руссель.

В комнату вошел полицейский и спросил:

– Кто здесь мсье Лукас?

– Это я, – отозвался я. – А в чем дело?

– Вам звонят из отеля «Мажестик». Туда пришли две срочные телеграммы на ваше имя. Вас просят забрать их, как только сможете.

– Нам вы здесь покамест не нужны, – сказал Руссель. – Если хотите уйти…

– Не хочу, а должен. Вероятно, телеграммы от шефа.

– Ясно. Ну, дело, видимо, разворачивается во всю мощь, – заметил Руссель.

Тогда мы все еще не понимали, как он был прав.

32

Обе телеграммы были от Густава Бранденбурга. Я попросил ночного портье дать мне ключ от моего сейфа, лежавший в его сейфе, достал шифр, уселся в пустом холле и расшифровал оба послания. В первой телеграмме мне предписывалось утренним рейсом вернуться в Дюссельдорф и сразу же по прибытии явиться в контору Бранденбурга. Вторая телеграмма гласила: «Защитите эксперта и вещдоки всеми средствами». Я посмотрел на время отправления.

Телеграмма была отправлена в 19 часов 45 минут. Если бы я был в отеле и прочел это, Виаль, вероятно, остался бы жив, подумал я, но тут же прикинул: как бы мы могли его защитить? Его никак, подумал я, но вот вещдоки, пожалуй… Откуда Бранденбург всегда знает так много обо всем?

Я сжег телеграммы, высыпал обуглившиеся кусочки в пепельницу и их растолок, потом положил шифр в свой сейф, из которого вынул паспорт и все деньги, и сказал портье, что мне нужно утром вылететь в Дюссельдорф, но номер я хочу оставить за собой.

– Все в порядке, мсье. Вы оставляете за собой свой номер и скоро вернетесь.

– Откуда вы знаете?

– Мы тоже получили телеграмму. – Он протянул мне несколько скрепленных вместе бумажек: – Вот ваш авиабилет, мсье. Нас просили зарезервировать вам место в самолете компании «Эйр Франс», вылетающем из Ниццы в девять пятнадцать. Вы летите через Париж и в двенадцать двадцать пять будете в Дюссельдорфе. Мы включим эту сумму в ваш счет.

Я поблагодарил, вернул ему ключ от сейфа и проследил за тем, чтобы он его тут же запер в свой сейф. Потом я поднялся в лифте в свой номер, разделся и принял контрастный душ. В номере лежало несколько коробок – мои костюмы и рубашки были доставлены. Я, не одеваясь, их все распаковал и повесил в шкаф. Оставил лишь легкий бежевый костюм и один из галстуков, купленных Анжелой. Я хотел надеть все это в дорогу. Потом так же нагишом растянулся на кровати и попытался заснуть, но сна не было ни в одном глазу. Я включил маленький приемник, который стоял на тумбочке. Теплый женский голос пел: «Elle est finie la comédie…»[12]12
  «Комедия окончена» (фр.).


[Закрыть] Я выключил. Было два часа двадцать минут – я заметил это, перекладывая свои часы с места на место, что частенько делал ночью. Вдруг зазвонил телефон. В трубке голос Анжелы:

– Я уже звонила, но вас не было. Что… Что случилось, Роберт? Что-то страшное?

– Да, – ответил я. – Очень страшное.

– Что именно?

Я ей рассказал.

Последовало длительное молчание. Я подумал, что мне интересно услышать первую ее реакцию. Наконец она сказала, очень тихо:

– Он был хороший человек. Мы с ним потом, с тех самых пор, были просто друзьями, но друзьями настоящими. Я очень опечалена его смертью. Он так любил свою матушку. Завтра я обязательно поеду к ней и позабочусь о ней. Ведь она теперь осталась совсем одна.

– Почему вы позвонили? – спросил я.

– Потому что жизнь, тем не менее, продолжается, – ну, не ужасно ли? – потому что хотела вам сообщить, что моя приятельница Паскаль с удовольствием устроит ужин для всех этих людей. Послезавтра в восемь. Вас это устраивает?

– Весьма! Подождите-ка. Мне же надо завтра – то есть уже сегодня – лететь в Дюссельдорф.

– Надолго? – О Боже, подумал я и почувствовал, как забилось сердце, – она очень быстро об этом спросила!

– Не знаю. Если задержусь дольше, чем на два дня, заранее позвоню по поводу ужина. Но надеюсь, что вернусь раньше. Очень на это надеюсь.

– Вы летите в Дюссельдорф в связи с убийством Виаля?

– В том числе.

– Когда у вас вылет?

– В девять пятнадцать из Ниццы.

– Тогда в восемь я заеду за вами в отель.

– Исключено! Осталось всего пять с половиной часов! Нет, я возьму такси.

– Никаких такси. В восемь я жду у отеля. Спокойной ночи, Роберт.

– Спокойной ночи, Анжела. И большое спасибо, – сказал я и положил трубку.

Но спокойной ночи не получилось.

Я надел халат, вышел на балкон своего номера, сел и стал курить – одну сигарету за другой. Я был слишком взволнован, чтобы уснуть. Начиная с половины пятого, небо над морем стало светлеть, причем краски менялись с каждой минутой. И на Круазет, и в отеле царила полная тишина. В четыре часа сорок пять минут телефон опять зазвонил. И опять я услышал голос Анжелы:

– Вы не можете заснуть, правда, Роберт?

– Правда.

– Я тоже.

– Бедный Виаль.

– Дело не только в Виале, – сказала она. – И вы это знаете не хуже меня.

– Да, – согласился я. – Я это хорошо знаю.

– Что вы делали, когда я позвонила?

– Сидел на балконе и смотрел, как светлеет небо.

– Я делаю то же самое. Сижу на террасе и смотрю на небо. У вашего телефона тоже длинный шнур?

– Довольно длинный.

– Тогда возьмите аппарат, выйдите с ним на балкон и посмотрите на небо.

Я послушался.

– Вы сидите?

– Да.

– Значит, сейчас мы оба смотрим на небо, – сказала Анжела.

– Да, – ответил я. И умолк. В трубке зашелестело.

Небо, которое вначале было серым, потом песочного цвета, теперь последовательно меняло краски. Оно стало из охристого бурым, затем зеленовато-желтым и наконец ярко золотым; белые здания вдоль извилистого бульвара Круазет засверкали в этом золотом свете. Долгое время я сидел так, прижимая трубку к уху, и так же сидела Анжела с трубкой у уха. Никто из нас не произнес ни слова. Потом из моря выкатилось кроваво-красное солнце.

– Значит, в восемь, – сказала Анжела. И положила трубку.