Текст книги "Ответ знает только ветер"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 48 страниц)

7

Вот только с писательством ничего не вышло – во всяком случае, на первых порах. Врачи энергично запротестовали. Мол, я еще слишком слаб. Проходили недели, мое состояние постоянно улучшалось. Анжела принесла в мою палату маленький японский телевизор «Сони», ванная комната тут тоже была, так что вечерами мы опять могли вместе смотреть телевизор. Обычно я вскоре засыпал, я и в самом деле был еще очень слаб. Потом слабость мало-помалу исчезла. Я перестал засыпать перед экраном. В конце четвертой недели мне впервые разрешили встать и немного пройтись, опираясь на руку Анжелы и медсестры. Левая нога давала о себе знать, когда я на нее наступал, но я ничего никому не сказал. Ежедневные прогулки постепенно становились все более длительными, ко мне регулярно приходила массажистка, я принимал лечебные ванны и внезапно вновь обрел аппетит, причем зверский. В конце пятой недели, в четверг 10-го августа, мне разрешили начать писать.

Я с головой погрузился в работу. Дни мои были заполнены до отказа – писание, прогулки, гимнастические упражнения, массаж, ванны. Время было расписано до минуты. Врачи даже одобрили мои занятия, они сочли, что это весьма полезно для общего выздоровления. Естественно, полиция тоже знала, чем я занимаюсь. Тильман распорядился, чтобы секретарше Либелэ разрешили каждый вечер приходить и забирать исписанные страницы. Я трудился с упоением. В предыдущие недели Анжела совсем забросила свою работу, упросила заказчиков подождать и не брала в руки кисти. Теперь ей пришлось выполнять давно данные обещания. Поэтому днем я большей частью был один в палате. Анжела появлялась под вечер и уходила в девять утра. Но ночью она всегда спала в моей палате. Впервые в жизни я трудился с такой страстью. Я уже писал, что история, которую вы читаете, должна обезопасить жизнь женщины, которую я люблю, – жизнь Анжелы. Ну, и мою, конечно. Именно поэтому я еженощно молю Бога, чтобы он дал мне изложить на бумаге все, что мне пришлось пережить. Это не вопрос умения. Я могу все, если это нужно для Анжелы. Это только вопрос времени.

В августе и даже еще в сентябре жара стояла несусветная. Иногда бушевали грозы. Анжеле частенько приходилось выезжать на балы. Сначала она не хотела и слышать ни о каких празднествах. Но я настоял. Для ее работы было необходимо появляться на людях, жизнь должна продолжаться. Когда Анжела была на каком-нибудь званом вечере, я писал и ночью, много часов подряд, пока она не возвращалась, часто прямо с празднества, в длинном вечернем платье. Однажды ночью – дело было в октябре, стало уже немного прохладнее, хотя дни по-прежнему были залиты солнцем и в парке больницы буйно цвели цветы – однажды ночью Анжела вошла в мою палату на цыпочках. А я писал до двух часов, и сна у меня не было ни в одном глазу. Она разделась в темноте и направилась в ванную, так что я видел только ее силуэт на фоне открытого окна. Ночь была лунная. Тут я впервые вновь ощутил желание.

Я тихонько произнес ее имя.

Она вздрогнула.

– Я думала, ты спишь. Я тебя разбудила?

– Иди ко мне.

– Что?

– Иди ко мне. Пожалуйста, Анжела.

– Ты с ума сошел. Вдруг полицейский заглянет в палату…

– Он никогда не заглядывает, когда ты здесь.

– Или придет дежурная медсестра…

– Уже приходила. Иди же, Анжела, прошу тебя. Я так стосковался по тебе.

– Безумие… Это безумие, Роберт!

– Но ты же тоже этого хочешь! Как и я!

– Твоя правда, Роберт. Хочу.

– Тогда иди.

Она быстро скользнула под мое одеяло, и я опять вдохнул аромат ее кожи и ощутил все ее тело, и мы опять слились воедино, чего уже давным-давно не было.

8

6-го ноября 1972 года меня выписали из больницы. Был понедельник, и дождь лил как из ведра. Я покинул больничные стены примерно в половине пятого. За истекшие месяцы я далеко продвинулся в своей работе и дописал свою историю почти до того места, которое вы только что прочли. Но прежде чем двигаться дальше, я должен еще рассказать о двух беседах. Первая была не отдельная беседа, а, скорее, постоянно возникающий диалог между мной и Анжелой, при котором говорились одни и те же слова…

– Что будет с нами, когда тебя выпишут, Роберт? Ведь все будет, как было – тогда, перед покушением. Они опять будут пытаться тебя убить. Мы не сможем ни минуты жить спокойно. Что же нам – постоянно жить под охраной полиции?

Я отвечал:

– Я не знаю, почему в меня стреляли. Следовательно, что я должен делать?

– Ты должен позвонить этой Хельман и сказать, что больше не работаешь на фирму «Глобаль» и ни секунды не станешь тратить на это дело. Что ты не знаешь, какими секретами мог бы поделиться, и что вообще хочешь просто мирно жить вместе со мной.

– Это я ей уже сказал, – солгал я.

– Скажи еще раз!

В общем, я в конце концов позвонил Бриллиантовой Хильде. И сказал ей:

– Скоро меня выпишут из больницы. Как вы знаете, я больше не работаю в компании «Глобаль». Мне не удалось открыть ничего нового о смерти вашего брата или о чем-то еще, так что и скрывать мне, в сущности, нечего.

– По другому аппарату наш разговор слушает мадам Дельпьер, не так ли? – спросила Бриллиантовая Хильда.

– Да, фрау Хельман.

– Я вам уже говорила и теперь повторю для мадам Дельпьер: никто из людей моего круга не покусится на вашу жизнь. Никому из нас и в голову не приходило поднять на вас руку. У нас нет для этого ни малейших оснований. В свое время вы мне как-то сказали, что намереваетесь описать все события своей жизни.

– Я выполнил это намерение.

– Что ж, это достаточно надежная защита для вас обоих, иначе зачем бы вам было браться за эту работу? Я уверена, что и мсье Тильман, и полиция знают об этой рукописи.

– Да, фрау Хельман. Я обезопасил себя и Анжелу, как только мог.

– Но если об этом знает Тильман, то знают и Клермон и Абель.

– Определенно.

– Итак, во всем нашем огромном мире вам не найти более надежной защиты, господин Лукас!

– Но в нашем огромном мире полно маленьких идиотов, фрау Хельман.

– Однако в нем не найти такого идиота, который решился бы тронуть вас пальцем, приняв во внимание, как вы… – Она не сразу нашла подходящее слово: – …как вы умудрились себя защитить.

– Вы совершенно правы. Я только хотел еще вам сообщить, что после выписки из больницы собираюсь жить в Каннах как частное лицо.

– Рада слышать, что вы остаетесь в нашем городе. Желаю скорейшего выздоровления, дорогой господин Лукас.

Этим разговором я наконец успокоил Анжелу.

Комиссар Руссель настоял на том, чтобы я по крайней мере в первое время после выписки находился под охраной полиции.

– Никогда не знаешь, где упадешь! – сказал он. Я согласился.

Вторая беседа состоялась утром 6-го ноября, когда врачи еще раз устроили мне доскональное обследование. Под конец я оказался в одном из кабинетов наедине с доктором Жубером. Мы долго молча смотрели друг на друга, наконец он сказал:

– Мне стоило большого труда переубедить моих коллег. Они вообще не хотели вас выписывать, считая, что вам надо остаться в больнице.

– Почему?

– Вы сами прекрасно знаете! Ваша левая нога. Конечно, мои коллеги сразу поняли, как обстоят с ней дела. Благодаря покушению, последовавшему затем лечению и покою в больнице, вы получили некую отсрочку. Однако кровообращение в этой ноге находится в катастрофическом состоянии, – несмотря на все. В ближайшее время стопа начнет синеть.

– Пока ничего такого нет.

– Но при ходьбе вы постоянно ощущаете боль. И не спорьте! Нога не может не болеть.

Я только молча кивнул.

– Хирургу было бы легче ампутировать ногу немедленно.

– Нет! – воскликнул я с жаром. – Не хочу! Я столько времени пролежал в этих стенах. И хочу еще раз – только один раз! – побыть на воле перед ампутацией. Неужели вы не можете меня понять?

– Разумеется, могу. А тем временем…

Я не дал ему договорить:

– Мадам Дельпьер еще не в курсе.

– От нас она ничего не узнает.

– Значит, это придется сделать мне! А на это нужно какое-то время. Хотя бы немного.

Он тяжело вздохнул.

– Сколько времени вам понадобится?

– Скажем, четыре недели. После Рождества и Нового года я буду готов.

– Откуда взялся этот срок?

– Я… – Комок в горле заставил меня откашляться. – Рождество и Новый год мне хотелось бы отпраздновать вместе с Анжелой, я ей это обещал. Поехать куда-нибудь, веселиться и танцевать. Главное – танцевать, доктор Жубер! Ведь она ни о чем не догадывается!

Он грустно посмотрел мне в глаза и сказал:

– Ну ладно. Но начало января – последний срок. До той поры стопа и часть голени наверняка посинеют, и у вас опять начнутся страшные боли и приступы. Ваше сердце не стало работать лучше, как вы легко можете себе представить.

– Вы просто засыпали меня радостными известиями, господин доктор…

– Я только говорю вам правду, вот и все. Ногу придется отнять. Так и быть, даю вам последнюю отсрочку. Но дальше отступать некуда.

– Прекрасный рождественский подарок преподнесу я Анжеле.

– Она вынесет все с выдержкой и любовью, – сказал он. – Теперь я ее хорошо знаю. Она – великолепная женщина. («Une chic femme» – сказал он, и мне сразу вспомнилось, что те же слова сказал старик на лестнице у ресторана «Эден Рок», к подножию которой причаливали шлюпки с яхт. Это было давным-давно, и старик этот рассказал нам о своей жене, сбежавшей с цветоводом из Граса.)

В тот день, 6-го ноября, шел сильный дождь, когда я прощался с врачами и сестрами и благодарил их всех. Анжела привезла мне в больницу белье, костюм, туфли и плащ. Явились и Руссель с Лакроссом и Тильманом. Они настояли на том, что будут сопровождать нас до дома. И на первое время оставят меня под охраной, сказал Руссель. Если я выйду из дома, полицейские будут меня прикрывать и повсюду следовать за мной. В остальное время один из них будет дежурить у двери квартиры, а другой – перед входом в подъезд. Признаюсь, я очень обрадовался этой охране, потому что именно первые дни покажут, на каком мы свете. Необходимость сообщить Анжеле о предстоящей ампутации очень меня угнетала, и мне стоило больших усилий делать веселое лицо. Кроме того, я еще и боялся самой операции. Но на Рождество и Новый год мы с ней еще потанцуем, как я и обещал.

В таком настроении я и покинул стены больницы Бруссаи, этого образцового лечебного учреждения, где меня вернули к жизни. Больница эта занимает огромное белое здание. В ней имеется центральный корпус, через который попадаешь в клинику, и по обе стороны от него – боковые корпуса, тоже очень большие и высокие. Выйдя вместе с Анжелой на воздух, я увидел, что против центрального высится еще один корпус. Между ними – просторная незастроенная площадка, на которой росли несколько очень высоких и красивых пальм, с листьев которых сейчас капало. Эркер центрального корпуса покоится на круглых колоннах. Слева от выхода из больницы – автостоянка перед низенькой оградой, позади которой часовенка. Когда в меня стреляли, стояло жаркое, чудесное, ослепительное, переливающееся всеми красками лето. Теперь же многие цветы уже осыпались, небо было почти черное, повсюду уже горели фонари, и холодный дождь брызнул мне прямо в лицо. Анжела поставила свой «мерседес» на стоянке и теперь пошла к нему, чтобы подогнать к дверям. Тильман, Руссель и Лакросс прибыли на трех машинах и теперь вытянулись в колонну. Лакросс ехал первым, вторым – Тильман, третьей – Анжела и замыкал колонну Руссель в своем «ситроене». Я заметил несколько человек в плащах, явно поджидавших нас и теперь заспешивших к своим машинам. Три их машины встроились в голову колонны, и мы медленно тронулись.

– Ничего себе охрана – целый конвой, – сказал я.

– И слава Богу, – заметила она.

От просторной площадки перед клиниками асфальтированная дорога, обсаженная пальмами, ведет к выезду с территории больницы. На асфальте нарисованы стрелки, предписывающие, как въезжать и как выезжать. Дорога проходит под сводчатыми воротами и делает поворот, огибая административное здание, стоящее неподалеку от ворот. Подъезжающие машины вытягиваются в цепочку на одном повороте вокруг этого здания, отъезжающие – на другом, по другую сторону от него. Непосредственно перед административным зданием – широко распахнутые решетчатые ворота с фонарями на опорных столбах. Решетчатая ограда тянется от ворот в обе стороны.

Лакросс и Тильман уже выехали из ворот на улицу, которая называется Грасская. Она здесь довольно узкая. Против больничных ворот имеется еще одна автостоянка и стоянка такси. Из-за того, что улица здесь узка, а движение очень оживленное, перед больницей стоят два светофора. Горел красный свет, поэтому Лакроссу и Тильману пришлось затормозить. Анжела остановила машину прямо на выезде из ворот.

Я увидел в водительском окошке большого «бьюика», стоявшего на автостоянке против ворот, вспышки выстрелов, целую очередь. Еще подумал: «Не иначе, как автомат».

Анжела вскрикнула. Я оторвал ее от руля и спихнул на пол машины. Двигатель вздрогнул и остановился. Я услышал бешеную ругань. Потом интенсивную стрельбу. Сопровождавшие нас полицейские ответили огнем. Тильман и Лакросс наверняка тоже стреляют, тупо подумал я. Бешеная злоба пронзила меня. Я должен увидеть, что там происходит! Я должен узнать, какая сволочь стреляла в нас!

Я распахнул свою дверцу и на ходу бросил Анжеле:

– Ни в коем случае не вставай, пока я не вернусь!

Потом я пополз на животе вокруг машины, чтобы иметь обзор. Заметил, что прохожие в ужасе попадали на землю. Несколько полицейских тоже лежали на тротуаре, другие укрылись за решеткой и бетонными столбами ворот. Они вели бешеный огонь по «бьюику» – до него было меньше десяти метров. Там, на стоянке, и таксисты попадали на землю. Одна пуля, рикошетом отскочившая от каменной стены, вдребезги разбила витрину продовольственного магазина на противоположной стороне улицы сразу за светофором. Крики, шум, женский визг. Все происходило куда быстрее, чем я могу описать. С каждой минутой становилось темнее. Только что гремели выстрелы, и вдруг наступила мертвая тишина. Я увидел, как двое полицейских зигзагами помчались к «бьюику». Я тут же последовал их примеру. Мы одновременно подбежали к бежевой машине, у которой и лобовое и боковые стекла были вдребезги разбиты выстрелами. Боясь, что меня опередят, я рванул водительскую дверцу, чтобы увидеть эту сволочь, этого мерзавца, только что опять пытавшегося меня прикончить. Из распахнутой дверцы прямо на мокрый асфальт вывалился человек в синем плаще. Он упал лицом вниз. Теперь меня было не остановить. Я рухнул на колени и перевернул того на спину, чтобы увидеть его лицо. И увидел – боннского налогового ищейку Кеслера. Увидел лицо этого верзилы, всегда взиравшего на нас так холодно, так повелительно, так безжалостно и властно. Теперь глаза его были полузакрыты. Теперь это лицо было белым, как полотно. По-видимому, в него попало несколько пуль. Он был при смерти. Воздух со свистом вырывался из его рта. Плащ распахнулся. Костюм весь пропитался кровью. Кеслер был почти мертв, но жизнь еще теплилась в нем. В этот момент я потерял власть над собой. Я рванул его подальше от машины, чтобы он лег плашмя на спину. При этом что-то грохнуло. Это выпал его автомат. Отто Кеслер лежал на асфальте, и как ни старались полицейские оторвать меня от него, ничего у них не вышло. Вне себя от ярости я заорал на Кеслера, на этого аса немецкой налоговой службы:

9

– Почему ты это сделал, сволочь?

Он молчал.

Я врезал ему в челюсть. Мне было все равно, мне теперь все было безразлично.

– Отвечай!

Теперь полицейские от меня отстали – видимо, никто из них не понимал по-немецки, но они все же догадались, что я пытаюсь вытянуть признание из уст умирающего. Их коллеги едва справлялись с толпой любопытных, напиравших со всех сторон. А дождь все лил и лил.

– Отвечай же, подонок! – Я опять врезал ему изо всех сил.

– Деньги… – Он едва ворочал языком. И каждый раз, когда открывал рот, оттуда потоком лилась кровь. – Очень много денег…

– Сколько?

– Два миллиона марок…

– Они тебе их дали? Да? Да? Да отвечай же!

Глаза его чуть-чуть приоткрылись. Зрачки закатились, видны были одни белки.

– Да, дали…

– Значит, это ты был киллером?

– Да… Не дайте мне сдохнуть тут… на дороге… Я… Я… умираю… Помогите…

– Это ты их всех прикончил, да? Сперва Виаля?

– Да…

– Потом медсестру? За ней – Денона? И послал кого-то перекусить тормозную трубку у «мерседеса»?

– Да… Да…

– А другие твои дружки избили меня до полусмерти возле «Резиденции Париж» сразу по приезде?

– Другие… да… да… Я подохну тут…

– Конечно, подохнешь, как собака. А кто послал анонимное письмо с угрозами Хельману? Это ты его писал?

– Я…

Только теперь мне стало ясно, почему почерк никого из участников преступления не подошел.

– А кто продиктовал тебе это письмо? Саргантана?

– Да… Да… Прошу… помощи… Помогите…

– И стрелял в меня возле «Эден Рок» тоже ты?

– Я… Не по своей воле… Мне поручали…

– А они что – не знали разве, что сами погибнут, если ты меня кокнешь?

– Не знаю… Они были очень уверены… А то не стали бы мне поручать… Вот и сегодня тоже… Два миллиона… Это ведь знаешь… – Вдруг голова его свесилась набок. Глаза широко открылись, белки исчезли. Он глядел прямо мне в лицо. И за все время, что я его знал, его глаза впервые выражали что-то похожее на душевность и доброту. Он был мертв. Дождевые капли стекали по его открытым глазам. Только теперь я почувствовал, что один из полицейских энергично тянул меня за рукав плаща.

– Что… нужно?

– Подойдите же наконец к своей машине, мсье! Да поскорее!

И он побежал к «мерседесу», я едва поспевал за ним, хромая, – нога опять сильно болела.

Я протиснулся к машине. Перед открытой дверцей рядом с водительским сиденьем стоял на коленях врач. Я оттолкнул его.

– С ней что-то…

Он поднял на меня глаза, выпрямился и отошел в сторону. Теперь уже я опустился на колени прямо на мокрый, грязный асфальт, мое лицо оказалось совсем рядом с лицом Анжелы.

– Анжела… Анжела… Все кончилось… Этот парень мертв… На этот раз вновь обош… – Я запнулся. – Ты ранена? Не двигайся, Анжела. Главное – не двигаться. Оставайся в той же позе. – Она сидела, скорчившись между сиденьем и рулевой колонкой, глаза ее были открыты, лицо очень серьезное, хотя на губах застыла какая-то странная улыбка. Одна рука все еще сжимала руль. – Крови не видно… Но ты все же ранена, да?.. Это наверное шок… Ты не можешь ответить… Анжела… Анжела…

Кто-то дотронулся до моего плеча. Уже ничего не соображая, я поднял голову.

– Встаньте, вы мешаете подойти врачам, – сказал Гастон Тильман.

– Она ранена, верно? Ведь она сидела слева, а он стрелял по левым окнам… Но ранение не тяжелое, скажите же, не тяжелое, да? – Дождь полил как из ведра. – Я не вижу крови…

– Не видите крови? – переспросил тот врач, которого я оттолкнул в сторону, и распахнул на Анжеле плащ. Светлый пуловер был весь в крови.

– Анжела, это ничего… Пуля попала в мягкие ткани…

– Прекратите, – сказал врач, обращаясь ко мне. – Боже мой, неужели вы не видите, что эта женщина мертва?

10

Среда, 8-е ноября 1972 года, вечер.

Сегодня мы похоронили Анжелу. Я сижу за ее письменным столом и пишу с той минуты, как вошел в дом. Дождь все еще льет. Похоронили Анжелу на кладбище Гранд-Жа. Это очень большое кладбище. Оно прилегает к Грасской улице, которая здесь уже карабкается высоко в гору. То есть, кладбище расположено над городом. Здесь много кедров и почти нет пальм. Перед входом стоят низенькие, потемневшие от времени лачуги. В одной из них помещается антикварная лавка. Странное однако место для торговли антиквариатом. Надгробные камни здесь не такие, как в Германии. Большая часть могил намного больше по площади, и каменные цоколи очень часто достигают метра в высоту. На цоколях высятся каменные кресты. На больших могильных плитах лежат охапки цветов. Сегодня, после нескольких дождливых дней, цветы имеют жалкий вид, да и все кладбище, несмотря на множество семейных склепов и часовенок, произвело на меня удручающее впечатление. Имеются здесь, конечно, и плоские могильные плиты из мрамора, как в Германии. Но могилы не расположены параллельными рядами, а образуют какой-то лабиринт.

Мне предложили для ее могилы место далеко вверху – там, где кладбище поднимается одним своим краем на соседний холм. С этого места видно не только все кладбище, но и весь город и даже море. Сегодня оно серое и мрачное, как и небо над ним, и не видно на нем ни суденышка. Оттуда открывается такой же далекий вид, как с анжелиной террасы – я слышу, как стучат по ней сейчас капли дождя, – и все же на пространстве от Порт-Канто до залива Ла-Напуль я не заметил ни одного. Я часто поглядывал на море, когда священник говорил последние слова, чтобы не смотреть на могилу. Но потом не мог отвести от нее глаз. Могильщики еще держали гроб с ее телом на канатах. Священник был мне незнаком. Он обслуживает ту часть района Ла Калифорни, где жила Анжела. Он явился ко мне вчера и предложил взять на себя оформление всех бумаг. Человек он очень отзывчивый, и я был очень ему благодарен, потому что сам я не мог пройти и метра вчера и еще сегодня утром. Вчера меня весь день продержали в больнице Бруссаи, а сегодня утром сделали мне несколько уколов, так что я могу и ходить, и стоять, и говорить, и читать, и писать. К сожалению, могу и думать. Этот священник хотел узнать от меня что-нибудь об Анжеле, так как был с ней незнаком и не мог поэтому сказать надгробную речь. Ну, я рассказал ему о ней кое-что, все малозначащие вещи, о важном я не мог говорить – попытался было, но голос тут же пропал. Я сказал священнику, что Анжела была доброй, искренней и мужественной женщиной и что я ее любил больше всего на свете. Все это он потом и сказал над ее могилой, добавив кое-что от себя. Проводить ее в последний путь пришли люди, знавшие нас обоих. Мы стояли под дождем, я – впереди, у самой могилы, перед целой горой цветов, а вокруг меня толпились инспектор Лакросс, комиссар Руссель, Гастон Тильман, домработница Анжелы Альфонсина Пети, всегда молившаяся за нас и наше счастье, мсье и мадам Кемар, механик гаража в отеле «Мажестик» Серж, молодой художник, летом выставлявший свои картины на бульваре Круазет (не знаю, как он узнал о смерти Анжелы), владелец «Феликса», хозяин ресторанчика «Золотой век» Николай, старший бармен из «Клуба Порт-Канто» Жак, Паскаль и Клод Трабо, маленькая Джорджия, портрет которой писала Анжела, со своим отцом, знаменитым продюсером из Голливуда, «наш» кельнер Роберт из отеля «Мажестик», старая дама, сидящая за кассой в игральном зале казино «Муниципаль», все еще работающая в свои восемьдесят лет, сверхэлегантный доктор Даниэль Фризе из федерального министерства финансов в Бонне, как всегда серьезный и вдумчивый, и еще десятка два людей, которых я не знаю. Фризе прибыл сюда вчера утром, чтобы помочь расследовать дело Кеслера, он навестил меня в больнице и выразил мне соболезнование. Не помню, что он мне сказал.

Священник говорил очень долго – из лучших чувств, но все о каких-то мелочах, и я чувствовал, что с каждой минутой теряю власть над собой. Нога болела нестерпимо.

– …человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями: как цветок, он выходит и опадает, убегает, как тень, и не останавливается…

Я плакал после смерти Анжелы, но этого никто не видел. Потому что я плакал в душе. А лицо мое смотрелось, наверное, как маска, как каменная маска. Пока священник читал молитвы, я смотрел на море, над которым нависли темные тучи. Между тучами и морем колебалась плотная пелена дождя. Наконец могильщики опустили гроб в яму, и священник протянул мне руку и что-то сказал, чего я не понял. Он сунул мне в руку маленькую лопатку, я нагнулся, подцепил на лопатку комок сырой земли и бросил в могилу, на гроб с телом Анжелы. После этого лопатку передавали из рук в руки все, пришедшие на похороны, и некоторые что-то говорили при этом, но я не знаю, что именно. Потом все постепенно разошлись, и я остался у могилы один с четырьмя могильщиками, которые забрасывали могилу землей, при этом курили сигареты и беседовали между собой. Я стоял немного в стороне и все время поглядывал на море, которое так любила Анжела. Стало смеркаться, и я начал зябнуть. Я понаблюдал, как могильщики закончили свою работу и сложили венки и цветы на образовавшийся холмик. Потом и они ушли. Конечно, могила еще не завершена. Я уже выбрал камень, заплатил за него и попросил высечь на нем только одно слово: Анжела. Мне сказали, что нужно выждать некоторое время, пока земля осядет, прежде чем можно будет уложить на могилу черную, плоскую мраморную плиту.

Кладбище Гранд-Жа в самом деле очень большое, тем не менее, под конец я остался там совсем один – так мне во всяком случае показалось. Я подошел к холмику свежей земли и попытался поговорить с Анжелой. Я честно старался и прилагал большие усилия, потому что мне хотелось еще так много ей сказать. Но ничего не получилось. В голове у меня не сложилось ни одной фразы. Поэтому я зашагал под дождем к выходу с кладбища и сел в ее машину. В этот день я впервые сидел за рулем «мерседеса», на левом боку которого оставались отверстия от пуль. Медвежонок, которого я когда-то подарил Анжеле, все еще висел перед лобовым стеклом. Очень медленно я поехал обратно в город вниз по Круазет, мимо «Мажестик», мимо «Феликса» и ювелирного магазинчика «Ван Клиф и Арпельс».

Я поставил машину в гараж и тщательно запер дверь. Перед входом в дом со мной поздоровался один полицейский, а наверху, когда я вышел из лифта, и второй, стоявший на посту возле квартирной двери. Руссель все еще держит меня под охраной, хотя Кеслер уже мертв. Но ведь я говорил с умиравшим Кеслером по-немецки. Никто из находившихся рядом нас не понимал, а я сказал Русселю только о том, что Кеслеру было поручено убрать меня, чтобы я прекратил всюду совать свой нос. То же самое я сказал и Фризе. Все остальное международная пресса узнает, когда мой нотариус Либелэ представит ей в Цюрихе материалы из сейфа в Национальном парижском банке вместе с этой моей рукописью, признанием Бриллиантовой Хильды, фотографиями и магнитофонной записью. Все это время я не виделся с Либелэ, на кладбище он тоже не пришел. Но он знает, что ему теперь делать. Конечно, я все время задаюсь вопросом, почему Кеслера заставили пойти на этот последний безумный шаг. Ведь Бриллиантовая Хильда и ее дружки прекрасно знали, что им грозит в случае, если я или Анжела умрем насильственной смертью. Что же они – утратили разум? Или же нашли для себя лазейку, которая даст им возможность ускользнуть от меня и моих улик? Сколько ни думаю об этом, не могу себе представить эту лазейку. Правда, долго думать ни разу не удалось, я быстро устаю и с трудом сосредотачиваюсь.

В квартире было холодно. Я зажег все лампы и включил все телевизоры, бродил по всем комнатам и очень внимательно все разглядывал – готовые и неоконченные портреты в мастерской, посуду на кухне, низенькую скамеечку, на которой я так часто сидел, шкаф с моими вещами и платья Анжелы. Я пытался еще раз почувствовать аромат ее кожи, вдыхая запах ее платьев, но вскоре оставил эти попытки: это оказалось выше моих сил. Потом пошел в спальню и долго сидел на широкой кровати, в которой мы всегда спали вместе. Но и это оказалось мне не по силам. Долго рассматривал наших слоников. На столе в гостиной стоял недопитый стакан анисового ликера. Видимо, Анжела пила из него, прежде чем ехать за мной в больницу, на стекле остался след губной помады. Сейчас этот стакан стоит передо мной на письменном столе Анжелы, за которым я пишу эти строки.

Дождь опять усилился. Я слышал, как полицейского у двери в квартиру сменил другой, а я все писал и писал. Прошло уже довольно много времени. Сейчас четверть одиннадцатого. Я только что позвонил Либелэ и попросил его непременно зайти ко мне в одиннадцать и забрать эти последние страницы моей истории. После чего он должен будет сделать все, о чем мы договорились, сказал я, а он ответил, что все сделает, само собой разумеется. Я вышел на лестничную площадку, поговорил с полицейским, сидевшим на ступеньке возле лифта, дал ему ключ от квартиры и сказал, что в одиннадцать часов придет нотариус Либелэ. Его надо будет впустить в квартиру, он кое-что возьмет, а я хочу прилечь, потому что очень устал. Итак, полицейский в курсе. Он впустит Либелэ в квартиру. Поговорив с полицейским, я вернулся в комнаты и вышел на террасу под дождь – холодные сильные струи ударили мне в лицо. При этом мне вдруг пришло на память, что кто-то однажды предупреждал Анжелу, что ей следует остерегаться дождя. Он же говорил о множестве людей в белых халатах и о ком-то, кто должен умереть. После этого я вдруг все вспомнил – мадам Берни, прорицательница из отеля «Австрия» на бульваре Карно, сказала, что после этого между мной и Анжелой больше не будет никаких преград, мы будем счастливы и неразлучны навеки. И еще она сказала, что все это случится уже в этом году. Да, именно мадам Берни сказала все это.

Я прошелся по террасе. Часть цветов совсем вжалась в землю под натиском дождя. Я перегнулся через перила и заглянул вниз, в ту пропасть, куда Анжела когда-то хотела прыгнуть. Здесь в самом деле высоко, а внизу бетонная площадка. Если прыгнешь, наверняка сразу разобьешься насмерть.

Я вернулся в комнаты. Послушал новости по всем телевизорам сразу, но ничего не понял. Потом выключил все телевизоры и лампы, кроме лампы, стоявшей на письменном столе, и написал эти последние строки. Через четверть часа придет Либелэ. Я аккуратно сложу все листы стопкой, чтобы он сразу нашел рукопись. Мне кажется, я написал все, что казалось мне важным. А теперь я вернусь на террасу. Перила намокли от дождя, но перемахнуть через них не составит большого труда. Все получится очень ловко и быстро.

Показания, данные под присягой.

Я, нижеподписавшийся, заявляю сегодня, в пятницу 10-го ноября 1972 года, что добровольно ушедший из жизни прошлой ночью гражданин Германии Роберт Лукас пришел ко мне в контору 26-го июня 1972 года. Он выразил желание, чтобы мы с ним взяли в аренду сейф в Национальном парижском банке на улице Бютюра, ключ к которому получит каждый из нас. В этот сейф покойный положил два запечатанных конверта. Он сказал мне, что в одном из них лежат фотоснимки, в другом находится магнитофонная кассета. Я не видел ни того, ни другого. Роберт Лукас поручил мне в случае его насильственной смерти, а также в случае насильственной смерти мадам Анжелы Дельпьер доставить оба конверта в Цюрих и обнародовать их содержимое на пресс-конференции перед международными журналистами, а затем передать Интерполу.

После неудавшегося покушения на его жизнь, Роберту Лукасу пришла в голову мысль изложить события своей жизни письменно. Моя секретарша каждый вечер забирала исписанные стенографическими значками листы из больницы Бруссаи, где он лежал, и перепечатывала на машинке. На следующий день я клал их в тот же сейф в Национальном парижском банке. Только после смерти Роберта Лукаса меня склонили к тому, чтобы прочитать эту рукопись. Настоящим заявляю, что она представляет собой чистейший вымысел и написана, вероятно, из чувства мести, ради шантажа или же с целью скрыть собственные преступления. Вполне вероятно также, что она является плодом болезненного смятения чувств. Я никогда не беседовал с Робертом Лукасом о мадам Хильде Хельман и никогда не говорил с ней по телефону. Я лишь случайно встретил ее один-единственный раз в больнице Бруссаи, когда в первый же разрешенный для посещений день явился туда для получения дальнейших указаний. Следовательно, утверждения, будто между мной и мадам Хельман или между другими упомянутыми людьми и мной существуют какие бы то ни было отношения или договоренности, не соответствуют действительности, и я потребую судебного разбирательства против любого, позволившего себе сделать такое утверждение. Я не получал от мадам Хельман тех 300 000 новых франков, о которых пишет Роберт Лукас в своем сообщении. О так называемом «признании» мадам Хельман мне ничего не известно. Никаких подобных бумаг никогда не лежало в сейфе Национального парижского банка.

Сегодня, согласно судебному постановлению, уголовной полицией был вскрыт сейф № 13 в игральном зале казино «Палм-Бич», принадлежавший мадам Дельпьер. Присутствовали комиссар Руссель, инспектор Лакросс, Гастон Тильман из министерства иностранных дел Франции и следователь Жерар Панисс. В сейфе помимо денег и драгоценностей покойной был обнаружен также запечатанный конверт, который был вскрыт по указанию следователя. В конверте лежал формуляр швейцарского Меркур-банка в Цюрихе к номерному счету на сумму 17 800 500 (прописью: семнадцать миллионов восемьсот тысяч пятьсот) швейцарских франков. Как и следовало ожидать, дирекция швейцарского Меркур-банка категорически отказалась назвать имена владельцев этого номерного счета, тем более сообщить, как и каким образом эта сумма оказалась на счете.

Роберт Лукас позвонил мне непосредственно перед тем, как покончить счеты с жизнью, и попросил забрать последние листы рукописи из квартиры мадам Дельпьер, что я и сделал. На следующий день я отдал эти листы срочно перепечатать и пошел с ними в Национальный парижский банк, чтобы открыть сейф, вынуть из него содержимое и далее действовать так, как было мне поручено покойным. Он просил меня после гибели мадам Дельпьер не сразу открывать сейф, а подождать, пока он не допишет свое сообщение. Два вышеупомянутых конверта, о содержимом которых мне известно только со слов Роберта Лукаса, он, очевидно, сам вынул из сейфа – то ли перед совершенным на него покушением, то ли после выписки из больницы Бруссаи, – так как их там не оказалось. В сейфе лежала только прилагаемая к сему рукопись.

Шарль Либелэ, нотариус город Канны.