Текст книги "Ответ знает только ветер"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 48 страниц)

33

Зазвонил телефон. Я услышал его звонок сквозь сумятицу тяжких сновидений и подумал, что это мне только снится. Мне снились в эту минуту огромные змеи, целый клубок змей, с которыми я боролся не на жизнь, а на смерть. Змеи явно намеревались задушить меня.

И вдруг зазвонил телефон. Нет, то был не сон. Я вскочил, разом проснувшись и не понимая ни где я, ни который час, ни какое число, ни кто я такой, – нет, в самом деле, ничего этого я не мог бы сказать. Телефон опять зазвонил. Я не мог видеть аппарата, потому что из-за задернутых штор в комнате было почти темно. И мне все еще мерещилось, что змеи сдавливают мое тело; и волосы, и лоб, и весь я просто был насквозь мокр от пота.

Где я? Где этот проклятый телефон? Нащупывая его одной рукой, я опрокинул стакан с водой, стоявший на ночном столике, попал рукой в лужицу, стекавшую на пол, и наткнулся на что-то твердое – телефон. Я поднял трубку. Моя рука дрожала, когда я подносил трубку к уху.

– Да?

– Доброе утро, господин Лукас, – сказал девичий голос. – Вы просили вас разбудить. Сейчас семь часов.

– Семь часов, – тупо повторил я.

Я хотел положить трубку, но не нашел рычага, стал обеими руками нашаривать включатель настольной лампы, нажал на него, и отвратительный, слишком яркий свет внезапно разлился по комнате. Что это за… И тут я все вспомнил. Да это же мой номер в гостинице! Ну конечно, я же просил разбудить меня в семь часов. Ведь я нахожусь в «Интерконтинентале». Я оставил свою жену. Ради Анжелы. И в четыре утра еще разговаривал с ней. Значит, не поспал и трех часов. Я знал, что опять засну, если немедля не встану, а спать мне было никак нельзя. Я увидел, что вода, пролившаяся из стакана, стекла со столика на пол и образовала темные пятна на ковровом покрытии. Я набрал в легкие побольше воздуха и рывком вскочил с кровати – слишком быстро, потому что закачался и чуть не упал. Голова раскалывалась от боли. Это все виски, слишком много я его выпил за эту ночь. Я все еще не протрезвел. Ощупью я кое-как доковылял до окна спальни и раздернул шторы. Ослепительный солнечный свет больно резанул меня по глазам. Я прижал обе ладони к лицу. Там, за окном, раскинулось летное поле.

Сегодня четверг, восемнадцатое мая, подумалось мне. Конец моей прежней жизни. И начало новой? Надеюсь. Жизни, полной любви. Но как прийти к этой новой жизни? Об этом я не думал в то утро, об этом я задумался лишь потом – о целом Эвересте проблем и трудностей на моем пути к Анжеле. В это утро, когда голова раскалывалась, а мысли расплывались от выпитого, я думал лишь об одном: нынче ночью ты положил конец прежней жизни. И в этом конце заключено начало новой. Я был очень серьезен. Серьезен и намерен отныне все делать правильно. И казался себе донельзя беспомощным. Таким вдруг одиноким, всеми покинутым. Мне очень хотелось позвонить Анжеле, но я боялся ее разбудить. Я принял горячий душ, потом долго держал голову под струей ледяной воды, побрился, но ни головная боль, ни подавленное настроение не прошли. Я заказал два больших чая, таблетки от похмелья и бутылку минеральной воды. Чай и таблетки наконец помогли. Мне полегчало.

7 часов 45 минут.

Сегодня у меня было много дел. Сначала я позвонил Фонтана, еще по его домашнему телефону. Доктор Пауль Фонтана был моим адвокатом более двадцати лет. Я сообщил ему все, что произошло, и сказал, что мне нужно срочно с ним поговорить.

– Когда? – только и спросил он. Голос его звучал спокойно и приветливо, как у врача. Я никогда не слышал, чтобы он говорил иначе.

– Пауль, я сам не знаю, когда. Мне надо заехать на фирму. Может статься, что Бранденбург зашлет меня к черту на рога. Но к вечеру – это самое позднее – я при всех обстоятельствах должен освободиться. Если что-то помешает, я тебе перезвоню.

– Хорошо. Приезжай в канцелярию. Мне нужно подготовить некоторые документы. Наверняка просижу там до полуночи. Приезжай, если сможешь, не раньше шести. К тому времени все мои клиенты разойдутся.

– Спасибо, Пауль.

– Да ладно, чего там. Но я хочу тебя предупредить: тебе предстоят тяжелые дни.

– А мне плевать.

– Это ты теперь так считаешь. Подождем – увидим.

– Можешь ждать, пока я не помру. Мне в самом деле плевать, что мне предстоит. Для меня главное – уйти от Карин. Я люблю эту другую женщину. И она меня любит.

– Все это прекрасно, но мало что дает в нашем деле. Ведь я хочу насколько возможно облегчить твою участь. Но тебе придется слушаться меня и делать то, что я посоветую.

– Поэтому я и хочу поскорее с тобой увидеться.

– Многие хотят поскорее со мной увидеться, а потом все же делают не то, что я сказал. Как обстоят дела с твоим счетом в банке?

– Он на мое имя. Карин я дал лишь доверенность на право пользования.

– Значит, ты немедленно поедешь в банк и отзовешь эту доверенность.

– Об этом я тоже уже подумал. Это надо сделать сейчас же.

– Ясно. Твоя жена теперь попытается вредить тебе всеми способами и повернуть дело так, чтобы заранее обеспечить себе все мыслимые выгоды и оставить тебя с носом.

– Она кричала мне вслед, что снимет с меня последнюю рубашку.

– Вот видишь, – сказал Фонтана. – Берегись, Роберт. Брошенная жена способна на все. Ненависть – куда более сильное чувство, чем любовь. Есть ли у Карин собственный счет в банке?

– Да. Но в другом. Уже много лет. Не знаю, сколько у нее там на счету.

– Там есть доверенность на тебя?

– Нет.

– Ну, разумеется, – выдохнул Фонтана. – Все правильно. Значит, я жду тебя нынче вечером. Пока ничего не делай, только уладь дело в банке. И предупреди на почте, чтобы твою корреспонденцию пересылали в «Интерконтиненталь». Обещай, что все сделаешь.

– Обещаю. Привет Вере.

– Передам. – На Вере он был женат уже семнадцать лет. У них было две дочери, и они были счастливы. Идеальная пара. И такое бывает. Мы с Анжелой – тоже идеальная пара, подумалось мне. Я оделся, взял в аренду один из гостиничных сейфов и положил в него свои документы и конверт с 119 000 франков, оставшимися от выигрыша в казино. Потом сел в машину и поехал в центр города, в свой банк. Банковского служащего, сидевшего за окошком и встретившего меня приветственной улыбкой, я знал с 1949 года. Его звали Крессе, один глаз у него был стеклянный. Но если этого не знаешь, то ничего и не заметишь. Однажды он сам мне его продемонстрировал. Стеклянный глаз был в самом деле шедевром, совсем не похож на искусственный. Я объяснил Крессе, поседевшему и постаревшему за прошедшие годы, что я собираюсь сделать; он тотчас пошел куда-то, принес мою карточку и заполнил формуляр, в котором я отменял доверенность, данную мной ранее жене. Так что мне оставалось лишь поставить под ним свою подпись. Теперь доступ к счету ей был закрыт. Так просто все оказалось. И пяти минут не заняло. Я дал Крессе мой новый адрес, чтобы он знал, куда посылать периодические выписки из счета; на первое время это был отель «Интерконтиненталь». Крессе записал этот адрес и не задал ни одного вопроса, Он вообще был очень робок. Стеклянным глазом он был обязан выстрелу советского снайпера и любил повторять, что ему дважды в жизни повезло больше, чем сотне других, вместе взятых: снайпер вполне мог бы уложить его на месте, он ошибся всего на пару миллиметров. Это было первое везенье. А вторым была его женитьба на женщине, которую он называл «Эннхен». С ней он прожил уже 28 лет. Детей у них не было, и они любили друг друга, как в первый день. За все эти годы Крессе стал немного болтлив. В это утро зал для посетителей был еще почти пуст, и Крессе вытащил из ящика календарь и показал мне страничку, на которой были обозначены все дни и месяцы года. Почти половина всех дней были отчеркнуты красным карандашом.

– Хорошо смотрится, верно? – Лицо Крессе сияло. Мне показалось, что радостно сиял не только его природный, но и его стеклянный глаз. – Каждый вечер я вычеркиваю день, который прошел.

– Почему?

– Двадцатого декабря я ухожу на пенсию. После этого мы с Эннхен уедем из Дюссельдорфа, сразу после праздников. Мы уже все продумали. Мы покидаем Германию. С самой войны мы с ней копили деньги, чтобы купить бунгало на Тенерифе. В Бахамаре. Знаете, господин Лукас, это менее привлекательная сторона острова. Та, где пляж из черной лавы. Зато жизнь там намного дешевле. В Бахамаре мы проведем остаток жизни. Прекрасно задумано, верно?

– Великолепно, – поддакнул я. – Рад за вас, господин Крессе. Хотя мне будет грустно не видеть вас здесь больше.

– Мне тоже будет грустно не видеться с вами, господин Лукас. Но может быть, вы тоже здесь не останетесь. – На большее он не смог отважиться.

– Может быть, и не останусь, – сказал я, а сам подумал, что к Рождеству я буду у Анжелы, что бы до этого ни стряслось, в каком бы положении мы к тому времени ни оказались, чего бы мне ни пришлось потом ожидать. Рождество у Анжелы. И Новый год. Любой ценой.

– Бунгало уже ждет нас там, домик даже обставлен. До декабря мы сдали его в аренду. Свою мебель здесь мы продадим. Все вообще продадим. Мы будем прекрасно жить в Бахамаре.

– Еще увидимся, – сказал я на прощанье. – Передайте привет жене.

– Спасибо, господин Лукас, – сказал он. Мы пожали друг другу руки, причем Крессе вытянулся по стойке «смирно». Он всегда так делал. Я вышел из банка, и голова у меня чуть-чуть закружилась. Меня мучила мысль, не было ли то, что я только что совершил, большой подлостью по отношению к Карин. Я уговаривал себя, что хотя это и подло, но я не мог поступить иначе, ради Анжелы и ради себя самого; и голова еще сильнее закружилась, когда я понял, что мне, в сущности, было плевать, совершил я подлость или нет. На моем счету – Крессе проверил – находилось 192 542 марки, из них 150 000 на депозите. В конце концов, я тоже имел право получать несколько процентов по вкладу. Эти деньги набежали за девятнадцать лет вкалывания на фирму «Глобаль». Миллионером меня никак нельзя назвать. Но и нищим не назовешь. А кроме того, у меня ведь еще было 119 000 франков выигрыша и мое жалованье. Оно всегда автоматически переводилось на мой счет в банке. Я подумал: сколько денег мне придется давать Карин, когда мы разведемся? И сколько, если она не даст согласия на развод? Я решил, что все это скажет мне Фонтана, и поехал на почту, доставлявшую мне корреспонденцию; там я поднялся на второй этаж и в одной из комнат заполнил бланк заявления о пересылке моей почты в отель «Интерконтиненталь». С сегодняшнего дня. До отмены или нового изменения адреса. Почтовый служащий, взяв в руки бланк, долго его изучал, а потом долго меня разглядывал.

– В чем дело? – не выдержал я. – Я что-нибудь напутал?

– Нет, – возразил он. – Заполнено все правильно. Вы уехали из дому, господин Лукас. И перебрались в отель, так? То есть оставили свою жену?

– Какое вам до этого дело? – грубо оборвал я его.

– Никакого, – тихим голосом ответил он. – Я не хотел вас задеть. Наоборот, я радуюсь за каждого, кто вырывается из этой дерьмовой ямы, именуемой браком. Мой ад длится уже четырнадцать лет. В результате я нажил язву желудка. И вынужден принимать четырнадцать таблеток в день. Четырнадцать! И должен избегать малейшего волнения, потому что в противном случае приступы еще участятся. – Он засмеялся. – Избегать малейшего волнения – хорошо сказано, а?

– Я вам очень сочувствую, – сказал я и подумал, что у меня дело по крайней мере не дошло до язвы желудка и четырнадцати таблеток в день, зато имею Claudicatio intermittens. А может быть, и Angina pectoris. Обернувшись в дверях, я увидел, что служащий, сидевший за письменным столом, вновь взял в руки книгу, которую читал до моего прихода. Видимо, милосердное начальство из жалости дало ему это спокойное место. Я успел прочесть название книги: «Все великолепие мира».

34

– Роберт, – сказал Густав Бранденбург, – не могу не обнять тебя!

Широкоплечий человек среднего роста с голым, как коленка, квадратным черепом стоял посреди своего бюро, когда я вошел. Его секретарша доложила о моем приходе, и он заранее выбрался из-за письменного стола. И вот он принял меня в свои объятия, похлопал меня по спине и обдал запахами сигарного дыма и пропотевшей рубашки. Я почувствовал легкие позывы к тошноте и попытался было высвободиться из его объятий. Но он крепко держал меня и смотрел мне в лицо, задрав голову, так как был значительно меньше ростом. В углах губ у него прилипло несколько кукурузных хлопьев, а хитрые свиные глазки выражали крайнюю степень умиления. Они даже слегка увлажнились, в ужасе отметил я.

– Ну, ты и молодчина, Роберт! Ты это сделал! Наконец-то ты перестал только болтать языком, а перешел к действиям! Да знаешь ли ты, как я рад за тебя, Роберт? Ты же для меня вместо сына. – Меня опять похлопали по спине, и я вновь вдохнул запахи сигар и пота. Я не выдержал и вырвался из его объятий.

Мы направились к его неряшливому столу, заваленному бумагами, как всегда, пересыпанными кукурузными хлопьями и сигарным пеплом. Я быстренько уселся в кресло перед столом. Он в нерешительности переминался с ноги на ногу, и я уже начал опасаться, что он станет гладить меня по головке или присядет на ручку кресла. Поэтому я закинул ногу на ногу, а руки положил на подлокотники. Он устремил на меня прочувствованный взгляд, но потом все же двинулся к своему креслу и тяжело плюхнулся на сиденье.

– Черт тебя побери совсем, – произнес он. – Роберт, у меня сегодня радостный день. Я ждал его десять лет кряду.

– Откуда ты уже все знаешь? – спросил я.

Он вытащил новую сигару, откусил у нее кончик, выплюнул его куда попало и ответил невнятно, раскуривая сигару и выдыхая клубы табачного дыма:

– Позвонила. Карин. Уже в восемь утра. Все рассказала.

– Все?

– Все. В своей изысканной манере, ты же ее знаешь. С ног до головы врожденное благородство. Истинная аристократка! У тебя, мол, в Каннах завелась другая женщина, и ты безжалостно бросил свою аристократку. Такого человека «Глобаль» не сможет числить среди своих сотрудников. Я обязан тебя уволить. Эта баба совсем спятила! Да ведь если мы тебя уволим, откуда возьмутся у нее средства на безбедную жизнь? Уверяю тебя, эта Карин на все способна. Даже брызнуть кислотой в лицо той женщины. Ну, я ее отшил по всей форме.

– Правда?

– Послушай! Я заявил ей, что ни в коем случае не могу и не стану вмешиваться в твою семейную жизнь.

– А что она?

– А она сказала, что тогда она обратится к дирекции, к самым главным руководителям.

– Прелестно, – выдавил я. – Прелестно.

– Куда как прелестно, дерьмо собачье, – сказал Густав. – Эти главные позвонят опять же мне, если она и впрямь к ним обратится. А я, я встану за тебя горой! Ты для меня незаменим. Да и вообще фирма никогда не увольняет таких ценных сотрудников, как ты, из-за каких-то бабских дел.

– В самом деле – не увольняет?

– Никогда! – отрезал Густав. – И пусть Карин шурует пока не почернеет. Ничего не выйдет. – Он разглядывал меня с похотливым любопытством. – Итак, ты нашел в Каннах великую любовь, так?

– Да.

– Рад за тебя. Я так рад за тебя, Роберт.

– Спасибо.

Он нажал на кнопку переговорного устройства и зарычал на секретаршу:

– Ну, тащите же бутылку!

– Какую еще бутылку? – удивился я.

– Да шампанского же! Должны же мы отпраздновать такое дело, дружище! Твоей старухе, скажу тебе откровенно, я вмазал по первое число. И просто-напросто запретил ей еще раз приставать ко мне по ее личным вопросам. Заявил, что я – твой друг и не желаю слушать о тебе плохое. Правильно сделал? – Я кивнул. – Не стану тебе пересказывать, чего она только на тебя не наговорила! Просто сплошная грязь, мой мальчик, одна грязь! – Наверное, Карин и впрямь постаралась, подумал я, раз сам Густав счел это грязью. – Ладно бы, если бы она просто бушевала. А то нет. Одни обвинения в твой адрес и жалость к себе. Да, и еще угрозы повредить твоей карьере. Подлейшие, бессовестные угрозы. Ну, и конечно все время упоминала ту, другую, которая в Каннах. Она с ней не знакома, верно?

– Верно.

– Говоря о ней, она немного перебирала через край. Называла ее не иначе как проституткой. Каннской проституткой.

Секретарша Бранденбурга, старая дева в годах, вошла с бутылкой шампанского и двумя бокалами на подносе.

– Спасибо, – буркнул Густав. Он неумело откупорил бутылку, и шампанское брызнуло на стену. – А, черт! – выругался Густав. – Еще не остыло как надо. Ну, да ладно, сойдет. – Он наполнил бокалы, протянул один из них мне и приподнял свой со словами: «За твое счастье, Роберт, мальчик мой!»

Мы выпили. Шампанское и впрямь было слишком теплое. Да и наверняка из дешевых. Густав тотчас опять наполнил бокалы.

– Что собираешься теперь делать?

– Надо поговорить с моим адвокатом.

– Ты хочешь с ней развестись, сказала Карин.

– Верно.

– И жениться на другой?

– Вероятно.

– Конечно! А не «вероятно»! Мне-то можешь довериться, дружище! Ведь я так рад, что ты наконец-то вновь влюбился. Совсем по-другому выглядишь, чем все эти последние годы. Ну, будь здоров!

– Будь здоров! – Я выпил теплое шампанское, хотя оно было довольно противное на вкус. Не хотелось сердить Густава. Мне теперь никого не хотелось сердить.

– А как ее зовут?

– Этого мне покамест не хотелось бы говорить.

– Да ты что, мне ты можешь все сказать. Ну, так как?

– В самом деле, Густав. Пожалуйста, не дави на меня.

– Ну, ладно. Понимаю. Все понимаю. Не обижаюсь. Еще по бокалу за каннскую проститутку! – Он раскатисто рассмеялся, пытаясь вновь наполнить мой бокал.

– Нет, – прикрыл я его рукой. – Спасибо. С меня хватит.

– Не хочешь выпить со мной за твою любовь? И за ваше счастье? Ты что, совсем не суеверен, дружище?

Этими словами он так меня напугал, что я тотчас отдернул руку и дал ему наполнить мой бокал.

– Значит, поехали, – сказал Густав. Мы опять выпили. Я ощутил легкую изжогу. Шампанское и вправду было из самых дешевых. Мой прижимистый Густав. – И запомни: на меня вы оба можете положиться, что бы ни случилось. Для тебя и для нее я готов на все. Ее я совсем не знаю. Но раз ты ее любишь, то я готов на все и ради нее, – сказал Густав Бранденбург. Это тоже была одна из его фраз, о которой мне потом еще пришлось вспомнить.

35

В это утро на нем была оранжевая рубашка в синюю полоску и зеленый галстук. В его кабинете было тепло, душно и пахло затхлостью, и на рубашке Густава под мышками образовались большие темные пятна. Я старался не смотреть на них, но конечно мой взгляд как магнитом притягивало именно в ту сторону.

– Что случилось в Каннах, мне досконально известно, – начал Густав. – Этот Кеслер еще вчера переговорил по телефону со своим шефом в Бонне, Фризе. Целый час говорил, по его словам. В его аппарат вмонтирован шифратор, так что они могли спокойно беседовать, понимаешь. Вот уже десять лет я добиваюсь, чтобы и мне поставили такую штучку в аппарат, – добавил он раздраженно. – И что? Думаешь, поставили? Черта с два. Вот и приходится работать с этими идиотскими шифрограммами. Или же гонять моих людей туда-сюда. Итак, этого запивоху Килвуда прикончили. Отвратное, наверное, было зрелище, да?

– О да, – подтвердил я. – Более чем.

Странно, что Густав Бранденбург заговорил о том, что кто-то другой представлял собой отвратное зрелище.

– Кто это сделал?

– Понятия не имею. Может, за последние дни что-то прояснилось?

– Ни на йоту. В Канны понаехала туча адвокатов и полицейских чинов, а уж репортеров там и подавно пруд пруди, но полиции ни черта не известно. К тому же французские и американские представители, которых они призвали на помощь, стараются замазать все это дело.

– Да, я тоже слышал об этом.

– От кого? А, ну да. Гм, вот оно как. Слишком громкое дело. Один из самых богатых людей в мире. Тут уж все как один: замять насколько удастся. Конечно, расследование идет – для вида. Не хотел бы я оказаться в шкуре этого Лакросса или этого Русселя. Бедняги. До чего бы они ни докопались – если их вообще подпустят – все будет кошке под хвост. Утренние французские и несколько немецких газет сообщают сегодня о загадочном убийстве некоего американского миллиардера. Представляют всю эту историю как обычное уголовное преступление. Значит, об этом они уже договорились. А ты как думаешь – кто укокошил Килвуда?

– Некто, опасавшийся, что Килвуд слишком много болтает о смерти Хельмана. Видимо, Килвуд много всего знал.

– Совершенно с тобой согласен, – кивнул Густав. Попкорн вылетал из его рта при каждом слове. – Но как убийца смог подобраться к Килвуду? Ведь дом охранялся, говорит Кеслер.

– Они считали, что вероятно кто-то все время прятался в доме и потом, когда труп был обнаружен и поднялась суматоха, спокойненько смылся.

– Может, и так, а может, и нет.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Но ведь там была целая куча полицейских, охранявших дом. Время от времени один из них входил внутрь, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Это мог сделать один из них.

– Ну, это ты хватил!

– Ничуть.

– Твоя правда, – сказал я, трезвея. – Ничуть не хватил. Если была предложена кругленькая сумма. А денег у них хватает.

– Вот именно. И Виаля убрали таким же путем. И еще двенадцать персон, если только Хельман не совершил самоубийство.

– Если Хельман не совершил самоубийство, нашей «Глобаль» придется выложить пятнадцать миллионов марок, – сказал я. – Ведь ты для того меня и послал в Канны, чтобы я доказал, что это при любом раскладе было самоубийством.

Покусывая кончик сигары, Густав испытующе глядел на меня.

– В чем дело? Разве не за этим ты послал меня в Канны? – спросил я.

– Ясное дело, за этим, – согласился Бранденбург. – Но разве нельзя разок порассуждать вслух, а? В этой дерьмовой истории все возможно. В том числе и то, что убийца не один, что их несколько и что Хельман, тем не менее, все же наложил на себя руки.

– Значит, ты все еще веришь в эту версию?

– Хочу верить. И должен в нее верить. И даже могу, – ответил Густав. – Потому и вызвал тебя в Дюссельдорф. Ежели немного повезет, мы еще сможем доказать, что это самоубийство. Тебе придется ближайшим рейсом вылететь во Франкфурт.

– А там что стряслось?

– До того, как Фризе позвонил мне и рассказал всю эту историю с Килвудом, у меня был еще один звонок. Звонил один тип из Франкфурта. Непременно хотел поговорить со мной лично – с твоим шефом, как он выразился. И сообщил мне, что должен тебе что-то рассказать. Лично и срочно. Во Франкфурте. Он сам не может отлучиться. И увидеться вы должны до шести вечера.

– Почему?

– Потому что позже он не может – уходит на работу. Зовут этого типа Молитор. Фред Молитор.

– Никогда не слышал о таком. Почему он желает разговаривать именно со мной?

– Потому что он тебя знает. Вернее, твое имя. И знает все о тебе, – сказал Густав. – Он согласен говорить только с тобой и больше ни с кем. В том числе и с полицией. С полицией и подавно. Разумеется, хочет, чтобы ему заплатили. И мы заплатим. Возьмешь с собой солидную сумму. Сам решишь, сколько стоит его информация.

– Минуточку, – прервал я его, – я перестаю что-либо понимать. Откуда этот тип знает…

– Его зовут Молитор. Фред Молитор. Вот здесь записаны его фамилия, адрес и номер телефона. Александерштрассе. Это в западной части города, недалеко от Лоршерштрассе.

– Откуда этот Молитор знает меня?

– Через Зееберга.

– Чуднее не придумаешь.

– А на самом деле совсем просто. Когда началась эта заваруха в Каннах и появились первые сообщения в газетах, – так сказал мне этот Молитор по телефону, – он позвонил Зеебергу в Канны и спросил, что ему делать.

– С чем?

– С тем, что он теперь хочет продать. Я и сам этого не знаю. Зееберг в курсе, ему он сказал это по телефону. И Зееберг велел ему рассказать это все тебе, дескать, ты – самый подходящий человек. Потому что расследуешь это дело.

– Но ты-то чего ждешь от этой поездки? Все это звучит невероятно! Слишком невероятно!

– Нет ничего слишком невероятного, когда речь идет об очень больших деньгах. В таких случаях обычно самое невероятное и объясняет все, – изрек Бранденбург.

– И ты считаешь, что этот Молитор тут же все нам объяснит?

– Ну, вероятно, не все, – согласился Бранденбург.

– Тогда что же?

– Что Хельман был подлец из подлецов и что он все-таки пошел на самоубийство, когда оказался в безвыходном положении, – заключил Густав Бранденбург.