Текст книги "Ответ знает только ветер"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 48 страниц)

6

Около десяти вечера мы поехали домой. Анжела вела машину по прибрежному шоссе, где движение все еще было очень оживленным. Фары встречных машин сильно слепили глаза.

Перед нами очень медленно и осторожно ехал «ситроен».

– Этот тип сведет меня с ума, – сказала в сердцах Анжела после бесплодных попыток его обогнать. – Он наверняка пьян в стельку. Потому и ползет как черепаха. Погоди, сейчас, я надеюсь, получится.

Она начала обгонять. Когда мы поравнялись с «ситроеном», он вдруг поехал быстрее. А навстречу мчалась какая-то машина, испуганно замигавшая фарами.

– Черт его побери! – вырвалось у Анжелы, судорожно нажавшей на тормоза. Тут все и случилось. Педаль провалилась. Машина резко вильнула в сторону и перестала слушаться руля, она слегка задела «ситроен» и понеслась влево, к морю. Я не произнес ни слова, Анжела тоже молчала, только отчаянно крутила руль. Все напрасно. «Мерседес» продолжало нести на той же скорости. Встречная машина вильнула на левую сторону шоссе и теперь неслась прямо на «ситроен». Тот едва увернулся, перескочив на чужую полосу, обе машины проскочили мимо друг друга, отчаянно сигналя. Встречная машина оказалась рядом с нами – так близко, что я увидел три искаженные ужасом лица в ее салоне. Едва не протаранив эту машину, «мерседес» вдруг круто свернул влево, перескочил через бровку тротуара и со страшным скрежетом рухнул вниз – на песчаный пляж, прямо в рокочущие волны. «Мерседес» пополз вперед – его стало затягивать на глубину. Тут по меня дошло, что волны могут вынести нас в море. Анжела выключила зажигание. Машину бросало то вперед, то назад. Вода доходила уже до окошек.

– Выходи! – завопил я.

– Дверца не открывается, – ответила Анжела удивительно спокойно.

Моя тоже не открывалась. Давление воды было слишком сильным. Я изо всех сил навалился на дверцу, от напряжения сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Мне удалось немного приоткрыть дверцу. Вода хлынула в салон. Но зато дверцу, по крайней мере, можно было открыть. Я сгреб в охапку Анжелу, почему то скорчившуюся на сиденье, и потащил ее вон из машины. Я оказался по пояс в воде – волны в самом деле тут же свалили меня с ног. Наглотавшись соленой воды, я все-таки встал на ноги. Где же Анжела? Вон она! Голова ее свешивалась из окошка машины, захлестываемой волнами. Она была без сознания. Я попытался было вытащить ее наружу. Но она была тяжелая, слишком тяжелая. Сил моих не хватило. И меня все время валило с ног под напором набегающих волн. Я поддерживал голову Анжелы над водой и чувствовал, что силы меня покидают. Наверху, на шоссе, остановились две машины. Из них выскочило несколько мужчин. Они бегом спустились к воде и пробились ко мне сквозь волны. Совместными усилиями нам удалось вытащить Анжелу из машины и отнести вверх по склону на шоссе. Водитель одной из машин сказал: «Я вызову полицию из ближайшего бистро» – и рванул с места. Мы положили Анжелу на тротуар. Она лежала на одеяле, которое второй водитель принес из своей машины, и быстро пришла в себя.

– Роберт! – Она смотрела на меня расширенными от ужаса глазами. – Что это было? Я только нажала на тормоз, и машину повело. Я всегда так осторожно вожу машину. И еще никогда…

– Да, Анжела, да-да, конечно, все так. Но ведь обошлось же.

– А если бы не обошлось! Роберт, я чуть не погубила нас обоих! – Ее начало трясти. Я завернул ее в одеяло и стал гладить по щекам и волосам.

– Ну, все уже позади, – повторял и повторял я без конца. А на шоссе тем временем остановилось уже много машин, и вокруг нас собралась толпа любопытных. Через десять минут примчалась машина из Канн с тремя полицейскими в форме. Все трое выскочили из машины.

– Как это произошло? – спросил меня один из них. Второй просто стоял рядом с ним, а третий потребовал, чтобы любопытные разъезжались, так как шоссе было узкое. Я рассказал, как все было.

– Вы пьяны?

– Нет.

Он вытащил стеклянную пробирку в нейлоновом мешочке.

– Подуйте в нее, не то придется сделать анализ крови.

– Пожалуйста, могу и подуть, только за рулем сидел не я.

– Машину вела эта дама?

– Да, – сказала Анжела.

Они дали нам обоим подуть в пробирку, а потом посветили фонариком на кристаллы, лежавшие на ее дне.

– Легкий налет зеленого цвета в обоих случаях, – сказал первый полицейский.

– Мы выпили пива за ужином, – сказал я.

– А я и не сказал, что вы пьяны. Но как могло такое произойти?

– С машиной что-то не в порядке, – подала голос Анжела. – Все было в порядке до остановки у ресторанчика «Тету». А вот потом…

Только тут я вспомнил.

– Это дело рук того парня!

– Какого парня?

Я рассказал о том парне в Хуан-ле-Пене, который пытался что-то сделать с левым передним колесом «мерседеса», но я его спугнул.

– Может, он что-то испортил в машине, пока мы ужинали? – спросил я.

– Что дает вам основания это предположить?

– Меня зовут Роберт Лукас.

– Ну и что из этого следует?

– Не можете ли вы по рации сообщить комиссару Русселю о том, что тут с нами произошло?

– Русселю? Вероятно, вы тоже занимаетесь тем делом, которое…

– Да.

– Ах ты, черт побери! – Полицейский побежал к своей машине и что-то сказал. Потом вернулся к нам:

– Комиссар был еще в Центральном комиссариате. Сейчас он приедет.

Тягач приехал спустя несколько минут. Двое механиков прикрепили буксирный трос к задней оси «мерседеса», за это время погрузившегося еще глубже. Потом они вернулись к тягачу и включили лебедку. Трос натянулся, «мерседес» вылез на берег. Они поставили его на шоссе. Анжела мало-помалу пришла в себя. Она стояла рядом со мной, закутавшись в одеяло. Когда механики принялись осматривать «мерседес», – полицейские тоже в этом участвовали, – со стороны Канн на большой скорости подлетел черный «пежо» и затормозил возле нас. Из него выскочили Руссель, Лакросс и Тильман. Я представил Тильмана и Русселя Анжеле. С Лакроссом она уже была знакома.

– Мы с Русселем были вместе, когда пришло донесение о случившемся, – сказал Лакросс. – А мсье Тильману мы тотчас позвонили в отель. Он настоял на том, чтобы ехать с нами.

– Это была не обычная авария, – сказал я и еще раз поведал о парне в Хуан-ле-Пене, действия которого я наблюдал из окна. К нам подошел один из полицейских, которые вместе с механиками осматривали машину.

– Нашли, в чем дело. В тормозном шланге к левому переднему колесу.

– А что с ним? – спросил Руссель.

– Перекусили клещами. Конец свисает вниз. Сделать это проще простого. Вы едете и ничего не замечаете. Пока не нажмете на тормоз, вытечет совсем мало тормозной жидкости. Зато когда нажмете, вся жидкость вылетит в воздух, и ни капли ее не попадет в тормозной цилиндр колеса. Тут уж машина летит куда попало. Тот, кто это сделал, хотел, чтобы сидящие в машине разбились – или, как минимум, попали в серьезную аварию.

После этих слов возникла тягостная пауза.

Лакросс и Руссель подошли к «мерседесу» и поглядели на оторванный шланг. Я тоже поглядел. Потом мы все вернулись к Анжеле и сохраняющему спокойствие Тильману.

– Прелестно, – с горечью сказал ему Лакросс. – Покушение на жизнь. Наконец опять что-то новенькое.

На лице Тильмана появилось страдальческое выражение, но тут же исчезло.

– Покушение на жизнь… – Анжела недоуменно посмотрела на меня. – Но за что, Роберт? За что? Что такого мы сделали?

– Ты – ничего, зато я слишком много.

– Но гласности ничего не предавать, так? – Лакросс опять начал наседать на Тильмана. – Просто несчастный случай. Технические неполадки. К счастью, никто не пострадал. Заметочка на тринадцать строк в «Нис матэн», не более того.

– Вот-вот, не более того, – подтвердил Тильман. – Иначе ваше положение лишь ухудшится, мсье Лукас.

– Ах, бросьте! – Лакросс был вне себя от злости. – Мы же знаем, ради чего все лакируется. Прекрасно, пожалуйста, как прикажете, мсье Тильман. Если вы полагаете, что так надо, что можете все это оправдать…

– Уймись, Луи, – сказал Руссель. – Мсье Тильман и сам не рад, как видишь. Но ему даны указания.

– Что-то я ничего не понимаю, – не выдержала Анжела. – Что все это значит, мсье Тильман?

Полицейские разогнали последних любопытствующих, мимо нас опять неслись по прибрежному шоссе нескончаемым потоком машины. Мы стояли на обочине небольшой группой.

– Мсье Лукас вам все объяснит, мадам, – ответил Тильман. – Он знает, что я не могу поступить иначе. Вашу машину отбуксируют в ремонтную мастерскую фирмы «Мерседес» в Каннах и приведут в порядок. Вы уверены, что с вами самими все в порядке?

– Уверена. Только я начинаю мерзнуть.

– Вас доставят домой на полицейской машине. Мадам, когда мсье Лукас даст вам необходимые пояснения, я попрошу вас держать все услышанное при себе. Все присутствующие также не станут ни о чем распространяться – правда, господа? – Гастон Тильман обвел всех взглядом.

Никто ему не ответил.

– Я спросил: «Правда, господа?»

Один за другим все, стоявшие кружком, медленно наклонили головы. Последним кивнул Лакросс.

– Спасибо, – кратко поблагодарил всех Тильман.

Один из полицейских проводил нас к патрульной машине. Я помог Анжеле усесться и сам сел рядом. Полицейский сел за руль и тронулся. Я обернулся. Через заднее стекло я увидел Тильмана. Он стоял поодаль от остальных, один. И смотрел нам вслед. Спина его печально ссутулилась. Высокий, сильный мужчина лет пятидесяти с гаком стоял, освещаемый фарами пролетающих мимо машин, на берегу черно-серебристого волнующегося моря. Во всей его фигуре было столько грустной беспомощности, усталости и подавленности.

7

– Я понимаю Тильмана, – сказала Анжела. Она лежала в своей постели, я, совсем нагой, сидел на краю кровати. Приехав домой, мы сразу сняли с себя все мокрое. – Он не напрашивался на эту миссию! И глаза у него такие добрые. Наверняка он очень хороший человек. Просто выполняет поставленную перед ним задачу.

– Да, – сказал я. – Ты хорошо согрелась? Тебя больше не знобит?

– Я чудесно себя чувствую, Роберт… Роберт… Я боюсь за тебя.

– Чепуха!

– Вовсе не чепуха! Они явно хотят убрать тебя с дороги. О Боже, если с тобой что-то случится, – что мне тогда делать в этой жизни?

– Ничего со мной не случится, – заверил ее я, а сам подумал: «Надеюсь». Сегодня вечером мы были на грани.

Вдруг Анжела рывком села на кровати и крепко прижалась ко мне.

– Я боюсь, я так боюсь! Роберт, иди ко мне, иди же скорее! Я хочу ощутить тебя. – Ее била дрожь.

Я обнял Анжелу, мы с ней стали одним телом и любили друг друга с безумством отчаяния. Наконец я отделился от нее и услышал ее ровное дыхание. Я погасил лампочку, горевшую на ночном столике, и лежал в темноте с открытыми глазами. Я слышал, как внизу, у моря, катились, постукивая колесами, поезда. Потом я заснул. Разбудила меня Анжела. Она сдавила мое плечо и громко выкрикнула мое имя. Я с трудом пришел в себя.

– Что… случилось?

– Прости, любимый, что я тебя разбудила! Но я должна тебе кое-что показать. – Она стояла подле кровати совершенно нагая и говорила со мной, наклонившись к моему лицу.

– А который сейчас час?

– Половина пятого, – ответила она спокойно. – Я не могла больше спать, встала и вышла на террасу. И там это увидела.

– Что?

– Это я и хочу тебе показать. Пошли.

Я вскочил с кровати, нагишом проследовал за ней через гостиную и вышел на террасу с морем цветов, залитым ярким светом восходящего солнца. Я взглянул вниз, на город – белые здания ярко светились в его лучах, светилось и море, вновь спокойное, зеркально гладкое.

– Это не внизу, а вверху. Там, на склоне, – сказала Анжела и показала рукой. – Там, рядом с кипарисами! – Рядом с кипарисами на крутом склоне позади дома я увидел его – миндальное дерево, усыпанное розовыми цветами. В солнечных лучах и само дерево, и усыпавшие его цветы светились каким то необычайным, неземным светом.

– Я наблюдаю за этим деревом годами, – сказала Анжела. – И в июне оно еще ни разу не цвело. А в этом году зацвело. Ты помнишь рассказ монахов на острове про святого Онора и его миндальное дерево?

– Помню.

Она скрылась в гостиной и вновь появилась с фотоаппаратом в руках.

– Я должна это снять, – сказала она. – Ведь дерево цветет для нас! Роберт, я хочу завести альбом с фотографиями, которые что-то значат только для нас. Эта будет первой. – Она подняла фотоаппарат к глазам. – Оно теперь будет каждый год цвести для нас с тобой, – сказала она, опустив аппарат. Ее взгляд скользнул по мне сверху вниз. – Давай вернемся в комнаты, – сказала она, лукаво улыбнувшись. – Только поскорее…

8

Пустой бассейн для плавания казался ослепительно белым на ярком солнце.

На Пауле Зееберге, как и на мне, не было ничего, кроме брюк и рубашки. День ото дня становилось все жарче. На ногах у нас обоих были босоножки без задников, и мы с ним прогуливались в тени кедров, пальм и оливковых деревьев. В просветы между толстыми стволами я видел под палящим солнцем яркие цветники перед пандусом у дверей дома Хильды Хельман, на глаза то и дело попадался этот бассейн. Я заметил, что некоторые плиты его облицовки треснули, а на дне валялось несколько веток. Среди веток сновали маленькие ящерицы. Был час дня, и в парке стояла мертвая тишина.

Своим визитом сразу после его появления в Каннах я практически застал Зееберга врасплох. Я был готов к тому, что Зееберг попросит отложить разговор, даже откажется от него, однако он заявил, что охотно ответит на мои вопросы сейчас же.

Поэтому я тотчас приехал к нему на такси.

Я сообщил ему то, что рассказал мне во Франкфурте охранник банка Фред Молитор, якобы по настоятельной просьбе самого Зееберга. О моих визитах к разным банкирам, участникам того совещания в отеле «Франкфуртер Хоф», я не сообщил, равно как и о том, что мне вообще кое-что известно о том заседании.

Зееберг кивнул.

– Все это правда, истинная правда. – Даже в рубашке и брюках Зееберг производил впечатление сверхсерьезного, сверхкорректного банковского работника.

– Молитор позвонил мне, и я посоветовал ему просто взять и все это рассказать вам. Сослужил его рассказ вам какую-то службу?

– Этого я покамест не могу сказать. Поэтому и хотел побеседовать с вами.

– Я, разумеется, помогу вам всем, чем смогу. – От него опять пахло той же самой парижской туалетной водой для мужчин, и выглядел он свежим и отдохнувшим: работа во Франкфурте, перелет, перемена климата, видимо, легко переносились его организмом. – Излишне упоминать, что сам я был совершенно ошарашен, выслушав рассказ Молитора.

– Легко себе представить. Для вас было настоящим шоком узнать, что ваш шеф рылся в ящиках вашего письменного стола, в шкафах и сейфах вашего отдела, как будто вы какой-то преступник.

Это я сказал нарочно, чтобы его спровоцировать, и он вполне на это поддался.

– Я – преступник? С чего вы взяли? Нет-нет, я совсем иначе смотрю на это дело.

– Разрешите…

– Нет, это вы разрешите! Я догадываюсь, о чем вы подумали. Только, знаете ли, все было иначе, просто не могло не быть иначе. Господину Хельману не было никакой нужды перерывать бумаги в моем отделе. Например, в поисках документов, которые я будто бы преступно утаил… Какие-то бумаги о Бог знает каких сделках.

– Почему ему не было нужды их искать?

– Потому что вы, господин Лукас, не сведущи в организации банковского дела, потому что в банке не могло произойти ничего, о чем господин Хельман сразу же не был бы поставлен в известность, что бы он не одобрил или же о чем бы сам не распорядился. Хоть я и исполнительный директор, но у меня нет банка в банке. Валютный отдел входит в состав банка Хельмана наравне со всеми другими. Так что господин Хельман не мог ожидать, что найдет нечто, о чем бы он не знал, – Зееберг остановился перед колонной, увенчанной головой Януса, этого двуликого божества, одно лицо которого глядит в будущее, а второе – назад, в прошлое. Голова была выкрошившаяся, частично обомшелая. Зееберг задумчиво разглядывал двуликую голову.

– А не мог он предположить, что он чего-то не найдет? – спросил я. – Я хочу сказать: не мог ли он предположить или опасаться – охранник сказал, что он был вне себя от волнения, – итак, не мог ли он опасаться, что документы исчезли!

– Глядеть в прошлое, глядеть в будущее – что я сейчас и делаю. Только вот не знаю, угляжу ли там правду и, следовательно, правильно ли поступлю, – сказал Зееберг с отсутствующим видом. – Да, несомненно, этого господин Хельман мог опасаться. Но какие это могли бы быть документы? Если бы такие, в которых речь идет о каких-то сделках, то для меня было бы бессмысленно их уничтожить, по той простой причине, что ведь партнер по сделке имел их дубликаты. Думается, это ясно, как день.

– Согласен, – сказал я. – И если уж разговор у нас так повернулся, что вы сами приписали себе роль злодея – просто ради дискуссии, – то нельзя ли также предположить, что вы оставили бы у себя в отделе какие-то бумаги о тайных договоренностях между вами и каким-то третьим лицом, о которых банку Хельмана ничего не известно, или какие-то другие записи конфиденциального характера…

– Это и впрямь смехотворное допущение, – сказал Зееберг. – Кстати, если бы я держал в банке нечто, что я желал бы утаить, я бы перед вылетом в Чили на всякий случай взял это с собой.

– Да, правильно, вы же были в это время в Чили.

– На конгрессе по торговле. Предварительно я еще уладил там некоторые банковские дела. Конгресс начался тринадцатого апреля. А я улетел заранее – еще двадцать девятого марта.

– Другими словами, вы узнали об этой ночной вылазке своего шефа только благодаря телефонному звонку Молитора?

– Правильно. Когда господин Хельман попал в катастрофу и погиб, я, получив об этом телеграмму, немедленно вылетел в Ниццу, чтобы вернуться в Канны и позаботиться о фрау Хельман.

– Она все еще уверена, что это было убийство.

Но он уже не слушал меня, он сам говорил, причем очень быстро:

– После звонка Молитора мне стало совершенно ясно: господин Хельман не искал какие-то бумаги, а хотел их уничтожить.

– Но ведь вы говорите, такие бумаги существуют в нескольких экземплярах.

– Да, но он мог попытаться забрать их все себе, чтобы скрыть какую-то операцию. Вероятно, из этого ничего не вышло. Может быть, из-за этого и произошла трагедия.

– Следовательно, вы теперь уже не верите в то, что это было убийство или несчастный случай?

– Именно так, господин Лукас.

– А что вы теперь считаете причиной его гибели? Скажите же!

– Самоубийство, – твердо отчеканил Зееберг. – Самоубийство как выход из безвыходной ситуации.

9

В ветвях пели птицы, жужжали пчелы. Зееберг вдруг сказал:

– Я ни слова не сказал об этом фрау Хельман, учитывая ее состояние. А вам я расскажу всю правду о том, что я выяснил во Франкфурте – вместе с господином Гроссером, нашим главным прокуристом: он сейчас будет вести все дела, пока я не смогу окончательно вернуться во Франкфурт. Я работал с ним ночи напролет. И правда оказалась весьма непривлекательной. Тем не менее, я вам ее скажу. Господин Хельман и Джон Килвуд в мое отсутствие и перед снижением курса английского фунта покупали фунты и выдали кредиты в фунтах на общую сумму в пятьсот миллионов марок.

– Прекрасно, что вы об этом сообщаете, – сказал я. – Правда, налоговый инспектор Кеслер этот факт уже тоже установил.

– То есть – вы об этом знали?

Я кивнул.

– Вы знали, что Хельман по поручению Килвуда скупал фунты?

– Да.

– И знаете также о непостижимом, загадочном, безумном поступке Хельмана, который вместо того, чтобы немедленно перепродать фунты Федеральному банку, еще и раздавал огромные суммы в кредит, так что в результате банку был причинен ущерб в сорок миллионов марок?

– Об этом я тоже знаю, – сказал я и подумал, что Зееберг, вероятно, лишь потому так разоткровенничался передо мной, что понял: другого пути у него нет.

– Из-за этого банк, разумеется, не пошатнется, – сказал Зееберг. – Об этом я успел позаботиться. Дела идут своим чередом. Но вы можете понять, почему фунты остались у нас на руках? И почему мы раздавали фунтовые кредиты? На что рассчитывал господин Хельман?

– Этого я не знаю, – признался я. – Как и вы.

– О, – сказал он. – А вы, очевидно, полагаете, что я-то знаю. Но это не так! Я в самом деле не знаю. И никто не знает. И никто из посвященных в дела банка не может этого понять.

– «Посвященные» – это вы и главный прокурист Гроссер, а также господа Саргантана, Фабиани, Торвелл и Тенедос, не правда ли? Чтобы не затягивать наш разговор, господин Зееберг, я уж сразу скажу: мне известно, что все эти господа, а также и Килвуд, основали транснациональную компанию «Куд», этого монстра электроники, имея в качестве доверенного банка – банк Хельмана.

– И Джона Килвуда в качестве исполнительного директора компании «Куд», – добавил он.

– Что правда, то правда, – сказал я, продолжая разглядывать голову Януса. Сколько же веков этой каменной голове?

– Я ничего от вас не скрываю. Даже того, что такие финансовые операции, как скупка слабой валюты накануне падения ее курса, и раньше частенько поручалась нашей группе от имени Килвуда. С тем отличием, что раньше Хельман всегда тут же перепродавал эту валюту Федеральному банку.

– Скажите, господин Зееберг, вы находите такие операции честными?

– Они вполне законны. И только это имеет значение. Банкир не имеет права предпринимать ничего незаконного. Деньги обладают собственной моралью. Это говорю вам я. И знаю, что это звучит цинично. Однако я не циник. Но и не лицемер.

– В противоположность господину Хельману, – заметил я.

– Что вы хотите этим сказать? Ах, вот оно что! – Он прикусил язык. – Значит, вы осведомлены и о том докладе, который он сделал в отеле «Франкфуртер Хоф» в ту ночь, когда потом перерыл все в моем отделе. Вы ведь имеете в виду эту его речь об этике банкира и его ответственности перед обществом, так?

– Да, господин Зееберг.

Он умолк. Я ждал довольно долго, потом все же заговорил первым:

– Вы не хотите критиковать своего шефа.

– О мертвых или хорошее, или ничего.

– Но ведь иначе, чем лицемерием, не назовешь то, что он там вещал, совершая такого рода сделки, – возразил я. – Вы заявляете, что деньги обладают своей собственное моралью. А я полагаю, что люди, сделавшие общение с деньгами своей профессией, совершенно забывают, что от этих денег в конечном счете зависит судьба миллионов. Деньги становятся для них просто вещью. А вещь никакой морали не имеет. И благодаря этому они автоматически становятся аморальными в профессиональном смысле. Во всем остальном они часто бывают вполне добрыми или, наоборот, злыми людьми, как все нормальные люди. Более того, они иногда даже компенсируют сознательное или подсознательное ощущение собственной вины. На ум приходят имена Рокфеллера, Карнеги, вспоминаешь о музеях, больницах, школах, картинных галереях, которые они подарили обществу, о меценатстве и всеобщей потребности творить добро – естественно, лишь вне их профессиональной сферы.

– Спокойно выкладывайте все до конца, – сказал он. – Вполне возможно, что вы правы.

– Я уверен, что прав, – возразил я. – А как вы объясняете поведение Хельмана после его франкфуртской речи?

– Лишь некое смутное предположение.

– А именно?

– Вероятно, на него были нападки из-за его сделок с Килвудом, и он побоялся утратить свое доброе имя.

– Доброе имя! – воскликнул я. – Значит, заниматься такими делами, какие проворачивал ваш банк, считается не особенно приличным.

– Но это законно.

– Это вы уже говорили. Но это не то, чем можно гордиться?

– Да, не то.

– Неужто? Значит, все-таки моральные муки? Господин Зееберг, до сих пор все, что вы говорили, звучало вполне убедительно.

– Понимаю, теперь эта убедительность испарилась, – сказал он.

– А почему? Потому ли, что вы хотели выгородить своего покойного шефа?

Он пожал плечами.

– Но и в душе Килвуда должно было что-то перевернуться, иначе он не пустился бы здесь в такие саморазоблачения, не произносил бы речей, которые стоили ему жизни. Потому что кто-то хотел – вернее, должен был – пресечь дальнейшие обвинения. Кто бы это мог быть, на ваш взгляд?

– Этого я не знаю, господин Лукас. Кстати, мсье Тильман, представитель французских правительственных кругов, попросил меня о встрече для беседы сегодня после полудня. Клятвенно заверяю вас, что скажу ему точно то же самое, что и вам.

– Разве это не рискованно?

– Отнюдь! Мсье Тильман был послан сюда с вполне определенным заданием, как вам, вероятно, известно. Так что теперь я должен думать о поддержании репутации нашего банковского дома. Именно поэтому я посвящу во все детали человека, которому вменено в обязанность предотвратить любые волнения в обществе. Ничего более умного на моем месте сделать нельзя.

– Тут вы правы, – вынужденно согласился я. Мы смерили друг друга быстрым взглядом, и тут же оба посмотрели на голову Януса. Зееберг глядел на лицо, обращенное в будущее, я – на обращенное в прошлое.