Текст книги "Ответ знает только ветер"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)

36

– Алло, да?

– Анжела, это я, Роберт.

– Это чудо! Так не бывает!

– Что чудо?

– Я уже час сижу перед телефоном, напряженно смотрю на него и заклинаю его. Я сто раз повторила: Роберт должен позвонить, он должен позвонить, сейчас он позвонит, ну, пожалуйста, пожалуйста, я хочу услышать его голос. Я должна услышать его голос. Я не могу ждать до вечера. Я должна знать, что случилось. Что случилось, Роберт?

Я звонил из кабинки телефона-автомата на почте дюссельдорфского аэропорта. Я сказал Анжеле, что вынужден лететь во Франкфурт и что вечером встречусь со своим адвокатом.

– И потом ты сразу позвонишь мне, хорошо?

– Конечно.

– А когда ты ко мне вернешься?

– Этого я пока не знаю.

– О, Боже!

– Может быть, вечером уже буду знать.

– А если нет? Если это продлится дольше?

– Значит, мне придется остаться здесь на какое-то время. Это моя работа, Анжела.

– Я знаю. Я знаю, Роберт. Только, видишь ли…

В трубке раздался какой-то грохот, который все усиливался.

– Что ты сказала? Что ты сказала? Я ничего не слышал! – завопил я.

– Подожди, пока грохот утихнет.

В кабинку донесся голос из динамика:

– Внимание! Пассажиров рейса № 645 Дюссельдорф – Франкфурт просят пройти на посадку в автобус через выход четырнадцать. – Потом то же самое объявили по-французски.

Грохот исчез.

– Теперь я опять тебя хорошо слышу.

– Роберт, ты добился, чего хотел. – Голос Анжелы то снижался до шепота, то затихал совсем. – Ты добился… Я… Я тоже тебя люблю. О, Боже, мне кажется, я не могу больше жить без тебя. Нет, не кажется, я это знаю! Я это знаю! А ты так ужасно далеко от меня.

– Но мы все равно вместе.

– Да, Роберт, да!

– Я тоже не могу без тебя… – Опять раздался грохот. Я стал ждать. Голос из динамика повторил призыв к пассажирам рейса № 645 на Франкфурт пройти на посадку. Грохот утих через какое-то время, которое показалось мне первой секундой вечности. – Я тоже больше не могу жить без тебя.

– Нынче ночью я не могла заснуть ни на минуту. То, что мы делаем, безумие.

– Какое сладостное безумие.

– Нет, Роберт, это грех. Не думай, что все как-то само собой обойдется. То, что мы делаем, это запретный путь.

– Кто его запретил?

– Он запретен, потому что мы причиняем боль другому человеку. И запрет этот – от Бога. И то…

– А мне все равно, что Бог…

– Дай мне договорить! И то, что я хочу сказать, ужасно.

– Что же ты хочешь сказать?

– Что и мне все равно! Совершенно все равно! Видишь, как сильно я тебя люблю, несмотря на то зло, что мы творим? Несмотря на все? Как сильно я тебя люблю, тебя, кого я еще по-настоящему и не знаю?

– Я…

– Ты позвонишь после разговора с адвокатом, да? Я буду ждать. Даже если это будет в пять утра. Ты позвонишь, да?

– Да, – сказал я.

В трубке опять загрохотало. Я опять не мог разобрать ее слов. Динамик в третий раз пригласил пассажиров, вылетающих во Франкфурт. А грохот не кончался. Не было никакого смысла еще ждать. Я положил трубку на рычаг и направился к окошку почтового отделения, чтобы заплатить за разговор. Потом бросился – да, именно бросился со всех ног, – вдруг оказалось, что я еще могу бегать – к цветочному магазину. Там я дал молоденькой продавщице точный адрес Анжелы.

– На двести марок роз «Соня», – сказал я. – Позвоните в Канны. Я прошу цветочную лавку «Флореаль» на площади Гамбетты. Вы найдете ее телефон в вашем справочнике.

– Разумеется, сударь. Приложите какую-то записку?

– Двести марок.

И что еще?

– Да, конечно, записку. Я сейчас напишу. – Я быстро набросал несколько слов и расплатился. К двумстам маркам добавилась плата за телефонный звонок в Канны.

И вот я понесся со своей дорожной сумкой по бесконечному коридору аэропорта. Стопа начала побаливать. Но я несся и несся вперед. У выхода № 14 меня уже ждал стюард.

– Вы во Франкфурт?

– Да.

– Автобус уже отъехал. Но вас подбросят к трапу на «фольксвагене».

– Спасибо. – Сине-желтый «фольксваген» «Люфтганзы» с работающим двигателем стоял на поле у самой двери. Едва я успел плюхнуться на сиденье, как водитель рванул с места. Дверца захлопнулась.

– Важные господа не имеют обыкновения поторапливаться, – злобно обронил водитель, совсем еще юнец с мрачным лицом, усеянным прыщами.

Я подумал, что он только потому так зол, что у него прыщей полно. Нога болела уже по-настоящему. А сердце колотилось с такой силой, что казалось, оно уже готово выскочить из гортани.

Анжела меня любит. Она меня любит. Я – самый счастливый человек на свете, думал я, глотая две таблетки сразу. Когда я встречусь с этим Фредом Молитором во Франкфурте, Анжела уже получит розы.

«Фольксваген» по широкой дуге подкатил к лайнеру, на трапе которого стояла одинокая стюардесса, уже не скрывая нетерпения. Я выскочил из машины и заковылял по трапу наверх.

– Из-за вас мы вылетим с опозданием, – сказала стюардесса.

Она была очень хорошенькая и очень сердитая. Моя теория насчет прыщей, видимо, не соответствовала действительности.

В записке, которую Анжела получит вместе с розами, значилось:

Je t’aime de tout mon coeur – Robert.

– Мне очень жаль, – сказал я хорошенькой и сердитой стюардессе. – Мне в самом деле очень жаль, простите меня.

Стюардесса ничего не ответила. Она молча подтолкнула меня внутрь самолета, потом захлопнула и заперла за мной дверь. Я мешком осел на кресло у окна. Нога все больше разбаливалась.

Люблю тебя всем сердцем – Роберт.

37

Недалеко от Лоршерштрассе, сказал Бранденбург. Я поехал туда на такси, по эстакадам и скоростным проспектам, мимо современных, только что воздвигнутых, огромных жилых комплексов и скверов. Потом местность вдруг изменилась. Теперь мы ехали узенькими переулками, в которых стояли покосившиеся от времени, ветхие домишки. Казалось, я внезапно перенесся в другую эпоху, в далекое-далекое прошлое.

В одном из таких домишек на Александерштрассе жил Фред Молитор.

Дверь на втором этаже открыла огромная толстомясая бабища. У нее было не меньше шести подбородков и пахла она, как и вся квартира, кислой капустой.

– Я – жена Молитора, – сообщила она таким густым басом, что я растерялся. – Мне неловко, что я встречаю вас в переднике, но вы застали меня за мытьем посуды. Знаете, мы всегда поздно завтракаем. Фреду нужно как следует выспаться. Пройдите в гостиную. Фред сию минуту появится, он прилег немного вздремнуть, но наказал мне разбудить его, как только вы придете.

Итак, я сидел в их «гостиной», – комнатушке, оклеенной обоями в цветочек, с расшатанной мебелью, круглым столом, покрытым кружевной скатертью, с фото в рамочках на телевизоре и застекленными полками, заставленными куколками в национальных костюмах, какие обычно продаются в аэропортах или в сувенирных лавках – испанка, баварец, голландка – все в целлофане, как будто только что из магазина. Я сел на диван. Пружины дружно скрипнули. Половицы, по которым я прошел, тоже скрипели. У окна висела клетка с парой волнистых попугайчиков. Солнце било прямо в окно и так слепило, что я едва различал окружающие меня предметы. Обои кое-где вспучились. Наверное, отсырели стены, подумал я. Здесь тоже пахло кислой капустой.

Дверь распахнулась, и вошел человек лет пятидесяти пяти, тощий, очень бледный и как все, работающие ночами, с впалыми щеками и темными кругами у глаз. Фред Молитор – как у такого человека могло оказаться такое имя? – был в халате и шлепанцах на босу ногу. Глаза у него были усталые и воспаленные, а протянутая мне рука вялая. Половицы заскрипели и под ним. Когда мимо проезжала машина, в комнате все дрожало.

– По рюмочке шнапса? – спросил Молитор, в отличие от своей супруги обладавший очень тонким голоском. – Или ликера, господин Лукас?

– Спасибо, нет.

– Как же так, вы меня обижаете. – Из шкафчика под телевизором он извлек бутылку и две рюмки. Наполнив их до краев, он чокнулся со мной. Ликер был приторно сладкий. Меня чуть не стошнило, Молитор облизнул губы. – До чего хорош, а? Обожаю эту штуковину.

– Господин Молитор, господин Зееберг сказал, что вы должны мне рассказать то, что вам известно.

– Да, все правильно. Про господина Хельмана, мир его праху. – Его усталые глазки слегка оживились и разглядывали меня без намека на приветливость. – Бедный господин Хельман – он ведь в тот раз еще и заплатил мне, чтобы я никому ничего не рассказывал.

– А вы все же рассказали кое-что – господину Зеебергу.

– Это другое дело. Господин Зееберг работает у нас в банке. Так что это был мой долг.

– А мне что-либо рассказывать уже не входит в ваш долг?

– Думается, не входит. Полиции я тоже ничего не рассказал. И с вами говорю только потому, что господин Зееберг велел мне все вам рассказать. А я даже не знаю, правильно это или нет.

– Но если господин Зееберг поручил вам это сделать?

– Видите ли, я служу в компании по охране банков и получаю там нищенское жалованье. Сами видите, как я живу. У жены больные почки. Да и сам я – сколько я еще смогу работать? Я бедный человек, господин Лукас.

По распоряжению Бранденбурга в главной кассе «Глобаль» мне выдали деньги на эту поездку. Я выложил на кружевную скатерть две банкноты по тысяче марок.

– Господин Хельман дал мне пять тысяч, – жалобно пискнул он своим голосом скопца.

– А я даю вам две. И если вы мне ничего не расскажете, то я расскажу полиции, что вы что-то скрываете.

– Это шантаж.

– Да, – кивнул я.

– Три тысячи, господин Лукас. Бедному человеку тоже надо как-то сводить концы с концами.

– Две тысячи, и кончено, – отрезал я.

Под окнами проехал грузовик, грохоча по булыжнику узкой улочки. Весь дом опять задрожал.

– Я думал, что встречу в вас больше сочувствия, господин Лукас.

– Значит, вы ошибались. Так что же было? Рассказывайте наконец!

– Вот чем тебе платят за твою порядочность. – Халат Молитора был весь в пятнах от еды, обшлага рукавов обтрепаны, шлепанцы вконец стоптаны и старомодны. – А мои издержки! Мне же пришлось звонить господину Зеебергу в Канны, сам он не мог приехать. И я все рассказал ему по телефону. Сколько денег на это ухлопал!

Я положил на стол еще пять стомарковых банкнот.

Он сменил тон на кисло-сладкий.

– Я же знал, что у вас есть сердце. Еще по рюмочке? Никаких возражений, непременно по рюмочке! – Он опять взялся за бутылку. Я пить не стал, он жадно опрокинул свою рюмку. – Ах, до чего ж хорошо действует. После кислой капусты у меня всегда отрыжка. Итак, слушайте: в компании по охране банков меня отрядили в банк Хельмана. Еще девять лет назад. Вместе еще с тремя охранниками. Мы работаем с шести вечера до семи утра. В выходные и праздничные дни нас подменяет другая группа. У каждого из нас есть контрольные часы и свои этажи в здании, так что практически мы все время ходим по банку. Пистолет, слезоточивый газ, все эти штуки конечно при себе. Вы бывали в банке Хельмана на Цайльштрассе?

– Да.

– Громадина, верно? Из сил выбьешься, пока все обойдешь. Утром я всегда валюсь с ног. К тому же в этой говенной халупе невозможно нормально поспать. Все время мимо грузовики. Вот уж два года строят объезд. Я просто сдохну на этой работе. Мой врач говорит…

– Господин Молитор!

– Ну, ладно, ладно, слушайте же: это было двадцать пятого апреля. Посреди ночи. По правде говоря, уже двадцать шестого. Потому что господин Хельман явился около половины первого. Дело было в среду.

– И что же?

– Ну вот, около половины первого ночи, в среду это было, вдруг звонят у бокового входа. В ту ночь мне достался первый этаж, где кассовый зал. Значит, я пошел к боковому входу, смотрю в глазок стальной двери и вижу господина Хельмана при всем параде: смокинг, плащ, шляпа, белое шелковое кашне. Очень взволнованный. Размахивает руками. И велит его впустить. Даже господин Хельман не мог ночью войти в банк, если кто-нибудь из нас ему не откроет. Ну, я, разумеется, открыл. Три особых замка. Вы же знаете, как это дело в банках поставлено. Ну, входит он, от волнения даже запинается на каждом слове, говорит, ему надо еще поработать.

– В половине первого ночи?

– Да. Я тогда тоже удивился.

– И часто так бывало?

– Как?

– Ну, чтобы появляться среди ночи.

– За время моей работы – только этот единственный раз. Я и говорю, он был в таком состоянии – близко к инсульту или инфаркту, не знаю уж, как назвать. Весь трясся.

– Он был пьян?

– Трезв как стеклышко! Только ужасно взволнован. Говорил шепотом. Спросил, где, мол, другие охранники? В здании, отвечаю. И он сует мне пять тысяч – пять тысяч, я сказал, господин Лукас.

– Я уже слышал.

– Ну ладно, считайте, что я больше не повторял. Значит, дает мне пять тысяч и говорит, что это за то, чтобы я никому не рассказывал, что он пришел поработать и чтобы я поменялся с моим коллегой, дежурящим на третьем этаже. И чтобы остальные два охранника его не видели. И чтобы я никогда об этом никому не говорил. Он был не в себе, господин Лукас. Я же его хорошо знал. Всегда такой спокойный, выдержанный. А в эту ночь… Можно было подумать, что у него крыша поехала.

– Дальше.

– Ну вот, значит, направляется он в коридор рядом с боковым входом, а я иду к своему напарнику – его зовут Эрнст Трост – на третий этаж и говорю ему, что хочу с ним поменяться. Мол, в кассовом зале повсюду стоят скамьи, так? Вот я и вкручиваю Эрнсту, что, мол, так устал, что боюсь заснуть на какой-нибудь скамье. На верхних этажах не поспишь. Там и присесть-то негде, все на ногах да на ногах. Эрнст отвечает, что ему без разницы, и спускается вниз. А господин Хельман поднимается по узенькой лестнице у бокового входа. Никто ничего не заметил. Значит, он уже на третьем этаже, где находится его офис, я тоже на третьем и делаю там свои обходы. И знаете, что я вам скажу? Господин Хельман и не думает идти в свой офис! А идет прямым ходом в кабинет исполнительного директора, господина Зееберга! Он на том же этаже, в валютном отделе. Громаднейшее учреждение такой вот банк. Отделы практически не общаются между собой. В общем, я аж остолбенел от неожиданности, когда при очередном обходе вдруг увидел свет в кабинете господина Зееберга, а в офисе господина Хельмана темно. Дверь в кабинет господина Зееберга была чуть-чуть приоткрыта. Я вообще-то не любопытен, честное слово. Но тут у меня от страха даже в груди защемило. И я на цыпочках подошел к щелке и заглянул внутрь. И что же я вижу? Господин Хельман сидит за столом господина Зееберга. У господина Хельмана был ключ, который подходил ко всем замкам. Ящики письменного стола открыты, и господин Хельман вынимает оттуда документы и всякие бумаги, целыми кучами, листает их и читает.

Опять мимо проехал грузовик. И опять весь дом содрогнулся.

– Вы ведь больше не желаете, – сказал Молитор и опять наполнил свою рюмку. Выпив, он покашлял и вытер губы. – В следующий раз, когда я проходил мимо двери, господин Хельман открыл уже все шкафы в кабинете господина Зееберга и изучал бумаги в папках и скоросшивателях. В другой раз – уже и сейф открыт. Господин Хельман, естественно, знал код. И вот он стоит, а со лба пот льет ручьями…

– Ну и ну.

– Провалиться мне сейчас на этом месте, если вру! Никогда я не видел, чтобы пот тек ручьями, господин Лукас! А сам побелел, как полотно, клянусь вам. Стоит и читает бумаги, которые вынул из сейфа. И каждый раз, как я заглядываю в щель при очередном обходе, он выглядит испуганней и безутешнее. Я подумал, что случилось что-то очень страшное, но что? Да еще в банке Хельмана? Я был убежден, что в банке Хельмана ничего страшного просто не может случиться. И перепугался не на шутку, вы мне верите?

– Да. А где в это время был господин Зееберг?

– На каком-то там конгрессе в Аргентине. Нет, погодите-ка, в этой… Тьфу, черт, не могу вспомнить.

– В Сантьяго-де-Чили?

– Верно! Конгресс и потом еще продолжался, кажется…

– До девятнадцатого мая.

– Правильно. Но когда господин Хельман попал в катастрофу на своей яхте, то господин Зееберг сразу же прилетел из Чили в Канны, к сестре господина Хельмана. Она велела его вызвать. Была совсем убита этой вестью. Но кому-то надо же было вести дела в банке, так?

– И кто же стал их вести?

– Господин Зееберг. Но не так, как раньше. Ведь полиция не выпускает его из Канн. И он все вопросы решает по телефону и телеграфу. Временно здесь на месте всем руководит господин Гроссер. Это наш главный прокурист. Но он не такой главный, как господин Зееберг. Поэтому я и позвонил господину Зеебергу в Канны, а господину Гроссеру ничего не сказал.

– И что же было дальше?

– И дальше все то же, всю ночь. До половины шестого. Тут я иду – совершаю очередной обход – гляжу, господин Хельман стоит в коридоре. Ну, чистое привидение, скажу я вам! И сказал, чтобы я его выпустил, но так, чтобы больше никто из наших его не видел. Что я и сделал. Потом поднялся в кабинет господина Зееберга. Там все было в полном порядке. Все бумаги по местам. Только пепельницы полны окурков. Господин Хельман всегда много курил за работой, какая бы работа ни была. Я нашел в комнате три пустые коробка из-под спичек. Такие плоские коробки, из гостиницы «Франкфуртер Хоф».

– Откуда вам это известно?

– Так ведь на коробках написано, разве не видели? Ну вот. – Он немного подумал. – Это все, господин Лукас. Больше я ничего не знаю. Я только слышал, что господин Хельман в последовавшие затем дни, говорят, был в полном отчаянии. И в следующую среду улетел в Канны.

– От кого вы это слышали?

– От своих напарников. О таких вещах сразу начинают ползти слухи. Говорили, что господин Хельман вел себя как безумный. Как будто у него не все дома. Убит и раздавлен.

– И какой же вывод вы делаете из всего этого?

– Я? При чем тут я?

– Ну, вы наверняка думали об этом.

– Конечно, думал. Я так полагал, что с его банком что-то неладное приключилось, ну, с его делами, я ведь ничего в этом не смыслю. Что-то ужасно важное. Господин Зееберг тоже так считает. Потому, он сказал, я и должен все вам рассказать. А не полиции. Потому как иначе все попадет в газеты. И тогда банку крышка.

– И господин Зееберг не догадывается, что могло так потрясти господина Хельмана?

– Не имеет ни малейшего представления. – Молитор рыгнул. – Простите. Это все от кислой капусты. Нельзя мне ее есть. Она для меня яд, чистая отрава. Но я люблю ее. Потому моя половина и готовит ее время от времени. А мне потом страдать…

38

Я поехал в отель «Франкфуртер Хоф». Молитор вызвал мне такси. Этот отель я знаю давным-давно и знаком там со всеми – с портье, с кельнерами, с барменами. Я очень часто здесь останавливался и люблю этот отель. Люди там такие приветливые и отзывчивые. Главный портье на мое счастье был на месте. Он просиял, завидев меня. Я отвел его в сторонку.

– Могу быть вам чем-то полезен, господин Лукас?

– Надеюсь, – ответил я. – Вы уже столько раз помогали мне. Если повезет, может, и на этот раз получится.

– А о чем, собственно, речь? – спросил тот. Мы с ним стояли у входа в бар «Липицца».

У длинной стойки администратора и портье толпились приезжие – белые, черные, индусы, японцы. Холл гудел от множества голосов, говоривших на разных языках. Так что нас никто не мог подслушать, да и говорили мы вполголоса.

– Послушайте, – начал я. – Не могли бы вы проверить, не было ли у вас в отеле двадцать пятого апреля какой-либо встречи, конференции или собрания банкиров?

– Ничего нет легче, – тотчас ответил он. – Минуточку. – Он исчез за какой-то дверью администрации. И уже через две минуты появился вновь. – В самом деле, двадцать четвертого и двадцать пятого апреля у нас останавливалось очень много банкиров. Проводили тут какое-то совещание. Кроме немецких, были банкиры из Франции, Англии, Швейцарии, Швеции, Австрии и Италии.

– А о чем совещались?

– Этого я, конечно, не знаю. Они сняли большой конференц-зал. И заседали очень долго. А вечером двадцать пятого, то есть во вторник, господин Хельман делал доклад.

– О чем?

– Это у нас зафиксировано: что-то насчет ответственности банкира перед обществом. Потом участники заседания еще пообщались за накрытыми столами. В среднем банкетном зале. В среду все разъехались. Господин Хельман, разумеется, не жил у нас. У него же квартира в городе.

– Вы смогли также установить, сколько человек участвовали в том совещании?

– Да, господин Лукас.

– Сколько же?

– Если вы ищете кого-то конкретно или хотите узнать что-то о ком-то определенном, то сделать это будет трудновато, – сказал главный портье. – Их было шестьдесят три человека, включая господина Хельмана. – Он озабоченно посмотрел мне в глаза. – Это плохое известие?

– Еще не знаю, – протянул я. – Скорее всего, да.

– Мне искренне жаль, господин Лукас.

Он был такой славный парень, этот главный портье, я его очень любил, и думаю, он меня тоже.

И я сказал, вдруг потеряв всякую надежду:

– Как вы думаете, возможно ли установить с вашей помощью имена и адреса этих банкиров?

– Я спрошу в дирекции. Вообще-то это не принято. С другой стороны… Можете быть уверены, что получите нужный вам список, если дирекция сочтет это в какой-то степени допустимым. Сию минуту узнаю.

– Пожалуйста, сделайте это, – сказал я. – И если дирекция решится мне помочь, то передайте весь список срочно – по телеграфу или телефону – моей компании. Попросите к аппарату господина Бранденбурга. Его секретарша запишет все имена.

– Если мы имеем право их обнародовать.

– Да, конечно только в этом случае. Это очень важно.

– Мы готовы сделать для вас все, и вы это знаете. Все, что в границах допустимого, господин Лукас, – сказал он.

Шестьдесят три банкира из семи стран…