355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ярослав Кратохвил » Истоки » Текст книги (страница 7)
Истоки
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 01:45

Текст книги "Истоки"


Автор книги: Ярослав Кратохвил



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 48 страниц)

16

Расширить лагерь военнопленных, отдав под него старый хутор Обухово, было идеей управляющего обуховским имением, практичного латыша, чью фамилию всегда забывали, а знали только имя и отчество – Юлиан Антонович.

Война, опустошавшая хлева и деревни, подстегивала предприимчивого управляющего. Когда в господском хозяйстве начал ощущаться, недостаток рабочих рук, Юлиан Антонович в один прекрасный день рассчитал, что если вместо оставшейся скотины в старых, наполовину пустующих хлевах обуховского хутора поместить пленных, то помимо дешевых трех-четырех сотен работников он выгадает еще и плату за размещение трех-четырех сотен душ. Важно только добиться, чтоб это официально называлось лагерем для военнопленных или хотя бы филиалом городского распределительного лагеря.

Позднее, когда Юлиан Антонович с этой целью занялся переводом скота со старого обуховского двора на новый в Александровском и когда, в связи с такой переменой, возникла необходимость переселить в Александровское и жену приказчика Долгова, Нину Алексеевну, которая до сих пор временно ведала скотным двором вместо мужа, взятого на войну, – выяснилось, что освободившийся домик приказчика можно, как любой пустующий городской дом, выгодно сдать в аренду государству для размещения в нем от четырнадцати до двадцати офицерских душ.

Идея Юлиана Антоновича понравилась полковнику Петру Александровичу Обухову, скорее другой своей, более возвышенной стороной. Еще бы: ведь таким образом старое обуховское гнездо будет служить интересам отечества! И Петр Александрович, не вдаваясь в расчеты и соображения чересчур практичного латыша, с радостью и без оговорок принял от имени уездного правления мысль Юлиана Антоновича. Мало того, как законный владелец обуховского хутора, он дал разрешение уездному правлению произвести необходимые перестройки в старых коровниках.

Когда дело решилось, Петр Александрович, и как представитель арендатора – уездного правления, и как сдающий в аренду собственник, совершил необходимый осмотр будущего лагеря.

В довершение всего доктор Посохин, участник осмотра от фирмы «Шеметун и Посохин» (которой поручались все работы по перестройке коровника), изыскал, как врач, еще одну возможность и даже необходимость, до которой не додумался Юлиан Антонович.

Он обнаружил, что старый, бесполезный барский дом отлично подошел бы под лазарет для военнопленных. Доктор Посохин произнес было даже слово «инфекционный», но потом, на всякий случай, тщательно этого слова избегал. Он назвал даже и сумму, которую, по его врачебной совести, могло бы государство уплатить за аренду всего родового дома Петра Александровича, возможно, вместе с садом, да еще и сэкономить на этом.

Петр Александрович сиял. Подробнее обсудили дело уже дома, за самоваром, за столом, где хозяйкой была жена Посохина Мария Андреевна, в девичестве Шеметун. Эта осмотрительная женщина, поговорив о надеждах и заботах Петра Александровича, обмолвилась и о собственной своей озабоченности судьбою племянника Жоржика (Петр Александрович-де тоже его знает!). Очень она переживает за него. Ведь еще когда Жоржик был младенцем, мать его мечтала, каким он станет знаменитым инженером…

– Ну что ж, – закапчивая этот разговор, произнес Петр Александрович и принял чашку чая. – Разумеется, инженеры, организаторы нужны нам здесь вот как! Да не нам – отечеству! В годину бурь и опасности… все по местам, как на корабле!.. Нет, не дадим столь ценным специалистам гнить в окопах! Нечего нам мариновать всяких там извозчиков в тылу, на инженерских должностях, на устроении наших воинских дел!

Он заявил это прямо и убежденно. И обещал заняться делом молодого Шеметуна.

Следствием этого разговора было, что в один прекрасный день прапорщик Шеметун, Георгий Георгиевич, предстал перед полковником Петром Александровичем. В делах службы Петр Александрович не знал иных отношений, кроме служебных. Поэтому Шеметун твердо и безмолвно «ел глазами начальство» все время, пока оно говорило.

Ибо Петр Александрович, приняв рапорт молодого офицера, приветствовал своего нового подчиненного повелительными словами, будто выкованными из металла:

– Запомните, прапорщик: военнопленный – это раб. Наша Россия ничем им не обязана. Она даровала им жизнь, и этого довольно. Нельзя нянчиться с врагами! Наше отношение к ним просто и ясно. Зачем полезли к нам? Грабить захотелось! Грабить русскую землю! И вот многострадальная родина возлагает на вас долг сторожить их. Пусть возместят России трудом за весь причиненный ими ущерб, за сохраненную им жизнь. Предупреждаю, прапорщик, никаких безобразий с их стороны я не потерплю! Жалоб чтоб не было!

– Слушаюсь! – воскликнул Шеметун с непоколебимостью во взоре, а про себя подумал: «Ах ты старый хрен!»

Шеметун был купеческий сын и сибиряк. Тело он имел здоровое, как ствол сибирской березы. Плечи его подошли бы и фельдфебелю и генералу. Душа у него была трезвая и открытая, как сибирская степь. Вообще родина Шеметуна сказывалась во всем сложении его тела и души. Степные ветры над головой были ему куда ближе и понятнее, чем отвлеченные рассуждения Петра Александровича.

Просто и ясно: строителем и организатором обуховского лагеря Шеметуна сделала та же трезвость, которая сделала доктора Посохина мужем его тетки, хотя и была тетка старше доктора. Мать Шеметуна давно перестала мечтать о карьере инженера для сына. (Слово «инженер» почему-то внушало ей больше уважения, чем слово «генерал».) Шеметуну было предназначено куда более простое поприще: оно откроется, когда он станет хозяином отцовской фирмы, известной далеко за Екатеринбургом и Омском. Да и любил Шеметун пеструю, полнокровную суетню железных дорог – особенно Сибирской магистрали, живость сибирских ярмарок и среднеазиатских городов, резкий степной ветер и пьянящую атмосферу дальневосточных океанских портов.

Своих подчиненных прапорщик Шеметун не мучил – скорее по беспечности, чем по сердечной доброте. Солдат ополчения, присланных в его крошечный гарнизон, он поселил в бывшей людской, на первом этаже старого обуховского дома, в верхних этажах которого, по замыслу Посохина, должен был раскинуться лазарет. Поселив солдат в людской возле кухни, Шеметун больше о них не заботился. И солдаты были ему за это благодарны, потому что недостатки в обмундировании и в казенном продовольствовании не имели большого значения в деревне. В этой глуши, пусть меньшей, чем глушь деревенская, сам Шеметун считал бессмысленным одевать старых мужиков в щеголеватые мундиры, а казенными харчами, даже и приплачивая из собственного кармана, он все равно не накормил бы их лучше, чем это делали деревенские солдатки.

Но если Шеметуну удалось столь простым способом удовлетворить своих ополченцев, то собственную свою интеллигентскую душу успокоить ему было нечем.

– Интеллигентных людей там совершенно нет, и доброму молодцу не с кем потешить душу и сердце, – говаривал Шеметун молодым женщинам в городе, куда он зачастил, особенно в первое время.

И в самом деле, если оставить в стороне Александровское, то, – не считая простодушного грамотея, механика винокуренного завода, наплодившего кучу детей, больше от скуки, чем от любви, да мастера-сыровара, швейцарца с пышными бакенбардами, женатого на толстой русской женщине, – единственным интеллигентным человеком, с которым мог общаться в Обухове Шеметун, был ревизор винокуренного завода.

Этот ревизор, по фамилии Девиленев, жил здесь, однако, слишком долго. Жил он сначала один, а потом с подругой, которую со временем, в силу неоспоримого факта, то есть появления детишек, признали его супругой. Девиленев отличался тем, что выводил свое происхождение от какого-то француза-эмигранта, маркиза де Вильнёв. Дома, в рамочке под стеклом, у него висел даже какой-то диплом с именем этих маркизов. Диплом висел над вечно разбросанной супружеской постелью Девиленевых. Но сам потомок французских маркизов носил истинно русскую бородку, подстриженную так же, как у царя Николая. И, лишь хлебнув не в меру (пил он, правда, только от скуки) своего спирта, Девиленев начинал говорить на ужасающем французском языке. Шеметун, из традиционного сибирского либерализма и из отвращения к царской бородке и потрепанному мундиру Девиленева, прозвал его «приставом». Общение его с «приставом», впрочем, объяснялось исключительно той властью, какую имел Девиленев над складами винокуренного завода.

Дождливыми днями, долгими вечерами сиживали Шеметун с Девиленевым, попивая обуховской спирт. И когда, за унылой бессмысленной попойкой, Девиленев становился уж очень противен Шеметуну, тот прикидывался пьяным и тоже начинал нести околесицу, называя Девиленева то Каденевым, то Деканевым.

– Все одно – что Сукинев, что Дуринев, – язвительно бормотал он, – важно окончание, нашинское, русское! Вот был у меня в Сибири знакомый, из каторжных, звать не то Каденов, не то Деканев… Черт его знает… У них там, у каторжных, никаких таких маркизов нет и в помине. И в Сибири их нету… Сибирь, там, брат, только наши… простые… черт их возьми… порррядочные…

Если Девиленев начинал спьяну ругаться по-французски, Шеметун открывал шлюзы какой-то сибирской тарабарщины. А под конец пели в два голоса заунывные, за душу берущие песни каторжан.

Жить так Шеметун мог лишь какое-то время. И когда отсутствие «интеллигенции» стало для него невыносимым еще и по иным причинам, он решил обзавестись в известной мере собственным, военного времени, семейным домком. (Только теперь он постиг, в чем тайна супружеской жизни Девиленева.) Однако девушка, которую он вывез из Москвы «для дома», продержалась у него ровно две недели.

Лишь вторая попытка – с Еленой Павловной, скромной беженкой с Волыни, потерявшей где-то на войне своего мужа-учителя, – удалась Шеметуну. Эта бывшая сельская учительница не только осталась при нем, но еще и прониклась благодарностью к своему временному покровителю за то, что он предоставил ей покойное убежище.

Поэтому очень скоро между ними возникла бескорыстная дружба. Только при этой женщине вполне обнаружилась доброта шеметуновской натуры. Он сам ездил в город за покупками по хозяйству, никогда не забывая привезти какой-нибудь гостинец и своей Елене Павловне.

Всякий раз, прежде чем выложить подарочек – дешевые духи, пудру или что-нибудь еще в этом роде, – Шеметун распаковывал привезенные припасы, то есть все, что только можно было достать в городе, и весело напевал:

 
Нет ни сахару, ни чаю,
Нет ни хлеба, ни вина,
Вот теперь я понимаю,
Что я прапора жена…
 

После всего перенесенного Елена Павловна сделалась крайне непритязательной. И если беспечного Шеметуна охватывала скука от однообразия жизни с нею, он мог ехать куда угодно и когда угодно. Обычно – если приступ скуки был не слишком силен – он наезжал в Александровское, к управляющему Юлиану Антоновичу. В Александровском все-таки было какое-то общество: жена Юлиана Антоновича и его сухопарая, непривлекательная дочь Шура.

Кроме них, на травке под прогретыми солнцем вишнями собирались обычно еще две-три женщины – жены или дочери других служащих имения.

Из всех них единственным подходящим объектом для скромного ухаживания была двадцатилетняя приказчикова жена Нина Алексеевна – та самая, которую переселили в Александровское с хутора Обухово. Эта тоненькая и гибкая, как тростинка, женщина уже два военных года жила без мужа, с двумя детьми. Она кокетливо повязывала себе голову шарфом так, чтобы развевались концы, и мучилась томлением своих двадцати лет; томлением по тому сладко-неопределенному и непостижимому, что с каждым вечером умирало в полях, простершихся до самого пылающего, и гаснущего, и вечно неразгаданного горизонта.

Она сама зазывала Шеметуна, с упреком говоря ему:

– Что это за рыцарь, который не ухаживает за дамами!

Лотом она переводила разговор с войны на свое нетерпение, с каким она ждет, когда же наконец эту вековечную сонливую скуку, словно чудом, нарушит появление пленных. Ее нежное сердце уже сейчас занимали эти несчастные. И она укоризненно тормошила Шеметуна: пусть он сейчас же скажет, будет ли он мучить пленных?

А Шеметун, шутки ради, поддразнивал дам притворным цинизмом.

– Эта война, – говорил он нарочно читательницам «Русского слова» [93]93
  Еженедельная буржуазная газета умеренно-либерального направления. Издавалась в 1897–1917 годах в Москве И. Д. Сытиным.


[Закрыть]
, – война москалей, а отнюдь не сибиряков. От Сибири до немца так же далеко, как и до англичанина. Вот с англичанином Сибирь скорее схватится. Забирается козел в огород…

Если же дамы слишком уж любопытствовали, что же пленные, – Шеметун доверительно наклонялся к самым их прическам и галантно шептал:

– Мадам, разрешите отрекомендоваться, – представитель фирмы «Обухов и компания». Заграничные удовольствия оптом и в розницу, по доступным ценам! Прошу вашей благосклонности…

Нина Алексеевна, рассердившись на дерзкие шутки, гонялась за Шеметуном под деревьями вишневого сада, Иногда в этой забаве, мешая Нине Алексеевне, принимала участие ревнивая Шура. Потом Шеметун давал поймать себя одной из них, и все трое усаживались где-нибудь в уголке сада и оглашали вечереющий воздух пением страстных романсов.

Шеметун любил петь под звездами. Могучим дьяконским гласом он вытягивал:

 
Славное море, священный Байкал…
 

Молодые женщины сидели в сумерках, притулившись под каким-нибудь кустом, как цыплята под крылышком квочки, вздрагивали от наслаждения и пугали Шеметуна полицией.

Приходилось Шеметуну, конечно, сидеть и с самим Юлианом Антоновичем. Они играли в шашки на веранде, за чаем, пирожными и наливками, и деловито беседовали о пленных, которых пригонят на Обуховскнй хутор.

– Что ж, рабочие руки будут! По двугривенному за голову в день, А вас, сударь, властью начальника гарнизона, я произвожу в толмачи моего величества.

– Рубль за слово, – спокойно отвечал Юлиан Антонович, делая очередной ход.

– Ладно – согласен! Тогда мне – по сотне рубликов за голову!

– О, недешево же думаете вы их кормить. Ей-ей, недешево. Впрочем, даром-то и курица клевать не станет.

– А что вы думаете? И буду кормить их, да с радостью. Для этого стоит только издать приказ по гарнизону – мол, дорогим гостям предписывается по две прогулки в день от Обухова до Александровского и обратно. Прогулка перед обедом полезна для здоровья и для возбуждения аппетита. Отдохнуть после обеда – и марш.

Юлиан Антонович не любил шутить за деловыми разговорами.

– Ну так как же будет на самом деле?

Шеметун только усмехался.

– А это уж ваше дело, уважаемый. Я ведь человек, можно сказать, военный. Как благодетелю своему и доброжелателю, я вам не стану мешать, если вы задумаете открыть ресторан с французской кухней для моих гостей и подданных. В доказательство дружбы я даже готов подыскать вам специалистов в этом деле. Вон Валентина Петровна тоже, как известно, нашла специалиста для своих, так сказать, потребностей, и кормит его. А в остальном моя доля участия в этом деле весьма незначительна. Командовать, руководить. Чернила, бумаги… Чтоб списки гарнизона, как повелевает закон, были в ажуре. Ну, счетовода для ваших надобностей и еще там писарей я вам выделить смогу. Однако если артельно, прибыль вам выйдет невысокая. Говоря деловым языком – хорошо будет и по пятиалтынному в день. В коммерции-то я разбираюсь – в честной, солидной коммерции… еще со времен отчего дома. Разбираюсь, пожалуй, лучше, чем в военной службе. Так-то!

Шеметун ударил по столу, заканчивая разговор, и, подражая Петру Александровичу во всей его величественной строгости, рявкал:

– А что, мало им нашей доброты? Убийцы, грабители! Грабить захотелось? Трудом своим контрибуцию выплатят! Наша Рас-сия!..

17

Эшелоны военнопленных, поступавшие в распределительный лагерь непосредственно с фронта (что в последнее время случалось довольно редко), полковник Петр Александрович Обухов всегда принимал лично. Сегодня эшелон подали на лагерную ветку глубокой ночью.

С этого ночного часа и до утра пленные тревожно просидели на сложенных пожитках, ожидая приказа выступать. Когда взошло солнце, ходили смотреть издали на купола города, призрачно выступавшие над утренним туманом, окутавшим землю. Русские солдаты тоже проснулись раньше обычного, вынесли на воздух резкий запах, свойственный людям, которые спят, не раздеваясь. Затягивая ремни на голых животах, они выкрикивали грубые шутки вслед крестьянкам, которые в этот ранний час спешили в город по лугу под насыпью, неся большие бутыли молока.

К тому времени, как солнце выпило росу, весь эшелон расположился на траве вдоль насыпи. Лениво перебрасываясь словами, солдаты пускали в солнечный воздух ленивые желтоватые табачные дымки, над головами их тихонько пели и играли провода, и голод постепенно наливал свинцом их желудки.

Начальник лагеря, прапорщик Курт Карлович Бек, позавтракав, сидел на балконе своей квартиры в здании конторы лагеря. Петра Александровича ждали к полудню; с балкона Беку хорошо видна была железнодорожная ветка и за нею дорога, ведущая из города. Молодая жена прапорщика Бека была с ним; она сидела боком на перилах балкона, дразня – отчасти умышленно – голодные взоры пленных изящной линией бедра.

В конторе под балконом стучали прилежные машинки, и бумаги заполнялись именами и цифрами. Высокая труба питательного пункта усиленно дымила, а в новой «французской» кухне, похожей на фабричную котельную или на механический цех, возились багроволицые повара, поднимаясь и спускаясь по железным лесенкам в клубах Жирных паров над гигантскими котлами с кранами, болтами и целой системой труб.

И как раз в то время, когда усердные повара выгребали из котлов дымящуюся гречневую кашу и резали, раскладывая на длинных, покрытых жиром, столах куски разваренного, быстро темневшего мяса, на дороге, в далеком облачке пыли, показались экипажи.

Прапорщик Бек уже стоял у ворот лагеря, готовый встретить начальство по уставу. От тупика, где кончалась лагерная ветка, по морю человеческих голов пробежала легкая волна беспокойства. И когда у ворот лагеря окаменел первый часовой, вскочили на ноги русские солдаты, оправляя гимнастерки, и стали что-то кричать пленным. Тогда только поднялись и они – как поднимается стадо вслед за пастухами и собаками. И не успели еще встать на ноги последние, как уже от ворот поползла неровная щель, деля надвое расступающуюся толпу в грязной австрийской форме.

По этому проходу, будто несомая тугими крыльями серебряных погон, плыла белая борода Петра Александровича. Прапорщик Бек следовал за ним по левую руку, приклонившись ухом и всем существом своим к устам начальника. Позади Петра Александровича сверкала белоснежная шелковая гимнастерка доктора Посохина, ходившего на приемку партий пленных и как врач, и как предприниматель. Рядом с ним трепались на ветру веселые юбки Валентины Петровны и Зины, дочерей Петра Александровича, которые не хотели пропустить столь интересного зрелища. Ветер и солнце играли яркими, легкими тканями, ослепляя пленных, замороженных строгостью облика Петра Александровича.

Валентина Петровна беззастенчиво лорнировала пленных. А Зина краснела, ее глазам, как паре пойманных пташек, хотелось улететь, и смущенная улыбка то и дело садилась ей на губы.

По проходу, расширенному стараниями русских солдат, неслись команды. Домчались они и до вагонов, перед которыми собрались пленные офицеры.

Петр Александрович направлялся прямо к ним.

Прапорщик Бек ловко поймал слово, брошенное начальником, едва тот остановился, и спросил по-немецки:

– Кто здесь старший по званию?

– Hier!

Однако капитан не вышел из рядов и, видимо, вооружился хладнокровием перед допросом.

– Hauptmann? Name, bitte? [94]94
  Капитан? Ваша фамилия? (нем.)


[Закрыть]

– Гасек.

Петр Александрович, подчеркивая важность церемонии, с минуту постоял неподвижно. Посохни, не любивший таких проволочек, скучающе глядел в пространство. Лишь Валентина Петровна, горя нетерпением, ощупывала взглядом через лорнет фигуру за фигурой стоявших перед ней. И нетерпением своим испортила торжественность момента.

– Курт Карлович, – стремительно шепнула она прапорщику Беку, – спросите, кто этот там, позади толстого!

За спиной капитана, слева от Петра Александровича, шевельнулся сдерживаемый смешок. От этого совсем спряталась застенчивая улыбка Зины.

– Валя, – прошептала девочка, – они понимают по-русски!

Прапорщик Бек, видя, что Петр Александрович не возбраняет дочери развлечься, перевел вопрос Валентины Петровны. Пленный, которого этот вопрос касался, поклонился прямо даме, отвечая:

– Доктор Мельч.

– Доктор! Et parlez vous français? [95]95
  Вы говорите по-французски? (франц.)


[Закрыть]

– Un peu [96]96
  Немного (франц.).


[Закрыть]
.

– Ах! Видите, Курт Карлович, как я разбираюсь в людях. Такая образованность – редкое явление среди австрийцев, запомните.

Слева от Петра Александровича снова шевельнулся сдавленный смех, к которому теперь прибавили и какое-то тихое слово. Краска стыда поднялась до самых робких глаз Зины.

– Валя, – шептала она, – Валя, там кто-то понимает по-русски…

Плечи Петра Александровича повернулись, величественно, как створы соборных дверей.

– Кто… из вас… понимает… по-русски?

Молчание простерлось на минуту перед величием полковничьих слов. И лишь после этого совсем с другой стороны, откуда и не ждал Петр Александрович, раздался нетвердый голос:

– Я понимаю.

Первым в ту сторону перескочил лорнет Валентины Петровны, а уж за ним проплыл и взор Петра Александровича. И пока взор этот еще плыл, вся группа пленных офицеров зашумела – так внезапно закипает вода.

– Кто это? – осведомился Петр Александрович, и слова его были тяжелы, как металл.

Вместо ответа офицеры молча опустили взоры к его ногам. Валентина Петровна обратилась с нетерпеливым вопросом к прапорщику Беку, но в это время с губ Петра Александровича сорвалось единственное плотное слово:

– Зва-ние?

– Лейтенант… лейтенант Томан.

– Лейтенант, – с той же металлической холодностью и тяжеловесностью промолвил полковник, – сообщите вашим… коллегам, что у нас… в России… хорошо. Понимаете?.. Но беспорядка я не потерплю. Передайте им это… И понимаете ли вы… что означает слово… дис-ци-плина?

– Понимаю.

– Понимает, – повторил Петр Александрович.

Потом, торжественности ради, красуясь величественностью своих плеч, он еще постоял лицом к лицу с толпою пленных офицеров. Каждое лицо этих пленных, одно за другим, он как бы припечатал своим взглядом и только после этого медленно повернулся уходить. Теперь была видна лишь спина его с тщательно уложенными складками гимнастерки.

– Russofil elender! [97]97
  Русофил несчастный! (нем.)


[Закрыть]

Этот выкрик и шум, разом взорвавшийся за его полной достоинства спиной, заставили Петра Александровича еще раз повернуться к пленным. Это подействовало так, как если б морозом схватило кипящую воду.

Подчиняясь отрывистому приказу, прапорщик Бек торопливо перевел значение этого выкрика, прозвучавшего для Петра Александровича как бунт. Бунт, который он.

Однако, уже усмирил без единого слова, одним своим дубовым взглядом.

И, только двинувшись дальше к длинным шеренгам пленных солдат, Петр Александрович уронил в такт своему размеренному шагу:

– Очень нужны… нашей России… предатели!.. Пойманный конокрад… больше всех клянется… милосердным Иисусом…

* * *

– Смирно! – прошептал в эту минуту Бауэр, стоявший первым на правом фланге длинной шеренги.

От Бауэра начиналась плотная стена тел, кончавшаяся там, где, напрягая колена и выпячивая грудь, стоял Иозеф Беранек. Пленный в гусарской форме слева от него открывал собой неровный ряд уже небрежно стоящих солдат.

Когда взгляд Петра Александровича лег на этот короткий стройный ряд в начале длинной шеренги, по спине Беранека пробежало странное волнение, переполнившее теплом его широкую грудь и мгновенно отразившееся в глазах. И лица всех, стоявших между Бауэром и Беранеком, неотступно, как тень за светом, поворачивались вслед белобородому полковнику.

Гипноз этого движения был столь мощным и победительным, что даже гусар, стоявший рядом с Беранеком, невольно вытянулся в струнку в тот самый миг, когда с ним поравнялся Петр Александрович:

– Ма-ла-дец! – отрубил по слогам полковник.

И лорнет Валентины Петровны с интересом и любопытством обвел фигуру молодого гусара – его напряженные ноги, выгнутую грудь и смуглое лицо.

– А как стоит! – проговорила восхищенная дама. – Курт Карлович, скажите ему… да вольно, солдатик, вольно!

Прапорщик Бек перевел ее команду и, заметив интерес и в глазах Петра Александровича, продолжал переводить вопросы его дочери.

Гусар, правда, с трудом понимал по-немецки, зато его лаконичные ответы были словно высечены из гранита. Петр Александрович выслушивал их с удовольствием. И, в знак своего расположения, еще раз окинул взглядом короткий ряд от Беранека до Бауэра. При этом он нарочно погромче сказал Посохину:

– Мадьяры всегда превосходили австрийцев… Это лучший народ Австрии… Лучшие солдаты!

Валентина Петровна насторожила слух.

– Мадьяр? – воскликнула она.

– Igen [98]98
  Да (венг.).


[Закрыть]
.

– Мадьяр! – обрадовалась дочь полковника. – Папа, мадьяр, кавалерист, папа! Значит, умеет обращаться с лошадьми. Специалист… Папа! Папа!..

Но Петр Александрович, уже двинувшийся дальше вдоль фронта пленных, отвечал ей только:

– По-том, по-том, Валя, не ме-шай… По-том, по-том… Тон его был довольный, и слова падали мерно, как удары весел.

* * *

Неровный ряд стоявших вольно пленных заволновался по мере приближения полковника.

– Смирно, – процедил Петр Александрович, и прапорщик Бек выскочил на два шага вперед и крикнул:

– Hab acht! [99]99
  Смирно! (нем.)


[Закрыть]

Чья-то нога, обвязанная тряпкой и касавшаяся земли лишь носком, лихорадочно затряслась.

– Эт-то что? – показал на нее Петр Александрович. – Раненый?.. Зачем?..

Стоявший поблизости русский солдат испуганно и взволнованно стал шепотом объяснять Посохину.

– Пустяк, – говорил он, смущенно улыбаясь. – Загноилась в дороге…

Так, в строгом достоинстве, Петр Александрович прошел вдоль всего фронта и только тогда сбросил с румяного старческого лица маску официальной холодности.

– Что скажете, доктор?

Посохин пожал плечами.

– Отрепье!

Когда они возвращались вдоль того же фронта, Посохин с досадой водил взглядом по нескладным, в большинстве изможденным телам, как палкой по забору. Зато Петр Александрович развеселился.

– Оскудели наши уважаемые поставщики. Оскудели. Когда нет людей – беда! А у них… видите… этого материала… людей… уже нету. Без этой… вонючей… смазки… даже на Большой Берте [100]100
  самое крупное по тем временам германское артиллерийское орудие, отлитое на заводах Круппа и названное в честь его жены.


[Закрыть]
далеко не уедешь… И слава богу… слава богу… слава богу!

– Папа, папа, – снова заговорила Валентина Петровна, но отец ее, наслаждаясь отличным настроением, не хотел нарушать его.

– По-том, по-том, не ме-шай, Валя, не ме-шай.

Но так как приятное настроение его питалось приятным зрелищем, он опять остановился перед гусаром, перед стройным, подтянутым рядом.

– В седле, – пробурчал он как бы про себя, – в седле… мадьяры… хороши! Но, Валя… сумеет ли он править упряжкой?..

Он еще раз постучал розовым пальцем по груди гусара.

– Ма-ладец!

И мягко отстранил дочь:

– По-том, по-том.

– Курт Карлович, – позвала тогда Валентина Петровна и многозначительно взглянула на прапорщика Бека.

Тот галантно козырнул и не менее галантно поклонился ей.

* * *

Петр Александрович неожиданно круто повернул и снова направился к пленным офицерам. Перемена намерений полковника молниеносно отразилась на лице прапорщика Бека:

– Господа офицеры!

Группа подтянулась с достоинством, исполненным недоумения.

– Скажите им, прапорщик, – велел Петр Александрович. – Пусть сами выберут из своей среды четырнадцать человек, нужных нам. Остальные поедут дальше. Зачем нам отсылать своих и брать чужих, бог знает кого, и заново учить нашей дис-цип-лине…

Прапорщик Бек с почтительным вниманием ловил слова полковника, словно никак нельзя было дать им упасть на землю; в это время Петр Александрович заметил пленного, который, он помнил, понимал по-русски.

– Подойдите, вы! – поманил он.

Томан, с горячечными глазами, с растрепанной, давно не бритой бородой, послушно сделал шаг вперед. Сделать второй шаг ему помешал ропот, поднявшийся в этот момент среди пленных офицеров.

Мирный взор Петра Александровича омрачила тень изумления и неудовольствия. Но прежде чем его неудовольствие выразилось в словах, с другой стороны к нему подошла фигура в широких брюках и с массивным подбородком:

– Господин полковник…

Несколько голосов одновременно обрушились на прапорщика Бека.

Глаза Петра Александровича, смотревшие до той поры с достоинством и твердостью, забегали растерянно и на мгновение сосредоточились, чтоб отступить. Но, как бы отступив во внутреннюю твердыню, взор его начал наливаться кровью, расширился, распространяя пожар возмущения по всему розовому старческому лицу, обрамленному белой бородой.

– Эт-то что? – по слогам произнес полковник, обернувшись к прапорщику Беку. – Что та-кое?

– Вероятно, русин какой-нибудь, господин полковник… из Галиции…

Но очи Петра Александровича уже метали пламя.

– Как же он смеет? Как он… смеет… говорить, не будучи спрошен? Прапорщик!.. Что за манеры?.. Что за новшество?.. Кто позволил?..

Теперь Петр Александрович обратил внимание на выправку лейтенанта Гринчука, и в бичующем старческом голосе его прорвались визгливые нотки:

– И как он стоит, как стоит! Смирно! Смирно! Я не потерплю, не потерплю, не поз-во-лю!..

Он пищал, багровел, задыхался; он совсем оглох. Гринчук, пытавшийся было вставить слово, замолчал, повинуясь отчаянным знакам прапорщика Бека, и вытянулся по уставу, а вслед за ним, перепугавшись, невольно стали смирно остальные.

Петр Александрович, задохнувшись до слез, перестал кричать, и вокруг него сомкнулся широкий круг неустойчивой тишины. Он выплыл из этого круга, наморщив лоб и крепко сжав губы. За ним последовал переволновавшийся прапорщик Бек и хмурый Посохин. Потом уж двинулись в смущенной растерянности обе дочери полковника.

Петр Александрович шел впереди один, потрясенный до глубины старого сердца. Слова так и кипели у него на языке.

– Видали!.. Вот и делай добро черту!.. Знаем мы этих… русинов! Экий… конокрад!.. Тоже мне нашелся… русофил! Очень они нам нужны!

Волну, поднявшуюся в кучке пленных офицеров за спиной Петра Александровича, прапорщик Бек утихомирил отчаянным взмахом руки.

А из притихшей толпы пленных солдат, с любопытством теснившихся поодаль, вырвался голос, насмехавшийся над несмелым офицерским бунтом:

– Да, meine Herren [101]101
  Господа (нем.).


[Закрыть]
, это вам не Австрия!

* * *

На капитана Гасека свалилась тяжелая обязанность – осудить четырнадцать товарищей на жизнь в этом лагере, казавшемся им страшным после такой встречи.

Бунт начал Гринчук, категорически заявив:

– Я тут не останусь!

Сначала Гасек от растерянности стал удивительно ласков и мягок со своими товарищами. В задумчивости ходил он среди них и вдруг, как бы случайно, как бы только сейчас, к собственному изумлению, сообразил, что то количество офицеров, которых нужно оставить в этом лагере, составляют как раз чехи. Гасек, правда, сейчас же опечалился от этого вывода. Ох, до чего же ему жалко, что вот судьба отнимает у него товарищей, к которым он так привык! Но он, конечно, не станет в угоду собственному эгоизму рвать естественные узы землячества, связывающие их. Если уж суждено им остаться, то он, Гасек, утешится хоть тем, что доверит начальствование над частью австрийской армии обер-лейтенанту Грдличке. Он поздравляет его…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю