Текст книги "Истоки"
Автор книги: Ярослав Кратохвил
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц)
Любяновский мужик, не добившись и сегодня никакого толку, собрался домой. Прощаясь с ним, Тимофей сиял надеждой и гордостью, как человек, которому больше повезло.
Вечером Тимофей уселся на нагретые солнцем доски запертого балагана, съел кусок хлеба из своей сумки и запил водой, прямо из горсти. Потом он лег на теплые доски под навесом одного из рыночных ларьков, положив под голову полупустую сумку. Так он переспал ночь.
Робкая надежда сделала Тимофея покорным, а из покорности родилось набожное чувство.
Когда на востоке обозначился рассвет, Тимофей встал и громко проговорил:
– День божий.
Негнущимися пальцами он коснулся лба и плеч, чувствуя, как это крестное знамение возрождает в нем веру, как она наполняет его душу – вера в доброту бога, о котором он обычно забывал, и людей, которых он порой ненавидел.
«Надо только смиренно просить бога и господ», – думалось ему.
Когда первый луч солнца затрепетал на верхушке соборной главы, вознесшейся под куполом неба, влажным от дыхания росы, Тимофей уже умывался у рыночной колонки. Он доедал последний кусок хлеба, когда солнечные лучи позолотили каждую песчинку вокруг ларьков.
С-восхода солнца бродил Тимофей по пыльным улицам. Сперва он был совсем один, а позже очутился будто в дремучем лесу. Наконец остановился ждать у паперти собора. Дивился на новый дом доктора Посохина, при виде огромных окон которого забыл даже все свои заботы.
– Вот так окна!
Он представил себе рядом с ними покосившиеся, полуслепые окошки собственной избы.
В девять часов над головой его ударил колокол, а вскоре он увидел самого полковника Петра Александровича Обухова.
Тимофею казалось, что вся площадь, как и сам он, повернулась лицом к его барину. Смелость Тимофея толкнула его вслед за Петром Александровичем. Каждый шаг полковника плотен и тверд, как серебряные погоны, и исполнен достоинства, как белая борода праведника. Петр Александрович бросил монету нищему на паперти, и тогда Тимофей, стоявший рядом, осмелился поклониться. Не сразу набрался он духу, чтобы войти в собор следом за Петром Александровичем.
В этом соборе все было крупнее, торжественнее и блистательнее, чем в их, крюковской, церкви. Тимофей, пав духом, чувствовал, что и верующие здесь как-то ближе к богу. Поэтому он остановился у самых дверей среди кучки себе подобных. Но и с этого места он во всю службу не сводил глаз с торжественных плеч Петра Александровича, над которыми, в сиянии белых волос, возвышалась его неподвижная голова. Строгие святые над алтарем, в своих роскошных ризах, вместе с Христом, казались Тимофею всего-навсего свитой Петра Александровича.
В какой-то момент душу Тимофея пронзила тревога, обожгла ему сердце и осталась неутихающим тлеющим страхом.
«Мужик – малый и темный червь на ладони божией. А божья ладонь – это барин, Петр Александрович».
Но вот окончилась служба, двинулись к выходу молившиеся, и Петр Александрович прошествовал к двери в середине толпы; тогда Тимофей вдруг решился на что-то – а на что, он и сам еще не знал. Толпа, теснившаяся за спиной Петра Александровича, увлекла с собой Тимофея. Он поспешил поймать ускользающие мгновения.
– Ваше высокоблагородие…
Тимофей чуть не упал с паперти.
– Ваше высокоблагородие…
Поток людей подхватил его, он ткнулся чуть ли из под ноги Петру Александровичу.
– Ваше высокоблагородие! Тимофей Семенов Лапкин, крестьянин и солдат… с японской войны… Простите, Христа ради…
Здесь, на паперти, где еще пахло свечами и ладаном, где раздавали милостыню хромым, слепым, юродивым и убогим, Петр Александрович бывал исполнен строгой, но благожелательной торжественности. Ветер пушил его бороду, и люди обходили его почтительно и робко.
– Ну, старый, – произнес он без злобы, – ты как ребенок! Разве вчера тебе не сказали?
Петр Александрович изволил даже остановиться.
– Когда к тебе взывает царь, наместник бога, то это все равно, как если б к тебе взывал сам бог. Грешно противиться воле божией. Ко мне вот царю взывать не пришлось – я сам пошел.
– Ваше высокоблагородие!.. Как перед господом богом… Рад служить богу и царю… служил ведь в японскую… бог свидетель… преданно служил… Вместе с вашим высокоблагородием…
Тогда Петр Александрович остановился вторично, и остановка эта была определеннее и дольше. Он пристально и строго вгляделся в лицо мужика.
– В пятом году? – многозначительно спросил он.
Вся строгость его постепенно собралась в уголках глаз.
– Тоже небось шалил? Ну, вот видишь! Бог дал, тогда служили вместе и теперь вместе послужим.
Строгость в уголках его глаз сменилась пронзительной усмешкой.
– Вот такие, опытные, и нужны отечеству!
– Ваше высокоблагородие… Я буду, я рад… Я в бога верую… Только до весны бы… Невестка, сына жена… солдатка…
– А на что ты невестке? Только помеха в избе. Не бойся, она одна не останется.
– Землица ведь… Здоровье…
– Иди, куда отечество зовет! Отойди с дороги…
– Ваше высокоблагородие!.. Благодетель!..
Лицо Петра Александровича, уже спускавшегося с последней ступеньки, вспыхнуло. Подняв руку, он указал на соборные главы.
– Россия! Слышишь, мужик, Россия-мать – в опасности! Погибнет мать-Россия – и избы твоей не будет. Все погибнем. Бог повелевает: «Отстаивай то, что дал тебе бог! Защищай мать, родительницу, кормилицу! Грудью! Сердцем! Всем!» Прочь с дороги! И не надоедай мне больше!
Тимофей ухватился за последний убегающий миг. Последний миг жжет виски, вскипает в груди.
– Ваше высокоблагородие! Барин! Благодетель наш!.. Дозвольте мужику… хоть поле убрать… да засеять…
И еще раз остановился Петр Александрович. Глава его блеснули холодной сталью.
– Поле? А мое поле? Как убрали? Я – на службе государевой! А у вас там – са-бо-таж! Ступай… дай дорогу…
И Тимофей увидел только спину Петра Александровича со строгими складками гимнастерки. Какие-то любопытные, стоявшие поодаль, теперь отважились засмеяться.
– Ваше высокоблагородие! Смилуйтесь!..
Тимофей споткнулся об чью-то нарочно подставленную ногу.
– Ваше высокоблагородие!..
Он догнал эту величественную спину со складками от плеч к ремню:
– Ваше высокоблагородие!..
Но тут уж брови Петра Александровича сурово нахмурились.
В этот момент какой-то солдат отступил перед ним, судорожно взбросив ладонь к козырьку, и этому солдату Петр Александрович коротко приказал:
– Гони!
Солдат схватил Тимофея за подол рубахи и за рукав.
– Куда, старый! Отойди! Слышишь ведь, говорят тебе – отойди! Ну и отойди. Все мы служим…
Тимофей посмотрел на него тупым, отсутствующим взглядом. И вырвался от него не сразу.
А вырвавшись, бросился к красно-кирпичному зданию комендатуры.
Но комендатура оказалась на запоре. Перед ней было пусто.
Тимофей молча, надолго уселся под стеной – на то самое место, где сидел вчера с любяновским мужиком.
38В паутине, осыпанной крошечными каплями росы и трепещущей на утреннем сквозняке, запутались первые лучики солнца. Блестела солома в полосах света, проникавшего сквозь щели плетеной стены. Лошадь уже открыла ясные глаза и смотрела куда-то вдаль, слегка потряхивая гривой, Иозеф Беранок очнулся от одного сна, чтобы сейчас же, с сильно бьющимся сердцем, погрузиться в другой. Он погрузился в грезы о том, что было явью вчера. Чувства содеянного греха уже не было. Вместо него что-то, не имеющее пределов, зажило в уютном уединении его чулана. Под молчаливым взглядом лошади, в тепле примитивного ложа, в укромном уголке, куда только ясное солнце бесшумно, украдкой заглядывает через щелку, Беранек вновь и вновь переживал свою пьянящую тайну. Зерно среди плевелов – упругое, гладкое, теплое зерно, страсть слепо сжирает его в растрепанной полутьме ароматного сена. Рядом с этим все остальное – бескровная тень…
Беранек думал о том, что Тимофей, пожалуй, уже вернулся, и поймал себя на тайном желании, чтоб Тимофей поскорее ушел на войну. Однако порядочность Беранека возмутилась против такой мысли. С тем большим жаром дал Беранек себе слово, что сам будет просить за Тимофея.
Обо всем остальном он забыл. И не выходил из конюшни, даже когда солнце уже стояло в зените.
* * *
В это самое время Гавел кричал во дворе, что с субботней почтой привезли газеты.
Пленные чехи, оторванные этим сообщением от воскресного отдыха, потянулись на условленное место у забора. Они тащили с собой рубашки и мундиры, которые с утра просушивали и проветривали на поленницах и бревнах. Собравшись, одни опять развесили их около себя, другие продолжали осматривать швы своих выстиранных и недосушенных рубашек, выискивая вшей. Большинство же попросту растянулось на земле, подставив солнцу грязную одежду или голые груди и спины, искусанные паразитами, растравленные потом, усеянные сыпью, прыщами, и наслаждалось воскресным бездельем, приправленным сегодня ожиданием сенсации. Все очень терпеливо ждали Снопку и Когоута, которые, подложив под себя клочки соломы, бесконечно долго заседали в чисто выбеленном, засыпанном известью нужнике, испытывая наслаждение оттого, что вот опорожнили кишечник и можно спокойно потрепаться под жужжание мух на припеке.
Гавел, размахивая двумя номерами газеты, присланной лейтенантом Томаном, поторопил их криком:
– Zum Divisionsbefehl vom heute antreten! [141]141
К приказу по дивизии – стройсь! (нем.)
[Закрыть]
О газетах, привезенных вчера им самим, Беранек вспомнил только, когда Гавел ткнул ему их под нос и объявил:
– Reservatbefehl… vom Generalstabschef… Generalleutnant Toman! [142]142
Приказ начальника генерального штаба… генерал-лейтенанта Томана! (нем.)
[Закрыть] После обеда – большой митинг сознательных.
Волей-неволей пришлось Беранеку присоединиться к остальным. Но чтоб никто не заговорил с ним, он уткнулся носом в газету, которую сунул ему Гавел, и не сводил глаз с отчеркнутого абзаца. А в абзаце было все одно и то же, до омерзения:
«Среди первых четырехсот чехов – 72 добровольца… Они выстроились у православной церкви, перед русскими офицерами, чиновниками и духовенством. После краткого богослужения к ним обратился с речью священник Микулин».
Для переполненной души Беранека слова эти были бледны, как луна после восхода солнца.
– Тут брешут чего-то о мире! – воскликнул кто-то поодаль от Беранека.
– Почему же «брешут»? – сейчас же возмутился кто-то другой.
От этих слов по телу Беранека прокатилась волна неприятного чувства, похожего на беспричинный страх. За этим чувством пряталась мысль о том, как бы пораньше попасть сегодня к Арине.
А вдруг Арина будет избегать его?..
Возле Беранека все вертится Воточка – новичок в их компании. Глядя на Беранека, он зачем-то говорит:
– А я не согласен, эдак, глядь, в родного отца стрелять придется.
Голос, неприятный Беранеку, возражает:
– А согласен ты, чтоб чей-нибудь болван-отец стрелял в братский народ, который хочет освободить нас? Нет, если этот папаша в своем уме, он забьется в какую-нибудь дыру, бросит винтовку, обнимет русских да еще сыну накажет: «Валяйте, лупите по нас, а мы тогда побежим, ха-ха-ха!»
Воточка не спорит, но видно, что доверяет он только Беранеку.
– Кое у кого ведь семья дома осталась, верно? – обращается Воточка к Беранеку.
Беранек незаметно отодвинулся от него.
– Или имущество…
Беранек почувствовал необъяснимое облегчение оттого, что нет у него ни семьи, ни имущества.
– Родина превыше семьи и всякого имущества!
За этот выкрик Райныш смеется прямо в глаза Гавлу; почесывая голый живот, он шепчет Беранеку на ухо:
– Не прокормит родина-мать – прокормит чужая сторона…
Все дружно нападают на Райныша, крича, что он скорее немец, чем чех.
* * *
Унтер-офицер Бауэр доложил русскому фельдфебелю о том, что, по разрешению прапорщика Шеметуна, в воскресенье после обеда будет сходка чешских пленных. Однако он так был переполнен всем тем, что прочитал в чешской газете, так кипел душою, что, зацепившись за какое-то слово скучавшей Елены Павловны, заговорил с ней и сам едва не опоздал на сходку. Гавел вывел пленных по собственному почину, да к тому же раньше срока, назначенного Бауэром, так что кое-кто не успел даже просушить белье и захватил его с собой. Гавел поторопился потому, что на дворе показался Орбан, который обычно оставался в Александровском и на воскресенье.
В зеленой ложбине за домом Шеметуна, под высоким сипим небосводом, простые мысли и представления, пробужденные печатными строчками, поднимались, как тесто в деже. Непривычные, соблазнительные до опьянения картины, вызывающие головокружение и трепет, вставали перед Воточкой. Одна энергично подчеркнутая строчка в газете, на которую первым молча показал пальцем Цагашек, казалось, вознеслась к самому небу:
«Да здравствует самостоятельное королевство Чешское, да здравствует Россия и ее союзники!»
Тогда в душе Воточки прорвался нарыв беспокойства, назревший с самого утра. Он отважился прикоснуться к ране собственной рукой.
– Это что же, чтоб было, значит, самостоятельное чешское королевство?
– Ну да, солдат! Или ты против того, чтоб носить на фуражке чешского льва вместо Карлхена? [143]143
Военнослужащие австро-венгерской армии носили на головном уборе кокарду с инициалами императора. В ноябре 1916 года, после смерти Франца-Иосифа, императором Австро-Венгрии стал Карл Г Габсбург. Чешский лев – белый двухвостый лев на красном фоне (щите) – герб Чешского королевства.
[Закрыть] Против того, чтоб нами командовали по-чешски?
Все вокруг светло заулыбались. Гомолка встал, чтоб – без всякой нужды – перевернуть свою дырявую рубаху, сушившуюся неподалеку: он не мог усидеть, радость его так и распирала.
– А может, тебе не хочется, чтобы в пражском королевском Граде [144]144
пражский Кремль.
[Закрыть], за королевским пиром в кои-то веки снова заговорили по-чешски, а не так, как бывало: «Меня чешит, что ви техи»? [145]145
распространенный анекдот про императора Карла I.
[Закрыть]
Все дружно расхохотались.
– Не смейтесь! Честное слово, ребята, я этого и представить себе не могу!
Постепенно осмелел и Воточка.
– У нас, – с ненавистью сказал он, – богачи-то все немцы, а чехи в бедняках ходят…
– То-то!
– Тут, видишь, какое дело: немцы – мастера на такие штуки. Ко всем остальным, к бедным народам, Маркса отправили, а вершки все себе забрали.
Это степенное рассуждение Вашика едва не вызвало ссоры.
– Глупости! А ты знаешь, чего хочет Маркс? Маркс бы как раз и отнял у них эти вершки!
– Не ругайтесь! Мы прежде всего чехи, а потом уже партийцы разные.
Гомолка перевернулся на бок и плюнул далеко в траву.
– А что проку, когда немцы Маркса своего предали и вершки себе забрали!
– Как в Болгарии [146]146
Болгарией правил немецкий принц Фердинанд Саксен-Кобургский, с 1887 года – князь, в 1909 году провозглашенный царем Болгарии. 1 октября 1915 года Болгария вступила в мировую войну на стороне Центральных держав.
[Закрыть].
Помолчали, раздумывая.
Снопка лег на живот и вздохнул:
– И верно, нынче все могло быть иначе, если б не болгары. Предали славянство!
– Ну, я сказал бы – болгарский народ тут, пожалуй, не при чем. Это все ихний царь, немец!
– Нет, сами они виноваты. И болгары и поляки. Хороши славяне…
Гомолка расстегнул мундир, надетый прямо на голое тело, и снова плюнул.
– Вон в Румынии тоже немец на троне, а он, как положено, заодно с Антантой [147]147
Вскоре после смерти румынского короля Карла Гогенцоллерна-Зигмарингена, происходившего из боковой ветви прусской королевской династии, и восшествия на престол его племянника Фердинанда Румыния вступила в войну (конец августа 1916 года) на стороне Антанты.
[Закрыть]. И со славянами.
Райныш сел и вдруг злорадно выпалил:
– А русские цари – тоже немцы.
– Только не такие, как ты, вот что! Русский царь – он единственный, у кого совесть славянская, и он не изменил своему народу ради Вильгельма!
– И никогда не пойдет на измену!
– И русские цари всегда прямо и честно, делом помогали всем славянам. Ты не знаешь истории! На вот, прочти хоть это!
Когоут стал отыскивать какое-то место в газете, чтоб доказать справедливость своих слов.
– Все это очень хорошо, но для верности лучше бы посадить на трон в Чехии чешского короля. Чеха по крови и происхождению и преданного славянству.
– Где такого взять, голова! Мы – бедный народ. У нас вон даже дворянства нет.
– Ну, так пускай будет президент, как во Франции. У поляков есть дворянство, а многого ли оно стоило в австрийском парламенте?
– Я думаю – пусть будет какой-нибудь русский царевич, а то как же еще? Да у нас чеха заедят!
– Тогда почему не английский принц? Тоже ведь союзники, а Англия в мировом масштабе посильнее России будет. Был бы чертовски богатый дядюшка!
Гомолка только слушал, смакуя, как лакомка, мечты, которые ему подбрасывали другие, да развлекался, перебирая швы своей рубашки. В этот самый момент он обнаружил вошь, но сейчас же забыл о ней, забыл потому, что в эту минуту некая мысль захватила его целиком. Отложив рубашку, он подсел ближе к своим столь щедрым товарищам.
– Ребята! – начал он, понизив голос и озираясь, словно остерегался быть услышанным непосвященными. Лукаво улыбнулся. – Ребята! Я вот все думаю… мы-то тут все свои, так что можно говорить. Я, ребята, не могу понять, как может король – к примеру, скажем, немец или англичанин, – отречься от своей нации, от своей родины? – Он обвел глазами лица солдат, невольно ставших серьезными. – Верно ведь? Как это так – одним разом сделаться верховным вождем вчерашних чужих народов? Возьмем, к примеру, того же румынского короля… Нынче он – самый главный румын… Ну и слава богу! Но он бодро-весело воюет теперь против собственной родины, против своих. Погоди! – Гомолка мягким жестом остановил протест Завадила. – Для нас-то это хорошо, не кричи, я ведь тоже не говорю об этом громко – но среди нас поди поищи таких болванов! Я простой, честный парень, и образования у меня только начальная школа. И вот по моему обыкновенному человеческому разумению это, как ни говори – предательство! Это что же получается, – менять свою национальность, менять веру, как, черт возьми, вот эту вшивую рубаху!.. Детей своих при всем параде в румын переделать!.. Да я, простой мужик, ради своих пострелят с завода вылетел – но я бы им лучше головы поотрывал, чем отдать в такую переделку… Ну вот, и эдакий-то божьей милостью висит перед глазами у детишек в каждой начальной школе, рядом с господом богом. Вот чего я никак понять не могу. Ну, о религии я не говорю, это, как сказал Гавличек, всего лишь сделка [148]148
Карел Гавличек-Боровский (1821–1856) – выдающийся чешский поэт-сатирик, публицист и политический деятель. Активно выступал против абсолютизма Габсбургов, национального гнета и клерикализма.
[Закрыть]. С религией не родишься. И господь бог – он интернациональный. Но как это ни один немецкий патриот не плюнул в глаза румынскому королю – вот что мне очень удивительно. Да сделай такую подлость хоть вот Гавел – и я, простой парень, плюну ему в глаза и до самой смерти руки своей честной ему не подам. Правда, Гавел?
– «Изменнику народа – кинжал в предательскую грудь!»
Переплетчик Завадил, который во время этой речи задумчиво глядел на дубовую веточку, распустившуюся на дуплистом стволе, ответил Гомолке не сразу, но еще при всеобщем молчании:
– Видишь ли, Гомолка, немец тоже ведь может бороться за справедливое дело. Верно? Даже если он перешел на сторону славян. И это делает ему честь, если он за справедливость даже против своих, против собственного интереса. Смотри: Христос был еврей, а основал целую религию против евреев. Почему бы и среди немцев не найтись справедливым людям?
Молчавшие почувствовали внезапную благодарность к Завадилу. А Гавел встал и, подняв руку, воскликнул:
– Правда! Таков Либкнехт.
Вашик засмеялся. Гавел хотел было оборвать его, но в это время Когоут уже нашел в газете место, которое отыскивал, и решительно вмешался в разговор – так что все моментально забыли о назревавшем споре.
– Вот! – вскричал Когоут. – Слушайте!
– «Австрийский император, расположив 28-й полк на немыслимых позициях, подвел его под расстрел [149]149
3 апреля 1915 года в районе Дукельского перевала (Карпаты) 1100 солдат и 21 офицер 28-го пехотного полка австро-венгерской армии добровольно сдались в плен русским войскам. Специальным приказом императора 28-й полк был расформирован и вычеркнут из списков австро-венгерской армии. Полк состоял в основном из чехов – жителей Праги.
[Закрыть]. Русский государь даровал свободу несчастным славянам, спасшимся с этих позиций и нашедшим прибежище в его государстве. В мировой истории – случай небывалый, для России же – логическое звено в цепи исторической миссии освобождения угнетенных славянских народов. Внук Освободителя закрепил и за собой это самое гордое звание из всех, которое еще и через тысячу лет так же будет импонировать людям, как ныне… Иначе и не могло быть. Государь сделал это воистину по-царски – без единой оговорки, без каких-либо условий, воздав этим деянием дань памяти своего деда. Первая наша обязанность – ни в коем случае не допускать, чтобы милость государева пала на недостойных. Мы отлично знаем – и не было минуты, когда бы мы не сознавали этого, – что Россия не испытывает недостатка в людских резервах для ведения войны и что в этом смысле она отнюдь не ожидает помощи от нас. Но русская промышленность, работающая на армию, нуждается в наших опытных руках, и тут-то можем мы наиболее действенно способствовать всеобщей победе. Мы знаем, что в этом отчасти даже наш долг перед братским народом, и никогда нам не приходило в голову какой-либо псевдоидеальной мерой лишить Россию специалистов, в которых она так нуждается».
– Вот это тоже верно!
– Одним словом, пушечного мяса у них своего хватает, а вот дешевых рабов для господ капиталистов маловато, – подытожил Райныш и плюнул, повернувшись на бок.
Гавел только прикрыл глаза и молвил:
– Райныша… придется выставить.
Солдаты нашли в газете статью, которую и прочитали вслух второй раз, когда уже явился Бауэр и открыл собрание, – прочитали, чтоб польстить своему руководителю.
– «В н и м а н и е! Д е я т е л ь н о с т ь н а ш и х и н т е л л и г е н т о в в п л е н у.
Наши интеллигенты в плену стараются всеми средствами быть полезными русскому обществу, чтоб тем самым пропагандировать способности чехов. В Тюмени четверо интеллигентов, и среди них известный адвокат, трудятся в почтовом ведомстве, цензуруя корреспонденцию военнопленных. Трое взялись упорядочить Пушкинскую библиотеку, где они заводят новые каталоги по темам. Один работает в канцелярии градоначальника, еще некоторые обучают русских солдат хоровому пению. Таким образом, все они заняты делами, которые без сомнения сумеет оценить русская общественность. Будем надеяться, что в ближайшее время чешская интеллигенция найдет себе в России более полное применение».
– Ясное дело, офицеры-то всюду устроятся, – бросил Райныш.
– Дело не в том, чтоб устроиться, а важно хотеть и уметь помогать бескорыстно!
– Да чего он вякает, когда ему слова не дали!
Снова все дружно ополчились на Райныша.
Даже Завадил, который до сих пор никогда не вмешивался в споры, поднял руку и встал:
– Прошу фактическую справку. Я только хочу спросить предыдущего оратора: сам-то он уже сделал что-нибудь бескорыстно для нашего народа?
И, покраснев от волнения, Завадил сел на место.
– Всякий может что-нибудь сделать, – примирительно сказал Бауэр. – Чтобы помогать, вовсе не надо быть интеллигентом.
– Слушайте! Вот тут прямо о Райныше написано!
– «П и с ь м о к ч е ш с к и м с о л д а т а м.
Не смотрите, братья, на то, что мы пока еще бредем по болоту… стаи стервятников и нетопырей окружают нас… Кроты уже принялись за дело, подкапывают дорогу… Но наша твердая поступь растопчет их…»
Райныш резко поднялся; Бауэр сумел предотвратить назревавшую ссору:
– Тише, слушайте, вот сообщение поважнее…
И, повысив голос, прочитал:
– «О б ъ я в л е н и я.
Металлисты, срочно сообщите ваши адреса, вас незамедлительно определят на работу на выгодных условиях».
Тут все разом забыли о споре; задние придвинулись поближе. Гавел мигом очутился впереди всех.
– Стой! Металлист – вот он я! Где это?
– Слушайте дальше!
– «Требуются специалисты: цинкографы, литографы, картографы…»
Пленные внимательно прислушивались, ожидая, назовут ли их профессию. Не дождались; однако надежды их разгорелись.
Среди всеобщего волнения Завадил медленно встал и поднял руку.
– Завадил! – окликнул его Бауэр.
– Прошу слова.
– Говори, мы ведь не под протокол ведем собрание.
Завадил был необычайно серьезен.
Первым долгом он откашлялся, потом слегка повернулся, чтоб его могли видеть те, кто был позади.
– Уважаемые друзья. Из газеты видно, что мы, чехи, имеем в России возможность жить на свой заработок. Поэтому разрешите мне сказать несколько правдивых слов. Я уже долго над этим думаю. Я хочу сказать, что пора бы уж нам что-то делать. Думаю, после всего, что мы тут читали и слушали, настало время каждому из чехов открыть свои карты. И главное, чтоб каждый действительно делал что-то по своим силам для общего дела. Я имею в виду – для нашего народа. Вот мы слышали о деятельности наших господ интеллигентов…
Блеск его глаз скрестился с блеском глаз Бауэра, и тот невольно покраснел.
– Мы должны признать, что там правильно пишут, – мы обязаны отдать им свои искусные руки, поскольку русские, собственно, сражаются ведь за нас и вместо нас!
Тут Завадил помолчал, покашлял, прикрыв рот рукой, и вдруг поднял с земли еще одну газету, которую раньше никто не заметил.
– И еще одно. Вот тут, друзья, написано: «По местам, товарищи! Судьба народа – это судьба пролетариата!»
– Потому что народ есть пролетариат.
– Только ты-то скорей из немецкого, чем из нашего!
Завадил не обратил внимания ни на реплику Райныша, ни на то, что ответил Райнышу Гавел. Он склонил голову к плечу, выдержал паузу среди всеобщего напряжения и потом поднял свою газету высоко над головой.
– Уважаемые товарищи! – воскликнул он. – Эти слова… они – правда! И мы обязаны потрудиться для родины и народа. Пора нам заявить об этом громко и честно. Здесь нам нечего прятаться. Все мы знаем, чего хотим, о чем вот уже триста лет мечтает наш народ. И мы, по светлому примеру наших национальных героев, Гуса и Гавличка, тоже должны стать за правду. И пусть меня хоть арестуют…
Последние слова вырвались у Завадила нечаянно, и он поэтому смолк.
Но тогда поднялись голоса:
– Даже тюрьма после войны не должна нас отпугнуть!
– Какой там арест? Для этого им надо сначала победить!
– Это моя фактическая справка, – с глубокой серьезностью пояснил Завадил.
Пленные невольно рассмеялись.
– Друзья! В Австрии не сыщется столько тюрем, чтоб упрятать целый народ! Не хватит у них ни военно-полевых судов, ни виселиц! Мы только должны, друзья и товарищи, все твердо заявить наше мнение и потребовать своих прав! Военно-полевые суды действуют только во время войны…
– А переплетчик-то чешет как по книге!
Завадил, севший было на место, снова поднялся, польщенный этим восклицанием.
– Я еще хотел сказать, что свое право мы должны требовать организованно. В организации – сила. И конкретное предложение! Предлагаю написать сейчас же прямо пану лейтенанту Томану. Он уж лучше нас сообразит, что нам делать. Прошу председателя голосовать мое предложение. Значит – организация и письмо Томану.
Завадил еще не кончил, как уже поднялся Гавел и, подражая Завадилу, стал ждать, когда ему дадут слово.
– У меня тоже фактическая справка: организация у нас уже есть! Так что вступайте в нее! А главное, пан учитель, я посылаю им свой адрес. Хочу определиться на работу на выгодных условиях. Напишите об этом пану лейтенанту и в газету эту. С этим, как сказал Завадил, я согласен на сто процентов. За лейтенантом Томаном – всегда и везде!
Вдруг он вспомнил о Беранеке.
– Эй, Овца, где же ты, что тебя не видать, не слыхать?
Беранек, о котором совершенно забыли, теперь вынырнул откуда-то, виновато глянул на Бауэра и сконфуженно произнес:
– Да я ничего не умею.
– Как так! Каждому дело найдется…
Кому же менее блестящий
Удел достался, – тот
Путникам и путницам грядущим
Выравнивай дорогу!
– А кому и того не выпало, пусть делает этих самых грядущих путников и путниц. Это-то поди сумеешь?!
Все захохотали. Беранек молчал.
К счастью, Завадил опять взял слово – впрочем, терпеливо выждав, пока Бауэр, уже складывавший газеты, заметит его и разрешит говорить.
– Друзья, – сказал он тогда, – предлагаю конкретно отправиться к управляющему имением. Что, мол, нам нужны деньги на национальный налог…
Шум, поднявшийся было в конце сходки, разом утих. Неуверенность легла на лица пленных.
– Предлагаю послать к Юлиану Антоновичу депутацию. Организованно.
– Верно! Делать что-то! Завтра же! Выбрать депутацию!
Райныш считал, что депутацию надо избрать от всего лагеря; но это единодушно и возмущенно отвергли. Не хватало еще заботиться о немцах!
– Уж не скажешь ли ты там, что немцам нужны деньги для налога в чехословацкий союз? Голова!
– Немцам в России вообще нечего платить! Начали войну, разорили столько, пусть отрабатывают теперь часть контрибуции!
Чтоб покончить с вопросом, Гавел кратко, шумно и дерзко предложил себя в члены депутации. Его и выбрали.
Потом кое-кто назвал Райныша, который-де знает немецкий Райныш был избран большинством голосов, несмотря на его нежелание и бурное возмущение Гавла.
После этого с облегченной душой стали подниматься.
Беранек, почувствовав себя увереннее под прикрытием толпы, незаметно приблизился к Бауэру и жестом, полным скромной решимости и застенчивости, протянул полтинник, оставшийся от того рубля, который ему подарил Шеметун.
– Это от меня на национальный налог, я уже заработал, – примолвил Беранек.
Успевшие заметить это, поспешно отвели глаза, и кто-то, высоким тенорком покрывая говор беспорядочно расходившихся пленных, вывел:
Ой, ребята, ой, ребята,
Плакали мои деньжата…
Песню подхватили, и она веселой волной захлестнула все споры, какие еще докипали в зеленой ложбинке.
Воодушевленные, пошли строем по хуторской улице. У винокуренного завода встретили Орбана, возвращавшегося в Александровское, и, конечно, не упустили такого случая: только завидев его, грянули подстрекаемые Гавлом:
Гей, славяне!..
И, проходя мимо Орбана, нарочно горланили:
Русский с нааами, а кто против,
Тех француз задавит…
Орбан с вызовом плюнул им под ноги, в ответ на что Гавел долго кричал ему вслед ругательства, пока Орбан не скрылся за поворотом.
