Текст книги "Истоки"

Автор книги: Ярослав Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 48 страниц)

30

По сторонам насыпи, по которой проходила дорога, поблескивала вода; вокруг болота, во мху и в траве, гнил лес, шелестел, греясь на солнце, камыш, кричали птицы. Высоко в бледной голубизне кружил ястреб. Бауэр следил за ним взглядом, перебирая в памяти все то новое, что нес в себе этот самый примечательный из всех дней его плена – от встречи с Зиной и Володей Бугровым вплоть до обратной дороги в лагерь. С особенным удовольствием возвращалась его мысль к нечаянной встрече с Зиной и Бугровым. Ему казалось, что в этот день не стало причины, по которой компанию этой паре составлял учитель Гох, а не учитель Бауэр.

Вдруг телега, лениво укачивавшая его мечты, остановилась. За ними стала и повозка Арины. И не успел Бауэр понять, в чем дело, как Беранек спрыгнул наземь. В следующую секунду сердце Бауэра так сильно заколотилось, что зазвенело в ушах.

На съезде к воде, ниже травянистого откоса дороги, глубоко в глине застряли, угрожающе накренившись, дрожки. Бугров, с двумя охотничьими ружьями за спиной, стоял рядом, увязнув до половины изящных сапог, и держал под уздцы коня, который задирал морду, испуганно косясь налитым кровью глазом. Время от времени конь вскидывался всем своим потным корпусом. Дальше по съезду, на сухом местечке, стояла Зина с убитой дичью в руках.

Бугров, чуть не по колено в грязи, не решался ступить в переполненную канаву и не мог попятить застрявшие дрожки, тем более что руки у него были заняты уздечкой и ружьями; он совсем растерялся.

И тут-то – прежде, чем кто-либо успел сообразить положение и найти выход, прежде чем Бугров мог сделать что-либо, – кроме того, что он поспешно, насколько позволяла глубокая грязь, шагнул в сторону, – Берапек, сам по колено в воде, подбежал к коню и потащил за собой. Лошадь дернула, дрожки качнулись, зачавкала, брызнула грязь, – и вот вода, смешанная с глиной, уже потекла с колес на траву, на сухую дорогу. Конь, почувствовав под ногами твердую почву, довольно потряхивал гривой.

Бугров пробрался к тому месту, где стояла Зина.

Только теперь все поняли, какую медвежью услугу сослужил Беранек. Как вызволить Зину? Бугров кричал, шутливо предлагая унести ее на спине. Артельщик побежал вдоль канавы, искать удобное место для перехода. Беранек, правда, равно готов был вынести на себе и Зину и Бугрова, как он вытащил лошадь с дрожками, – но где взять смелость предложить свои услуги?

Наконец Бугров придумал, что делать; повелительно крикнул он Бауэру:

– Kommen Sie hier! [138]138
  Подойдите! (нем.)


[Закрыть]

Бауэр, с бьющимся сердцем, но без колебаний спустился в канаву и пошел, с трудом передвигая ноги в тяжелой, липкой и жидкой грязи. Приблизившись к Бугрову и Зине, он сделал попытку учтиво поклониться, однако грязь так цепко держала его ноги, что поклон вышел довольно неизящным. Бугров, ни слова не говоря, подтащил его к себе и галантно предложил Зине сесть на их переплетенные руки. Зина начала было смущенно отнекиваться, но в конце концов села на импровизированное сиденье. При этом она крепко ухватилась за Бугрова, а другой рукой слегка оперлась на плечо Бауэра.

Тепло ее тела проникало сквозь легкую материю и согревало руки Бауэра. Поэтому он старался не глядеть на Зину. И еще он боялся, что его выдаст громкий стук сердца, колотящегося за непрочными стенками груди, – этот стук оглушал его самого. И он хмурился, сосредоточивая все свое внимание на каждом шаге, приближающем их к твердой почве. Ему ведь надо было еще приноравливаться к шагам Бугрова.

В одном месте Бугров, на которого Зина налегла всей тяжестью, вдруг провалился – Бауэр покраснел и тут же побледнел, испугавшись, что у него не хватит сил. Зина вскрикнула и невольно приникла к Бауэру. Он почувствовал, как ее пальцы впились ему в плечо; ее волосы защекотали ему висок. Жар залил его до самого лба, и он судорожно стиснул руки Бугрова.

Бугров же только посмеялся легкомысленно над своим и Зининым испугом – правда, не раньше, чем они выбрались из грязи, и Зина спрыгнула с их рук и самостоятельно вскарабкалась по откосу на дорогу, измазав ладони. Бугров, тоже весь перепачканный, стоял на дороге и хохотал, отставив локти.

Зина опять спустилась к канаве, чтоб сполоснуть руки. Тем временем Беранек обтирал травой коляску и лошадь. Заметив, что руки у Бугрова тоже в грязи, он показал ему глазами на полы своего засаленного мундира. Бугров понял его безмолвное приглашение, однако сначала тоже пошел к воде. Вернувшись с мокрыми руками, он весело скомандовал Беранеку:

– Кру-гом!

Оказалось, однако, что не так-то просто вытереть чистые руки о грязный мундир, плотно облегавший спину Беранека, и Беранек крайне огорчился этим. Но тут артельщику пришла счастливая мысль – он подозвал Арину.

Та подошла, потупившись. По просьбе артельщика она приподняла подол своей льняной рубахи, и Бугров галантно предложил его Зине.

Зина, вытирая маленькие нежные ручки грубым льняным полотном, ласково заговорила с Ариной:

– Ты девушка?

Молодая женщина густо покраснела.

– Нет… Солдатка…

– Такая молодая! А где же муж твой?

Арина ответила не сразу.

– Не знаю… В плену был…

Зина отошла, а покрасневшая Арина все еще стояла, дожидаясь Бугрова, который рассматривал тем временем ссадину на ноге лошади.

Вытираясь подолом ее рубашки, Бугров тыльной стороной ладони провел чуть повыше, чтоб почувствовать гладкое тело под грубой материей. При этом он заглянул в глаза молодой крестьянки и игриво спросил:

– Как же тебя звать?

– Ариной.

– Ишь какое барское имя выбрала, красавица! В имении работаешь?

– В имении.

– Ну ладно, – сказал Бугров и вслед за Зиной пошел к коляске.

Потом, объезжая обе телеги, Беранека и Арины, он бросил беглый взгляд на хмурое лицо крестьянки и засмеялся.

Беранек лихо откозырял ему, потом перевел глаза на Арину. Словно между ним и этой женщиной вдруг появилось нечто, связывающее их. А Бауэра он пожалел от всей души – за то, что рядом с ним и Ариной тот остался незамеченным.

– Да, барышня-то еще добренькая, – сказал артельщик, когда коляска отъехала подальше.

Бауэр не отвечал. Он до сих пор был оглушен этим эпизодом.

31

В Крюковском артельщик обогнал Беранека и, сворачивая в улицу, где жила Арина, крикнул:

– Давай налево!

Беранек послушно свернул за ним, хотя Бауэру страшно хотелось бы гнать лошадь следом за Володей Бугровым и Зиной…

Изба Арины стояла на отшибе за околицей деревни, выброшенной, как пучок соломы, разливом обуховских земель на песчаный пригорок в лугах. Изба торчала за частоколом, среди зарослей крапивы – как оборванец или как на тощем пастбище дряхлый мерин с запавшими боками, с прогнутой, в струпьях спиной, наполовину ослепший, с бельмом на глазу. Полусгнившую и зеленую от моха крышу удерживали, не давая ветру развеять ее, лишь трухлявые жерди да суковатые сухие ветки. Одно покосившееся оконце смотрело во двор, другое – на улицу. В одном конце двора клонился набок сарай с плетеными стенками, с другой – пустой закуток для свиней, похожий на брошенную птичью клетку; не падал он только потому, что опирался на открытую дверцу. Ветхий плетень, утопавший в буйной крапиве, отделял двор от огорода. На плетне сушилось окостеневшее тряпье, черные лапти и початки кукурузы. На одной половине огорода, тесной, как ладошка, заглушаемые сорняками, росли вперемежку картофель, тыква, арбузы, огурцы, бобы, подсолнухи, укроп, фасоль, мак, свекла и помидоры. На другой половине распростерлась низко над землей, покрытой пожухлой травой и лопухами, старая яблоня; старую, иссохшую вишню душили молодые вишневые деревца. С голых ребер плетеного амбара ветры сорвали половину соломы – и вообще все это человеческое жилье будто состояло из одних ребер, сквозивших на солнце, продуваемых ветрами, озаряемых молниями, исхлестанных холодными ливнями.

Беранек въехал вслед за артельщиком во двор, на котором рылись две свиньи. Старый мужик Тимофей, отложив недоплетенный лапоть, закрыл за ним ворота из перекрещенных жердин на лыковых петлях.

Беранек поставил телегу под окном, чтоб видно было из избы. Потом споро выпряг Аринину лошадь и подождал, пока Тимофей скажет, куда бросить упряжь. Лишь после этого он вошел в дом.

В сенях, куда вела дверь со щеколдой, он переполошил цыплят. Через щели в досках пробивался солнечный свет, падая на черный бугристый земляной пол, на бочку в углу, на лужу, на сохнущее белье и на кучу всяких земледельческих орудий, сваленных в другом углу. Слева, замкнутый висячим замком, был рубленый чулан, справа, за дверью на петлях – жилая горница. А горница – это беленая русская печь, пыльный земляной пол, полати с кучей одеял и тряпья, две лавки, стол и сундук, под один край которого, пришедшийся на ямку в полу, подложили полено и камень. Перед печью – вязанка хвороста, солома да несколько поленьев; в углу над столом – маленькая икона с вышитым полотенцем, выше – два святых образа. И еще – фотография солдата. Вот и все имущество Арины.

Артельщик уже сидел за столом, вытянув длинные ноги.

– Ну как, Тимофей Семенович, воюем?

– Эх, – махнул рукой Тимофей и начал возиться с чем-то на лавке.

В избу набились соседские чумазые детишки, не поздоровавшись, сели на лавку у двери и принялись, затаив дыхание, глазеть на пленных.

Бауэр с интересом рассматривал каждую вещь, читал имена святых на образах, письмена на иконе. Даже ласково гладил лохматые головенки детей, которые со страху не решались убежать. Тимофей за них отвечал на расспросы Бауэра. Арина копалась за печью, время от времени выходила на двор. Наконец поставила перед гостями крынку сметаны, тарелку семечек и каравай хлеба. Тимофей подсел к Беранеку, стал потчевать:

– Ешьте на здоровье.

Потом спросил Беранека:

– Жена-то пишет?

– Не, я ест свободный.

– Надо сказать «холостой», – с важностью поправил его Бауэр.

Арина принесла еще молока и, обращаясь к артельщику, проговорила застенчиво:

– Вы уж простите нас, самовару-то нету.

На это артельщик, а за ним и Бауэр, ответили:

– Ничего, спасибо.

Беранек ничего не сказал. Он только присматривался, как едят другие, и по их примеру отламывал хлеб и макал его в сметану.

– А хозяйство большое? – спросил Беранека Тимофей.

– Большое.

– И рабочие руки дома остались?

– Остались.

– Ну вот, а у нас скоро никого не останется. – И Тимофей покачал головой. – Э-эх! Ваша-то власть… умнее. Зря сердится наш Юлиан Антонович. Нету людей! Xe-xel Зато есть еще эти… дармоеды, бездельники… баре… здоровые да молодые! Сами видели – ездят тут…

Бауэр смущенно промолчал; принялся списывать надпись на иконе. Потом вдруг громко заявил:

– Ну, мы поедем!

Арина коснулась Беранека робким взглядом. И он этот взгляд почувствовал. Она по очереди простилась со всеми. Тимофей проводил гостей до дороги.

32

Почту, поступавшую от командования, всегда разбирал сам прапорщик Шеметун. Вскрыв один пакет, он крикнул унтер-офицеру Бауэру:

– Вячеслав Францевич, вам письмо!

Бауэра кольнуло в сердце. Это было первое письмо, полученное им в плену.

Шеметун передал ему простую открытку для пленных. Первым долгом Бауэр кинул взгляд на подпись, скорчившуюся в самом низу.

– От Томана! – воскликнул он.

Иозеф Беранек, сложив привезенное для Шеметуна, собрался выйти, но тут он сразу забыл обо всем и отважился задержаться в канцелярии. Вышла на порог и любопытная Елена Павловна со свежей газетой в руках.

– Из дому? От милой? – спросила она.

– Нет. От лучшего моего друга детства – он офицер сейчас.

– Где же он?

– Пишет – в лазарете.

– Ранен?

– Вряд ли… где бы его могли ранить…

Бауэр покраснел, внезапно смутившись; у него даже сильнее забилось сердце.

Теперь Беранеку не терпелось поскорее отнести офицерам то, что они заказали в городе. Обычно, когда он привозил их заказы, они спрашивали:

– Ну, что новенького, пан Беранек?

Сегодня, притащив к ним на плече мешок белой муки, Беранек приветствовал офицеров одними глазами и, осторожно опустив мешок на место, указанное обер-лейтенантом Грдличкой, ответил на обычный вопрос:

– Новое, осмелюсь доложить, есть: пан лейтенант Томан письмо нам прислал.

– Вот как! – воскликнул Грдличка. – Он что, уже губернатор?

– Он в лазарете. А что с ним – не знаем. Только, конечно, не ранен.

– Ранен, пан Беранек! Он ведь – Schuß!

В тех же словах возвестил Беранек новость и Мельчу. Тот засмеялся:

– Вот слава богу! Да здравствует чешский народ! Смотри только, Иозеф, как бы сумасшедшие не потянули за собой дураков!

Беранек не понял, но из вежливости тоже засмеялся.

Когда он наконец вернулся к Бауэру, открыточка Томана уже ходила по рукам пленных чехов.

Нешпор только что прочитал ее, вздохнув, отдал нетерпеливо ожидавшему Беранеку и ушел.

Беранек с трудом разбирал почерк Томана, особенно первое слово, написанное по-русски:

«Дорогие!

Я скоро выйду из лазарета, о чем и сообщаю, чтоб ты, чего доброго, не написал мне сюда. Я пишу тебе уже второй раз, пишу наудачу, в то место, где мы расстались. Надеюсь, ты еще там. Почему я не остался с вами, вы, наверное, уже знаете. Что-то поделывают мои земляки-благодетели? Как только получишь открытку, отвечай сейчас же по адресу, который привожу ниже. И сообщи мне свой точный адрес. Мне есть о чем писать тебе. На открытке этого писать не могу. Вообще многим надо нам поделиться. У меня накопилось на длинное письмо. Здесь много настоящих чехов и много больших надежд. А пока я, как я уже писал, нахожусь среди русских. Они относятся ко мне по-братски, И мы хотим помогать им по-братски же. Получаете ли вы нашу газету? Делаете ли что-нибудь? Собираете ли хоть национальный налог? [139]139
  Подоходным, так называемым национальным налогом, по решению состоявшегося весной 1916 года в Киеве съезда Союза чехословацких обществ в России, облагались все виды собственности и доходов колонистов, военнопленных, солдат и офицеров чехословацких воинских частей и других членов Союза. Средства эти шли главным образом на содержание аппарата Союза, а затем отделения Чехословацкого национального Совета, а также на финансирование органов печати и вербовочной деятельности


[Закрыть] Привет всем знакомым, сознательным чехам. До свидания на своб. род.!»

Сбоку мелко было написано:

«На всякий случай посылаю несколько номеров нашей газеты. Выпишите и вы ее себе».

Пока Беранек вдумчиво и обстоятельно читал эти мало понятные для него слова, Жофка приставал ко всем с вопросом:

– Что с ним такое могло случиться?

Жофке никто не отвечал.

Гавел взял открытку у Беранека и прочитал ее второй раз.

– Ну, ясно! – воскликнул он, дочитав.

Глаза его сверкали.

– Что ясно? – с деланным безразличием спросил Вашик.

– Что, съели? Я-то знал!

– Что ты знал?

– Знал-то я что? Ха! Угадай, гадалка! Знал, знал! Я-то скумекал, куда исчез наш лейтенант, почему он не остался здесь… Ишь умник!

Все молчали. Гавел еще раз вслух прочитал письмо.

– Что такое сознательный? – спросил он Бауэра о непонятном русском слове.

Тот перевел.

– Эх, а я-то проморгал! – вскричал Гавел. – Вот черт! А мы что? Овца, кто мы?

Беранек озадаченно взглянул на Бауэра, но Бауэр спокойно ответил Гавлу:

– Разве мы не помогаем русским?

Тогда Беранек сразу успокоился, – успокоение пришло к нему, как торжествующее чувство жадности к работе.

– Видишь, Овца, – сказал ему еще Гавел, и грубый голос его дрогнул от волнения, – воображаешь, что ты со своим убеждением – один, как… овца. А ведь нас-то сколько! Самых разных, по всему миру разбросанных! Каждый сам по себе, а вот все же – думаем одно, хотим одно и делать будем одно! Делать, Овца, делать! И вот мы уже не просто овцы. У нас есть… пастух!

– А я и делаю, – гордо заявил Беранек, прямо и преданно посмотрев на своего унтер-офицера.

Гавел, охваченный счастливым волнением, откинулся на спину. И еще раз попросил дать ему взглянуть на открытку Томана. Неподвижность спокойных четких букв уже сама по себе волновала Гавла – а тут еще все недосказанное, что скрывалось за ними… Он положил открытку на нары рядом с собой и пристукнул ее кулаком.

– Эй, патриоты! Сознательные! А национальный налог мы собираем?

– Надо еще иметь из чего платить, – усмехнулся Райныш.

– Верно! – сказал Гавел. – Вот теперь, пан учитель, есть повод требовать платы! Но – только нам, сознательным! – Он устремил взгляд куда-то в пространство. – Там это наладили, там – славянский фронт! Вот как мы относимся к русским! А здешние русские что?

У Тацла вырвалось:

– Потому что мы сами для себя ничего не делаем!

Бауэр понял остроту этого упрека.

Все посмотрели на него.

33

Бауэр вручил Иозефу Беранеку официальное письмо – собственно, это была ведомость на выплату денег; и Беранек отправился в путь.

Если бы сейчас Беранек встретил кого-нибудь из знакомых – из тех, кто уже видел у Бауэра пятирублевую бумажку и со всех сторон рассматривал бумажный рубль, полученный Беранеком от Шеметуна на расходы, – он ударил бы себя в грудь, по тому месту, где был спрятан этот документ, и воскликнул бы:

– Вот оно!

Чувство беззаботности и уверенности, охватившее Беранека вчера после разговора с Бауэром, не покидало его и сегодня. Он все вспоминал лейтенанта Томана, который четко отпечатался в его памяти.

И Беранек мурлыкал себе под нос песню, от которой захватывало дух:

 
Чех-отец и чешка-мать…
 

Слова песни, как и всякий раз, сладостно отзывались в душе. Будоражили, льнули к сердцу. Но сегодня Беранек внимательно прислушивался к слову «родина». Оно, это слово, звучало как «бог», о котором рассказывает законоучитель детишкам в школе.

Беранек даже на дорогу не смотрел.

 
…Родину учили знать…
 

Родина!

Крыло ангела, торжественный стяг, а скорее всего – неоглядные ржаные поля, когда по ним пробегает пьянящий ветерок и летит куда-то на край земли, так что кружится голова от величавого колебания зеленых волн.

Такими были в тот июль обуховские нивы.

И сейчас эти нивы широко раскинулись перед Беранеком. По солнечным пологим, бескрайним холмам гонит ветер тени облаков. Опьяняет любовью к этому миру.

 
Бо-жий мир
Весь как прекрасный сад…
 

Беранек шагает по пыльной полевой дороге, которая прямой чертой связывает горизонт с горизонтом, один край земли с другим – весь этот жадно любимый мир…

 
Прекрасна родина моя,
И сердце бьется для тебя,
Слава тебе, родина любимая…
 

Юлиан Антонович, которому Беранек должен был передать письмо, уехал в поле. И Беранек пошел разыскивать его – вдоль оврагов и вымоин, из которых выплескивалась зеленая кипень кустов, по скверно запаханным краям пашен; встречались ему знакомые полевые цветы и заблудившиеся колосья – жалкие, покинутые сироты. Затем он миновал полосу несжатой пшеницы – для нее не нашлось нынче мужицких рук. Потрясающее кладбище! Почерневшие, поломанные, растрепанные стебли, пустые, выкрошившиеся колоски над реденькой трав» кой…

«Саботаж!» – цедил, бывало, сквозь зубы Юлиан Антонович, глядя на это разорение.

Он и сегодня был здесь неподалеку. Взял у Беранека письмо, просмотрел ведомость и засунул бумаги в карман.

– Ладно! – сказал он. – Передай – благодарю, мол. И сам все знаю. Ступай!

Беранек пошел.

Но этого мало было Беранеку сегодня, и он отправился в Крюковское к Степаниде Ивановне – за книжками для Бауэра.

Он даже не задержался у пасечников, которые сидели в рощице у шалаша из свежей соломы и чистили картошку в солдатский котелок, поддерживая маленький, сильно дымивший костер.

Степанида Ивановна ловила телку, бегая по саду, заросшему крапивой. Она явно застеснялась своего вида и, приглашая Беранека в дом, все одергивала грязную юбку, прижимая ее к сухим ногам.

Беранек, дожидаясь, разглядывал комнату учительницы. Ее украшали коврики, сплетенные из обрезков пестрых тканей, яркие открытки и засушенные полевые цветы и колосья.

Степанида Ивановна вернулась уже в другой юбке и в башмаках на босу ногу. Записочку, тщательно написанную Бауэром, она разбирала с трудом, но тем не менее подивилась, как хорошо он пишет.

– Он ведь учитель! – похвастался Беранек.

Она дала ему стопку школьных учебников. И так как этим исчерпывалось его задание на сегодня, а времени еще оставалось много, Беранек решил навестить мужика Тимофея.

Тимофей сидел на земле у амбара и плел лапоть.

– Как поживаете? – крикнул ему по-русски Беранек.

– Плохо…

Затем Беранек согласился войти в дом. Он молчал, потому что знал мало русских слов, На пороге избы глаза их случайно встретились, и Тимофей, в добродушном смущении, улыбнулся, блеснув белыми зубами из зарослей бороды.

– Хорошо… в плену-то? А? – сказал он, подмигивая; в уголках глаз его, прячущихся под космами бровей, пробежали морщинки, и кожа покраснела.

В избе Беранек поздоровался с Ариной рукопожатием, но сейчас же вышел следом за Тимофеем – носить воду и поливать грядку табака, притулившуюся между частоколом, заросшим крапивой, и плетеной стеной кособокого, изрядно прогнившего сарая.

Наступил вечер; Арина, вытерев стол, поставила на него керосиновую лампу. Едва ее слабый свет пробился сквозь оконца на двор и на дорогу, в избе появились еще два гостя: один русобородый, с улыбкой, разлитой по всему лицу, другой – коричневый какой-то мужичок, похожий на Тимофея. Они первым долгом поклонились иконе, потом подали руки Тимофею, Арине, а под конец и Беранеку.

– Встречайте дорогих гостей, – сказали они при этом. Арина, не отходя от печи, пригласила гостей за стол.

Тимофей вытер потный лоб, порылся в углу и налил всем в кружки мутного квасу.

– Ну, как? – спросили мужики.

– Время подошло, в солдаты забирают… Эх! – Тимофей усмехнулся коротко, хрипло и безнадежно. – Что поделать…

Гости отпили, причмокивая, квасу.

– Что ж, черт… Молодых, что ли, мало?

– Ну-у… А надоела, всем надоела…

Потом мужики, широко улыбаясь, обернулись к Беранеку.

– Видать, нашим генералам не устоять против ваших! А наша, мужицкая сила – не хочет… Хе-хе!

После долгого пути, после трудов, холодный кислый квас понравился Беранеку. Он отломил себе ломоть черного хлеба.

Тимофей тоже запихивал в рот куски хлеба, смеялся одними глазами и шутил:

– Был бы мужик царем – сало с салом бы ел, бражку бражкой запивал и на соломе вволю бы спал! Хе-хе!

Мужики степенно вздыхали:

– Был бы мужик царем – войне бы конец положил! Вот что он сделал бы…

– Проклятый немец! Земли ему, вишь, мало! Ну и дали бы ему из барской – у них много! Был бы мир, да и нам бы осталось. Всю-то и не вспашешь.

– Не хотят вот немцу ее отдавать… так он сам берет. А только скажу, коли нахватает мужицкой земли – не проглотит, подавится!

– До нашей, мужицкой, не допрет. Подавится! Малым куском русской земли подавится вместе со своим Вильгельмом.

– Хе-хе, русских-то и Вильгельму не сожрать!

– Хо-хо, на здоровье!

– Мужик всех хлебом кормит. Не немец – свои мужика-то жрут!

– Ха-ха! Нет, не дадут они мужику царем быть! Ха-ха! Сами все сало подъедят…

– И бражку выхлещут…

Тимофей встал, послонялся вокруг печи, да и махнул только рукой:

– Эх!

Усевшись на место, он воскликнул:

– А что, детушки, это знаете —

 
В борьбе обретешь ты право свое…
 

Хе-хе! Ну, пейте, гости дорогие! Выпили еще квасу.

– Умный от умного учится.

– Верно.

Беранек, допив квас и съев свой хлеб, собрался уходить. Но мужики дружно удержали его.

Русобородый, с улыбкой во все лицо, сбегал домой и принес большую зеленоватую бутылку водки.

– Чтоб перед дорогим гостем лицом в грязь не ударить, да и царского воина почтить, – сказал он.

Водку он налил всем в квас.

Тимофей смеялся одними уголками глаз и приговаривал:

– Пейте на здоровье!

Арина вскипятила чаю в большом горшке. От водки, от жарких взглядов, от тесноты избы разгорячились мужики. Их добродушным смехом вскоре заразился и Беранек, и его всего заполнило приятное чувство беспечности.

Над лампой кружилась мошкара, на почерневших бревенчатых стенах сидели и медленно ползали тараканы. Возле печи чернел жирный, как косточка сливы, прусак. Изба будто вспухла от тепла. В этой духоте мужики пили все больше, потели и терпеливо вытирали лбы и бороды. Арина, сидевшая в углу у печи, только пригубила.

Теперь громко и обстоятельно стали рассуждать про войну и про землю.

– Ох, эта война! Черт бы ее побрал!

– Немец! Это верно, без земли-кормилицы не проживешь.

– А вот в Сибири, говорят… В Сибири…

– Ну и говорят… мало ли глупостей говорят! Ни царь, ни господа наши земли немцам добровольно не дадут. Это уж точно. Они ее и мужику-то не дадут. Для себя держать норовят!

– Верно! Хе-хе! Царь-то только свое и защищает…

– Мужицкой кровушкой…

Под конец Тимофей кричал, словно бранился с кем-то:

– А земля… она ничья! Я говорю – земля, она божья!

– Эх, война… Эх, земля… Эх, беда!

Когда от косматых голов всех трех мужиков повалил пар, они взялись испытывать крепость своих ног. Поочередно топали по земляному полу, вздымая пыль.

– А я, – орал Тимофей, охваченный внезапной храбростью, – я, царский солдат… я еще и маршировать могу: ать-два!.. Левой, правой… Левой, правой… На пле-чо! Эх, черт! Батюшка-царь зовет! А я… я еще могу! Хе-хе! Могу!

Тут ему срочно понадобилось выйти.

В его отсутствие гости пристали к Арине:

– Эй, баба! Хозяйка! Гляньте, да она спит!

– Вставай! Устала? А что запоешь, как одна останешься?

Сонная Арина подошла вытереть залитый стол; русобородый шлепнул ее по полному бедру, ущипнул.

– Что тогда запоешь, а? Ничего, молодая баба с голоду не помрет! Ха-ха-ха! Найдется который-нибудь, приласкает. В тепле приласкает! Да накормит получше, чем царь Тимофея. Ха-ха!

– Накормит да наполнит! Хе-хе-хе!

– А солдаткам, Аринушка, царь, за заслуги ихних мужей, пленных дает! Бери вот этого, Аринушка! Ха-ха-ха!

Глухие стены избы сотрясались от мужицкого хохота, Хохот выплеснулся через окна во двор. И там его поглотила тихая безбрежная ночь.

Тимофей вернулся не скоро и еще с порога понес что-то несообразное о том, как он воевал в японскую войну. Видимо, на вольном воздухе от водки его окончательно развезло. Туман застилал ему глаза, и потому Тимофей кричал:

– Я на самом краю света побывал! Видел желтых обезьян, они и говорить по-человечески не умеют! Хе-ху! Ох, и пошалили же землячки! Пошалили с барами-господами! Хе-хе! И с генералами… с их пре-вос-ходительст-вами! По рожам, по сытым… Ха-ха! Э-эх, и помещикам… Жару поддали! Свечку им воз-жгли… у-у! И черту и богу…

Горело! Горело в мужицкой груди! Сердце мужицкое горело!

Приятное тепло охватило Беранека; лень было вникать в смысл и бессмыслицу мужицких речей. Ему хотелось спать, и дружный хохот доходил до него сквозь туман, как музыка, как колыбельная.

«Сознательные», – вдруг вынырнуло слово из розовой мглы.

С чем-то связалось оно в его мозгу. Ожило.

– Созна-тель-ные! – закричал Беранек. – Мы! По-мо-гаем!

– Это ничего, – утешил его коричневый мужик. – И у нас такие были и есть, есть и будут! Ничего… И будут! А ты – брат… Хотя и австрияк…

Русобородый бил Беранека по плечу и кричал фальцетом:

– Он свой… хрестьянин!

– Да… христианин, – бормотал Беранек; он смутно различил Арину и обнял Тимофея.

В ночной час мужики поднялись и потащили из избы на двор спутанный клубок пьяных речей. Беранек шатался меж них, он видел и слышал только русобородого, который шел с Тимофеем.

– Иди! – говорили рядом с Беранеком кому-то. – Ступай, покуда в лаптях! Как мужик к своему барину!

Черт с ним! Он должен тебя защитить! Проклятые… Упыри! А ты сходи-ка…

Тимофей отбивался от Беранека, размахивая руками. Смотрел пьяными глазами, но взгляд этот был как ночь. Черный, зловещий.

– Иди, иди! – повторял за мужиками Беранек, сам не зная зачем. – К барину, к молодому! К хорошему… к Бугрову!