Текст книги "Истоки"
Автор книги: Ярослав Кратохвил
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 48 страниц)
– Смотрите, а ведь получается – и дальше получится… Нас бы направить в русские части, – сказал Петраш, обращаясь к развеселившимся, возбужденным товарищам. – Мы – правы. Чем больше отстаиваешь, чем больше приходится защищать правду, тем яснее, непреложнее и радостнее становится она для тебя самого. И только сквозь призму правды можно ясно и точно увидеть цель.
Приближались сумерки, небо поднялось высоко. И под его ласковым сводом в мягких вечерних тенях словно смягчилась даже выжженная каменистая земля между путей. Совсем близко, за путями и вокзальной оградой, слышно было, как отдыхает мир. Горели окна вокзала, обращенные на запад, а лица усталых людей издалека казались багряными.
Добровольцы смотрели, как высоко летают ласточки, как загнанный паровоз остановился поодаль, выдыхая черный дым и золотистый пар, как вдали, в разжиженном свете солнца, тянется длинный состав – теплушки, а в середине, будто жемчужина в ожерелье, – один чистый пассажирский вагон.
– Воинский эшелон! – первым объявил Фишер.
Вскоре зазвякали буфера, заскрипели тормоза, и волна зеленых русских солдат захлестнула водопроводные краны и хлынула к станционному зданию, разворошив суматохой сонный перрон. Часть из них, привлеченная знаменами, моментально сгрудилась у вагонов с чехами. А Фишер уже объяснял своим товарищам:
– На фронт едут! Из Петрограда!
И, в шутку засучив рукава, закричал, весело и вызывающе став в дверях:
– Поднимайтесь, будет митинг!
Солдаты были молодые, в новом обмундировании. Первый из них, с фуражкой, сбитой на затылок, без стеснения спросил Фишера:
– Вы кто? Пленные? Куда вас гонят?
– Никуда нас не гонят, мы – добровольно.
– Куда?
– С вами! Бить немцев!
Солдаты недоверчиво оглядели его, остальных чехов и знамена.
– Вы что, австрияки?
– Ничего подобного! Слыхали, ребята, о чехословацкой бригаде?
Солдаты молчали.
– Вы – австрийские офицеры!
– Опять не угадал, земляк. Мы – чехословацкие солдаты, как вы – солдаты русские.
– Врут, врут! – закричал кто-то в последних рядах увеличивающейся толпы. – Это австрийские офицеры!
– Ясно, врут…
Фишер по-прежнему загадочно улыбался любопытным.
– Не врем. Были австрийскими офицерами, а теперь – нет. Мы швырнули под ноги австрийскому императору его австрийские чины. Уж лучше быть простыми солдатами славянской армии, чем офицерами немецкого монарха!
Солдаты рассматривали их внимательно, недоверчиво.
– А почему? – поинтересовался кто-то в первом ряду.
– Почему? А почему вы сбросили царскую кокарду?
Из задних рядов к Фишеру протолкался юркий солдатик со смуглым лицом и, показав на белые буквы красного полотнища, крикнул:
– Ну ладно, а вот это отставить! Да еще напиши: «Долой войну!»
– Еще чего! Мы лучше напишем: «Долой императора!»
Фишер улыбался: стоя выше солдат, он чувствовал явное превосходство. Товарищи его за спиной тоже улыбались.
– Гляньте, смеются над нами! Очки втирают! Офицеры они!
– Эй, граждане, австрияки! Коли вы против императора, так и пишите: «Долой императора! Революция до полной победы! И – война войне!»
Кадет Горак громко засмеялся:
– Вот это придумал!
Вперед вышел Петраш, спокойный и тоже улыбающийся.
– Что вы сказали, то мы и делаем. Долой императора! Отлично. Но где он, контрреволюционный-то император? Война – войне! Хорошо. Вот мы и идем на войну против императорской войны. Революция – это война против всех царей и кайзеров. А потому – революционная война против кайзера до полной победы!.. Как вы делали революцию? С поклонами, в белых перчатках, что ли? Бросали оружие при виде царской полиции?
Кто-то вдруг дерзко крикнул в затылки напряженно слушавших:
– Буржуазный офицерский обман!
– Кто это кричал? – спокойно спросил Петраш. – Подойдите сюда, земляк! Побеседуем. Вот посоветуйте: чем разбить камень? Комком земли, горстью глины? Нет ведь? Твердый камень можно разбить только еще более твердой сталью или еще более твердым камнем, так? Значит, кайзеровскую войну можно подавить только войной, причем еще более беспощадной. Впрочем, – высокомерно усмехнулся Петраш, – может, ты это сумеешь сделать по-другому? Может, стоит тебе крикнуть по-товарищески слово и товарищ кайзер с товарищами немцами отвесит поклон и оставит русскую и чешскую земли, а также земли других славянских народов? И перестанет убивать русских и других славян, жечь русские деревни? Может, по одному твоему мирному слову он вернет все, что отнял… все аннексии и контрибуции. Прошу покорно! Добьетесь этого – сделаем вас царем.
В толпе засмеялись. Часть людей была озадачена, но остальные запротестовали. Петраш решил противостоять этому теми же средствами, которые сегодня уже имели успех. И он крикнул протестующим:
– А вы знаете, что такое немец?
– Немцы – первые социалисты! – не раздумывая, ответили из задних рядов.
Чехи громко засмеялись.
– Попали пальцем в небо!
– Ты прав, земляк, – сказал Петраш. Он один перестал улыбаться. – Немцы – первые в выработке всевозможных ядов для отравления других народов, кроме своего! Этот экспортный товар для России они возят по своей стране очень осторожно – в запломбированных вагонах. Почему же тогда, гражданин, у них у самих нет социализма и революции?
– Еще будет!
– В самом деле? А почему Германия и без социализма велика и сильна, а твоя Россия на краю пропасти?
Вальяжный голос откуда-то сбоку перебил Петраша:
– Да потому, что им за великую-то и сильную слаще умирать…
Солдаты, минуту назад серьезные от растерянности, засмеялись. Маленький Фишер, глубоко оскорбившись, замахал руками.
– Не они умирают! Вы умираете! Им-то без интернационализма легче побеждать! А у вас отняли любовь к родине, отнимут и веру!
– Какую веру? Веру в себя и в революцию не отнимут!
– Эх, братцы! – ударил по затылкам тот же самый вальяжный насмешливый голос. – Вижу, придется нам с вами грудью защищать мученицу нашу, веру православную!.. До последней капли – родимую дурость! Отцовское наследие – исконно русские кандалы!
Толпа облегченно засмеялась Петрашу прямо в лицо, зашумела, и Петраш долго не мог говорить. Какой-то веснушчатый солдатик у самых его ног толковал:
– Ну да, эти господа уж завсегда тебе какую-никакую родину укажут… А к примеру, как оно теперь с Польшей-то? Наша она еще родина или уж немецкая?
– Наша родина теперь уже и Царьград и проливы! – крикнул его сосед.
– А вы-то какую защищаете? Ха-ха! Нашу, великую и сильную, милюковскую, или вашу слабую, австрийскую?
– Нашу родину отняли немцы! – вспыхнул Горак. – И вашу скоро отнимут…
– Как это отняли? Это – как наши отняли у поляков… и у других?
– Так отняли, что мы сейчас, на собственной родной земле – рабы чужеземцев! Вы в своей отчизне хозяева, и…
– Такие хозяева, как собака на хозяйском дворе!..
Толпа опять дружно захохотала, загудела.
– А на что нам ваша родина? – заметил кто-то. – Не было б «родин», не было б и войн…
Фишер, давно переставший улыбаться, оттолкнул руку Петраша и, пригнувшись, спрыгнул в гущу хохочущих солдат. От волнения у него перехватило горло, и он не сразу мог заговорить. Толпа сейчас же сомкнулась вокруг него, закрыла, и только слышно было, как он потом закричал:
– Как говоришь, солдат? И ты – русский? Стыдись! И это называются славяне? Стыдитесь!
Петраш спустился вслед за Фишером, и его тоже тотчас же окружили, сжали со всех сторон. По мере того как разгорались страсти, в толпу спускались и остальные, и в конце концов в дверях вагона остался один Томан. Взгляд его поверх голов спорящих блуждал по отдаленному перрону, грудь теснило.
Из пассажирского вагона второго класса, прицепленного в середине состава, с любопытством выглядывали и выходили русские офицеры. Сначала они прохаживались в отдалении, постепенно приближаясь к кучкам спорщиков, ядро которых составляли чехи. Притворяясь незаинтересованными, русские офицеры будто ненароком останавливались поблизости, однако внимательно прислушивались. С показным рвением, чтобы служить примером остальным, они принимали распоряжения своего командира, высунувшегося в окно вагона, четко выполняя подходы, повороты, отходы – как хорошо вымуштрованные новобранцы. Однако вмешаться в толпу солдат они не отваживались.
Жаркие споры и скопление народа привлекли с вокзала других любопытных: солдат, железнодорожников и людей в штатском. Они смешивались с галдящими кучками, торчали у них за спинами, горели их страстями или только угрюмо слушали.
Какой-то толстяк с шевченковскими усами, в шелковой косоворотке под городским пиджаком, тоже долго и молча прислушивался то у одной кучки, то у другой, а потом зычным голосом гаркнул Томану, удрученно стоявшему в дверях:
– Видали! Вот чему научил их Ленин, слуга прусского Вильгельма!
– Ну, нет, – хмуро проворчал железнодорожник, стоявший рядом с ним, заложив руки за спину. – Ленин учит правде…
А солдат с шинелью внакидку, недавно прибредший сюда с перрона, неторопливо потер себе подбородок и медленно, как бы вытаскивая слово за словом, произнес:
– Оно ведь – понятное дело… Конечно – защищать родину! Никто не отрицает. Но – чтоб все! А кому родина дала больше, тот, понятно, и больше должен ее защищать…
Под шевченковскими усами оскалились зубы.
– А я, может, пожертвовал родине больше, чем ты! И уж, конечно, побольше, чем твой Ленин.
И шевченковские усы оскорбленно и возмущенно отошли в сторону.
– Все может быть, барин, только сала-то ты, видать, для родины не пустил…
Вокруг медлительного солдата широко разлился смех, а его сосед, солдат, одетый чисто, сказал:
– Ленин – наш человек!
– Ленин – правильный товарищ! – негодующе закричали сразу несколько солдат.
– Товарищ-то он Вильгельму да евреям!
– Да уж получше тебя-то!
– Еще бы! Трусу я вообще не товарищ.
Солдаты дружно накинулись на усача:
– Дай ему в морду!
– Чего провокацию разводит… хохол! Разбей ему рожу!
– Не говорил ли я, граждане, что вы трусы? Надеюсь, вы не состоите в товарищах у Вильгельма с евреями!
И усатый гражданин с вызывающим самодовольством пошел к вокзалу, а несколько солдат, сбитых с толку этой перепалкой, долго смотрели ему вслед, разинув рты.
К Томану, все еще стоящему в дверях, подошел русский унтер-офицер и заговорщически спросил:
– Куда вы на самом-то деле едете?
– В чехословацкую армию.
Унтер-офицер отошел и передал это офицеру, потом вернулся. Томан спросил его о том, что и так было ясно:
– А откуда едете вы?
– Из Петрограда.
– У вас ведь были большевики, – заикнулся было Томан.
– Были, – ответил унтер-офицер. – Мы – первый революционный! Но июльским пулеметным дождичком [221]221
4 июля 1917 года в Петрограде была расстреляна демонстрация рабочих, солдат и матросов, требовавших передачи всей полноты власти Советам.
[Закрыть] поприбивало наш сорняк. Вот и везем теперь – на лечение. – Он ухмыльнулся. – В румынский санаторий!
Рядом с ним вынырнуло гладкое лицо с прилизанными волосами.
– У нас они все на счету! Дайте нам только к фронту подъехать – сами переарестуем! Вон тот, – он показал на солдата в темно-зеленой гимнастерке, – главный смутьян! Арестант номер один!
Томан рад был этому сообщению и приободрился.
В эту минуту по соседней колее с грохотом промчался маленький паровозик, и машинист нарочно дал свисток. Оглушающий свист врезался в уши, похоронив голоса. Всех обдало паром. Солдаты, позабыв о спорах, грозили машинисту, кричали вслед:
– Заткнись, Гаврила!
И в паузу, оборвавшую вдруг споры во всех кучках, ворвался возбужденный голос Томана.
– Товарищи! – воскликнул он, выпрямившись над оглушенной еще толпой.
Он воскликнул это голосом, в котором невольно прозвучала также вся боль и обида оттого, что он так долго, утомительно и напрасно высматривал кого-то на перроне; голосом, которым Томан сам себя схватил за сердце; потому этот голос и привлек к себе общее внимание.
Он и дальше говорил так, будто в каждое слово вкладывал кусок горячего, переполненного чувством сердца.
– Скажите, товарищи, какой может быть мир между кайзером и революционной демократией? Какой мог быть мир между царем и вами? Посмотрите, рабы Вильгельма начинают подниматься по вашему примеру, они ждут от вас помощи, и теперь, когда они поднялись, вы хотите заключить мир и дружбу с их палачами? Разве это не измена, товарищи?.. Это измена! Гоните же всякого, кто толкает вас на измену делу революции, на мир с вильгельмовской Германией!
– Браво! – раздалось неожиданно за спиной слушающих.
Все оглянулись. На ступеньках вагона второго класса стоял русский капитан. Другие русские офицеры стояли кружком у ступенек, выглядывали из окон.
– Дети! – закричал старый капитан, тоже будто бросая сердце в лица и под ноги своим солдатам: – Солдаты! Я подтверждаю: то, что говорят господа чехи, – сущая правда.
Некоторые солдаты смотрели на своего командира с любопытством, однако большинство холодно и равнодушно повернулись к нему спиной с нескрываемой неприязнью и даже презрением.
Капитан объяснял, что чехи – самый образованный славянский народ, ссылался на тех, кто видел чехов на фронте, и на русские газеты в дни последнего наступления и призывал своих людей последовать чешскому примеру защищать мать-родину, которая всем дает свободу. Он обрушился на турка-басурмана, который засел в православном Царьграде, как жаба у родника живой воды.
– Солдаты, братья! – надрывался он. – Ученые люди и лучшие наши патриоты разумом и сердцем поняли, что нужно нашей родине для того, чтобы жить! Чтоб была она здоровой и сильной!
– Долой патриотов! – рявкнул басом один из солдат, повернувшихся к командиру спиной.
– Неправильно! Лучших русских людей, преданных нашей священной родине, поставим во главу народа! Их слово, слово русских, будем слушать, а не соблазнительные речи коварных, продажных изменников! Братья! Вместе с чехами не оставим в тяжелую минуту нашу исстрадавшуюся родину…
За спинами хмурой толпы вдруг кто-то пронзительно закричал:
– Да вот она! Вот она, страдающая-то Россия!.. Голод и холод…
– А ты не ори! Ты не один! Мы тоже терпели голод и холод…
Поднялся шум, и этот шум перекрыли голоса русских офицеров, которые дружно гаркнули:
– Рады стараться, господин капитан!
К ногам Томана протолкался солдат в темно-зеленой гимнастерке.
– Эй, – хладнокровно сказал он, – не мутите людям головы. Какое тут предательство? И зачем врете, будто от нас ждут помощи? Не ждут – как и мы не ждем от них. Одну только помощь мы ждем, чтоб придушили они своих грабителей, генералов, «патриотов» и мошенников, да чтоб в наступление не шли, как мы не пойдем. Пусть только защищаются от наших разбойников-империалистов, мы будем защищаться от ихних.
– Эй, братцы! – взлетел крик из середины строптиво-равнодушной толпы, под носом у русских офицеров. – Слыхали? Вот они-то и делают войну!
– Долой патриотов!
Фишер схватился за голову и закружился, как ошалевшая собачонка.
– Люди! Люди! Господи, люди! Где же ваша душа, ваш разум? Как можете вы спокойно слушать это? Как можете смотреть?
Несколько человек, утомленных собственным молчанием, обернулись к нему, озабоченные и растерянные.
Солдат в темно-зеленой гимнастерке немного отступил от вагона и заговорил так, чтобы все слышали:
– Граждане! – Все затихли, и он обратился к Томану: – Вот вы говорите: «Все для родины!» Вроде как – «для царя!» Почему не все для правды?! Для человека! Для всех наших граждан.
Лица солдат напряглись.
Солдату в темно-зеленой гимнастерке ответил уверенный голос:
– При царе, негодяй, молчал и служил! Даже Георгиевский крест у царя выслужил! А теперь свободную Россию, как свинья, подрывает!
Унтер-офицер незаметно дал знак глазами гладкому субъекту с прилизанными волосами, и тот, еще с двумя, подошел к темно-зеленой гимнастерке.
– Бей изменников родины!
Несколько человек испуганно и поспешно отделились от заволновавшегося клубка, другие, наоборот, с угрожающим видом сдвинулись теснее, и сразу все успокоилось.
Фишер ворвался в клубок вместе с другими, крича:
– Правда победит! Здесь вы правы! А если я пойду на вас с ножом, что вы сделаете?
Фишер, низенький, круглоплечий, с бычьим лбом и маленькими кулаками вызывал скорее веселье, чем страх.
Высокий плечистый солдат, перед которым очутился Фишер, удивленно глянул на него сверху вниз.
– Я обожду, – ответил он, улыбаясь. – А ты… попробуй!
Вокруг громко засмеялись.
– Да только ты не пойдешь, – с добродушием больших людей добавил плечистый солдат опешившему Фишеру.
Другой солдат высоким голосом подхватил:
– Ты б не пошел, кабы тебя не натравили!
– Кабы не напугали тебя нашим ножом!
– Тебя натравливают, а ты не слушай!
– Чего тебе у нас взять-то?
Фишер, наткнувшись разгоряченным лбом на эту спокойную веселость, сразу остыл.
– Ну, а все-таки, – сказал он с бессмысленным упрямством, – вдруг я пошел. Например, понравилась мне твоя жена.
– Да твоя лучше, толще!
Спор закончился громким веселым смехом, да еще кто-то размашисто, как пьяный, крикнул:
– Долой войну! Пиши резолюцию…
У Томана так сильно билась кровь в висках, что пуще всякого крика заглушала его попытки вставить слово. Перед ним вынырнул рябой человек с жесткими усиками.
– А ты знаешь, что такое социальная революция? Но станем стрелять в братьев, и баста!
Фишер, затерявшийся было в толпе, теперь, подхлестываемый страстью, вскарабкался обратно к Томану и, возвысившись над противниками, негодующе замахал руками.
– У вас, – во все горло заорал он, не обращая внимания на смех и сутолоку, – русский будет биться с русским, а немецкий волк всех вас разом проглотит! Думаете, немецкий солдат стрелять не будет? Немец-то умнее, чем русский необразованный дурак! Во Франции, в Англии и в Америке люди ученые, они образованнее вас, а воюют! Потому что понимают, за что…
– Товарищи…
– Тоже еще товарищ!
Кто-то сзади приподнялся на носки и закричал:
– Вильгельмовских рабов тоже, может, стращают русским дураком, что отнимет их чистую, великую, сильную родину!
Вперед, к Фишеру с Томаном, пробился молодой бледный солдат, которого Томан встречал у Коли Ширяева.
– Прошу слова, товарищи!
Томан отчего-то встревожился.
Солдат желтыми пальцами скручивал цигарку.
– Вы ведете себя неправильно! Перед вами – образованные иностранцы! Товарищи, у них мы можем научиться уму-разуму. Я был на фронте, как и вы, и ранен был. Так что разрешите…
Русские и чехи затихли, сбитые с толку, недоверчивые, но полные любопытства.
– Тише, – энергично скомандовал сам Петраш.
Солдат обратился к чехам.
– Господа, во-первых, спасибо за науку. Вы люди умные, образованные, европейцы. Так что простите уж нас, русских дураков. Мы – народ неученый. Помогите же нам найти правду!
Потом он снова обратился к толпе:
– Товарищи, нам нужно знать чистую правду, с которой можно победить. Которая в конечном счете победит потому, что она чистая правда. Это здесь уже было сказано! Итак, нам нужно ясно знать, является ли война, вот эта самая война, – правдой? Или она ложь? Добро она или зло? Ученые люди нам это объяснят.
Солдаты теснились к вагону, чтобы лучше видеть и слышать.
Чехи хранили неуверенное молчание. К ним и обратился молодой солдат:
– Прошу вашего слова!
Многие чехи, наблюдавшие спор уже из дверей теплушки, теперь отвернулись, отошли в глубь вагона. Петраш со смутной подозрительностью холодно и осторожно ответил солдату:
– Вы слушали, что здесь говорили?
– Слышал, но это, мне кажется, только скорлупка орешка. А нам нужно ядрышко.
– Война в защиту родины – ваш долг, – твердо заявил Петраш.
– А наступление? – жарко выкрикнул кто-то из солдат.
Молодой солдат остановил крики нервным движением руки.
– Вы меня не поняли! – И скромно, едва заметно улыбнувшись, он послюнил цигарку. – Видите, неученый человек не умеет даже спросить толком. Я хотел бы знать: вот эта война – добро или зло, справедливая она или несправедливая, за правду она или за ложь? Война… Ну, сама по себе, в общем…
Томан не справился со своим волнением и негодованием.
– Война сама по себе зло, – сказал он раздраженно. – Но теперь мы воюем для того, чтобы больше никогда не было войн. Поэтому нам необходимо вместе с вами в этой войне победить. Это единственно возможная война против войны.
– Война – зло! Спасибо. Поняли. Вот и кусочек нашего ядрышка.
Молодой солдат опять скромно, виновато улыбнулся.
– Простите, один дурак может задать больше вопросов, чем десяток мудрецов ответить. Война – зло, и вот это – правда для всех… для всех людей… Людей! А то, что вы потом сказали, – это только ваша правда. Уже не немецкая. А вы нам скажите такую правду, чтобы нашему слову поверили, даже немцы… Потому что чистая правда – одна. Откройте нам настоящую правду, не киевскую, не вятскую, а такую, которая одна и та же для всех народов, она и победит: и немецких генералов, и вашего кайзера, во всем мире, потому что она чистая, единая.
– Большевик! – заорал кто-то поверх внимательно задранных голов.
– Товарищи! – повернулся солдат к толпе. – Может, я неясно выразился. Товарищи, вы меня понимаете?
Толпа заволновалась.
– Понимаем! Чего здесь не понять?!
– Простите, не умею говорить по-ученому. Простите мои дурацкие речи.
Петраш, подметив странную искорку в смиренных глазах солдата, решительно заявил:
– Тогда знайте, что люди, которые управляют государством, разбираются в этих ваших правдах лучше, чем вы и ваше неграмотное стадо. Потому что они чему-то учились, потому что видят дальше, чем вы! И знаете что? Раз вы не понимаете здравых и ясных мыслей, придется вас заставить слушаться приказа…
Солдат с легкой усмешкой пожал плечами.
– И все-таки хочется знать правду!
Он очень четко, хотя как бы и колеблясь, заговорил среди внимательной, жадно вслушивающейся тишины.
– Что нам делать, чтобы немцы поверили нам, а не своим генералам? И что делать им, чтобы мы поверили им, а не нашим генералам?
У Томана заболело, заколотилось сердце.
– Палка по ним плачет! – пробормотал за его спиной Горак и, оскорбленный, возмущенный, уселся в углу теплушки.
– Мыслят, как при царе Горохе!
– Темный народ! Им учиться надо!
В напряженной, взволнованно прислушивающейся тишине набатом ударил вдруг высокий, пронзительный, дрожащий голос Томана:
– Яд! Яд! Это яд! Товарищи, его правда – яд, демагогия! Его правда – яд!
– Простите, – невозмутимо заговорил солдат. – Я ведь прошу, чтоб вы сказали мне правду. Какая правда – яд? Английская или немецкая? Скажите вы нам настоящую правду, которая будет противоядием против всякой лжи, против всякой ложной правды. Ну, а на нас, дураков, не сердитесь, – закончил он.
– Обратите внимание на его глаза! – шепнул Петрашу кадет Блага.
Петраш впился взглядом в лицо солдата.
– Вы кто?
Солдат помолчал, выдерживая взгляд Петраша, и ответил:
– Депутат.
– Дезертир! – закричали два голоса сразу. – Арестовать его!
– Вас надо арестовать! – оскалил зубы Фишер.
– Арестуйте! – спокойно сказал солдат.
Потом, на глазах у всех, он сел на грязную выщербленную ступеньку лестницы у запыленного пакгауза, попросил огонька, зажег цигарку и стал приглаживать рукой отросшие темные волосы.
* * *
Волнующаяся толпа, напряженные взгляды, радостные лица солдат, споры, разгоревшиеся заново, – и во все это набатным звоном ворвался трубный сигнал к отъезду, и сейчас же раздались команды усердствующих унтеров.
Русские солдаты, в каком-то особенно молодеческом порыве, словно приступом брали свои теплушки. И вскоре уже скрипнули оси, залязгали буфера.
Потянулись теплушки, и долго еще кричали что-то солдаты, набившись в двери; только офицерский вагон простился с чехами судорожно-подчеркнутым, немым воинским приветствием, исполненным уважения и горячего сочувствия.
После этого вокруг вагонов с чехами разлилось успокоение. Некоторое время, словно утомившись, добровольцы не разговаривали и друг с другом.
– Эх, нагайкой бы тупой скот!..
Перебросившись несколькими бессвязными фразами, они вдруг разом вспыхнули в непомерном негодовании: отъезд все откладывался и откладывался.
Над вокзальными огнями сгустилась чернота ночи, добровольцы, с глухим бунтом в душе, улеглись на грязный пол теплушек, между вещей, но, привычные к удобным лагерным постелям, не могли заснуть.
Под станционными фонарями гудели рельсы, где-то стукались буфера, шипел пар, и свистки паровозов взрезали неподвижную ночь.
Вместе с шумами бессонного вокзала Томану не давали покоя неусмиренные взгляды русских солдат, и в особенности одна пара глаз, молодых, презрительных, маскирующихся насмешливым смирением. И как бы сквозь эти глаза видел он ту далекую ночь, когда он так же лежал на жестком полу вагона и не мог уснуть, потому что колеса под ним ликовали:
– Мир, мир, мир!
Он представил себе обер-лейтенанта Грдличку и Кршижа, которые, как он думал, теперь наверняка вернутся после войны домой, к прежним занятиям. Грдличку он видел директором налогового ведомства, достойно строгого в канцелярии, но сияющего величайшим удовлетворением в ежевечерней застольной компании, над кружкой пива. Кршижа он представлял себе в судейской мантии; таким он остался в памяти Томана со дня его унижения: глаза Кршижа колют его, подсудимого, стрелами ненависти, и сам Кршиж бьет его словами, как палкой бьют собаку.
Мимолетно вспомнился и кадет Ржержиха.
И так горько стало ему от всего этого, что он совсем упал духом. Сердце тонуло и задыхалось в какой-то трясине недовольства и разочарования. В таком настроении он покорился бы и смерти. Вот и будет он так лежать без движения, ничему не сопротивляясь, и пусть этот грязный вагон, эта стая кадетов, уносит его – безразлично куда, безразлично!
Он чувствовал: Фишер, лежащий рядом, не спит и, кашляя, заглядывает ему в лицо; и со строптивой ненавистью Томан закрыл глаза, притворясь спящим.
С первыми проблесками рассвета он встал, весь разбитый, с помятым от бессонницы лицом. Не хотелось смотреть на город, на солдат, которые с заспанными желтыми лицами полоскались под водопроводным краном, проливая воду в пыль.
Днем их теплушки прицепили наконец в хвост пассажирского поезда. Движение после длительного ожидания возвратило их к жизни.
Поплыли назад здание вокзала, крыши домов, верхушки деревьев, перрон, толпа, солдаты…
На стрелках вагон сильно швыряло; в открытые двери врывался дым. В соседнем вагоне выкрикивали насмешливые слова прощания.
Фишер подошел к двери вагона и сплюнул табачную слюну.
У переезда разбегались куры; дети кричали и махали руками поезду. За телегой, исчезающей вдали, поднималась пыль. Улица открылась мелким, бесконечным руслом. Крыши. Больница, земская управа.
«А Соня так и не пришла…» – горько промелькнуло в усталой голове Томана.
Фишер вытащил трубку, сел в дверях у ног Томана и неожиданно, безо всякой связи, сказал:
– Немцы побеждают их образованием, как Давид Голиафа.
Леденящая тоска тронула усталое сердце Томана.
– А они способны все отравить, – ответил он. – Самые великие, самые прекрасные мечты… – И, помолчав, добавил: – Они их раздавят. А может, и весь мир…
Дрожь бессильной ярости охватила его.
– …раздавят жестокой, звериной неправедной силой!
Легкое и тщетное сожаление, а потом и этот прилив ярости, причиняющей боль, постепенно развеялся паром в солнечном сиянии.
Широкий мир открывал им свои всегда мужественные объятья.
