Текст книги "Истоки"
Автор книги: Ярослав Кратохвил
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 48 страниц)
* * *
Когда Бауэр в тот вечер по приказу Шеметуна, на исполнении которого прапорщик настаивал с упрямством пьяного, пришел за своими вещами, он почувствовал неодолимую потребность разбить хмурое молчание в коровнике. Этой угрюмой атмосфере он противопоставил свою угрюмость и первым нарушил враждебную тишину.
– Ну вот, теперь меня от вас переводят! А все из-за вашего цирка!
Беранек, невинно лишенный свободы на этот вечер вместе со всеми и не попавший к Арине, очень испугался такой неопределенной угрозы. Сначала робко, а потом, не быв отвергнут, с великим усердием и страхом он стал помогать Бауэру собирать его вещи и приводить в порядок оставляемое место.
А Бауэр без нужды затягивал сборы, давая время товарищам бросить ему хоть слово, хоть один вопрос. Но, к его изумлению и досаде, слова этого никто ему не бросал. Уже явно бессмысленно перекладывал он свои вещи, вновь и вновь устраивая их в мешке; под конец он даже со злостью вытер полой сложенной шинели свое место на нарах.
Оставалось только опять заговорить самому.
– Чехи… и заодно с немцами! А потом удивляются, что с нами обращаются так же, как с русскими пленными в Австрии. Что с таким трудом построит один человек – стадо безмозглых овец разрушит в одну минуту! И как назло сейчас, когда сам полковник приезжает! Не подождут объяснений! Идут на всякое подстрекательство – и нате вам! Сразу забастовка… с немцами! Хороша помощь России!
От этих сдержанно резких упреков сердце Беранека переполнилось стыдом и раскаянием. При слове «забастовка» оно сжалось.
Где-то в противоположном конце коровника, тонущем в густом сумраке, все время шевелились враждебные голоса. Кто-то с ненавистью выкрикнул:
– Сколько он сам-то наживает на этом жульничестве?
Подавляемое возмущение Бауэра уцепилось за эти слова.
– Кто наживается? Трусы! Я, кажется, не с вами говорю!
– Schrei nicht! [157]157
Не кричи! (нем.)
[Закрыть]
– Нас не запугаешь…
– Никто не заставит нас гнуть спину на москалей!..
– Da sind wir solidarisch! [158]158
Тут мы солидарны! (нем.)
[Закрыть]
Люди из ближайшего окружения Бауэра упорно продолжали молчать.
Тогда Бауэр вытащил из кармана приготовленную газету – будто случайно обнаружил ее у себя, – глянул на нее и бросил Гавлу.
Синим карандашом на полях было написано: «Экономика России» и жирно отчеркнута фраза: «Мы знаем, что в этом отчасти даже наш долг по отношению к братскому народу».
– Вот, прочитайте!
Гавел отвернулся от газеты и, уставившись в потолок, наконец – первым из чехов – воскликнул с жарким упрямством:
– Не пойду, не пойду, не пойду! Не пойду я… к этому вору! Сдохну, а не пойду!
– При чем тут ваши воображаемые воры! Речь идет о работе в русском имении, Гавел, не заблуждайтесь! Речь о том, чтоб положить конец подстрекательству! Когда сюда едет сам владелец имения, полковник Обухов, и когда мне приказано навести порядок в счетах…
Кто-то шумно перевалился на бок и бросил:
– Это верно, речь о работе в русском имении, о работе на русского вора-полковника…
Из полутьмы посыпались возгласы:
– Эй, Гавел, куда до него нашим австрийским фельдфебелям!
– Слава богу, хоть наши на фронте лупят эту сволочь…
– Господин Гавел, а здорово подкузьмили вас ваши братья-славяне!
– Ха-ха-ха!
– Mit einem brüderlich russisch-slawischen Zirkel! [159]159
Поздравляю с братским русско-славянским кружком! (нем.)
[Закрыть]
– Xo-xo-xo!
Гавел слушал эти дружные выкрики со стиснутыми зубами. Вспомнив вдруг насмешливый взгляд Орбана и представив себе Юлиана Антоновича, говорящего по-немецки, он резко повернулся спиной к Бауэру и ко всем остальным.
Такое неуважение глубоко оскорбило Беранека. Теперь он принял решение.
– Я выйду на работу, пан учитель, хотя бы и за всех, – объявил он громко и твердо.
– Надорвешься! – фыркнул кто-то.
– Да что с него возьмешь? Овца!
Тут Гавел взвился, как распрямленная пружина.
– Herrgott! [160]160
Черт возьми! (нем.)
[Закрыть] – заорал он, оглушив всех. – Еще слово, и я разобью все немецкие рожи! Ведь это одна немецкая проклятая шайка! От управляющего до ренегатов и поджигателей! Все тут куплены!
Бауэр выскользнул из коровника, когда там вулканом заклокотала оглушительная перебранка.
Беранек нес за ним его вещи. Бауэру очень хотелось уклониться от любопытства офицеров, высыпавших на улицу. Он скупо отвечал им и, не задерживаясь, прошел мимо. Тогда они ухватились за Беранека.
– Ну как, Иозеф, бастуем?
– Я – никогда, пан лейтенант, – кратко, верноподданно и чуть ли не с обидой ответил Беранек.
* * *
На следующее утро – это был вторник, – усмиренные пленные молча потянулись на обычные работы. Ненависть между обеими партиями, едва теплившаяся прежде, запылала вовсю после вчерашнего ожесточенного выпада Гавла. Да и в среде самих гавловцев настал глубокий разлад.
В поле первыми отрезвели немцы, приученные к дисциплине. Пусть они не высказывали этого вслух, пусть там и сям еще вздымалось строптивое слово – все же, в глубине души, они считали бунт пленных чем-то неестественным и бессмысленным.
Зато строптивые чехи бесились и оскорблялись за попранную справедливость, поглядывая искоса, как спокойно разговаривают немцы с Юлианом Антоновичем; они и сами не прочь были снова заслужить его благосклонность.
42В этот вторник Иозеф Беранек отправился на почту, окончательно перестав интересоваться делами пленных. Он спешил – хотел еще в тот же день послужить Володе Бугрову, послужить беззаветно и преданно, всеми нервами, всеми мыслями, из одного лишь наслаждения услужить.
За время каникул Володи Бугрова Беранек искренне привязался к этому пусть взбалмошному, но неиспорченному юноше. И Бугров привык к своему пленному, всегда полному готовности, всегда оказывающемуся на месте – и всегда благодарному за случай услужить. Раз как-то они вдруг заговорили о том, что встретятся в будущем году. Оба верили, что к тому времени война уже кончится, но Беранек непременно останется тут.
О таком своем будущем Беранек думал с жарким нетерпением.
Это были последние дни Володиных каникул – он уезжал в конце недели. Последние вольные деньки торопили. По мере того как все быстрей и быстрей убегали часы, на Володю налегали все несвершенные желания, планы и мечты. Последние часы свободы Володя пил полными глотками, снова и снова смакуя все то, что уже было безвозвратно. Его переполняла потребность быть щедрым ко всему, что он должен был покинуть. Он прощался с каждым уголком – все они казались ему связанными с чем-то важным в его жизни. В последний раз исходил он с Беранеком густые заросли на берегу речки, где летом он подслушивал голоса купальщиц, – округлые, упругие, теплые голоса. Он утомил Зину, гоняя с нею по всем знакомым местам, и растягивал дни, бродя вечерами с Беранеком или сидя с Зиной до поздней лунной ночи.
Вечер вторника был отведен для последней тяги.
Беранек успел только на минуту заглянуть к Тимофею, которого еще не видел после его возвращения из города.
Тимофей с утра ушел, Арина не знала куда и плакала, говоря о нем. Она, видимо, мало верила растерянным утешениям Беранека и твердым обещаниям и надеждам на помощь молодого Бугрова.
И в самом деле Беранек, чье светлое настроение снова омрачилось при виде Арины, не нашел в этот вечер слов и смелости поговорить о ней с Бугровым.
Случай подвернулся только в среду, когда он, после ночных блужданий, вез Бугрова по дороге от Базарного Села. Там, где когда-то Бугров и Зина застряли в болоте, Беранек вдруг набрался храбрости и сбивчиво напомнил Бугрову об Арине.
– Ты с ней знаком? – спросил Бугров.
– Да, – ответил Беранек, и, как в тот раз, в нем поднялась волна гордости.
– Красивая бабенка, – похвалил ее Бугров. – Ас кем живет?
– Одна. Свекра ее, Тимофея, на войну берут. – Тут Беранека обдало жаром, и он заколебался. – Одна остается…
– Ну что ж! Найдет себе молодого, или ей пленного дадут.
Беранек вспыхнул.
Проезжая Крюковское, Беранек попридержал, лошадь на перекрестке и, показав Бугрову избу Арины в конце боковой улочки, сказал:
– Тимофей, ее свекор, к барину ходил, к пану полковнику. Просил…
– Ладно, поезжай!
– Хотели и ваше благородие просить…
– Кто – Арина? А сама не пришла… – засмеялся Бугров.
Обжигающая надежда стала комом в горле Беранека, и он невольно натянул вожжи. Однако Бугров приказал:
– Нет, нет, поезжай!
И опять Беранек ни на что не решился.
Но в пятницу, в предпоследний день своего пребывания в Александровском, Бугров вдруг изменил план последней прогулки и велел Беранеку везти себя опять в лес у Базарного Села.
Когда проезжали Крюковское, все жилочки у Беранека так и трепетали – но он не отважился больше ходатайствовать за Тимофея. Однако странно! – Бугров сам вспомнил об Арине.
– Что же твоя Арина? Так и не приходила просить…
Беранек, запылав, минуту молчал и лишь потом выговорил:
– Боится…
– Чего же? А может, ей старик-то и не нужен. Сколько ему? Вот ты бы скорей подошел к роли хозяина. А?
Беранек уставился на лошадиные уши, а грудь его распирали слова благодарности, которые он не осмелился высказать.
В лесу он с преувеличенной услужливостью бросился высаживать Бугрова, но тот выпрыгнул сам и, не взглянув на Беранека, сказал:
– Если хочет просить, пусть приходит. Можешь съездить за ней.
Беранек, не поняв, растерянно смотрел на покрасневшие уши и шею молодого человека и не двигался. Бугров, отошедший на несколько шагов, оглянулся, встал.
– Понял? Если твоей Арине что-то от меня нужно, пусть придет еще сегодня. Сегодня – последний день. Можешь привезти ее. Я буду там. – И он в каком-то смущении неопределенно махнул рукой на лес.
Радость Беранека вскипела, как капля воды, упавшая на раскаленную плиту. Счастливый и гордый, словно держа в руках неожиданный выигрыш, он погнал лошадь обратно в Крюковское. Теперь он боялся только, что не застанет Арины дома, но твердо решил найти ее, где бы она ни была.
Арина копала картошку в огороде. Тимофея опять не было дома, и Арина пришла в крайнее смущение, когда неожиданно появился Беранек, да еще в господской коляске. Она бросила мешок и лопату на грядке и, хотя Беранек торопил, ввела его в дом. Поняв наконец, зачем он приехал, она сначала отказалась, но потом согласилась – скорее из боязни рассердить Беранека, чем молодого барина, гневом которого Беранек пугал ее.
Неохотно села она на козлы коляски рядом с Беранеком, и тот с победоносным видом повез ее в лес.
Въехав на просеку, он торопливо набросил вожжи на ветку молодого дуба и пошел по тропинке впереди Арины, не теряя из виду лошадь. Бугрова они нашли без труда. Он смотрел на тропинку, по которой они подходили; Арина, увидев его столь внезапно, повернула было обратно. Пришлось Беранеку пройти с нею остаток дороги, так что упряжку он не мог больше видеть.
Бугров смотрел теперь куда-то в сторону – то ли на ружье свое, то ли на воду. Поверхность озерца мирно поблескивала; солнце падало на Бугрова сквозь поредевшую листву.
Беранек окликнул его:
– Ваше благородие…
– Хорошо, – промолвил Бугров, едва обернувшись. – Пусть подождет. Ты где оставил лошадь?
Беранек, подбодрив Арину взмахом руки, побежал обратно к лошади. Арина уйти не осмелилась.
Бугров заставил ее еще постоять у себя за, спиной.
– Ну, что тебе? – спросил он потом.
Арина, оказавшаяся здесь против воли и не приготовившаяся, не знала, что сказать.
– Так чего же ты хочешь?
Тут Бугров прямо взглянул на нее. Арина молчала – ведь знает же барин, зачем Беранек привез ее…
– Хочешь, чтоб старика твоего дома оставили? Да? А мужа нету?
– Нету…
– Ишь ты, молодка… а краснеет, как девица! Отчего же не хочешь ты мужа?
Она промолчала, и Володя пошутил через силу, сам покраснев при этом:
– Уж не слюбилась ли со старым-то?
Арина гневно нахмурилась, и еще ниже опустила голову.
Лес покоился в полнокровной послеполуденной тишине. В солнечных лучиках, заткавших эту тишину, мелькала бесшумно светлыми точечками мошкара. Рыба плеснула в воде. И где-то в этой тишине притаилось дыхание и биение крови в жилах.
Бугров вдруг смутился. Разом почувствовал себя слишком молодым.
– Ну?
Глаза у него мутно блеснули, покраснели уголки век.
– Ладно, посмотрим, – сказал он голосом, неприятным ему самому. – Но лучше бы отправить старика…
Он принужденно засмеялся.
– Пускай идет! А ты мужа себе найдешь. Молодого, пригожего. А?
Он видел румянец Арины, но ответа ее не дождался.
– Или… если с хозяйством тебе трудно управиться… можешь наняться в имение…
Он опять неестественно засмеялся.
– Чего не сделаешь для послушной бабочки… А? Что?
С бьющимся сердцем смотрел Бугров на ее молчащее яйцо. Бередил себя представлением о том, как под его рукой скользила по гладкому телу грубая льняная рубашка.
– Ах, да! – от собственных слов у него перехватывало дыхание. – Мы ведь тебе тогда рубашку испачкали и не отблагодарили.
Арина, удивленная таким поворотом разговора, на мгновение подняла голову.
– Следовало бы подарить тебе новую… красивую, батистовую… Что скажешь?
Пылая жаром, Бугров потянулся к ней.
– Что скажешь, а?..
Арина невольно, испуганная его движением, прижала юбку к коленям. Бугров потянул ее за подол, но сейчас же, под взглядом ее, отпустил, – отрезвляющий холодок вдруг облил его виски.
– Ну хорошо. А там, насчет этого… посмотрим.
Арина пошла было прочь, но Бугров еще окликнул ее. Она подошла; охваченный смятением, он озабоченно хмурился.
– Подержи-ка! – попросил он и поднялся, отложив ружье.
Арина, недоумевая, нагнулась, чтобы поднять ружье, и тут Бугров с силой обхватил ее. Он схватил ее так стремительно, что она, хоть и выпрямилась в ту же секунду, все-таки потеряла равновесие. В следующее мгновение оба сидели на земле.
Покрасневший Бугров злобно воскликнул:
– Что ж ты делаешь! Пугало я, что ли?
Арина закрыла глаза.
– Не троньте меня, барин…
– Да что я тебе делаю?
Слова его были раскалены добела и с трудом вырывались из горла.
– Ишь, какая… без мужа… красавица… а монашкой прикидывается…
Арина боролась, не глядя в лицо молодого человека. Она крепко стиснула зубы. От барина пахло духами. Арина отдирала от себя его пальцы и, морща лоб, все твердила:
– Барин, барин… Не надо, пожалуйста…
– Ты здорова? – грубо брякнул Бугров, но под взглядом ее сейчас же виновато поправился: – Здорова, конечно… И хороша…
Голос его обжигал страстной настойчивостью.
Арина отвернула свое, тоже уже разгоревшееся, лицо. Сквозь завесу листвы посмотрела она на любопытную тропинку, убегавшую от нее вдаль. На ухе своем и на шее она чувствовала сильное, пахнущее тонким табаком дыханье мужчины. Сердце ее колотилось – покорное, беспомощное, готовое сдаться. Она перестала бороться и закрыла глаза.
Потом, когда она уже встала, не поднимая глаз от земли, слышала только, как бьется в висках и шумит в голове кровь.
Водяная гладь отражала солнце, его отраженный свет дрожал на лице Арины. Тишина отдыхала, а Арина была пьяна от великого страха.
– Вот видишь, – засмеялся Бугров, преодолевая смущение. – Молодой барин тебе мужа заменит. Хороша ты, красавица. Таких в деревне мало. Что? Надеюсь, ты барина за это не осудишь. А понадобится тебе пленный вместо старика – дадим. И в имении работать можешь. Я скажу Юлиану Антоновичу. Прощай, красавица!
И когда Арина ушла по тихой тропинке, раскачивая широкой юбкой, Бугров растянулся навзничь на зеленой траве, закурил папиросу и долго смотрел в синее небо над греющимся под солнышком лесом. Спокойная вода метала нежно-дрожащие блики в полнокровную, умиротворенную тишину. По жилам Бугрова растекалась мягкая, теплая усталость.
Беранек, заметив на тропинке Арину, сияя, пошел ей навстречу.
– Ну, как?
Но Арина спешила и лишь коротко ответила ему что-то с сосредоточенным выражением на лице. Беранек крикнул ей вслед:
– До свиданья! Я приду вечером. Скажи Тимофею!
Позже, когда он вез Бугрова домой, Беранек рад был излить благодарность, распиравшую его; но так была она велика, что подавляла собой все слова. А Бугров, лениво откинувшись в коляске, тоже молчал и лишь мечтательно глядел на дорогу.
Дома Бугров охотно позволил высадить себя и на прощанье протянул ошеломленному Беранеку пятирублевую бумажку. В ответ на горячие изъявления благодарности он сердечно и растроганно похлопал пленного по плечу:
– Это тебе за хорошую службу, за компанию… Увидимся через год!
Он еще раз хлопнул Беранека и совсем расчувствовался.
– Если что понадобится, Иосиф, пиши! И если тебе по душе – служи, сколько хочешь.
Беранек, поедая глазами Бугрова, живо чувствовал тяжесть своей угловатой души, переполненной благодарностью и только что возникшим чувством долга, с каким он гордо выложит Бауэру эту новенькую пятерку.
Он едва удержался, чтоб не выразить это новое чувство долга в словах: «И никаких забастовок и скандалов!»
Выражение Беранековых глаз напомнило Бугрову о его собственной доброте, и чувство это было сильнее незначительного угрызения совести. Если б не завтрашний отъезд, Володя был бы доволен сегодняшним днем и весел. Было ему легко, как после купанья.
Весь вечер он был особенно нежен к Зине и остро ощущал ее девическую чистоту. Сегодня он восхищался ею. И благодарил судьбу за то, что она поднимает его над грязью животной любви, в какой погрязли людишки там, глубоко под ними, и какую он сам испытал сегодня.
А Зина вздрагивала от вечерней прохлады, от прозрачной грусти последней перед разлукой лунной ночи, и чистое благовоние ее волос наполняло ноздри Володи.
43Тотчас по отъезде Володи Бугрова полковник Петр Александрович известил о своем намерении прибыть в Обухово.
Бауэр позаботился о том, чтобы все пленные узнали: едет воинский начальник и владелец этих мест.
Юлиан Антонович сообщил о том же пленным офицерам, затем заглянул в коровник и поехал в поле, где мирно разъяснил недавним бунтовщикам обязанности всем довольных пленных, объявив, что никто не будет обижен.
Чехи многозначительно заулыбались, сосед подтолкнул соседа. Гавел сейчас же выскочил с предложением не сдаваться, что было, однако, с неожиданной твердостью отвергнуто Завадилом, и с чем, к изумлению Гавла, согласились остальные – кто молча, кто с некоторой досадой:
Иозеф Беранек, на которого в эти дни приказы так и сыпались, постепенно превращался под их градом в монолитную каменную глыбу. С тяжеловесной преданностью ловил он каждый знак Бауэра и, сжав губы, исполнял все поручения. Он ни с кем не разговаривал, даже когда помогал подновлять таблички с фамилиями на нарах, где спали чехи, убирать и чистить помещение. Не обращал он внимания и на враждебные усмешки.
Петр Александрович прибыл в Александровское около полудня. Валентина Петровна, хотя и она не могла не заразиться той скукой, какой томилась Зина после отъезда Володи Бугрова, встретила отца без радости. Впрочем, Петр Александрович и сам приехал в необычайно скверном настроении.
По дороге он видел поле погибшей пшеницы, где местами уже зазеленели сорняки; видел черно-пепельные пятна на месте сожженных крестцов; и он унес в свою комнату молчаливую, окаменелую злобу на то, что снова исподволь накапливалось под растрепанными крышами изб по берегам крестьянского мира.
На хутор Обухове он предпочел пока не ездить. Вместо того он вызвал к себе прапорщика Шеметуна.
– Ну-с, что же тут у вас делается? – начал он, холодно приняв короткий рапорт Шеметуна.
И пошел укладывать свинцовые слова:
– В военное время у вас – саботаж! Бунты! И ничего не докладываете! Ничего не видите!.. Дошло до того, что даже пленные осмелились поднять бунт! Что?! А наши герои страдают… в холоде и голоде! Что вы раскрыли? Кого поймали? Что предприняли для пресечения преступлений?..
Шеметун не торопился отвечать. И когда пришло время, он невозмутимо и четко, по-военному, изложил свои мысли. Он сказал, что не хотел преждевременно поднимать шум. А впрочем, он употребляет своих людей для дела, входящего вовсе не в его обязанности, а скорее в обязанности полицейских…
Упоминание о полицейских в самом деле отвело в иное русло старческую злобу. Петр Александрович обрушился на полицию.
– Наша полиция никогда ничего не раскроет! Никогда… до самого корня! Порядки у нас… вообще… никуда не годны!
Излив таким образом часть своей злобы, Петр Александрович щедро обрушил остатки ее уже на предмет, не касающийся Шеметуна.
– Ха-ха! Освободили крестьян! Очень мудро! Детям дали нож в руки!.. Великую Россию, слышите, прапорщик, не могли уничтожить ни татары, ни басурманы, ни желтые мартышки японцы, ни прилизанные французские мошенники… Потому что сами, своей силой, они ее уничтожить не могли!.. Но эта жидовская свобода… вот она может уничтожить Россию! Может! Без вашей свободы, прапорщик… могучая Русь росла! А с вашей свободой – смотрите!..
Шеметун, сознавая превосходство своей молодой души над стариком, слушал терпеливо, мысленно возражая ему непочтительно и злорадно: «Это я-то их освободил! Ох, и глуп же ты, любезный старикашка!»
Петр Александрович в возбуждении встал, прошелся по комнате.
– Свобода! – снова заговорил он тяжелыми словами. – Какая? Для кого? Зачем?.. Свобода грешить! Для арестантов… Для последней паразитической сволочи! Для поджигателей!.. Свобода! Свобода грешить и грабить…
Он протянул руку к окну.
– Вон она, русская земля! Взгляните на нее! Может ли ваша свобода, которая служит антихристу, дать больше хлеба верным сынам своим и рабам божьим, чем святой порядок божий? Вот она, ваша свобода! Свобода! Хлеба «свободно» гниют на корню, божий дар «свободно» горит в поле!
Шеметун покорно вздохнул, а про себя подумал: «Ну… ты тоже горишь без толку. Пора, пора тебе внучат качать…»
– Люди, прапорщик, перестали верить!.. Оттого и ослабела душа русского народа! Ослабела… в тяжкую годину! Болезнь ослабила ее. Так-то. Запомните: есть два врага у отчизны – внешний и внутренний. Внешний может свалить нас, как, например, японец. Расшибешься, да встанешь. И встанешь, быть может, сильнее, закаленнее! Наружная рана. Залечишь – и жив. А внутренний враг – это внутренний недуг. Смертельный! Коварный! Чума! Не подавишь его в зародыше – погибнет весь могучий организм. В пятом году Россия горела… в этой горячке. С помощью божией вылечили мы ее – мы! Верные сыны России!.. Запомните, прапорщик: фронт – здесь. На этом фронте решается: победа или поражение. Жизнь или смерть.
Шеметун до конца сумел сохранить бравую выправку и твердо-преданный взгляд, а в заключение отчетливо щелкнул каблуками:
– Слушаюсь, господин полковник!
Петр Александрович отпустил его, примиренный хотя бы с ним.
Но позже, когда он остался наедине со своей молчаливой, окаменевшей злобой, он почувствовал бремя сомнений, которые в последнее время проникали в его суровую душу, несмотря на все усилия отогнать их. Сейчас, в этих четырех стенах, у окна, открытого в пустоту, полковник воспринимал эти сомнения, как ночь, надвигавшуюся враждебно. Они напомнили ему одну давнюю ночь, маньчжурскую ночь, догоравшую смятением проигранных сражений, – ту ночь, когда он растерял разведчиков и часовых и, одолеваемый чувством неуверенности, прислушивался к зловещей темноте. Холод пронизал его.
Он встал и подошел к раскрытому окну.
За окном лежал еще озаренный тишиной вечер, лежала земля, мирная и мудрая, как взгляд верного пса.
– Такой мир, такой щедрый божий мир, а человек губит его… своими грехами!
В груди старого солдата вместе с гневом заговорила решимость.
А решимость старого воина ощущается как седло, в котором сидишь твердо, и как плотный топот копыт.
Поэтому Петр Александрович вышел и велел после ужина оседлать для него коня.
