Текст книги "Истоки"

Автор книги: Ярослав Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 48 страниц)

50

Лейтенант Томан, надев серый штатский костюм, который охотно раздобыл для него доктор Мольнар, очутился в сопровождении поручика Миончковского, в том самом мире, который видел до сих пор только из окна.

Улицы пахли пылью и сухостью. Когда под ногами застучал тревожно деревянный тротуар и выскочили на дорогу уличные фонари, Томана охватило сильное желание убежать обратно.

По улице, ведшей к земской управе, гуляло горячее дыхание зреющих полей. Ближе к центру пошли более оживленные улицы.

Сперва Томан пугался каждого встречного, но скоро освоился. С интересом разглядывал он городские дома с резными наличниками, с освещенными или проваленными в темноту окнами, и жадно прислушивался к жизни, струившейся через город.

По дну широкой улицы, по пятнам света и тени, словно вброд по мелкой реке, пробирались повозки. Качались, как на волнах, расплывчатые тени людей; магазинные витрины набрасывали на них сети света.

На перекрестке, залитая огнями, кричала афиша кинематографа. Кучка русских солдат пялила на нее глаза, и Томан по рассеянности одновременно с Миончковским на приветствие их поднял руку к козырьку – и испугался, и заспешил дальше, а потом рассмеялся сам себе.

– Куда вы меня ведете?

– Поздно спохватились, мой милый – далеко! Вот заведу вас и выдам полиции.

Собственная смелость доставляла Томану ребяческую радость. Он уже без страха смотрел на русских офицеров, с которыми здоровался Миончковский. Местами, на углу улиц или на узеньком тротуаре, Томан задевал плечом незнакомых людей и близко заглядывал в глаза молодым женщинам. Миончковский знал многих из них, и часто сам обращал внимание Томана:

– Смотрите! Молодая супруга старика купца!

Или:

– Еврейка, но – страстная!

Об одной сказал:

– Соня, секретарша агронома Зуевского!

Томан оглядывался на всех, а за секретаршей Зуевского даже вернулся, чтоб обогнать ее и еще раз заглянуть в лицо, но хотя ему и не удалось этого сделать, он заявил:

– Хорошенькая!

Свернули в улицу, образуемую двумя убегающими цепочками желтоватых огней. Улица казалась широкой, бесконечной, и была она ровная, но – безлюдная. Прошли мимо дома за чугунной оградой; под белесым, пустым зарешеченным окном его гремел прикладом солдат.

– Слышите? Я веду вас прямиком в львиную пасть!

На этом месте они еще раз свернули, и неожиданно к самому тротуару, под ноги прохожим, сбежали весело освещенные деревянные ступеньки. Миончковский остановился.

– Прошу – мы у цели!

Томану показалось, что при этих словах улыбка Миончковского стала напряженной. А Миончковский добавил каким-то неуверенно-шутливым тоном:

– Вот увидите, как далека от оригинала наша имитация Европы!

У Томана заколотилось сердце. Залитые светом, проплыли перед ним, будто в тумане, искусственная пальма, буфет и чьи-то жирные руки, откинувшие алую портьеру. Он шел торопливо через прибой голосов, не отрывая глаз от спины Миончковского. На фоне темных обоев разглядел краем глаза белые плоскости мраморных столиков и неразличимых лиц.

Он рискнул оглядеться только, когда оба стояли уже у стола в небольшом отдельном кабинете, скрытые от зала тяжелой портьерой.

– Куда вы меня привели?

– В самое безопасное место во всем городе. – Миончковский говорил теперь почему-то совершенно спокойно. – В приличном обществе полиция не появляется. Не заглядывает она туда, где бывает мукомол Мартьянов.

Оставив Томана одного, он вышел из кабинета. Томан стал рассматривать пестрые обои, которыми были оклеены деревянные перегородки. За стеной играли на фортепиано и гармонии, глухо позвякивала сабля. Миончковский несколько раз заглядывал и уходил снова; какое-то смущение замораживало их разговор.

Наконец Миончковский вернулся окончательно – веселый, шумный. Он вел с собой гостя.

Томан было испугался, но постепенно успокоился. Он знал этого человека: то был мукомол Мартьянов.

Мартьянов при виде смятения Томана прищурил глаза. Миончковский же вдруг стал беззаботным и смелым и сразу взял бесшабашный тон:

– Позвольте представить вам некую личность… По своему, так сказать, официальному положению личность эта – раб вашей милости. Вообразите, что я привел его себе и вам на потребу…

Мартьянов уселся напротив Томана; его несколько уже затуманенный взор скользнул в сторону.

– А знаете, – проговорил он, – их войска скоро до Вены добегут! Лупят их наши славные генералы. Славно!

Миончковский захохотал.

– Именно потому вашему всемогуществу представляется блестящий случай… Предлагаю задешево инженера. Доброму человеку отдам без запроса, даром. Взгляните на него. Готов наняться за харч, больше ничего не просит. Да к тому же… своему человечку подсобим… славянин, чех! Злота Прага! А?

Мартьянов смерил Томана небрежным взглядом, от которого тот покраснел.

– Краденое предлагаете, – вздохнул мукомол, засопев носом. – Если он пленный, так не ваш – государству принадлежит… военным властям.

– Да, но ваше желание, ваше слово… Мартьянов молчал и только жмурился.

– Н-ну, посмотрим… по обстоятельствам, – сказал он наконец. – Сами изволите знать, наша работа в тылу бывает поважнее вашей на фронте. Мы – твердая почва, на которой стоит фронт, мы всю вашу силу питаем. Мы-то не подведем. Однако прошу позволения наперед попотчевать вас.

Сердечность и щедрость, которыми дышала эта здоровая натура, согрели сердце Томана – тем более, что первый тост был поднят за героев славянского фронта.

Через час после этого тоста Томан уже непрерывно заливался беспричинным смехом.

Мартьянов жмурился и всякий раз, как Миончковский заговаривал о деле Томана, покровительственно обрывал его:

– Ладно, ладно…

Потом вдруг сказал:

– Знаю я уже одного из ихнего брата – тот хоть православному богу молиться готов. «Боже царя» запоет, коли надо. Удивительно практический человек.

Тут Мартьянов подсел ближе к Томану:

– Инженер, а ну, крикни: «Да здравствует русская армия! Долой Вильгельма!»

Позже Мартьянов, сильно захмелев, сделался злобно-упрямым. Он не желал больше говорить о просьбе Томана. Да и все в конце концов забыли о ней. Томан видел Мартьянова и Миончковского будто в пару над белым облачком стола, и Мартьянов казался ему единственной твердой точкой среди бушующих волн, по которым сам он носился беспомощной щепкой. В ушах его мешались музыка, шум… А Мартьянов был как капитан корабля.

Мукомол бил себя в грудь кулачищем.

– Господа герои! – Его голос господствовал над всем. – Я целый гарнизон кормлю! А могу накормить и всю армию! Денег от его величества не беру – сам плачу! А сын служит царю… совестью своей… кровью!

Миончковский, смеясь ему в глаза, подхватил припев песни, которую в это время пели за стеной под фортепиано:

 
Марш вперед, друзья в поход…
 

– Служит? – переспросил он мукомола и поднял чарку с водкой. – Ну, за его здоровье!

Потом, намекая на службу Мартьянова-сына в тыловых земских организациях, Миончковский выкрикнул нарочно отчетливо:

 
…Храбры земгусары,
Трубный звук нас в бой зовет,
Наливайте чары…
 

Мартьянов, оскорбившись, ушел, и вскоре за стеной разгорелся спор. Могучий голос Мартьянова настойчиво продирался сквозь смесь остальных голосов, пока не пробился к самой портьере.

– А я вам говорю, – огрызался голос Мартьянова на невидимых противников, – не люблю полячишек! Говорю честно и прямо. Терпеть не могу этих «проше-панов»…

Голос его был разом задушен клубком других голосов, которые, смешиваясь с музыкой и пением, слышны были ко всех помещениях ресторана.

Потом этот голос почему-то раздался у самого уха Томана:

– Долгая лета православному русскому народу!

– Долгая лета! – заголосил кто-то за перегородкой.

У Мартьянова зрачки были расплывчаты и мутны, фигура его по-прежнему заполняла собой весь кабинет, Не глядя на Миончковского, он навалился на Томана:

– Пой, коли мы тебя поймали! «Боже, царя».

Наморщив лоб, он затянул гимн, его подхватили сначала в ближайшем кабинете, дальше пело уже много голосов. Мартьянов от усилия вспотел и запыхался.

– Наш! – заорал он, ударив Томана по плечу. – Мой гость! Угощайся за это!

Он подозвал официантку; упрямство делало его опасным. Таща официантку к столу, он кричал:

– Скажем так – Иван Иваныч Чехов! Все ррравно… А, тьфу, ты! Пан Шиш Шишич Поляков… Вот мои гости! Чтоб никаких прретензий!.. Марш!.. Шагом… арш!

Миончковский поднялся, не дожидаясь скандала, но Мартьянов не пустил его…

На потный лоб Томана пала приятная свежесть, когда они вышли на улицу глубокой темной ночью. Мартьянова невозможно было оторвать от деревянных ступенек, облитых невинным светом. Его голос носился по улице, как одичавший бык.

– Эй, э-гей! Поди сюда, коли я приказываю! Мусье… Плен-ни-ков! Я тебя еще… угощу! Татааарочкой! Чего боишься? Я – Мартьянов! Захочу вот, и возьму тебя! У меня рабочие… Ччерт…

Томан с Миончковским поспешно скрылись в темноте.

Вскоре прибой тишины снова захлестнул улицу. Пенные валы опали; только пустой тротуар гремел под ногами. Впереди, над гребнями крыш, обессиленное, просыпалось на востоке небо.

На одном из перекрестков Миончковский сказал:

– А вот сюда будет дорога в ваш лагерь…

Что-то холодное встопорщилось в душе Томана. У ворот лазарета горбились санитарные повозки.

– Смена, – буркнул Миончковский. – Нас вытесняют.

Молча прошли мимо пустых уже повозок.

Решетчатые ворота стояли настежь. Где-то в редеющей мгле бродили жидкие голоса. Гуляки проскользнули, плотно сжав губы. Миончковский, шедший впереди, на лестнице вдруг остановился. Мороз пробежал по спине Томана.

– Черт бы побрал все это идиотское геройство, – сказал ему Миончковский странно изменившимся голосом. – Цените лагерь военнопленных!

Томан стоял на ступеньках ниже его и молчал.

– Завидую я вам, – добавил еще поляк.

Стали подниматься дальше – Томан по-прежнему отставал на несколько ступенек.

Этот предутренний час был как посмертная маска всех прошедших дней. Мир в этот час лежал безжизненный и остылый. Каждое соприкосновение с ним холодом пробегало по взвинченным нервам. Нервы, измученные бессонной ночью, жаждали покоя.

Перед палатной дверью Миончковский опять остановился.

– Представьте себя на моем месте… Вот вы – были бы рады вернуться в бой?

– Нет! – торопливо, не раздумывая, ответил Томан.

Ему страшно хотелось тишины, хотелось вытянуться на койке.

– Ничего мне не надо, кроме какой-нибудь работы да куска хлеба… Где-нибудь в таком месте, где нет ни следа, ни памяти о войне… Помогите мне отвертеться от лагеря!

– Ничего, – засмеялся Миончковский, – радуйтесь жизни! И – цените свой лагерь…

51

Лагерь для военнопленных лежал за чертой города, в конце улицы, убегавшей в поле; да и сама эта улица была, скорее, уже проселком. Лагерь отделяла от города реденькая цепь покосившихся сторожевых будок. Когда-то здесь стоял какой-то полк; постепенно, в ходе войны, на бывшей территории полка построили несколько больших бараков – для пленных офицеров, для лазарета и для лагерного начальства. Часть старых бараков, отделенных плацем, до отказа набили пленными солдатами, в другой части расположилась русская охрана.

Рядовые пленные – если только их не уводили строем на принудительные работы, – валялись целыми днями на песке около старых, почерневших бараков. Пленные офицеры разнообразили свой досуг прогулками и играми на отведенной им территории. Комендант, мудро считавшийся с их потребностями, позволял уводить их под охраной добродушного русского солдатика на весь день после обеда к реке, протекавшей по лугам и рощам в двух верстах от города. Там, в прибрежных кустах, в траве монастырского луга, в скирдах соломы можно было завязывать скоротечные романчики с горожанками, готовыми на все – от скуки. Кроме того, можно было уговориться с молчаливым услужливым солдатом, и он водил их ночью лугами, по задам города, в неряшливое предместье к плотным, мускулистым прачкам – женам других солдат, – которые с благодарностью принимали и такой доходец.

Итак, пленные офицеры спокойно жили за спиной у всех событий, постепенно связываемые дружбой, прикрывая корректностью все свои разногласия.

Однажды летним днем повели в этот лагерь лейтенанта Томана. Невольный страх сжимал ему сердце. Впереди, на горизонте, стояла черная туча, тянулась серым крылом к беспечному солнцу, иссушающим ветром продувала неглубокую улицу предместья. Трепетали акации за заборами, и по всей ширине улицы крутились за клубом пыли пожелтевшие листочки акаций, клочья сена и обрывки бумаги.

Всю дорогу, пока Томан в тоске своей шел под конвоем, он все думал о неопределенном обещании Мартьянова и утешал, убеждал себя, что вырвется из лагеря на свободу.

В низеньких сенях лагерной комендатуры Томан простоял довольно долго. Наконец вышел другой солдат и, поправив ремень на костлявых боках, вывел Томана на воздух.

Навстречу часто попадались знакомые фигуры, они с любопытством оборачивались, но Томан старался не смотреть на них.

У двери одного барака, выкрашенного в яркий желтый цвет, ждал радостный лейтенант Фишер. Без мундира, в одной гимнастерке, перетянутой ремнем, он стоял на пороге, как радушный хозяин, салютуя, вместо сабли, длинным чубуком. Шумно поздоровавшись с Томаном, он быстро вошел в маленькие сени, чтоб открыть перед новоприбывшим внутреннюю дверь.

Просторное помещение, в которое ступил Томан, на первый взгляд казалось пустым. Посреди, прочно упираясь ножками, стоял стол с тяжелыми лавками по бокам; вдоль стен, украшенных какими-то пестрыми бумажками, тянулись железные кровати. Томан, однако, даже сквозь кажущуюся пустоту, ощутил на себе любопытствующие взгляды. Из какого-то угла тек широкий голос – кто-то говорил, ни на что не обращая внимания.

Солдат, приведший Томана, пробурчал что-то, огляделся и вышел. Фишер первым долгом показал Томану кровать с туго набитым соломой тюфяком; эта постель единственная из всех светилась праздничной чистотой.

– Мы вам все приготовили. Наши места рядом. «Штаб» хотел объявить вам бойкот, но не решился идти против нас. А мы их не боимся!

Томан смущенно скользнул взглядом по сучковатым бревенчатым стенам в сторону, в темный угол, где на мгновенье блеснули чьи-то очки.

Под соседней кроватью стоял некрашеный сундучок с черной надписью: «Ян Фишер».

– Я учился с одним Фишером, Франтишкой звали, – рассеянно проговорил Томан, думая о человеке в очках, который только что удалился, хлопнув дверью.

– Это мой сундучок – сам сделал, – ответил Фишер. – А ушел сейчас Слезак – он немного трусоват, но ничего, привыкнет.

На середину комнаты вышел кадет с растрепанными волосами, ожидая, пока Фишер представит его.

– Это наш Горак. Хороший товарищ.

Рука Горака показалась Томану неуклюжей. Глаза его смотрели с выразительным молчанием. Этой руке и этому молчанию Томан отдался с явным смущением. К счастью, Фишер сейчас же повел его дальше.

– А здесь – резиденция наших: ка-дэ.

– Я их позову, – с готовностью вызвался Горак.

Фишер остановил его:

– Не надо пока – мы сначала представимся «штабу». Пусть тоже порадуются.

Фамилию какого-то растерянного человека, попавшегося им навстречу, Томан не расслышал. Две головы, склонившиеся над шахматной доской, поднялись поглядеть на них. Чьи-то тощие ноги, торчавшие из-под груды одеял на соседней кровати, поспешно спрятались. А в самом углу, недалеко от окна, обнаружили и источник невозмутимо разливавшегося по всей комнате голоса: там, перед мольбертом с холстом на подрамнике, торчала над палитрой совершенно лысая голова. Смешивая краски, обладатель лысой головы беспрерывно говорил что-то, обращаясь к обладателю тощих ног. Томану он подал испачканную руку, как бы сунув ее в щель между работой своей и речью, – осторожно, бочком. И в эту щель проникло одно лишь очень четкое слово:

– Ржержиха.

Напротив кадета-художника Ржержихи, в другом углу, была вторая дверь. Через нее Фишер вывел теперь Томана, чтоб показать другую половину барака. Двери перед ними открывал и закрывал за ними Горак.

Вторая комната была совершенно подобна первой, только светлее, потому что окна ее не заслонял соседний барак.

– Здесь живет наш профессор Петраш, – объявил Фишер еще перед порогом. – Говорит он мало, но уже завязал связи с Киевом.

Лейтенант Петраш был молодой стройный брюнет. Отложив книгу и откинув со лба длинные густые волосы, он сделал два шага навстречу вошедшим, не выпуская из рук карандаша.

– Ну, вот и Томан, – сказал Фишер, бесцеремонно усаживаясь на кровать Петраша.

Томан невольно покраснел. Петраш подставил ему свой стул. Не глядя на гостя, он произнес:

– Мы слышали, австрийцы предали вас анафеме. А вы не обращайте внимания. У нас на все свои, чешские критерии.

И Петраш, покашляв, бросил взгляд на книгу в желтой обложке, которую читал перед этим.

– А я им и не навязываюсь, – после небольшой паузы возразил Томан независимым тоном. – Моя бы воля – я и теперь не пришел бы сюда. И, надеюсь, недолго тут пробуду.

– Да и мы тут будем не дольше вашего, – решительно заявил Фишер. – Мы ждем вас, человека, который действительно их не боится.

За дощатой стеной, в первой комнате, из которой они только что вышли, раздался шум торопливых шагов и голоса:

– Где он?

Фишер стукнул кулаком в стену.

– Алло! – крикнул он. – Парад назначается в «штабе», возле «Berlitz School!» [163]163
  Школы Берлитца (Американский педагог Д. Берлитц (ум. в 1921 г.) создал в 1878 году школу, где обучение иностранным языкам велось на языке без переводных словарей, лишь с применением наглядных пособий; преподавали в ней учителя, для которых изучаемый язык был родным.) (англ.).


[Закрыть]

Потом, пригласив Томана, он вышел с ним из барака.

Сухое небо с беспечным солнцем уже впитало в себя черную тучу, и ветер улегся. Стояла веселая, тихая погода – будто из какого-то знакомого, но давно покинутого мира. Навстречу попадались только австрийские офицеры. С одними Фишер небрежно здоровался, мимо других проходил с нарочитым невниманием. Все встречные оглядывались на них, и о каждом Фишер мог что-нибудь рассказать. Здесь были румыны, поляки, русины, немцы…

– В общем – австрияки! – подвел итог Фишер.

Но вот среди встречных стали попадаться и чехи.

– Чехи! – ухмыльнулся Фишер. – Но – с гибкой спиной. Вон, видите, – он кивнул в сторону одного из них, – лейтенант Влчек, к примеру. Чистокровный чех. – Фишер, разгорячась, пожал округлыми плечами. – Он создал трусливую теорию о войне. По мнению пана Влчека, война эта – вовсе не столкновение между немцами и славянами. И вообще немцы – кроткие овечки.

Фишер даже остановился, так он был возмущен.

– Вам не угадать кто, по его теории, виноват… Англичане! Англичане, ха-ха! – которые вступили в войну… без армии! Когда он первый раз излагал этот бред, наш Горак ему чуть зубы не выбил. И благо был бы дурак – так нет же! Он далеко не глуп. Просто – трус или негодяй.

Позади последнего в ряду нового коричневого барака, где еще продолжали строить, лежали аккуратно сложенные бревна и доски. На самом верху штабеля белых тесаных балок было написано красной краской:

THE BERLITZ SCHOOL

На сложенных балках белели рубашки – там грелись на солнышке молодые простоволосые люди; другие гоняли кожаный мяч по бывшему плацу за штабелями. При виде Фишера и Горака с Томаном те, кто валялся на балках, закрыли книжки и стали слезать.

– Это – «блажные кадеты», – объяснил Фишер и крикнул в сторону плаца: – Э-эй!

Игроки бросили мяч и помчались навстречу. Томан сразу узнал тех, которых видел у зубного врача в лазарете. Покраснев, он поздоровался с ними. Фишер, кинув вызывающий взгляд на окна крайнего барака, влез на кучу щепок.

– Друзья!

Шум вокруг Томана стих.

– Представляю вам нового, а вернее – старого знакомого, товарища нашего, лейтенанта Томана, и приветствую его в нашей среде от имени всех добрых чехов. Мы знаем о нем больше, чем он полагает. Мы встречаем его в нашей чешской семье тем сердечнее, чем сильнее ненависть определенных элементов к стойким чехам.

В замешательстве Томан то краснел, то бледнел, а маленький коренастый Фишер, выкрикнув последнюю фразу, набычился, как борец, готовый схватиться с противником, и, послав еще один задорный взгляд к крайнему бараку, закричал еще громче.

– Скажем прямо лейтенанту Томану – чем сильнее травили его, тем нетерпеливее мы его ожидали! – Он раскинул короткие руки. – Потому что он – наш… на все сто процентов!

После этого он слез с кучи щепок, пожал Томану руку и воскликнул по-русски:

– Знакомьтесь, господа!

У Томана зашумело в ушах, все по очереди подходили к нему, жали руку, засыпали улыбками – серьезными, вежливыми, дерзкими, бодрыми, озорными… Фамилий он, конечно, не запомнил. Те, которые могли похвалиться знакомством с ним еще по лазарету, теснились поближе. Фишер показал ему на остальных, стоявших кучкой:

– Вот это наши кадеты.

Какой-то долговязый юноша с неуклюжими руками и мальчишескими манерами вышел из кучки вперед и с угловатым комизмом изобразил выпад рапирой, воскликнув при этом:

– Да, да!

 
То гасконцы-кадеты идут,
Кадет Блага их капитан!
 

– Одним словом – «блажные кадеты», – засмеялся Фишер.

Фишер и Блага во главе своих «блажных кадетов» вывели Томана на широкую улицу между бараками и городскими садами. Первым делом ему показали «штабной» барак, а потом стали прогуливаться на глазах у всех пленных – нарочно, чтоб показать свое бесстрашие. Это была стайка молодежи, связанная горячей дружбой незрелых лет.

Вечером они подняли неимоверный крик» оттого, что повара не принесли для Томана порции, хотя такое было явно невозможно. Невзирая на протесты Томана, Фишер пустил тарелку по кругу, и «блажные кадеты» готовы были отвалить от своих порций столько, что насытили бы десяток людей.

У Томана, привыкшего к тишине лазарета, голова шла кругом. Но его не оставили в покое и после ужина.

Чешские газеты, с которых начали беседу после ужина, вскоре были забыты. Из горячих, торопливых речей Томан постепенно узнал всю историю лагерной жизни. В изображении «блажных кадетов» их мирная жизнь за чертой города состояла из непрерывных стычек. Они называли это борьбой.

Это невольно воскресило в памяти Томана первый год в гимназии, когда гимназисты замышляли мелкую войну с учениками немецких школ. Здесь тоже ведется какая-то домашняя, тайная и явная война против немцев и австрийцев, против «штаба», власть которого распространялась главным образом на общую кухню.

Весь вечер к ним в комнату заглядывали офицеры из других бараков, любопытно косились на кучку разгоряченной молодежи. Пришедшие подсаживались на минутку к Ржержихе или к столу и уходили.

– Полгода носа не казали! – смеялись кадеты.

– Это полезно, – в воодушевлении твердил Фишер. – А то уж слово сказать боялись!

Перед сном в ознаменование торжества поставили самовар, и усевшись вокруг него, пели хором:

 
Да, были чехи
Славные витязи,
В ратной потехе
Мужи, что цвет…