Текст книги "Истоки"
Автор книги: Ярослав Кратохвил
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 48 страниц)
Лейтенант Томан пришел в лагерь военнопленных уже поздно вечером. Встревоженные и сгорающие от любопытства кадеты тотчас окружили его. Первое, что они заметили, был красный бант на его груди. Лейтенант Петраш скривился в усмешке:
– Что это у тебя? Откуда?
Лейтенант Слезак встал, как всегда, когда являлся Томан, и, набросив шинель, вышел, несмотря на поздний час. Томан не успевал отвечать.
– Правительство свергнуто… царь, кажется, тоже. Дума сформирует правительство для лучшего ведения войны…
– Не может быть, чтоб царя… – бледнея и растягивая слова, недоверчиво пробормотал лейтенант Фишер.
– Теперь новый царь [200]200
2 марта 1917 года император Николай Второй отрекся от престола в пользу своего брата, великого князя Михаила.
[Закрыть] – Михаил Александрович…
– А кто это? – Фишер наморщил лоб.
Остальные молчали.
– Все это ошибка, – заявил стоявший в стороне Петраш.
– Не важно, кто царь… главное: да здравствует свобода!
Петраш, которого явно мало интересовали будоражащие новости Томана, вдруг набросился на кадетов:
– А вы чему радуетесь? Что значит свобода, когда война?
– Социалисты, наверное, все преувеличивают… – сказал Фишер.
– Вот именно! Социалистов не надо было и близко подпускать!
– Почему? – решительно спросил Томан.
– Удивляюсь твоему вопросу. Ты все-таки образованный человек. И то, что ты украсил себя этим бантиком, меня удивляет.
Петраш говорил с холодной иронической небрежностью. По лицу его бегали тени, отбрасываемые лампой. Томан покраснел от возмущения, но ничего не ответил.
С утра до вечера кадеты вчитывались в бесконечные столбцы московских газет, они знали их почти уже наизусть, и Томан не мог удовлетворить их любопытство своими скудными сведениями. Они жаждали новых сообщений и ярких красок. Им мало было читать или слышать одно и то же – о воле народа вести войну до победного конца, о крестьянах, которые теперь с энтузиазмом заваливают хлебом революционные города, о солдатах, которые только теперь торжественно клянутся до последней капли крови воевать за свободную родину.
Кадеты не помышляли о сне – им казалось, что стоит уснуть, как произойдут еще более неслыханные события.
Разошлись они только под утро. Томан с трудом убедил русских часовых, что имеет право выходить из лагеря в любое время, даже и ночью.
* * *
Тот день вплотную прижался к новому. Грань между ними была тонкой как лезвие ножа.
Фишер вскочил с постели, хотя никто его не будил, В комнате стояла тишина, напряженная до предела. Именно такая тишина и будит спящих.
У окна, залитого серым дневным светом, теснилась кучка растрепанных кадетов. Фишеру в одно мгновение все стало ясно. И все-таки он спрашивал всех подряд:
– Что там? Что происходит?
Широкая дорога, отделявшая ряд военных бараков от городских садов, была совершенно пустой. Такой же пустой, какой бывала летом перед грозой, когда все живое укрывалось и вихрь мел по улице одну солому с пылью. Как следует не проснувшись, Фишер не видел сначала ничего, кроме этой напряженной пустоты. Никто не удивился, когда в комнату ворвался Томан.
– Революция! – закричал он, задыхаясь с порога. – Родзянко… Милюков…
Растрепанные головы лишь на миг обернулись. Кадеты приняли сообщение молча. И сейчас же их нетерпеливые взоры устремились на улицу.
Теперь дорога вдали почернела и вспухла. Первое, что смогли они различить и что потом росло у них на глазах, обостряя нетерпеливое ожидание, были трепетные цвета знамен. Черная полоса расплылась еще шире, уже можно было различать и лица.
– Демонстрация!
– Революция! – взволнованно поправил Томан.
Смело высказанное слово вселило невольный страх.
И все-таки, кто был одет, выскочил на улицу. Перед домами уже стояли люди.
Капитан Гасек в «штабном» бараке только что спокойно засел за обычную работу. Он успел подписать жиденький рапорт и, отложив пожелтевший Meldung [201]201
Рапорт, в данном случае – образец рапорта (нем.).
[Закрыть], задумался над бумагами.
Dem ehrenrätlichen Ausschuss zur Vorerhebung Berichterstattung und Antragstellung [202]202
Уважаемому комитету для приобщения к делу – доклада – инструкции (нем.).
[Закрыть].
Гасек вздохнул:
– Как трудно порой решить, куда отнести дело!
Поэтому сначала он взял последнюю бумагу.
Offiziersversammlung [203]203
Офицерское собрание (нем.).
[Закрыть].
Protokoll aufgenommen [204]204
Протокол составлен (нем.).
[Закрыть]…
И именно в эту минуту лейтенант Гринчук, который делил с Гасеком уютную комнату и в качестве адъютанта готовил все эти бумаги, ворвался к нему и совсем не по-военному ликующе заорал:
– Herr Hauptmann, ich melde gehorsamst… [205]205
Господин капитан, разрешите доложить… (нем.)
[Закрыть] царя нема!
Весь дом за деревянными стенами уже гудел и шумел. Для капитана освободили местечко у порога.
По серой улице, под голубеющим небом, плыли от города два больших красно-сине-белых знамени на тяжелых высоких древках, валила беспорядочная толпа, и над нею трепетало с десяток флажков поменьше, таких же трехцветных, радостных. Древки и материя знамен сияли новизной. Большие знамена несли сильные, рослые люди. Они шли твердой военной поступью, но им все время приходилось прибавлять шаг, чтобы удержаться впереди. Яркие полотнища колыхались в такт их шагов. Кучка любопытные поспешала за ними, обгоняла их, растягивалась во всю ширину улицы. Толпа растекалась, как растекается грязь со склона горы. Суетливая, она была похожа на стадо, бегущее за пастухом.
Непосредственно за большими знаменами, с фуражкой в руке, шел доктор Трофимов, окруженный плотным кольцом каких-то чиновников и горожан, людей в шинелях и опрятном партикулярном платье. Любопытные, собравшиеся с улиц и с базара, прилипали к этому ядру, как мокрый снег налипает на ком земли. Были здесь крестьяне и крестьянки, бросившие базар, старухи, которые с утра отправились по лавкам или возвращались из церкви, подростки, оторванные от зимнего безделья.
В хвосте бесформенной толпы, вытесненный как пена к самому берегу, трепыхался на грязной палке единственный красный флажок. И лица в задних рядах были на вид какие-то грязновато-красные. Они все время оставались позади, напрасно пытаясь поспеть за чистым ядром толпы и догнать гордые трехцветные знамена.
Пустую, словно выметенную улицу, затопляло беспорядочным прибоем разноголосое пение толпы. Сотни торопливых ног растаптывали нестройную мелодию, могучей струей вырывавшуюся из плотного ядра во главе процессии. Какой-то здоровенный подросток, упорно державшийся рядом со знаменами, тщетно пытался подчинить хаос голосов маршевому ритму; только уже по инерции он все топал и размахивал в такт красным кулаком. Пел он во все горло, так что даже глаза у него покраснели:
Цар-ст-вуй на сла-ву на-ам…
Другие голоса перебивали его, взмывали, падали и беспорядочно мешались. Слова выскакивали, тонули и снова выскакивали, перекатываясь через головы толпы спереди назад.
А сзади, над толпой, возвращалось:
Впе-ред, вne-ред, впе-ред…
И снова:
Ца-ряяяя… царя-я-я хра-ани…
Какой-то голос, всех пронзительнее, кружился как камень, увлекаемый течением:
– Товарищи… довольно… кровопийцам…
Петраш появился на пороге барака последним. Поток людей в это время замедлился, уплотнился и стал разливаться по всему пространству между домами. Кадетам приходилось пробиваться вперед гуськом и вдоль стен.
Громадные трехцветные знамена на новых древках установили по обеим сторонам входа в барак, где помещалась комендатура лагеря. Между знаменами, возвышаясь над толпой, стоял комендант, полковник Гельберг. Военные писари повысыпали из дверей; осторожно обходя полковника, они стали в полукруг позади своего начальника и знамен лицом к толпе. Рядом с ними было немало людей и в военных шинелях, и в гражданском платье, пришедших в лагерь по делам и теперь прижатых неожиданным приливом к стене позади торжественного полукруга писарей.
Улица затихала медленно. Откуда-то из дальних рядов снова и снова протяжной, унылой волной набегало:
Ца-ар-ствуй на сла-аву нам…
И таяло в ясном голубом просторе над землей.
– Тише, – кричали спереди.
Но будто назло из последних рядов опять и опять с раздражающим упорством пробивалось:
Иди на вра-ага, люд го-олод-ный…
– Граждане! – воскликнул полковник.
Его не слышали.
Раздайся, звук песни…
Из полукруга позади Гельберга и из кучки опрятных граждан вокруг Трофимова вдруг ощерились:
– Тише! Молчать! Заткните им глотки!
Полковник Гельберг, выжидая тишины, смотрел строго и озабоченно. Даже когда в толпе перестали петь, слова его сначала не были слышны даже там, где стояли кадеты.
В голубом просторе разносился и таял усталый голос полковника. Фишер и стоявший за ним Томан, потом еще несколько кадетов, энергично протолкались ближе к коменданту. Какая-то дряхлая старушка, которую они оттеснили, подслеповатая и глухая, все спрашивала их:
– Что говорят?
– Царь дал народу свободу, – с сердцем, слишком громко, сказал Фишер.
Старушка зашмыгала носом, вытерла мутные, слезящиеся глаза и перекрестилась:
– Ох, милый! Родной наш!
Люди наконец прислушались и стали различать слова оратора. Легкий ветер разносил обрывки фраз.
– …сообщить вам, что его величество царь Николай Второй, у которого уже не было сил нести тяжелый крест священной отечественной войны, отрекся от престола…
Кто-то преждевременно, а потому и бессмысленно воскликнул:
– Ураа!
Крик этот подхватили по краям толпы, а оттуда он перекатился и к центру ее.
Бушующее: «Ура-а-а-а!» и яркие красно-сине-белые полосы на знаменах зажгли восторгом чешские сердца, вклиненные в толпу.
Фишер закричал чешское «ура-а!», когда крик толпы уже опадал и стоявшие позади него, увидев, как яростно он взмахивает фуражкой, закричали снова.
Какой-то русский солдат в потрепанной шинели, один из тех, кто пришел сюда по делам и был прижат к стене торжественной манифестацией, вдруг в приливе буйной радости, раскинув для объятий руки, заорал Фишеру и кадетам:
– Братья! Мир! Свобода!
Он молниеносно исчез в дверях и сейчас же появился снова, размахивая портретом царя Николая, сорванным со стены в конторе. Царь безучастно глядел с портрета, с жалостной беспомощностью взлетая в руках солдата, и прежде чем люди успели опомниться, исчез под треск разбитого стекла.
Все это свершилось в какую-то долю минуты и уже в следующее мгновение мелькнуло лицо Трофимова, произошло какое-то быстрое, беззвучное замешательство за спиной твердых и суровых знаменосцев, кто-то принялся убирать осколки портрета, но солдата уже не было видно. Только грубее стали отгонять растерянных людей от стены, от того места, где стояли знамена.
– Парад войск, – пробормотал кто-то неподалеку от Томана.
Комендант, сильно побледнев, молчал дольше, чем это было необходимо. Тем внимательнее смотрели люди ему в рот. И когда он наконец заговорил, слова его были явственны и разносились далеко.
– Его величество царь Николай Второй, отрекшись от престола, возложил долг победно окончить войну и заботу о благе русского народа на его величество Михаила Александровича. Его величество надеется, что наша воля, воля русского народа, поможет новому царю в его трудной задаче.
Люди, стоявшие около него, вокруг Трофимова и знамен, прокричали троекратно:
– Ура!.. Ура!.. Ура!..
Трижды взлетели в воздух шапки, и несколько голосов затянуло:
Бо-же-е, ца-ря хра-ни…
Но комендант жестом прервал преждевременное пение и, подняв руку, воскликнул:
– Граждане! Армия просит вас сохранять полное спокойствие. Верьте исполнительному комитету, верьте нам. Будьте уверены, что наша общая борьба против внешнего врага не остановится и не ослабнет ни на минуту!
После этих слов прозвучало самое могучее «ура!» – это уж, верно, отличились кадеты.
Крики утихли, когда рядом с комендантом появился какой-то серьезный господин в пальто с каракулевым воротником и с каракулевой шапкой в руках.
– Граждане! – взмахнув шапкой, закричал он высоким пронзительным голосом. – Разрешите от вашего имени, от имени русского народа, поблагодарить армию за клятву верности!
Оратор помолчал, переводя дух, и снова голос его врезался в уши слушателей:
– Граждане!.. Но и мы не предадим наших героев! Война до победного конца!
Серьезный господин даже захлебнулся от усердия.
– Поздравим же нашу славную армию… с новым верховным главнокомандующим! Граждане! Да здравствует непобедимый русский царь! Да здравствует храбрая русская армия! Да здравствует победа!
Сзади позабыли закричать «ура!», а впереди, около Трофимова и кадетов, голоса рассыпались, потому что там уже поднимали на плечи старшего писаря. Не успел он прочно усесться на плечах товарищей, как взмахнул фуражкой.
– Граждане!
Прядь черных волос упала ему на глаза, и он не мог ее отвести, потому что обе руки у него были заняты.
– Граждане! – повторил он, одним глазом косясь на людей, с любопытством задирающих головы и поглядывающих на молчащего коменданта.
Писарь выкрикивал слова с расстановкой:
– Русская… армия… обещает вам… что она не предаст… свободный русский народ!
В конце концов и у него сорвался голос – слишком уж он напрягал его.
– Не выдадим немцам… нашу свободу!
Не удержавшись на колеблющихся плечах товарищей, писарь соскользнул на землю и закончил свою речь уже стоя, – тем выше выбрасывал он слова к небу, поправляя волосы покрасневшей рукой:
– Все… до последней капли крови! Ура!
Кадеты, пробившиеся вплотную к чистому ядру толпы, отвечали ему с нарастающей страстью и упоением. Широкоплечие знаменосцы торжественно подняли знамена. Те, кто был к ним поближе, сняли шапки и фуражки и глубокими голосами затянули как молитву:
Бо-оже… ца-аря… хра-ни-и-и…
Фишер, кадет Горак, а за ними и Томан, увлеченные могучим и величавым гимном, который осенью еще был для них символом протеста, без колебаний поддались общему настроению.
Постепенно обнажила головы вся толпа. Комендант, писари и солдатики, которых отогнали от знамен, стояли навытяжку. Толпа в приподнятом настроении пела гимн – неторопливо, с подчеркнутой достойностью. Мощный ритм заставил маленькие сердца кадетов биться с трепетной и преданной радостью. Вся полнота их чувств выразилась в напряженной солдатской осанке и в какой-то судорожной стремительности, с какой они вскинули ладони к козырькам. Не удержался от этого даже Петраш.
Потом комендант спустился к Трофимову и попал в поток, образовавшийся в толпе, как только знамена, чуть наклонясь вперед, тронулись вслед за комендантом. Фишер, а по пятам за ним Томан и остальные кадеты ожесточенно протискивались к самым знаменам. Толпа превратилась в топающее стадо. Ее любопытство зажало коменданта и горстку почтенных людей около Трофимова. Комендант, окруженный зеваками, медленно пробирался вперед, глядя поверх голов, он чувствовал себя, скорее, пленником этой толпы, чем ее вождем. Добравшись до «штабного» барака, где вокруг капитана полукругом стояли пленные офицеры, полковник не мог преодолеть смущения и чувства пристыженности; он упал духом и сник.
Зато Фишер, которого взбесили ненавистные ему австрийские физиономии, в пылу отважного протеста снял фуражку и во все горло запел:
Гей, славяне…
Сначала к нему присоединились голоса кадетов, а там и русская толпа подхватила слова знакомой песни. Общий чешско-русский, славянский боевой напев наполнил души чехов необыкновенным ощущением силы и вскружил юные кадетские головы. У Томана пеленой застилало глаза, и в полном упоении он выхватил из чьих-то рук один из красно-сине-белых флажков, порывистым и ликующим движением поднял его над головой и, выкрикивая слова песни, пробирался, словно шел в атаку, ближе к кадетам, а вместе с ними – и в передние ряды толпы.
Бараки военнопленных солдат с низкими завалинками были облеплены пленными, как ветка пчелиным роем.
Казармы русской охраны, к которой направлялась процессия, находились в другой части лагеря. Там, в северной тени, лежал еще голубоватый снег, и проулки между бараками были пустынны. Ожидая коменданта, солдаты сидели на нарах или наспех прибирались. Унтер-офицеры торчали у дверей, готовые подать уставную команду.
Со стоек нар сталактитами свисали шинели. Рядом на веревках сушились портянки. Барак был наполнен их вонью и испарениями.
Фишер первым проскользнул внутрь следом за полковником Гельбергом.
– Смирно! – загремела команда.
Солдаты разом поднялись и застыли навытяжку на местах.
Комендант поздоровался:
– Здорово, молодцы!
Казарма содрогнулась: бездушно выкрикнутые, стертые слова солдатского приветствия грохнули о стены залпами выстрелов.
Полковник с усталой ласковостью заговорил:
– Принес я вам, ребята, великую весть: у вас новый царь. Его величество государь Николай Второй передал свою монаршую власть и свои тяжкие обязанности в сильные руки более молодого самодержца. И вот русский народ пришел ко мне и к вам, чтобы поздравить нас и подтвердить, что новый народный царь избран на великий труд не только волей божьей, но и волей народа и что весь народ его поддержит. Поздравляю вас, ребята!
Солдаты стояли молча и неподвижно. Выдержав паузу, полковник продолжал:
– Временный комитет народных представителей, объявивший от имени народа о поддержке нового царя, призывает вас сохранять спокойствие. Будьте уверены, что наша общая борьба за свободу дорогого отечества ни на минуту не остановится и не ослабнет от такой перемены на троне. Ребята! – Теперь его голос зазвучал теплее. – Да здравствует русский народный царь! Да здравствует Россия! Да здравствует победа!
Солдаты по-прежнему стояли без движения, без звука. Через окно, высоко в бревенчатой стене, проникал тусклый луч солнца и, прямой, неподвижный, прорезал испарения барака и рой пляшущих пылинок.
В общей оцепенелости произошло только одно движение: комендант повернулся, чтоб уйти, да вовремя спохватился. Обернувшись снова к окаменевшим солдатам, он крикнул:
– Троекратное «ура»!
Солдаты вяло и без души повторили:
– Ура!.. ура!.. ура!..
Редкие голоса рассыпались по всему помещению, как горох.
И только когда комендант зашел в следующий барак, некоторые из наиболее любопытных солдат решились выйти во двор. Торжественно настроенная толпа со знаменами встретила их выкриками. Из задних рядов, оттуда, где трепыхался скромный красный флажок, кто-то надсаживал глотку, пытаясь перекричать приветствия передних:
– Братья!.. Да здравствует мир!..
Солдаты смотрели на все это с неживой, растерянной улыбкой. Они никому не отвечали и жались друг к другу, как робкие овцы на базаре. Более смелые обошли потом казарму с другой стороны и влились в задние ряды толпы.
– Расходитесь! Конец! – скомандовал комендант, вернувшись к торжественным знаменам с депутацией из последней казармы.
Он сказал это только Трофимову и знаменосцам, но знаменосцы сейчас же с великим усердием принялись резкими полицейскими голосами разгонять толпу:
– Разойтись! Граждане! Разойтись!
Солидные граждане, группировавшиеся вокруг знамен, повторяли эти призывы.
Знамена теперь уперлись в толпу, и толпа повернулась. Полковник Гельберг прошел немного вместе со всеми и остановился посреди большого двора, отделявшего казармы русской воинской части от бараков военнопленных. Поток людей разбивался о него, как вода о камень.
В дальнем конце двора толпа принялась весело перекрикиваться с пленными. Пленные сначала отвечали разрозненно и близко не подходили, а потом отлепились от серых стен и смешались с толпой.
Тогда комендант, озабоченно наморщив лоб, крикнул вперед:
– Оставить пленных!
И тотчас знаменосцы, обернувшись, усердно, чуть ли не с возмущением, подхватили:
– Оставить пленных! Проходите, проходите!
Какой-то краснолицый верзила вскочил на крышку колодца и завизжал:
– Граждане! Русские люди! Оставьте пленных! Граждане! Брататься с врагами родины позор для свободного русского человека!
Маленький солидный гражданин в шинели чиновника яростно закричал в сторону пленных:
– Видали, обрадовались нашей беде! А нечего радоваться! Подождите, проклятые, узнаете руку русского царя да русский кулак!
Кто-то, чье лицо в этой спешке невозможно было разглядеть, злобно вырвал трехцветный флажок из рук Томана. Со всех сторон вдруг закричали:
– Вперед! Не останавливайтесь, граждане!
И все голоса утонули в энергичных многоголосых призывах:
– В город! В город!
Толпа охотно поддалась этому призыву. Знамена решительно двинулись вперед, за ними толпа, как стадо, стихийностью своего движения увлекая и военнопленных.
За последним бараком, там, где улица вливалась в учебный плац, поперек дороги, будто грабли поперек канавы, возникла цепь штыков. Демонстранты просачивались через нее за своими знаменами, как вода сквозь зубья. Солдаты громко торопили русских и орали через их головы:
– Пленные, назад! Пленные, назад!
А тех пленных, которых течение прибивало к ним, солдаты энергично отгоняли прикладами.
87Лейтенант Томан догнал знамена только посреди плаца, на полпути между лагерем и городом. На обширном плацу, ограниченном серыми военными бараками и домишками предместья с почерневшими заборами садов, пестрая толпа разлилась широко. Посреди этого большого пространства сама она вдруг показалась маленькой и бессильной. Зато позади нее, до самых бараков, тянулись многочисленные группки русских солдат, торопящихся в город. Растянутая линия толпы задерживала их как плотина воду и увеличивалась за их счет. Восторженный Томан присоединился к доктору Трофимову, но угрюмая серьезность последнего вскоре начала угнетать его.
Здоровенные знаменосцы замедлили шаг, положили тяжелые древки на плечи и закурили.
Почему-то вдруг стих говор в голове толпы. Пристально вглядываясь вперед, люди увидели, как в белом тумане сырого дня на противоположном конце ровного поля перед серым скопищем домов и заборов низко, у самой земли, стало подниматься что-то темное. И тут же над темным полем расцвели маки. Сначала казалось, что и серая масса, и маки над ней стоят на месте, однако вскоре можно было уже различить трепетание красок и движение человеческих фигур. Потом до слуха долетел какой-то неясный шум.
Вокруг Трофимова возникло немое замешательство. Знаменосцы переглянулись, бросили недокуренные папиросы и снова подняли знамена.
Валившая навстречу толпа заметно замедлила шаг. Пение стихло, а когда толпа придвинулась ближе, над ней взорвались крики. Две толпы стукнулись широкими лбами и заколыхались, остановившись. Первыми смешались фланги. Тяжелые знамена в середине, устремленные к городу, вскоре приобрели перевес, словно сделавшись центром тяжести слившейся человеческой массы. Они проходили сквозь нее, увлекая за собой ядро толпы.
Трофимов и солидные люди вокруг него упорно не отставали от знаменосцев. Кто-то, навалившись на спину Томана, бросил злорадно:
– Опоздали, голубчики!
Потом сумятицу выкриков прорезала громовая команда:
– Назад! В город!
В следующую минуту смешанная толпа, которая уже отяжелела и закружилась, как два встречных потока на дне оврага, была подхвачена волной солдатских шинелей. Эта волна накатилась, поднялась позади цветника пестрых знамен и, перемешав их, в своем порыве понесла за собой всю эту пеструю, колеблющуюся массу.
Уже единая толпа хлынула к городу беспорядочным потоком, который затопил, подхватил и оба больших трехцветных знамени.
И когда напор солдатских шинелей стал особенно стремительным, над гулом голосов взвился, словно оттолкнувшись от земли, могучий клич:
– Бей полицию!
И сейчас же в другом конце, будто эхом, отозвалось:
– Долой войну!
На лицах солидных манифестантов отразились негодование и испуг. И гул голосов прорезал далеко разнесшийся пронзительный выкрик:
– Граждане! Граждане! Берегитесь провокаторов!
Десятки голосов подхватили, многократно повторяя этот выкрик.
* * *
В мгновенье ока тяжелые трехцветные знамена были захлестнуты бурной, кроваво зацветающей волной:
Вставай, поднимайся рабочий народ…
Это громовое пение будто вырвалось из недр земных, и облака отразили его. Люди, как по команде, зашагали в ногу. Томан весь отдался атакующему ритму песни. Красные пятна впереди и вокруг него полыхали под открытым иссера-голубым небом, потом заколыхались в залитых солнцем улицах, растревожив их дремотную седь и распаляя сердца жаждой действий. От ритмического движения ног толпы, зажатой в тесных улочках, у Томана закружилась голова. Опьяненный, он с наслаждением отдавался течению.
Трехцветные знамена, которые совсем недавно вели толпу, которые были центром ее тяжести и взрезали ее, как плуг взрезает пашню, отваливая на сторону человеческую массу, – эти знамена казались ему теперь беспомощными обломками, уносимыми течением. Только один еще раз попытались взлететь голоса:
Сильный, державный…
Но и этот последний, бессильный порыв в самом зародыше был сбит, задушен сотрясающим шквалом победных кликов:
– Долой монархию!
У Томана мурашки пробежали по спине. А потом уж он, как в жару, кричал во все горло то же самое, что кричала толпа, как будто ему совсем безразличен был смысл слов. Он даже не слышал своего голоса.
На углу одной из улиц Томан оглянулся, ища Трофимова, но нигде, куда хватал глаз, не было видно трехцветных знамен. Во всю ширину улицы, будто по руслу, текла алыми стягами, брызгалась алой пеной флажков, шумела и пела, пахла потом, дегтем, табаком, кислой капустой и хлебом орущая толпа – землистая, черная и багровая. Головы в шляпах, фуражках, кепках, простоволосые…
Рядом с Томаном кто-то гаркнул:
– Долой полицейских!
У Томана заложило уши. А с другой стороны чисто одетый господин проворчал злобно:
– Чтобы тебе воровать было легче!
Спереди оборачивались, предупреждали:
– Граждане, товарищи, берегитесь провокаторов! Теснее ряды!
А в ответ Томана опять оглушало:
– Да здравствует республика!
Какой-то гладкий господин в шубе насмешливо спросил:
– Республика? А что это такое? С чем ее едят?
Несколько человек громко засмеялись; Томана толкнули в бок:
– Товарищ, в ряды! «Товарищ»?
От этого обращения у Томана снова мурашки пробежали по спине. Томан поймал себя на том, что поет:
Иди на врага, люд голодный…
Он пел, вдыхая запах женских духов, запах пота, табака, дегтя, пел и топал ногами…
Вперед… вперед, вперед, вперед!
На широкой главной улице людская река потекла медленнее. В одном месте она даже остановилась, крутясь, как в водовороте. Потом одна какая-то спаянная кучка суровых людей решительно пробилась через водоворот. Был момент, когда Томан чувствовал себя зернышком между жерновами.
Он зацепился за что-то рукавом, очнулся, повернулся, расцвел и закричал:
– Софья Антоновна, да здравствует революция!
Никогда еще глаза этой девушки, внезапно замеченные им в толпе, не смотрели на него с таким ликованием и восторгом.
– Идите к нам! – дружески сказала Соня и затащила его в шеренгу молодых людей.
Она сама взяла его под руку, и Томан только чувствовал, как ее локоть двигается в такт шагам. Пели все одну и ту же песню, временами прерывая ее возгласами:
– Ура! Ура! Ура!
И вот они уже на площади, зажатые в необозримой человеческой массе. Вся площадь, казалось, обрызгана свежей кровью. Много солдат, веселых, сбитых с толку, удивленно-настороженных. Там и сям попадались пленные, то в одиночку, то кучками, многие – с броскими красными ленточками на груди или за околышками фуражек.
Томан и Соня в группе молодых людей очутились перед знакомым грязно-белым кирпичным зданием городской управы. По обеим сторонам железного балкона свисали, вздуваясь, длинные красные полотнища. На балконе стояли люди, исполненные серьезности и достоинства, несмотря на тесноту.
Томан только по шубе узнал агронома Зуевского и только по клубам пара, вылетающим у него изо рта, понял, что Зуевский говорит, и яростно, вслед за Соней, принялся проталкиваться поближе. Другая какая-то группа молодых людей, словно с цепи сорвавшись, тоже заработала локтями, пробиваясь к балкону. Томан вообразил, что его пыла хватит, чтобы перекричать рев всей площади, и он заорал охрипшим голосом:
– Ура! Михаил Григорьевич! Ура! Ура!
Зуевский махал шапкой ликующей толпе.
Вскоре они протолкались так близко, что могли разглядеть, как серебрятся на солнце ворсинки бобровой шапки Зуевского, и могли различить других людей, стоящих на балконе; рядом с Зуевским был Дергачев, а с другой стороны – Мартьянов, и все – с красными бантами.
Зуевский выбрасывал слова размеренно и точно, словно ударяя молотом, и звучные слова его разлетались и таяли над толпой вместе с клубами пара. Каждое слово глубоко проникало в души, как в хорошо взрыхленную почву, и каждая фраза, сбитая из этих слов, рождала все новые и новые взрывы восторженности.
Первое, что расслышал наконец Томан, потрясло его до мозга костей:
– Победа… народа… полная!
Буря ликования оглушила его. Лишь очень нескоро Зуевский мог продолжать, но теперь уже не заглушаемые никакими бурями, как бы выжидающие, слова его надежно проникали в самые сердца:
– Сообщаю вам… последнюю телеграмму! Царь Михаил Александрович… которому передал власть… отрекшийся царь… тоже отрекся… от престола… в пользу… народного… Учредительного собрания! [206]206
Требование созыва представительного учреждения населения России, избранного на основе всеобщего, равного, прямого избирательного права, при тайном голосовании, было популярно в самых широких массах страны еще со времен революции 1905–1907 годов. Под давлением революционного народа Временное правительство вынуждено было обещать созыв Учредительного собрания, но всемерно оттягивало проведение выборов. Проект положения о выборах в Учредительное собрание был выработан лишь к концу сентября 1917 года. Выборы состоялись 12 ноября 1917 года.
[Закрыть]
Очень много времени понадобилось Зуевскому, чтоб договорить эту фразу. Еще дольше пришлось ему молчать после того, как он прокричал:
– Да здравствует… свободный… русский народ! Да здравствует… народ…
Бобровая шапка, серебрясь на солнце, надолго застыла над головой Зуевского. И тут Томан совсем оглох. Он только видел, как Зуевский наконец взмахнул шапкой и как с каждым взмахом ее вырывались новые залпы звонких слов:
– …который добился величайшей в истории человечества победы!.. Да здравствует представительница… свободной… воли… народа… народная дума!
За спиной у Томана произошло какое-то замешательство, раздался чужеродный крик. Томан оглянулся и увидел, как разворачивают большой красный плакат. Белые буквы на красном поле кричали куда пронзительнее, чем все человеческие голоса:
ЗА ДЕМОКРАТИЧЕСКУЮ РЕСПУБЛИКУ!
В гуще людей под плакатом Томан узнал Колю Ширяева.
Против оглушительного вопля плаката поднял голос Зуевский:
– Да здравствует… Учредительное собрание!
У Томана было такое ощущение, словно он очнулся от сна. Он совершенно охрип. Голова кружилась. В ушах, в душе звучал еще последний призыв оратора. Слова его так глубоко врезались ему в сердце, что Томан знал – он никогда их не забудет.
– Граждане! – Все существо его выкрикивало теперь слова Зуевского. – Молодая революционная родина ждет теперь помощи от вас! Защищайте революцию! Защищайте ее всеми силами! Наказ революционной думы гласит: «Каждый без промедления – к своему месту! За работу! Рабочие – на фабрики, солдаты – на фронт! Срывайте провокации врагов революции! Защищайте революцию, работая в спокойствии и порядке! Граждане! Все силы, все – для революции! Для свободы!»
В переполненном сердце Томана под ударами этих слов ключом забило нетерпеливое стихийное желание немедленно встать в любой строй, к любому месту, где необходимо защищать революцию, где жертвы тяжелее всего, где надо все время неутомимо приносить себя в жертву.
Но куда? Куда идти?
Ширяев, проталкивающийся со своим плакатом вперед, легонько тронул его и улыбнулся:
