Текст книги "Истоки"
Автор книги: Ярослав Кратохвил
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)
Теперь Бауэр мог наконец-то написать следующее письмо:
«Дорогой друг!
Твое письмо и чешские газеты, исправно дошедшие, очень обрадовали и поддержали нас. Ты поднял наш дух, показав, что мы не одиноки в своей борьбе, что чешские патриоты столь Hie стихийно и с теми же помыслами о нашем национальном деле объединяются и в иных местах, пожалуй, даже всюду там, где бьются чешские сердца, вырвавшиеся из ядовитой атмосферы Австрии. Мы заказали чешские газеты; деньги на подписку я уж как-нибудь добуду. Мы ведем систематическую работу в трудной обстановке, но все же с видимым успехом. К сожалению, приходится преодолевать непонимание и несознательное отношение к нам самих наших славянских братьев, русских. Пока что мы видели мало поддержки как раз с их стороны. Без них мы ведем борьбу с интригами и грубыми нападками наших извечных противников, срываем их шпионскую, саботажническую деятельность и преследуем вредителей. В этом вопросе русские страшно, преступно легкомысленны.
Мы сплачиваем патриотов Чехии, чтоб они не прониклись австрийским духом. У нас обширные планы общественной деятельности, которые мы начнем осуществлять, как только мне удастся отделить подлинных чехов от враждебных элементов. Это – предпосылка для всякой более или менее серьезной работы на пользу нашу и русских. Это – естественное условие, чтоб можно было отличить друзей от врагов. Трудно преодолеть предвзятость русских, пока мы не/только все в единых мундирах, но и в одном стаде.
Знаешь сам, есть немало наших, тоже чехов, и таких, что только выдают себя за чехов, которые ведут себя подло и коварно. Часто мне приходится – что очень трудно – исправлять последствия необдуманных поступков наших, в общем-то, хороших людей, попавшихся на удочку врагов. Мы не сомневаемся, что линия наша верна. Нам тут противостоит тайная организация (поджигатели) «Schutz-und Trutzverein Vaterland». Но у нас, верных чехов, хватит сил, чтобы отстоять национальную честь.
Ждем известий от тебя. Нам обязательно надо поддерживать хоть письменную связь. Все наши сердечно приветствуют тебя и всех наших единомышленников. В доказательство этого лучшие наши люди присоединяют свои подписи к моей.
Твой Бауэр»
Иозеф Беранек, которому в эти критические дни доверили сторожить по ночам поля, подписал это письмо первым после Бауэра. И, в подтверждение написанного, не стал дожидаться четырех медлительных русских солдат, которые только и знают, что плевать в придорожные лопухи да молоть языком, когда на это и времени нету.
Вскоре он был уже в Александровском. Поджидая сторожа Макара, уселся на краю канавы перед въездом в усадьбу. Тихие облака таяли у него над головой, очертания предметов постепенно обволакивались покоем и умиротворением. Сидя у подножия помещичьего гнезда, Беранек думал о Володе Бугрове; смотрел на окна – два из них горели, как глаза собаки, глядящей на доброго хозяина. Окна грезили, уставившись куда-то в закатные дали.
Макар приковылял, лишь когда солнце село. Он был сердит и ворчал. Повел Беранека через большое скошенное поле, мимо оврага, куда веснами уходит снеговая вода с обуховских полей и где зимой бродячие собаки грызут мерзлую падаль.
Там только Макар заговорил – долго молчать он не умел.
– В той яме, – сказал он, – один раз наши убили волка, разбойника. Лютый стоял мороз… А у вас волки есть?
– Нет.
– Нет? Что и говорить – чужая земля, все там другое… И волки другие.
Боярышник, орешник, березовая поросль, доверху заполнившие овраг, уже расцветились осенними красками. Сорные травы расползлись из оврага далеко в поле.
Макар вел Беранека в луга, и дальше в поле, где крестцы почерневшей ржи еще ждали обмолота. Оттуда свернули к овсам.
Пока было светло, Беранек, по старой привычке, подбирал на стерне разбросанные колоски, засовывал их в крестцы.
У нескошенного овса присели отдохнуть. Тишина, сумерки; важность задачи опьянила Беранека. Он задумчиво брал в руки комья земли, крошил ее в пальцах, недовольно обрывая Макара, которому хотелось поболтать.
– А у вас земля-то поди не такая, – начал Макар.
– Такая.
– Хлеба-то поди совсем не родит?
– Родит, родит…
– Такой же, как у нас?
– Да, да, дядя! Молчи теперь!
Макар плотнее запахнул старую шинель. Обиделся. Но вскоре завел сызнова:
– А я вот слыхивал от людей, которые знающие, – будто в далеких заграничных землях дивы дивные есть. Будто и зверь там, и растения невиданные. И люди, черт их знает, вроде и не люди…
– Они как здесь, дядя, как я и ты. А теперь давай позор.
Последнее слово, означающее по-чешски «внимание», Беранек машинально произнес на родном языке, и Макар снова обиделся.
– Какой тебе позор! – воскликнул он. – Ишь ты! Другие-то пленные повежливее тебя…
– Еще бы – то-то они чуть шапку на голове у тебя не подожгли. А теперь давай тихо!
Над лугами, низко, у самой земли, белели полосы тумана. Они рассеивались и возникали снова, тянулись куда-то процессией бесплотных духов и разливались, затягивая всю низину серебристой гладью. Звезды высоко над людьми дышали оглушительной тишиной.
После долгого молчания Макар покашлял.
– Говоришь, у вас и земля, и вода, и хлеб, и люди – как у нас. А все-таки, что ни говори, ты – чужестранец. Другая у вас земля. Говоришь, у вас – как у нас. Врешь. Потому как и у нас-то бывает совсем по-другому, не как здесь. Вот был я в Крыму. Море! Татары! Деревья! Все другое! В Туркестане тоже. Все не так, необыкновенно. Другое все – а ведь под одним царем еще!..
– Ну, а у нас только царь другой, дядя. – Беранек решительно поднялся. – Только у нас, дядя, сторожат тихо. На воров с барабаном не ходят.
– Эй, ты чего-то… дерзок больно. А правда моя. Ясно дело, не одному царю отдал господь весь свет!
Макар шумно высморкался в траву.
– Я, видишь, с тобой по-доброму, вежливо. Знаю я – мало у вас земли для бедноты. А у нас земли – не сочтешь, не измеришь. Наши мужики за землею в Сибирь переселяются… и без всякой войны. Идут мирно, искать себе новую родную сторонку. Земля-то – божья. Земля – мать. А небо с дождем, с солнышком – отец. Бог для того зернышко в земле воскрешает, кто его в нее по закону божьему вложил. И ты вложить можешь, коли захочешь. Жену себе найдешь. Избу поставишь. А то служить ступай… как вот я.
Макар тяжко вздохнул.
– Тому, кто служит, и барская землица – родная…
– Молчи уж, дядя! Не болтай языком! Не до того мне сегодня.
– А ты не бойся. Никакой тут опасности нету.
«Учить еще меня будешь», – с презрением подумал Беранек и пошел в темноту.
Макар тоже поднялся и побрел за ним.
Шли они вдоль мертвого пшеничного поля, частично уже перепаханного, и у Беранека, как всегда, сжималось сердце при мысли о погибшем хлебе. Мимо тихих теней от крестцов дошли до полевой дороги, за которой стояли последние нескошенные овсы. В высокой перезревшей траве на дороге заметили горящую точку – кто-то курил махорочную самокрутку. Это был один из солдат, высланный сторожить поле. Поэтому Беранек с Макаром двинулись в другом направлении – по дороге, ведущей к усадьбе.
Когда они собирались сойти с дороги в том месте, где молодым леском стояли крестцы, в ночи раздался сначала глухо, а затем все явственнее, топот копыт.
– Барин! – уверенно заявил Макар.
Он вернулся к обочине дороги; Беранек стал рядом.
Почти сейчас же какая-то темная масса с белесым пятном возникла во мраке, терзая землю невидимыми копытами.
– Кто тут?
Беранек оцепенел с ног до головы; Макар поклонился в пояс.
– Сторожа, ваше высокоблагородие.
Темная масса, увенчанная белым пятном, вскинулась и, разбивая тишину и землю, сгинула в овсах. Прошуршали жалобно колосья под конскими копытами, и звук этот резанул Беранека по сердцу. В более светлой стене овса остался, как шрам, чернеющий след. Беранек машинально принялся поднимать примятые, растрепанные колосья.
– Ишь ты, – заметив это, сказал Макар, – овса ему жалко! Колоски подбирает, выравнивает! Хе-хе! Стало быть, наш брат. Наши руки, любовь родительская. Барин, тот даже собственного поля не пожалеет. А еще говорят – «родина»!
Макар присел на обочине.
– А твоя родина где?
– Нет у меня родины! – отвечал Беранек, ибо по-чешски слово «родина» значит «семья». – И довольно болтать!
– Родины нет! А за каждый наш колосок сердце болит. А где родился – сам не знает. Где уму-разуму учился, там и родина твоя! Родина – мать ласковая, или мачеха злая…
С того места, где они сидели – возле крестцов под небом – очень явственно можно было слышать ночь. И в той ночи Макар все плел да плел свои старческие думы.
– Барин-то – ого! Ночью, вишь, выехал… Он еще молодец! А со мной мальчишкой играл, хе-хе… Был я… плохой игрушкой для барского сынка. Глупый, неповоротливый… Был я… кхе-кхе… сильнее барина… Зато он был – как порох. И балованный… О-ох! А он, видишь, тоже любит… этого… землю свою. Да не так, как мы. Властно так, круто… Он, коли захочет, свое же сгубит…
Утомившись от дум и разговора, Макар приволок сноп, расстелил шинель, перекрестился и, по привычке, завалился спать.
– Иосиф, – спросил он еще, засыпая, – а у вас люди в бога веруют?
– Да спите, дядя, дайте покой. Сторожим ведь!
– Ну вот видишь, стало быть, и ты антихрист. Говорят, все там у вас – антихристы. Потому и война! Вот что! А во что же тогда у вас веруют? Ты – чему служишь?
– Власти! – воскликнул Беранек, ибо по-чешски так называется родина. – И ладно! Спите!
– Хорошо… Власти, значит… А кто у вас за царской-то властью стоит? Христос или антихрист? А?
– Дядя! – Беранек встал с тяжелым чувством превосходства. – Я вас тут оставлю, спите. Я еще вниз пойду. А вы спите.
– Не, не, не! – встрепенулся Макар. – Я тоже сторожить буду. Нынче, милок… кхе-кхе… ничего не случится. Народишко-то кхе-кхе… боится барина…
Вскоре Беранек наконец-то вздохнул с облегчением.
Спустился один с пологого склона; по дороге спугнул птицу, спавшую в снопах.
В низине, у рощи, в которой ни один листок не шелохнулся, он нашел место, откуда на фоне звездного неба можно было различить очертания поля, расположенного на пологом холме; здесь можно было без помех раскинуть сетью в ночи свои чувства.
Беранек сел, и с ним притихла ночь.
Но в этой однообразной тишине в сети его чувств незаметно запутывались мелкие мысли.
Он думал о том, как в такие же ночи сиживал дома. Он говорил себе: «Здесь поля куда больше, есть где ходить приказчику»… «А и следовало бы ходить!»
Маленькие, милые сердцу картины – осенние листья, свеянные на тихую речку.
Поле, роща, тропинка, заросли дикого хмеля, луга.
Арина!
Короткая, жаркая, сладкая мысль – она затопляет все остальные.
Шуршанье и запах соломы. Тело – бархатное и жесткое. Крепкое. Как зерно в оболочке.
Он думал о муже Арины. О том, что Тимофей не чинит избу, которую надо чинить. И покос у него запущен.
Земля под надежным небом дышит туманами. Запахло предутренней гнилой росой.
Тени крестцов похожи на отряд неприятеля, который бесшумно подкрадывается к солдату в дозоре.
Так же вот стаивал Беранек перед окопами.
Однажды такая вот вражеская атака разбилась о его бдительность и быстроту. Даже призывы на чешском языке со стороны врага не сбили его с толку. Тогда, с сердцем, бьющимся куда сильнее, чем теперь, прильнул он к весенней земле и, верно исполняя свой долг, открыл огонь…
Тогда перед ним зияла такая же глухая тишь, как сейчас – а потом ее сразу разбили гранатой.
И теперь, когда вспоминался тот случай, ему почудилось, что темные пятна крестцов движутся и сейчас кто-то разобьет ночь огнем и взрывами.
45Свет не рассеет темноту быстрее, чем в этот единый миг разлетелись все мысли, запутавшиеся в сети Беранековых чувств. Он вскочил. Побежал.
Искра, затлевшая меж крестцов в первую секунду тревоги, уже разгорелась огнем, пламя выросло, замахало крылом пойманного орла, бросая тревожное зарево на все стороны.
Беранек бежал в гору. Сначала прямо по стерне, потом по дороге ему попались крестцы руки, и он, огибая, повалил некоторые.
Ночь, теснимая двумя огненными столбами – за рядами крестцов и за краем поля, – взлетела в черную высь.
Как гончая, почуявшая дичь, Беранек метнулся влево, свалил еще один крестец, и все чувства его приковались к тени меж теней, которая мелькнула и пропала в неосвещенном пространстве. Слух уловил звуки, в груди поднялось ликование, и все в Беранеке рванулось вперед. Предметы по сторонам зашатались и быстрее стали отбегать с дороги.
В одну из задыхающихся упущенных секунд застучали копыта в ночи, отодвинутой с поля за строй крестцов. Из черной, вздыбившейся стены в зарево пожара призраком выскочил Петр Александрович. Промчалось тяжелое тело коня, на лету мотнулась белая борода полковника.
– Держи! Держи!
На миг чувства Беранека отвлеклись от мелькавшей тени, и когда конь стремительно проскакал мимо, Беранек, захваченный его порывом, бросился наобум следом. У самой границы ночи неясная масса коня и всадника свернула правее.
Беранек побежал в этом же направлении.
Среди предметов, убегающих по сторонам, вдруг вынырнул сторож Макар, и Беранек в возбуждении закричал ему по-чешски:
– Туда, туда, к кустам!
Порозовевший кустарник, лохматый на фоне черной стены неба, преградил ему путь. С топотом копыт из низины примчался вихрь земли и мрака, и перед Беранеком над конской грудью возник Петр Александрович.
Недвижное молчание черной стены спокойно и решительно накрыло шелест и хруст веток в овраге.
Конь Петра Александровича бешено плясал на месте, а всадник яростно палил из своего нагана в дерзкий покой кустарников, прикрывший беглеца.
– Стреляй, стреляй, дурак! – кричал он вынырнувшему откуда-то русскому солдату. – Бегом!
И сам, резким движением вздыбив коня, швырнул грохот копыт в темноту – вверх по склону. Мысль Беранека молнией метнулась за ним к тому месту на вершине холма, где овраг, доходящий до самой высокой точки александровских земель, огибает полевая дорога. Он понял. И сейчас же, – ибо все чувства его обострились от проснувшегося охотничьего инстинкта, а сердце взыграло охотничьей страстью, – он бросился в обратном направлении, вниз вдоль оврага.
«Попался, попался!»
На поле, погасающее за его спиной, снова спускался покой. Где-то, через немые кусты, продиралось загнанное дыхание. Лишь любопытная звезда шла за Беранеком, бесшумно скользя меж листьев, высоко над чьим-то ужасом.
В том месте, где овраг, расширяясь, переходил в неглубокую вымоину, пересеченную тропинкой, Беранек притаился, как охотник в засаде. В первую минуту он слышал только шум собственной крови и собственного дыхания.
Наконец, зашумело и в кустах, засопело, затрещало. Минута подстерегания молниеносно заполнилась вспышкой хвастливого представления: вот он, Беранек, торжествующий, гордый, стоит перед взводным, перед доктором Мельчем, перед лейтенантом Томаном и Петром Александровичем, а главное, перед тем невообразимо возвышенным и великим, чему, вместе с лучшими из лучших, дозволили приложить и скромные усилия Беранека. Сейчас же все его чувства заострились стрелой и крепко, как хищник добычу, схватили явственную мечущуюся тень человека.
Еще несколько секунд тревоги, – добыча скрылась за краем оврага, а Беранек ведь в самом низу его – и вот уже слышит он справа топот копыт.
«Не уйдет!»
Тень человека метнулась налево, к заболоченному лугу. Беранек, как гончий пес, и там преграждает ему дорогу.
– Стой!
Руки Беранека и пальцы его – как грабли, и держат крепко. Человек пахнет резким потом, махоркой, он яростно борется с руками Беранека. Беранек держит. Человек бьется, плюет, сипит:
– Проклятый! Черт!
И у Беранека вдруг проваливается сердце. А за сердцем, будто парализованные, опускаются руки. Руки, потрясенные до полного бессилия.
Только слово изумления повисло на губах:
«Ти-мо-фей!»
Но слово так и не сорвалось с губ – его поглотило дыхание.
В ту же секунду обоих, Беранека и Тимофея, как грязь на дороге, разметали в стороны копыта полковникова коня. У самого лица Беранек почувствовал запах и тепло лошадиного тела.
Тимофей кинулся было прочь, но Петр Александрович конем загородил ему дорогу.
– Стой! Стой!! Стой!!!
Тимофей, спотыкаясь, повернул обратно.
Оглушенный гневом Петра Александровича, он без сомнения хотел остановиться по приказу, но конь теснил его боком, крупом, копытами, и Тимофею все время приходилось отступать, застывая каждый раз под бешеным окриком:
– Стой!
И всякий раз, как застынет он, хлестало его пронзительное:
– Ближе! Ближе!
Мороз подирал Беранека от разнузданной ярости полковника.
А Тимофей то делал шаг к своему господину, то отшатывался от пляшущего коня. Так подвигались они все глубже и глубже на вспаханное поле.
Вдруг Тимофей споткнулся в борозде и сел на землю. И Петр Александрович не дал ему больше подняться. Всякую попытку Тимофея встать он пригвождал к земле грозным:
– Стой!
Тимофей, защищаясь от лошадиных копыт, молча поднял руки над головой, и стараясь уклониться от них, покатился, кряхтя и хрипя, по земле. Теперь Петр Александрович перестал наконец кричать. Разъяренный этой безмолвной борьбой, он бил коня шпорами и бешено рвал узду. Испуганное благородное животное, стараясь не наступить на живое тело, высоко вскидывало передние ноги, отчаянно переступая задними. Порою казалось, оно опрокинется вместе со всадником.
Слышались только шорох рассыпавшихся комьев земли да запаленное, трудное дыхание лошади и двух человек. В предутреннем мертвенном сумраке белела пена на морде лошади, да выступало в рамке белых волос пепельно-бледное, страшное лицо всадника; различалась уже и гнедая масть коня.
Вдруг – мгновенный глухой, болезненный крик взвился от земли, – крик и вместе стон, задавленные в самом начале выдоха. Тело Тимофея свернулось, как личинка майского жука, вывороченная плугом на весенней борозде. Конь, чье заднее копыто скользнуло по мягкой человеческой плоти, испугался – и ударил передними ногами в черную массу.
В тот же миг Петр Александрович отпустил уздечку и, всадив шпоры в пах коня, бросил его в сторону от растоптанного тела. Бешеным галопом, светясь своей белой бородой, он в мгновение ока скрылся из глаз Беранека.
* * *
Первый золотистый свет пропитал на востоке поседевшую ночь.
Откуда-то донеслись голоса, облили Беранека жаром и холодом. Охваченный нечеловеческим ужасом, с пьяной головой, пошел Беранек, куда глаза глядят. Он шагал, не разбирая дороги, – ноги сами несли его. Только когда путь его пересек проселок на Крюковское, он понял, куда направлялся. Дорога подбежала ему под ноги нечаянно, как собака, которую прогнали, с немым упреком в глазах.
В конюшне лошаденка Беранека оглянулась, грустно тряхнула гривой. Но Беранек содрогнулся до, мозга костей. Голове страшно хотелось спать – а сердце уснуть не давало. Оно билось в груди тревожным набатом, который не заставишь умолкнуть.
* * *
Макар с солдатом нашли на истоптанном поле брошенное тело. Макар, дрожа с ног до головы, все внушал солдату:
– Да подойди ты, подойди, не помер он. Ну, видишь – жив! Воды принеся, воды! Ах ты господи…
Оставив солдата возле окровавленного тела и осенив себя размашистым крестом, Макар пустился в Крюковское.
В эту пору Арина, опять не дождавшись Тимофея, который должен был со своей упряжкой выйти сегодня на барское поле, уже сама, злясь и досадуя, готовила лошадь.
Макар сердито набросился на нее:
– Где ты там? На-ка вот, черти б вас всех…
Руки у него тряслись.
– Ох, иди-ка скорее!
Арина широко открыла глаза:
– А что?
– Что? А то, что… Эх, люди!.. Старого-то… того… поймали! Вот!
Арина выронила вожжи, и Макар совсем взбеленился:
– Ох, надо же было разбойничать! Ах, грабители!
– Да кто?.. Что?.. Чего ругаешься? Рехнулся, что ли, старик?
– Это я-то?! – фальцетом взвизгнул Макар. – Я рехнулся? Ишь ты! Поджигатели вы!.. Бог вас и наказал… Сам барин твоего Тимошку словил, вот что! Воры, поджигатели!.. Ах ты господи, ну люди…
Арина смотрела на него, не говоря ни слова, и краска постепенно сбегала с ее лица.
– Не пойму я…
– А ты иди, иди… Увидишь! Поймешь!.. Чего стоишь, ворона?.. О, господи… Не поймет, вишь… Ну, видано ли дело… Эх!
– Да кого ругаешь? За что? Чего мелешь-то? С Тимофеем-то что?
Макар отвел глаза – он просто чувствовал, как с этими словами сердце у нее, обжигая грудь, поднимается к горлу. У него тоже все сжалось внутри, и поэтому он снова озлился. Крикнул резко:
– Ну давай! Скорее! Ну люди, ну люди… Скорей же! Старик твой барский хлеб жег. Бог наказал его: под лошадь барину попал…
Охваченная смутным ужасом, Арина сделала несколько бесцельных шагов.
– Да куда ты, черт? Скорее!
С пустотой в голове Арина двинулась к избе. Потом, будто внезапно поняв что-то, повернулась и, задыхаясь от страха, кинулась через сад – той тропкой, по которой выходил из дому Тимофей, по которой он вышел и вчера, – тропкой, ведущей в луга и к пчельнику. Будто на этом пути можно было еще спасти что-то или спастись от ужаса, от несчастья.
Макар остановил ее страшным ругательством. Арина послушно вернулась, но теперь она побежала к воротам на улицу.
– Сбесилась… сучья мать! Я те сорвусь с цепи-то!.. Виселица по тебе плачет… Запрягай!
С внезапной фальшивой яростью он закричал сквозь обжигающие слезы:
– Не тащить же мне его на спине! Скорей, говорят тебе!
Он сам вывел лошадь и запряг.
Арина взвыла бабьим воем, но после окрика Макара заплакала тихо, испуганно, захлебываясь.
Через забор стали заглядывать соседи. Макар понял, чего им надо. Не глядя ни на кого, он упрямо замолчал, торопливо ладил телегу.
Лишь закончив работу, он снова разразился бранью:
– Дураки, разбойники, сволочь!
– Стало быть, не дали ему умереть за царя-то! – крикнул кто-то за забором с ядовитой насмешкой.
– Под лошадь попал! От виселицы ушел, да от божьей кары не ушел, поджигатель! – закричал Макар, скаля зубы, и хлестнул лошадь.
Но когда они выехали за околицу, такая усталость вдруг охватила Макара, и так тряслись у него иззябшие руки, что он передал вожжи Арине.
– Поезжай! Не то еще полиция его найдет… И всех вас… воры, воры… по заслугам… Поезжай, ну!
Через некоторое время он, в припадке новой злости, рявкнул:
– Гони лошадь! Прибрать надо!
И, снова ослабев, повернулся к Арине спиной.
– Грех прибери… кабы это несчастье… паше несчастье…
Арина давилась сухими слезами от ужаса. Нахлестывала лошаденку измочаленным прутом. Лошаденка наконец дернулась и поскакала по проселку, расчесывая ногами траву и подбрасывая старенькую телегу.
