Текст книги "Истоки"
Автор книги: Ярослав Кратохвил
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 48 страниц)
Унтер-офицер Бауэр думал сразу после солдатской сходки зайти показать газеты офицерам. В субботу он еще колебался. Пока свежо было первое впечатление от газет, а главное, пока он ни с кем не поделился своей тайной, его решимость и неуверенность еще уравновешивали друг друга.
Всю субботу Бауэр был один. Прапорщик Шеметун, утомленный однообразием будней, с утра укатил к своей тетке, Посохиной, а Елена Павловна, после небольшой, унизительной ссоры с ним, заперлась в спальне и весь день просидела в пеньюаре.
Наконец в воскресенье утром Бауэр решился. Он даже больше думал об офицерах, чем о своих собратьях в коровнике. И все же после сходки он из-за какой-то внезапной робости зашел еще в канцелярию. Елена Павловна, в розовом пеньюаре, заглянула с любопытством в дверь, но Бауэр притворился, будто не видит ее. Он машинально перебирал бумаги на столе и лишь спустя некоторое время решительно зашагал в офицерский домик.
На ступеньках крыльца сидели безоружный русский солдат и повар из пленных в расстегнутой рубахе с засученными рукавами. В полном согласии, глубоко затягиваясь, они дымили цигарками. Оба приветствовали Бауэра, встав с места. В сенях, довольно мурлыча и рассыпая искры, закипал самовар.
Обер-лейтенант Грдличка встретил Бауэра с преувеличенным радушием, с каким встречают служащих из канцелярии начальства. Лейтенант Вурм окликнул его из соседней комнаты, дверь в которую стояла открытой. Бауэру предложили стул и стали ждать, что он скажет. А он не знал, как начать, – за столом сидел кадет Шестак. Молчание нарушил сам Грдличка.
– Ну, что новенького? – спросил он. Бауэр молча протянул ему газеты.
Доктор Мельч, однако, предупредил Грдличку: его смех раскатился по комнате.
– Ага, вот и наш листок!
Обер-лейтенант Кршиж тогда встал, отошел в свои угол и рассеянно принялся что-то искать. Постепенно ему удалось принять более сосредоточенный вид – он с нарочитым безразличием отвернулся от всех, без конца повторяя с раздражением и не получая ответа:
– Куда вы девали мои силки?
Из соседней комнаты прибежал Вурм, покинув свою невероятно грязную койку, на которой он валялся целыми днями; кадет Гох быстро отошел от стола к окну и, прислонясь к раме, воскликнул с гневом:
– Ну да, у них ведь патент на чешский патриотизм!
– Эй, Шестачок! – крикнул Вурм. – Что там? Война до победного конца?
Шестак нахмурился, краска бросилась ему в лицо и сейчас же сбежала с него.
– Глупости! Это преступление! Зря затягивать войну! К рождеству будем дома.
Вурм с озорством вскинул голову и поддразнил Шестака:
– А мы выдержим! До самой победы!
– Кто же стоит за всем этим? – враждебно осведомился Гох.
– Всегда тот, кто платит, – твердо ответил Грдличка и начал тасовать карты.
Никто не заметил, как Кршиж, прекратив поиски, двинулся к двери, но уже у самого порога он, не оглядываясь, окликнул Гоха:
– Франтишек, ты идешь?
Гох вдруг оживился и с облегчением поспешил за ним. Из сеней, а потом с улицы через окна донесся громкий голос Кршижа, который с демонстративной увлеченностью рассказывал о том, как ставят силки и ловушки для птиц.
Когда его голос утих, Шестак сказал:
– Газеты следовало бы немедленно вернуть. Это позор для чехов.
– А вы разве чех? – невинно осведомился Бауэр.
Шестак взял фуражку и без единого слова в негодовании вышел. Вурм за его спиной строил смешные, злорадные гримасы.
– Кто прислал газеты? – тихо спросил Мельч.
– Лейтенант Томан.
– О господи, хоть бы другой кто! Откуда же это он – из лазарета? Или из сумасшедшего дома?
Мельч старался подчеркнуть, что он вполне спокоен, и был сдержан и скуп на жесты.
– Впрочем, не он их печатает, – заметил Мельч. – Но если Томан умышленно послал эти газеты, – значит, он на них похож или они похожи на него. Нелепость! Сколько-нибудь серьезную политику можно проводить только на родине. Политические деятели, обладающие чувством ответственности, не сидят за границей на чужих хлебах. Было бы весьма печально, если б Россия нуждалась в помощи чехов, и было б нечестно с ее стороны подбивать легковерных людей на необдуманные поступки. Насколько мне известно, официально в России ни о чем подобном и не помышляют.
– Это верно, – охотно подтвердил Бауэр, сбитый с толку тоном Мельча, и собрался даже в доказательство этого показать ему газету.
– Тем не менее листок-то подстрекает именно к этому, – удержал его руку Мельч.
– Сами-то подстрекатели из воды сухими выйдут!
– Вот такие безмозглые радикалы – вернейшая опора австрийского правительства. Работают на прусского короля – создают предлог для преследования целой нации, для конфискации национальных богатств…
Тут Грдличка решительно фыркнул и сдал карты.
– Никто не примет всерьез листок, выходящий в России. Пан учитель, не угодно ли карту?
Мельч погрузился в изучение своих карт, расправив их веером, причем рассеянно цедил сквозь зубы:
– Да… А людям читать не давайте! Народ – что стадо овец… за всяким бараном побежит. Дома у них – семьи, имущество… Нельзя… ставить на карту национальное имущество. Национальное богатство – основа… национальной свободы…
Бауэр отказался играть, и Грдличка пригласил Шестака. Однако не отпустил он и Бауэра, когда тот собрался уходить. Для него велели принести чаю с белым хлебом.
Вурм скоро вошел в азарт; Бауэр молча заглядывал ему в карты, а сам думал, что, пожалуй, все-таки надо было уйти.
Так он против воли досидел до тех пор, пока не вернулся старый Кршиж. Гох уклонился от вторичной встречи с Бауэром – он прямо прошел в соседнюю комнату. Во всем поведении Кршижа читались демонстративное безучастие и враждебная бесцеремонность. Он разделся, словно был один в комнате, и улегся спать.
Тут только Бауэр, смущенно извинившись, поднялся. Никто его больше и не удерживал. Грдличка, увлеченный игрой, с неискренней слащавостью просил его заходить еще. Но когда Бауэр стал собирать газеты, которыми успели завладеть младшие офицеры, Вурм крикнул:
– Оставьте их у нас!
А Мельч, не отрываясь от карт, бездумно бросил:
– И если еще получите – приносите…
Но тут на угловой койке подскочила, будто ужаленная, лысая голова Кршижа.
– Сюда не носите, я не желаю! – брякнул он враждебно.
Мельч и Вурм расхохотались. Вурм к тому же еще ободряюще подмигнул Бауэру и двум молодым нахмурившимся офицерам.
– А я желаю! – воскликнул он. – Я – за свободу! Пусть борется за нее, у кого смелости хватает. Ах, отче, почему бы нам и не перенять чешский образ мыслей!; Я – «за».
– А мне это надо читать по долгу службы, – добавил Мельч, усмехаясь искреннему негодованию Кршижа.
Бауэр холодно улыбнулся. Когда он выходил, в кухне гремели посудой.
За углом дома – уже в темноте – его догнали двое молодых кадетов, мало ему знакомых. Запыхавшись, они просили Бауэра обязательно принести им новые газеты; о Кршиже и вообще обо всех старших они говорили с гневом и презрением.
Группу Гавла, с Завадилом в центре, Бауэр застал еще в сборе. Они сидели в углу двора и строили планы на ближайшие дни. Как только Бауэр, разочарованный до глубины души офицерами, подсел к этим отныне единственным своим единомышленникам, на небе заиграло бледное зарево, бросив отблеск на их лица.
– Пожар! – крикнул Гавел.
Через минуту все были в воротах. Опустел и коровник. Силуэты пленных вырисовывались в темноте на поленницах, на крыше пристройки. С крыши, на фоне озаренного неба, были видны косматые очертания кустов и рощи.
Горело, по меньшей мере, в двух местах.
Гавел заговорил первым.
– Вот тебе и «гей, славяне», – вздохнул он и плюнул.
– Кто это? Зачем?
Ошеломление лишило их дара речи.
40Пленные чехи, которые больше всех переругивались с добродушными и неуклюжими русскими солдатами, когда их поднимали по утрам, а потом неохотно плелись в хвосте колонны, в то утро были на ногах первыми и двинулись в поле впереди всех. Гавел и Райныш стали как бы ядром оживленной кучки. Надежды на успех невольно прорывались в их разговорах. Надежда порождала множество вопросов, на которые добродушный конвойный отвечал шуткой:
– Все будет, и смерть будет. Будут когда-нибудь вам и деньги. Пишут ведь мастера-счетоводы! В конторах-то все записывают, как и на небе записывают наши грехи.
Часть пленных осталась у паровой молотилки возле ворохов свежеобмолоченной соломы; дымок молотилки поднимался над росистыми купами вишневого сада, смешиваясь с утренним туманом. Остальные пленные, и чехи в их числе, двинулись дальше. На ржаном поле ждала погрузки вереница господских и крестьянских телег. Кучка мужиков брела к соседней полосе сжатого овса.
Общая тайна и вера в успех подхлестывали энергию чехов. Работали весело, шутки так и сыпались. Гавел и Цагашек, переглянувшись, незаметно стали справа и слева от Гофбауэра и такой задали темп, что тщедушный немец совсем выбился из сил. А они еще подгоняли его, крича:
– Форвертс, форвертс!
На все протесты изнемогающего Гофбауэра они отвечали лицемерным удивленьем:
– В чем дело? Мы не виноваты, что война и что в плену такие порядки!
Чехи помирали со смеху.
Перед обедом приехал на поле Юлиан Антонович, и это отчасти спутало их планы. Однако все твердо стояли на том, что дело надо сохранить в тайне от прочих пленных.
После обеда Гавел и Райныш вдруг оставили работу и без всяких объяснений пустились через поле ко двору. На крики пораженного солдата-мордвина они лишь прибавили шагу, пряча смех в груди. Их товарищи обступили мордвина, стараясь уговорить его не волноваться.
Они, однако, не могли рассеять любопытства и подозрительности непосвященных, – необычность происходящего обострила их догадливость.
Какой-то русин подошел к кучке чехов, успокаивавших мордвина, и вдруг крикнул, как на пожаре:
– За деньгами пошли!
Тогда чехи тотчас вернулись к работе. На прямые вопросы они отвечали упорным молчанием, чем только усиливали подозрение остальных. В конце концов тлеющее предположение вспыхнуло ярким пламенем уверенности:
– Чехам деньги выдают!
Ефрейтор Клаус, бросив работу, быстрыми шагами подошел к группке, среди которой находился перетрусивший Воточка: Клаус и Воточка были из одного полка. Клаус решительно и прямо спросил – так ли это, но никто ему не ответил. Клаус вспыхнул:
– Это свинство так делать!
Слова эти пробили брешь в деланной невозмутимости чехов:
– А кому какое дело? Ага, теперь небось и чехи немцам пригодились! Каждый о себе думает!
Немцы сообразили, что придется им самим хлопотать о себе, и Гофбауэр, взявшись за дело, начал наспех собирать голоса для выбора своей депутации. Тогда чехи разом смолкли; поглядывая на суетящихся немцев, они ухмылялись торжествующе и злорадно.
* * *
Юлиан Антонович после обеда всегда заглядывал в контору, где весь день работал Орбан. Контора, как все подобные ей, пропахла старыми пыльными бумагами, табаком и коровником.
Гавел вошел в контору первым и первым же самоуверенно поздоровался по-русски:
– Здравствуйте!
Лишь после этого Райныш вежливо произнес:
– Guten Tag! [150]150
Добрый день! (нем.)
[Закрыть]
Юлиан Антонович с удивлением воззрился на обоих и, помолчав, грубо бросил:
– Чего притащились? Was ist? [151]151
В чем дело? (нем.)
[Закрыть]
Вперед выступил Райныш, бегло говоривший по-немецки. Он сказал, что пришли они по поручению своих товарищей и покорнейше просят выплатить им заработанные деньги, хоть частично… Дело в том, что деньги сейчас им очень нужны…
Выражение лица у Юлиана Антоновича было такое, что Райныш сбился и замолчал.
Управляющий смерил пленных изумленным взглядом и глубоко вздохнул:
– Черти! Вот черти!
Наступило молчание. Потом заговорил Юлиан Антонович – вернее, закричал:
– Nu? Was wollen sie? [152]152
Ну? Чего надо? (нем.)
[Закрыть]
Гавел отодвинул Райныша и, выступив вперед, попытался, как умел, объяснить суть дела.
– Ваше благороди, гаспадин! – сказал он. – Мы чехи. Мы пришли просить. Нада деньги. На национальны дань.
Юлиан Антонович откинулся в кресле и скрестил руки на груди.
– Вот черти дерзкие! – И заорал: – Какие еще чехи? А? Я знаю только пленных! Пойманных злодеев! Врагов русского царя! Которых царь кормит, неизвестно за что!
Он выждал, с минуту и обратился к Райнышу:
– Und was wollen sie noch? [153]153
Чего же вам еще? (нем.)
[Закрыть]
– Заработок, – коротко ответил за Райныша Гавел.
Тогда Юлиан Антонович тяжело поднялся и велел Орбану, который уткнулся в какую-то бухгалтерскую книгу:
– Позовите людей!
Едва Орбан вышел, Юлиан Антонович приблизился вплотную к депутации.
– Вон! – взревел он. – Мне с вами, сволочь, говорить не о чем! С вами, банда паршивая, я договоров не заключал! Чехи… Лентяи! Бунтовщики! С вами военное начальство поговорит!
– Наши деньги не у военного начальства…
От такой наглости Юлиан Антонович даже задохнулся. Переведя дух, он оглушительно рявкнул по-немецки:
– Хватит! Вы ушли с работы! Я вас велю под арест посадить! Воры!
Здесь ему пришлось снова хлебнуть воздуху.
– Они воображают, я буду их даром кормить! Приварок давать – мясом, горохом, кашей! Из своего кармана! Раскармливать лодырей! А кто их на зиму оденет – я или господь бог?..
Орбан, вернувшись в эту минуту с каким-то перепуганным человеком, многозначительно оставил дверь открытой. И Райныш своевременно вышел в эту дверь. Гавел – за ним.
Все это произошло так быстро и так для Гавла непонятно, что он, догоняя Райныша, все хватал его за рукав и спрашивал:
– Что он говорил? Чего он там орал?
Только выйдя за ворота, Райныш с яростью ответил:
– А то, что нет у тебя никакого заработка! Вот что он сказал!
– Как же так?
– А так!
И Райныш опять рванулся вперед.
Когда они уже вышли на поле, Гавел постепенно собрался с мыслями и попросил Райныша объясниться определеннее.
– Да как он тебе сказал-то? Где же наши деньги?
Райныш ответил ему одним весьма грубым словом, и Гавел разразился дикой бранью.
* * *
Возвращающуюся депутацию увидели издалека. Все пленные бросили работу – которая и так-то немногого стоила, – и от нетерпения потянулись навстречу ходокам. Общая взволнованность находила себе разрядку в односложных шутках:
– Ух, денег будет!
– Гляньте – не донесут никак!
Вновь избранная немецкая депутация, как раз собравшаяся в путь, задержалась из любопытства.
Уже можно было различить лица Гавла и Райныша, и все жадно ждали их первого слова.
Гавел остановился. Раскинул руки. И голос его разлетелся над полем трескучей шрапнелью.
– Бросай работу! – гаркнул он так, что голос сорвался. – На воров не работать!
У пленных, с такой надеждой ожидавших их слова, холодок пробежал по спине. Все затаили дыхание.
Тем временем Райныш обогнал Гавла и, подойдя к ожидавшим, объявил кратко и резко:
– Ничего вы не заработали.
Вокруг Райныша, в которого вцепился Гофбауэр, мигом накипела толпа. Чехи обступили Гавла, О работе никто больше не думал. Над обоими человеческими клубками поднимались одни и те же выкрики. Вскоре они слились в единую бурю.
Клаус, который долго стоял около расстроенного Райныша и молча, одним ухом, слушал его со стиснутыми губами, вдруг яростно и энергично скомандовал:
– Ruhe! [154]154
Спокойно! (нем.)
[Закрыть]
И попросил, чтоб Райныш связно рассказал обо всем. Он выслушал его очень внимательно и гневно потер виски. Плюнул, обвел глазами людей.
– Воры москали! Остановить работу! – приказал он. Первым его поддержал Гофбауэр.
– Даром никому не работать! – пронзительно закричал он высоким голосом. – Мы не рабы! Домой!
В следующее мгновение растрепанные кучки растерянных людей превратились в единый живой организм.
Голос этого организма разнесся над полем, привлекая любопытных русских мужиков. А толпа пленных снялась с места, как снимается пчелиный рой, и неудержимо повалила с пологого склона к дороге.
Решительность и возмущение вынесли в первый ряд обоих вожаков – Гавла и Клауса.
О перепуганном мордвине никто не вспомнил.
41Без Шеметуна, уехавшего с хутора еще позавчера, Елена Павловна заскучала в одиночестве. От скуки велела в понедельник вытопить для себя баню, от которой в субботу с досады отказалась. Идея эта пришла ей в голову довольно поздно, и теперь она испытывала сильное нетерпение. Ходила по всему дому, взбаламучивая своим развевающимся пеньюаром застоявшееся тепло, отвлекая этим Бауэра от работы. И когда она наконец отправилась к бане по истоптанной тропинке, Бауэр не мог оторвать взгляда от ее бедер, колыхавших легкую ткань.
В ту минуту, когда Елена Павловна скрылась за дверью бани, в опустевший дом ворвался телефонный звонок. Бауэр равнодушно поднял трубку. Звонил Юлиан Антонович, спрашивал Шеметуна. Мало-помалу из взволнованных и скупых слов Юлиана Антоновича Бауэр смутно представил себе в общих чертах невероятное происшествие.
Механически повесив трубку, он с бьющимся сердцем вышел на улицу, откуда виднелась унылая череда телеграфных столбов. Столбы, нанизанные на летящие провода, убегали в смятении, исчезая за горизонтом. Бауэр два раза выходил из дому, и дважды возвращался ни с чем. Лишь на третий раз на дороге, в золотистой дымке, затянувшей скошенные поля, он увидел темное тело толпы. Он поспешил в дом и стал у окна, дожидаясь, когда толпа нахлынет на тихий хутор и заслонит от него освещенную солнцем стену винокуренного завода.
Дождавшись этого, он отпрянул от окна и бросился на крыльцо; взволнованная масса уже подступала к нему; волна криков поднялась навстречу Бауэру.
Первыми, с кем он столкнулся, были Гавел и Клаус. Следом за ними из толпы выдирался Цагашек. Далее дружно орали что-то немец Гофбауэр и Завадил с Жофкой. Воточка, поляки, Янса, Шульц, немцы, русины, Райныш, венгры – все сбились в один клубок, и все эти столь разнообразные лица горели единым возбуждением.
Поляки самоотверженно поддерживали вопящего Когоута, теснясь рядом с чехами.
Бауэр с чрезвычайной отчетливостью воспринимал, улавливал все эти разноязычные выкрики:
– Получили от братьев-славян!
– Воры москали!
– Зря пропали те пули, которые на фронте мимо пролетели!
Воточка пламенел дружескими чувствами к полякам, а Шульц как бы говорил от имени всех чехов. Поддерживаемый всеобщим согласием, он кричал:
– Подите вы с вашими «русскими братьями»! Сыт я этим братством по горло! Хороши славяне – хуже турка!
– Что случилось? – с пересохшим горлом спросил наконец Бауэр Гавла, который энергичными возгласами: «Ruhe! Тише!» – пытался отстранить напиравших товарищей.
В эту неразбериху врезался еще и солдат-мордвин. У него глаза вылезли на лоб, и он едва переводил дух.
– Бастуют! Сбежали!.. Ох, проклятые!..
Гавел и мордвина оттеснил широким плечом.
– Где пан прапорщик? – спросил он.
В оглушительном галдеже, кипевшем за его спиной и не поддающемся никаким усилиям прекратить его, там и сям вырывались отдельные крики:
– Мы к нему!
– Воры!
– Ограбили! На нищенское жалованье польстились!
– Не орите! – гаркнул наконец Бауэр – скорее от растерянности, чем от гнева. – Пана прапорщика нету дома. Почему вы бросили работу? Тихо!
– Пусть нам скажут, как дело обстоит!
– Не будем работать даром!
– Еще спрашивает! – взвился над всеми голосами чей-то пронзительный, высокий голос. – Почему-де работу бросили!
– Тише! Кто вам сказал, что вы даром работаете? Я лично веду счета на каждого, сколько кому причитается…
– Вот-вот! Мы и хотим получить, что нам причитается!
Бауэр обернулся к дерзкому и ответил покраснев:
– Я не кассир.
– А вам сколько платят?
– И офицерам сколько?
Тут уж сам Гавел прикрикнул на дерзкого, протолкавшегося к нему вплотную, и закричал, перекрывая мятежный шум:
– Молчать! Я говорю за всех!.. Пан взводный, мы хотим знать, за что работаем. Требуем хотя бы аванс. И требуем, чтоб вы сами об этом позаботились, коли вы лучше знаете, что нам следует.
Толпа угомонилась, ожидая ответа Бауэра.
– Тогда подождите пана прапорщика. Может, он приедет сегодня вечером.
После этого Бауэр и мятежники еще постояли молча лицом к лицу, словно разгадывая скрытые мысли друг друга. Напряжение сделалось невыносимым. И Бауэр под наспех придуманным предлогом скрылся за дверь. Оп исчез, прежде чем толпа успела заговорить.
Пленные переглядывались. Предложение Бауэра – ждать Шеметуна – они восприняли как свой первый успех. В нем была новая надежда, и она быстро успокоила толпу. Теперь изменился весь ее облик. Надежда открыла дверь уверенности в своих силах.
Гавел выпятил грудь, как командир перед строем, и с неожиданным добродушием скомандовал:
– Что ж, ждать так ждать. Садись!
Он первый сел, скрестив ноги; все весело последовали его примеру. Только русские солдаты остались стоять.
Сидящими на траве перед канцелярией и нашел их Иозеф Беранек. Удивился. Гавел рассказал ему обо всем, но так как тут не было Бауэра, то Беранек не знал, что подумать о небывалом происшествии.
– Да они отдадут, должны отдать, – только и твердил он рассеянно, расточая похвалы Шеметуну и Елене Павловне.
А Елена Павловна как раз искала Беранека. Она пришла, вся еще разгоряченная баней, и пленные, уже успокоенные надеждой, вставали, давая ей дорогу. Многие отдавали ей честь по-военному.
Бауэр, увидев ее из окна, вышел навстречу. В эту минуту удивленная Елена Павловна что-то спрашивала у пленных по-польски, и Бауэр, хоть и не слыхавший ее вопроса, поспешил, как бы отвечая ей, громко произнести слово «недоразумение».
Елена Павловна вполне с ним согласилась.
– Конечно, это какое-то недоразумение. Да Георгий Георгиевич будет нынче вечером. А я-то думала, вы пришли спеть мне, – улыбнулись она примирительно.
Тут лицо польщенной толпы окончательно прояснилось. Много теплых слов хотелось людям сказать в ответ, да решились они на это только, когда за Еленой Павловной уже закрылась дверь.
Надежда на успех окрепла, превратилась в веру. Гавел, приписывая такой результат одному себе, загордился, воспрял духом, всех заразив своей веселостью. Он даже придумал новое развлечение: вдруг начал выкрикивать как ярмарочный балаганщик:
– А что наша лисанька?..
Справа ему кричали хором:
– Даст!
Левая сторона возражала:
– Не даст!
Потом все хором, под управлением Гавла, буйно и весело грянули:
Ай, даст, ай, даст,
С чего бы ей не дать…
Припев Гавел переделал сообразно случаю. Он пропел:
Жупайдия, жупайда,
Не любит лисанька давать,
Жупайдия, жупайда,
А придется дать!
Его наградили аплодисментами, бурным хохотом, подхватили припев хором. Даже пленные других национальностей подтягивали, как умели, и вскоре все дружно и восторженно запели вместе с чехами.
Елена Павловна отложила зеркальце, которое несколько расстроило ее, потому что после бани, повязанная платком, Елена Павловна выглядела непривычно. Оттого что мокрые волосы плотно прилегли к голове, лоб ее казался ниже, а скулы – шире. Лицо, красное от горячей воды, самой ей казалось некрасивым, и она украсила его печальной и доброй улыбкой. С этой улыбкой она и выглянула в окно – но скоро тоже развеселилась, захлопала в ладоши.
Шеметун неожиданно, еще засветло, позвонил из Александровского.
– Что нового? – кратко осведомился он у Бауэра, но, недослушав ответа, крикнул: – Ладно!
И бросил трубку.
Бауэр, только теперь осознавший всю трудность своего положения, вынес к толпе известие о прибытии Шеметуна. Пленные тотчас в волнении бросились на улицу. Уже изрядно смерклось, и они могли только прислушиваться. Наконец искра нового возбуждения пробежала в толпе:
– Едет!
Гавел, чтоб придать себе смелости, принялся громко распоряжаться:
– К рапорту стройсь! Равняйсь! Beschwerde, rechte und linke Flьgel! Tagscharge! [155]155
У кого жалобы – на правый и левый фланги! Дежурный! (нем.)
[Закрыть]
Толпа засуетилась, смешалась. Многие в самом деле спешили построиться, искали свое место в строю. И даже поторапливали друг друга.
Но выстроиться они не успели: дрожки Шеметуна ворвались в эту веселую сумятицу прежде, чем Гавел успел отдать какой-то приказ. Люди шарахнулись врассыпную, как стадо гусей на дороге. Сам Гавел еле-еле успел увернуться от лошади.
Шеметун еще на ходу спрыгнул наземь – он упал в толпу пленных, как камень в расходившуюся рябью воду. Не обратив внимания на Бауэра, который как раз подоспел к месту действия, Шеметун крикнул:
– Караульные!
Оба русских солдата подскочили к нему, и Шеметун заорал на них во всю глотку:
– Винтовки у вас есть или нет?! Что?!
Один звук его голоса пригвоздил к земле растерянных солдат.
– Патроны у вас есть или нет?! Что?! Стрелять умеете?! Шайка лодырей, вонючие портянки!
Вокруг него, такого твердого, застывало движение, стихал шум.
– Стройся!
Перепуганные караульные шагнули ближе к прапорщику, в то время как пленные, толкаясь, попятились от него. Между ними и Шеметуном образовалось пустое пространство, посреди которого остался один артельщик. Шеметун только сейчас его увидел.
– Артельщик! Ко мне!
Артельщик подбежал.
– Слушаюсь, ваше благородие.
Зычным голосом, властно разносившимся в полной тишине по окрестным полям, Шеметун отдал такое распоряжение:
– Запомни! Завтра гнать на работу кнутом и штыками. В случае надобности – свинцом. В ознаменование бунта бунтовщикам отныне готовить угощение: рыбную похлебку, чтобы рыба не испортилась вконец, постную! В среду – вяленую рыбу на воде. В четверг – разварную вяленую рыбу. В пятницу repete [156]156
повторить (франц.).
[Закрыть], в субботу повторить. В воскресенье – сначала. Вплоть до дальнейших распоряжений! Понял?
– Слушаюсь, ваше благородие.
– То-то же, благородие! Эх, вы! Герои! Кру-гом! Слушай команду! Штыки наперевес!
Двое караульных исполняли команды неуклюже, но истово, как на плацу.
– Вперед марш! – в заключение ударил им в затылок могучий шеметуновский бас.
Караульные четко двинулись уставным шагом; тогда Шеметун в воинственном восторге поднял револьвер и, бравируя, выстрелил вверх.
После этого темная толпа пленных быстро и бесшумно рассосалась. Кое-кто даже бросился бегом. Поток бегущих захватил Беранека, и когда он попробовал выбраться из этого потока – солдат-мордвин решительно упер ему в грудь свой штык.
Со двора, навстречу пленным, бежали остальные солдаты гарнизона, встревоженные выстрелом. Они принялись усердно, вслепую колотить прикладами и нагайками черную массу ошеломленных пленных, оцепили ее плотным кольцом. Все орали. Из домов выскочили обитатели хутора; механик громко возмущался.
– Ах, сволочи! Бунтовать еще вздумали! Рабы!
И чей-то голос прокричал в темноте:
– На фронте надо было перестрелять их всех, чтоб Россию не объедали!
Высыпали на свое крыльцо и пленные офицеры; глаза у них горели от возбуждения и любопытства. После долгих скучных дней волнение было приятным.
Лейтенант Вурм долго потом еще хохотал, уже в постели, представляя себе этот смехотворный бунт:
– Ой, умора! Уморили!
* * *
Шеметун хохотал так, что стены домика тряслись от его здорового, добродушного смеха.
– Леля, Лелечка, ты не испугалась? – кричал он. – Ей-богу, я даже и злиться-то не умею как следует. Леля, видала? Ха-ха-ха! Атака-то! Я прямо проголодался, честное слово! Этот александровский немчик, герой, был в такой панике и так торопил меня, военную-то значит, власть, что и чаем не угостил!
– А вы как думаете? – принялся он за Бауэра. – Сумеете выгнать их на обуховские поля, если их даром кормить? Пойдет эта сволочь на работу, даже если ей денег дадут? Толпа – это хищник. А хищника надо уметь укрощать… цивилизацией, разумом, смекалкой… Ха-ха-ха! Видали, как они?
Однако одно соображение так его беспокоило, что он даже встал из-за стола, когда Елена Павловна усадила его наконец.
– Ну, и выбрали же моментик! – воскликнул он. – Как раз, когда к нам старик собирается… А известно вам, что кашу-то ваши чехи заварили? А вы говорите – помогают русским… Черт возьми! Они даже немца подбили на бунт! Немца, воплощение… дис-цип-лины!
Все оправдания Бауэра Шеметун решительно отверг.
– Послушайте, позвольте уж нам самим знать свои законы. Для чего им начисляют или платят деньги? Для того, чтобы кормить их, то есть давать им питание, необходимое для работы, да чтоб одеть на зиму. Думаете, если выдать им денег, они купят себе зимнее барахло? Пропьют моментально, а потом издохнут. А мы за них отвечаем. У того, кто их содержит, есть право и обязанность одевать их на их заработок. А с чего же еще их одевать? На какие шиши и с какой стати? Э, да в конце-то концов это дело управляющего. Наше дело – заботиться, чтоб счет был правильный. Мы пишем: «Причитается», он пишет – «Отпущено». В счетах должно быть сальдо, то есть: каждый получает то, что ему полагается.
Он сел к столу, но через минуту вскочил опять.
– Завтра подсчитайте, сколько они заработали. Наведем порядок в счетах, чтоб разговоров не было.
Только теперь Шеметун наконец со здоровым аппетитом выпил чаю, съел огромное количество белого хлеба и пирожков и успокоился; глядя на него, успокоился и Бауэр. Ревизору Девиленеву, явившемуся узнать новости из первоисточника, Шеметун описал происшествие уже в юмористических тонах, как похождение героического русского прапорщика, единолично обратившего в бегство целую роту неприятеля. И сам смеялся громче всех.
– Ах, – кричал он, – видали вы этот богатырский поединок?
В ознаменование «победы русского оружия» Шеметун пригласил Девиленева выпить водки – которую, конечно, должен был поставить сам Девиленев. Хлебнув водки, Шеметун впал в философское настроение.
– Нужна справедливость, справедливое отношение к русскому человеку, – наседал он на «маркиза де Вильнёв». – У каждого есть свои «Причитается» и «Отпущено», и вся наша жизнь – известного рода коммерция. Хе-хе… А сальдо – смерть. Смерть же на поле боя – далеко не коммерческое банкротство. Я-то в коммерции разбираюсь. Надо уметь торговать! Научись жить, ха-ха-ха!
Тут уж совсем развеселившись, он вдруг поднялся, застыл перед Девиленевым в позе всемогущего полковника Петра Александровича и загремел:
– Мы им ничего не должны, этим грабителям земля русской!
Затем он, пошатываясь, вошел в канцелярию и, став на пороге, сказал Бауэру:
– И вы, Вячеслав Фррранцевич, извольте рррастолковать им это! Слыхали?.. Прриказываю!
При виде Бауэра, который все еще сидел у себя за столом, потому что ему очень трудно было сейчас возвратиться к своим, Шеметун смягчился.
– Леля! – велел он. – Дай гостю водки!
Сейчас же новая мысль пришла ему в голову, и он воскликнул, блестя пьяными глазами:
– Пррриказываю! Дополнение к приказу по гарррнизону: военнопленного Вячеслава Францевича Бауэра, начальника канцелярии, сегодня же перевести из помещения врррагов отечества в здание главного командования лагерем! Поместить его на постоянное жительство с денщиком Иваном.
Он икнул и сел.
– Подписано и… и точка!
Но через секунду скомандовал еще:
– Вячеслав Фрранцевич! Встать смирно! Ко мне! Ать-два-пить!
Бауэру пришлось выпить полную стопку водки.
– Авторитет власти поднимется, Лелечка! Дис-цип-лина!.. Ах, старый дурак… Поддерживать автори-тет, ха-ха-ха!.. долг прапорщика его величества… царя! Дис-цип-лина! Эх ты, старый дурак, бородатый черт!.. Кругом, марш! За вещами!
