Текст книги "Нулевая долгота"

Автор книги: Валерий Рогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

Вспомнив про Москву, он подумал о жене. Подумал с неприязнью. Да, не сердито, не раздраженно, не гневно, а именно с неприязнью. Жена уехала в Москву в двадцатых числах мая, сразу, как сын закончил четвертую четверть в школе. Уехала на все лето, бросив на прощанье слова, которые, как яд, не смертельный, но действующий постоянно, отравляли каждый новый день. Действие их, видно, не прекратится до самого конца его заграничного пребывания. И вообще прекратится ли? Ведь бывает, что несколько слов, брошенных в пылу ссоры, оказываются непреодолимым препятствием для дальнейшей совместной жизни. Слова эти были не слишком оригинальными: «В своей загранице ты лишил меня работы и личной жизни». Особенно в той последней – крупной и неожиданной – ссоре она истерично подчеркивала: «Да! да! Личной жизни!» А он тогда подумал с обидой и злостью: «Проще было сказать: «Я тебя больше не люблю». А любила ли?»

В вечер накануне отъезда к ним зашли его коллеги с женами, принесли посылочки и письма. Их позвала Валентина. Она не скрывала ссору, была подчеркнуто язвительна. Валентина первой открывала сезон отпусков, а остальные грустили, что им-то еще не скоро добраться до Москвы. Ее тост был навязчиво непримирим, вызывающе оскорбителен для Ветлугина: «За семейную и личную жизнь!» Вот так, Виктор.

Ветлугин заставлял себя не думать о жене. Но думы все равно настигали, и отрава оказалась горькой. Но теперь купреевская тайна вытеснила их и тем даже принесла какое-то еще не до конца осознанное облегчение.

Но что же делать? Как быть? Ветлугин вспомнил о своем английском приятеле Рэе Грейхаузе. Он тут же позвонил ему из телефонной будки. У Рэя оказался свободный вечер. Они договорились встретиться в шесть часов.

До вечера Ветлугин по утвердившейся привычке – и по обязанности – просмотрел газеты, кое-что внимательно прочитав, а кое-что просто вырезав и отложив в досье до подходящего случая. Он написал корреспонденцию об активности фашистов из Национального фронта, передал ее по телефону в редакцию, после чего побывал в посольстве. Там он рассказал купреевскую историю, поделился своими намерениями. История была абсолютно неясной, и ему посоветовали выяснить подробности, используя свои английские связи. Что бы Ветлугин ни делал в этот день, мысли его все время возвращались к предстоящей выставке, к посмертному, а оттого еще более загадочному явлению Купреева в Лондон.

«Дневник бы почитать! Дневник! – твердил себе Ветлугин. – Вот что послужит ключом к разгадке этой истории!»

II

Рэй Грейхауз приехал с приличным пятиминутным опозданием на своем крошечном «мини-остине». Ветлугин с улыбкой наблюдал, как высоченный и неуклюжий Рэй, сложившись вдвое, чуть ли не на корточках вылезал из почти игрушечной машины. Когда он распрямился, крыша «мини-остина» оказалась в половину его роста, и можно было удивляться, как он помещается внутри. Но Рэй всем объяснял, что любит свою «машинку» за юркость, столь необходимую на узких лондонских улицах.

Ветлугин, однако, знал, что Рэй любит также маленьких женщин, которые всегда удивительно уютно чувствуют себя рядом с ним. Правда, последнее его увлечение – учительница Джоан О’Брэйн была заметно выше его плеча даже без каблуков. Внешне они хорошо гармонировали друг с другом.

Рэя Грейхауза многие считали экстравагантным, человеком крайностей и необдуманных страстей. Вероятно, из-за «мини-остина» и долгого увлечения маленькими женщинами. Но именно это мнение было дальше всего от истины. И, пожалуй, только те, кто был с ним по-настоящему дружен, знали его умеренность, болезненную стеснительность, которую он действительно прикрывал некоторой внешней экстравагантностью, и редкую душевную отзывчивость. Ко всему прочему Рэй был очень ясен в своих леволейбористских убеждениях, симпатиях и антипатиях. Любил поспорить, подискутировать, отстаивал свои взгляды со страстностью. И ему совершенно были чужды изворотливость, лицемерие, двуличие.

В свои тридцать девять лет Рэй Грейхауз оставался холостяком. Однажды Ветлугину показалось, что Джоан О’Брэйн, застенчиво-нежно в него влюбленная, такая же, как и Рэй, активная лейбористка, искренне разделяющая его взгляды, станет наконец-то ему женой. Но прошел год, а Рэй даже не обмолвился, что Джоан его невеста. Нет, Ветлугин не стал бы делать ставку на то, что свадьба состоится.

А жениться Грейхаузу, пожалуй, следовало бы. Лысина его уже стала гладкой и блестящей, как полированный мрамор. Обширная борода, которую он носил с самой юности, была уже наполовину седой. Но лицо его с несколько мелкими чертами – аккуратным носиком, алыми сочными губами, прямо как у красной девицы, с маленькими серыми глазами, полными любопытства и удивления, – лицо его оставалось совершенно юным. И действительно было необычным это сочетание – глянцевой лысины, седеющей бороды и юного, почти без морщин, лица.

Грейхауз не был удачливым журналистом, его карьера на Флит-стрит не состоялась. Расставшись с Флит-стрит, он взялся редактировать ежемесячную газету одного из многочисленных английских тред-юнионов, которую если не всю писал, то, по крайней мере, всю переписывал, то бишь редактировал. Редактирование профсоюзного издания давало твердый заработок и оставляло достаточно времени для собственного творчества. Рэй любил писать нравоучительные, разоблачающие или укоряющие статьи – весьма темпераментные! – во многие левые издания, а также рецензии на книги о социализме. В догму леволейбористского социализма он истово верил.

С Ветлугиным Грейхауз познакомился еще в Москве. Рэй уже четыре раза бывал в Советском Союзе и убежденно считал себя знатоком «русских дел». Какие бы ни были в Рэе Грейхаузе особенности и недостатки, его главное достоинство заключалось в том, что он был надежным товарищем. Поэтому-то Ветлугин к нему и обратился за помощью.

– Что будем пить?

– Стакан пива, – сказал Рэй, опускаясь в кресло.

– Рюмку водки?

– Если можно, потом. Я чувствую сегодня за твоим приглашением что-то серьезное.

– Мне всегда тебя приятно видеть.

– Ах, давай без комплиментов, Виктор.

– Нет, я говорю искренне.

– Мне тоже приятно тебя видеть. Но мы это знаем. Так что же случилось?

– Хочешь сразу?

– Дела лучше делать сразу, да и на чистую голову, – убежденно произнес Грейхауз.

Ветлугин стал рассказывать все, что знал, что его волновало и что хотел узнать. Заключил он так:

– Вот, понимаешь, странно все-таки получается в жизни: однажды я не захотел коснуться купреевской судьбы, но она меня настигла. Что же это – случайность или предначертанность? Заметь, что встреча с ним произошла перед самым моим отъездом в Англию. И не отстранись я тогда, то знал бы значительно больше о нем, и это помогло бы найти ключ ко всей истории.

– Пожалуй, правильно, лучше не сопротивляться предначертаниям судьбы, – задумчиво согласился Грейхауз. – Вот сейчас, пожалуй, налей рюмку водки, – попросил он, потирая руки.

Они не спеша, с удовольствием приготовили ужин. Рэй колдовал над мясом. Поджарить по-настоящему бифштексы – предмет гордости англичанина, тут он никогда не уступает другим своего приоритета.

С удовольствием и опять же не спеша ели, запивая еду пивом. Потом под кофе решили сыграть в шахматы. Играли они равно и потому любили играть друг с другом. На этот раз Рэй был более целеустремлен, удачлив и выиграл две партии.

– Я знаю, что мы сделаем, – сказал Рэй, довольный своими победами. – Я встречусь с этим Маркусом. Представлюсь как агент какого-нибудь издательства, которое заинтересовала «исповедь из-за железного занавеса». Если Маркус готовит публикацию выдержек из дневника, то, значит, они у него. Значит, их можно получить для прочтения. Ты ведь этого хочешь прежде всего, правильно?

– Да, прежде всего, – подтвердил Ветлугин.

– Между прочим, я скажу, что у нашего издательства есть большой специалист по русским делам, – улыбнулся Грейхауз, кивнув в сторону Ветлугина. – Не так ли, Виктор?

– Конечно, так, – согласился тот, тоже улыбнувшись.

Грейхауз посерьезнел:

– Вопрос в другом – знает ли сам Маркус русский язык? Если нет, то и дневники ему ни к чему. Тогда все замыкается на мистере и миссис Стивенс. Однако завтра утром я переговорю, а может быть, и встречусь с Маркусом.

На этом они порешили. Прощаясь, уже на улице, Ветлугин спросил:

– Как Джоан?

– Джоан? – переспросил Грейхауз, покосившись на Ветлугина. – Ах, Джоан! Она увлечена работой.

– Все кончено? Новая женщина? – улыбаясь, поинтересовался Ветлугин.

– Признаюсь, никого нет, – чуть растерявшись, отвечал Грейхауз. – Знаешь, было много неотложных дел. Пожалуй, хорошо, что ты мне напомнил о Джоан. Мне пора ей позвонить. – На его лице засияла детская радостная улыбка. – Сегодня же позвоню! – И, уже согнувшись пополам и присев на корточки, чтобы втиснуться в свой «мини-остин», он крикнул: – Спасибо, что напомнил о Джоан! А то дела, знаешь, много неотложных дел. Всего хорошего, Виктор!

III

Утро следующего дня было пасмурным. В плотной серости смутно проглядывали дома напротив. Влажность была так велика, что дышалось трудно. Просто не хватало дыхания. Ветлугину хотелось лечь и дремать, ничего не делая. Но опять газеты, досье. Наконец звонок из Москвы – отдиктовал очередную корреспонденцию. Новое задание: «Сделай, старик, репортаж об одной из стачек». – «Ладно. А как с моей командировкой в Москву?» – «Вот решим, тогда сразу узнаешь». – «Примерно когда?» – «Совещание начнется четвертого июля». «Прекрасно», – подумал Ветлугин.

На улице моросил дождь. Небо еще сильнее придавило; потемнело; пространство вокруг еще больше сузилось. Мрачно в природе – мрачно на душе. Скучно листал газеты, но не смотрелось, не читалось.

Окно его кабинета выходило во внутренние дворы. Дворы были небольшие, в зелени травы и в цветах. И в каждом обязательно дерево – дуб, липа, акация. Пышные кроны почти закрывали противоположную террасу краснокирпичных домов. Мрачно, пусто, ни малейшего шевеления. Но вот шелохнулись, прошумели кроны от порыва ветра.

«Все-таки ветер – это бодрость, – подумал Ветлугин. – Дышит атмосфера, и легко дышится человеку. А безветрие – придавленность, удушье. Да! – сказал себе. – Человеку нужны просторное небо, голубые солнечные дали и бодрящий ветер. Однако надо спешить с выяснением купреевской судьбы». Он уже ощущал в себе нетерпение.

Раздался телефонный звонок. Звонил Грейхауз. Он разговаривал с Дэвидом Маркусом. Договорились встретиться в кафе «Уайт Свон» – «Белый лебедь» – на Голдерхерст-роуд. В четыре часа. Очень заинтересовался. У него действительно есть тетрадка с записями Купреева.

Рэй предложил Ветлугину тоже прийти в кафе и сесть за соседний столик. Ветлугин, поколебавшись, согласился. Он чувствовал, что Рэя увлекает эта история.

– Ну как, интересно играть в заговорщиков? – мрачно спросил Ветлугин.

– Любопытно, – весело отвечал Рэй. На него погода, видно, не действовала. – Между прочим, Джоан передает тебе привет.

– Спасибо, – скучно поблагодарил Ветлугин.

Ветлугин сидел в машине и наблюдал за кафе. Завсегдатаями его были аккуратные старушки – худые, напудренные, накрашенные, в дорогих платьях и шляпках – и тяжелые, малоподвижные старики. Старушки щебетали без умолку, как птички, а старики в основном молчали.

«Пенсионное кафе, – сделал вывод Ветлугин. – Отставной средний класс, а по-нашему – мелкая буржуазия. Значит, Маркус человек старый». Ветлугин понял, что именно Маркус предложил это кафе, где он, видимо, был завсегдатаем, и потому появление среди «отставного братства» Рэя Грейхауза, а тем более еще и его, будет странным и, естественно, на них обратят внимание. И первым – Дэвид Маркус. А это совсем нежелательно. Поэтому он остался в машине.

Вот наконец подкатил на своем «мини-остине» Рэй Грейхауз и сразу торопливо прошел внутрь «Белого лебедя». И как только Рэй вошел в кафе, из соседнего магазинчика, торгующего всякими разностями – газетами, журналами, табаком, конфетами, вышел толстенький пожилой человек очень маленького роста с большим портфелем.

Как у всех людей толстых и низких, костюм на нем сидел мешковато, а пиджак был длиннее, чем следовало. На голове возвышалась шляпа – старомодная привычка, мало кем ныне соблюдаемая, – которая не делала его выше, все равно он оставался круглым человечком, вызывавшим невольную улыбку. Он энергично – прямо карикатурно – размахивал свободной рукой, отбрасывая ее далеко назад, и быстренько семенил ножками. Он не вошел, а влетел в кафе. Несомненно, это был Дэвид Маркус.

Но легкое, веселое настроение, созданное круглым человечком, сменилось у Ветлугина тревожной подозрительностью. Вслед за ним из «магазинчика всякостей» вышел подтянутый высокий джентльмен с рыжеватыми усами и ледяными голубовато-серыми глазами. Он быстро и цепко огляделся по сторонам, а затем подошел к меню кафе, вывешенному у стеклянных дверей, и вроде бы внимательно стал его изучать. Но Ветлугин видел, что он смотрит внутрь кафе и изучает, по-видимому, Рэя Грейхауза.

Наконец джентльмен отошел к темно-серому «роверу» и, когда открывал дверцу, успел опять же быстро оглядеться по сторонам. Он сел на водительское место и, положив на руль вечернюю газету «Ивнинг стэндард», как бы стал читать ее, но сам все время поглядывал поверх газетного края на кафе.

Появление этого джентльмена было неожиданностью для Ветлугина. Однако профессия журналиста в какой-то мере готовит к неожиданностям. Вот и на этот раз он все-таки не сплоховал. Ну что бы ему сразу не войти в кафе? Но он прежде осмотрелся, понаблюдал, установил, что кафе «пенсионное», увидел Маркуса. Но кто этот рыжеватый? Неужели Стивенс?!

Наконец из «Белого лебедя» вышли Грейхауз и Маркус. У Рэя в руках была пачка фотобумаги «рэнк-ксерокс». Они еще минут десять стояли, разговаривая. На них смешно было смотреть. Маленький Маркус привставал на носочки и быстро жестикулировал рукой, в которой была шляпа. Его гладкая лысинка, переходящая в морщинистую, покрытую белым пушком шею, сияла на солнце. Рэй согнулся вдвое, встав в виде скобы, и его большая глянцевая лысина, зеркально сверкая на солнце, похоже, слепила Маркуса, потому что он то и дело взбрасывал вверх шляпу, закрывая от солнца глянец головы Грейхауза. Но вот наконец они пожали руки. Рэй мастерски втиснулся в свой «мини-остин» и сразу укатил.

Маркус долго смотрел ему вслед, лоснясь довольной улыбочкой, и, весь сияющий, подбежал к «роверу», юрко залез на переднее сиденье, рядом с подозрительным джентльменом, и, жестикулируя двумя руками, стал бойко что-то рассказывать.

«Неужели Стивенс?» – снова тревожно подумал Ветлугин. Не замеченный ими, он поспешил уехать в свои «хэмстедские сады».

Рэй нервно расхаживал у его дома.

– Что случилось, Виктор? Почему ты не пришел? – довольно резко спросил он.

– Там был… похоже, сам мистер Стивенс, – спокойно ответил Ветлугин.

– Не может быть! – воскликнул Грейхауз.

– Холеный джентльмен лет шестидесяти. Подтянутый, седой, с рыжеватыми армейскими усами. Разве ты не заметил его? – говорил Ветлугин с язвительной усмешкой. – А он изучал тебя. Правда, с улицы.

– Вот как! – удивился Грейхауз. – Маркус устраивает мне встречу со Стивенсом в понедельник. В понедельник у нас не будет сомнений, кто сегодня сопровождал Маркуса, не правда ли? Да, кстати, Маркус принес копию только одной тетради. – Рэй протянул Ветлугину фотолисты. – Оригинал давать не хотят – вдруг затеряется! Как и все тетради сразу, а их три. – Рэй улыбнулся. – Представляешь, этот занимательный старикашка в двадцатые годы работал в Москве, в Профинтерне. Он свободно говорит по-русски. Но так болтлив – фу! – слова не вставишь.

– А что Стивенс?

– Стивенс хочет обсудить со мной возможную книгу. Маркус намекнул, что у них есть человек, который хорошо знал Купреева и может написать о нем и вообще о советских художниках…

– Кто же это?

– Не знаю, Виктор. Маркус уклонился от ответа. – Рэй внимательно и задумчиво смотрел на Ветлугина. – Слушай, Виктор, тебе не кажется, что мы втягиваемся в серьезную историю?

– Кажется, – твердо ответил Ветлугин. – Тебя это пугает?

– Пожалуй, нет. Но что-то здесь не просто. Что-то мне не нравится. А тебе?

– Поэтому я и хочу узнать правду.

– Теперь, пожалуй, я тоже хочу, – сказал Грейхауз. Он взглянул на часы и принялся извиняться, говоря, что должен торопиться, потому что уже опаздывает на заседание антинацистской лиги в своем районе. – Понимаешь, – объяснял он, – я ведь очень втянут в местную политику, а у нас сейчас зашевелился Национальный фронт. Я должен обязательно там быть.

– Конечно, Рэй, – согласился Ветлугин.

– Ты мне позвони, когда прочтешь, – попросил тот.

– Спасибо тебе, Рэй.

– Я тебе сам позвоню, – пообещал Грейхауз.

Глава II
Освобождаясь от одиночества
(Записи Купреева, тетрадь первая)

Мне тридцать четыре года. Бывает, я чувствую себя глубоким стариком, который устал жить. Но бывает и обратное: я беззаботный мальчишка – то трех, то десяти лет. Или тринадцатилетний подросток, или семнадцатилетний юноша, впервые влюбленный, – конечно, глупо и по-смешному. Я, бывает, смеюсь, а бывает, и плачу. И все – от одиночества. Оно свалилось на меня после смерти мамы. Сначала – как бесконтрольная свобода, а теперь – как проклятие. Тому уже больше пяти лет.

Когда умерла мама, я уволился из конструкторского бюро и весь отдался живописи. Меня вдохновляли возможности неподотчетного труда. Собственно, все, что у меня есть стоящего, я создал за эти одинокие, отшельнические годы. Но всему приходит конец, и нам не дано знать, когда это случается.

Сейчас я сижу перед зеркалом – бородатый и грустный – и пытаюсь работать над автопортретом. Я хочу его сделать так, как делали иконописцы. В центре я сам, а по окружности – картинки моей жизни. Почему возникла эта идея – не знаю. Но при исполнении замысел стал меняться. Это понятно: моя жизнь еще не закончена, а картинки моего «жития» малоинтересны, и потому все начало переосмысливаться, и я уже очень далек от первоначальной идеи. Нет, суть не ушла, наоборот, она предельно прояснилась. Я уже вижу свою картину наяву, и от этого видения – оно в тусклой глубине зеркала – мне жутко…

Я взял тетрадку и вот пишу, защищаясь от видения, освобождаясь от него, возвращая себя в реальность. О эти галлюцинации одиночества, которые все чаще меня преследуют! Я никогда не любил писать, но теперь чувствую в этом спасительную потребность. Мне надо разговаривать хотя бы на листе бумаги, хотя бы с самим собой. Как я понимаю узников одиночек! Иначе сойдешь с ума!

Страшно мне от моего видения, бегут мурашки по спине и шевелятся волосы. В церкви в свете свечей – гроб с мамой. У нее успокоенное белое лицо, на ней голубой узорчатый покров. Так было на самом деле в ту последнюю ночь в чуткой тишине церкви Воздвижения. А я – на сумеречной далекой стене во весь рост вместо одного из апостолов. А откуда-то из черной выси невесомо нисходит отец в новенькой военной шинели, с нимбом над головой. Нет, не смогу я этого исполнить: не хватит моих душевных сил.

Страшно прикасаться к таинственности смерти.

Я редко вспоминаю ту последнюю ночь с мамой. Но с недавнего времени она стала неотвязно меня преследовать. Необъяснимое тогда случилось со мной: мне казалось, что всю ночь я с ней говорил и она в последний раз наставляла меня, как жить. Когда я к ней пришел, у нее было беспокойное лицо со складками тревоги, горечи и обиды. Смерть ее настигла неожиданно, хотя она долго болела. Она умерла сразу – сердце! Я был в Челябинске, в командировке, тогда еще работал в конструкторском бюро, и пока прилетел – зима, пурга, нелетная погода, – моя тетка из Ростова, мамина старшая сестра, глубоко верующая после войны, определила ее в церковь Воздвижения. Когда я увидел маму в гробу, мне показалось, будто она горько заплакала, но я и сам в тот момент рыдал. Потом тетка Настя с сыном нас покинули, и я мог разговаривать с мамой.

Я не знаю, говорят ли мертвые? Но тогда я слышал мамин голос, очень усталый и спокойный. Сначала были слова упрека и обиды, потому что я долго не прилетал и она вся измучилась, страшась, что я не успею к похоронам и она не выскажет свои заветы. Мама очень беспокоилась, что я остаюсь совсем один, и хотела бы, чтобы я женился, но печалилась, потому что знала, что любовь ко мне придет слишком поздно. (До сих пор не пришла!) Она покаялась в том, что настойчиво добивалась, чтобы я стал строителем. (Шесть лет проработал в стройтресте!) Но знает теперь, что я должен быть художником. Она сказала, что была очень не права, мешая мне развивать талант, и просила простить ее. (Бог ты мой, как серьезно! Но разве это так важно после смерти?!) И она, и отец были строителями – в этом объяснение и оправдание ее прижизненной настойчивости. Отец, понятно, ничего не успел построить, уйдя на фронт с институтской скамьи. (Значит, должен сын! – считала мама.) Он погиб на Курской дуге в 1943 году, когда мне было четыре года.

Мама долго каялась и оправдывалась, но поразительно было другое: она знала, что я буду упорно работать и все наверстаю и даже стану известным. (Пока ни одной выставки!) Но самое поразительное! – мама сказала, что мое увлечение сюрреализмом пройдет и я приду к простоте и ясности. Именно так: к простоте и ясности. Нынче это стало моим убеждением. Но тогда я не мог этого знать. Поразительно и то, что она назвала имя Грудастова, который меня «пригреет». (Пока, правда, не пригрел!)

Не знаю, действительно ли был такой разговор, или все это естественным образом родилось в моем сознании. В любом случае в памяти осталось именно все это и именно как разговор. И еще я помню, что после этого «разговора» у меня стало легко и свободно на душе, а лицо мертвой мамы мне показалось спокойным и просветленным, и я должен добавить еще одно прилагательное – радостным!

* * *

Как странно – теперь я могу приступить к картине, видение которой в тусклой глубине зеркала вчера меня ужаснуло.

Почему мы боимся смерти? Не потому ли, что тщеславны, себялюбивы, жадны в жизни? Боимся не успеть все познать, исчерпать все удовольствия, не успеть запечатлеть в памяти других свое неповторимое «я»?

…Я наблюдал за оводом, которого так прихлопнул, когда он тянул из меня кровь, что буквально сплющил его. Но в нем еще задержалась жизнь: он шевельнул одной ножкой, потом другой. Он уже мог надеяться, а значит, мог бороться за жизнь. Минут через двадцать овод, срываясь, полз по стебельку травы к солнцу. Я думаю, он выжил.

…А между прочим, как умиротворенно умирает то, что исчерпало жизнь. Глубокая старость просто переходит в смерть…

Зачем я все это пишу? Кому это нужно? Неужели мы все в жизни делаем только во имя себя и лишь в смерти во имя всех? – странная мысль.

* * *

Большинство людей живет с тайнами.

Люди ежедневно и ежечасно носят тайны в себе. Когда тайны большие или их много, они давят человека, вырываются наружу, искажая лица, а глаза тревожно мечутся. И это заметно, особенно художнику.

А когда тайн нет, лицо человеческое просветленно, а глаза радостные – такими изображают святых.

А вот сейчас мне видятся розовощекие молодые монашки со сверкающими блудливыми глазками. Но у них не тайны! Тайн у них еще нет! У них – тайномыслие!

А так называемая тайна греха! Может ли кто не сокрыть свой грех? Даже при нынешнем отсутствии наказания?! Не может! Вглядитесь: как измучены лица современных людей, которые чем угодно оправдывают свою греховность! В этих лицах и тайны, и тайномыслие!..

Я рассуждаю на бумаге, чтобы понять, что в задуманной «Троице» – пожалуй, неподходящее название, но однако же мы троица: отец, мать и я! – да, лица у нас должны быть просветленными, высвеченными из темноты, из мрака. Так, как нередко на иконных досках или как у Рембрандта. Если бы обладать рембрандтовским проникновением в натуру! Однако надо пойти к иконам Спасо-Андроникова монастыря – вглядеться в лица на досках.

Зачем я пишу свою «Троицу»? По правде говоря, не знаю. Ведь «Курская битва» та же троица – отцы, матери, дети. С детства мы познакомились с войной – смертями, потерями, разрухой, бедностью…

А вообще-то я просто не могу не писать красками: с этим родился…

* * *

Какой был снег – голубоватый! Лучше свежевысохших белил. И лежал в удивительном наклоне, просветляясь к Яузе, по склону холма, на котором Андроников монастырь. Солнце било из-за строений, и снежная голубоватость возникла из тени, просвеченной белизной. Эх, как я пожалел, что не захватил свой «сундук»!

Вообще это был странный день, со многими неожиданностями, которые повернули меня как-то не туда. Да уж что там! Самое главное я понял: что моя «Троица» – плод мрачных фантазий затворничества. Я пока не отверг ее, но засомневался: зачем соперничать с прекрасным прошлым? Даже кощунственно.

Я стоял перед квадратной иконой «Усекновение главы Иоанна Предтечи» – из Вологды, семнадцатый век. Отсеченная голова Иоанна с закрытыми глазами, младенец на руках, животные… Мне виделись иконописные истоки сюрреализма, но думалось не о живописи, а о писательстве. Дело в том, что писательство более чем любое другое искусство проникает в объем и суть вещей, в последовательность «жития и действия». Это не плоские картинки, пусть даже сделанные мастерской рукой. Если имеешь немного воображения – и пожалуйста, ты – Иоанн Предтеча! живой, действующий, верящий…

Меня поразила такая возможность. Ведь писатель может «прожить» королем и даже королевой, диктатором, миллионером, мусорщиком, сыщиком, балериной, а захочет – и проституткой (вспомнилась купринская «Яма»!).

Житие человеческое – вечная писательская тема, его ум, его страсть. И вершины его творчества – вне пространства и времени, хотя всегда и во времени, и в пространстве.

Конечно, то же можно сказать и о художнике. Но разве можно запечатлеть мысль на полотне с той же силой и убедительностью, что в слове? А ведь именно в мысли на полотне – суть нынешнего изобразительного творчества. Отсюда и сюрреализм, и все другие усложнения.

Творчество – это поиск неизвестного. Искать должны все, хотя мало кто находит. Но в этом принцип!..

В залах Андроникова монастыря мысли плескались, как волны, – все о том же, о творчестве! – а сам я механически зарисовывал в блокнот вологодского Иоанна Предтечу.

– Скажите, зачем вы это делаете?

Около меня стояла девушка, очень тонкая, с прозрачным лицом и большими синими глазами. Голубая пушистая кофточка подчеркивала прозрачную бледность ее лица. Я опешил.

– Простите, я вам помешала, – смущенно улыбнулась она. – Но вы так мастерски срисовываете, я просто залюбовалась.

Она хотела отойти. Тогда я опомнился.

– Я художник, – глупо сказал я. Не объяснять же ей, отчего я здесь и какие корни пытаюсь углядеть в вологодской иконе. Однако забормотал: – Вот захотелось повторить руку Предтечи. Не Иоанна, понятно, а безымянного богомаза. Полезно иногда.

И чего понес околесицу? А сам будто примагнитился к ней – и с предложением: давайте проведу по залам! Откуда настырность такая? Несвойственно вроде мне. А в самом – волнение. Что-то непонятное происходило со мной. Но у нас с ней все очень мило получалось: она искренне расспрашивала, а я вовсю старался объяснять. Меня обрадовало, что ее заворожила любимая мной икона – псковская Богоматерь Одигитрия тринадцатого века.

– Какая удивительная простота и ясность, – сказала она.

Действительно, поразительная живопись! В ней все величественно – и размер, и рисунок, и цвет. Полная гармония! А вспомнить – от крещения-то Руси лишь два века прошло. Уже клубились татарские орды, мрак надвигался, – а тут спокойная вера! Я бы плакал, если бы так мог: ведь семьсот лет! Так потом уже не делали: духа не хватало! Мастерства-то, конечно, прибавилось: и Андрей Рублев был, и друг его Даниил Черный, – здесь, кстати, в Андроникове, похороненные. Но перед этой древней двухметровой доской истинно на колени пасть хочется, и особенно мне, художнику: она не расписана, но сотворена! И это, по-моему, все ощущают. Она тоже ощутила!..

Зовут ее Варя: какое редкое, простое и прекрасное имя! Ленинградка. В Москве проездом. Едет в Крым, в Алупку, в санаторий «Горное солнце». Догадываюсь, что прозрачность ее лица от больных легких.

Пытался проводить, но она отказалась. Твердила о какой-то Зинаиде Павловне, враче, которая здесь была на совещании и с которой она вечером уезжает. Села в троллейбус, благодарно улыбалась, помахала ручкой. Вот и все.

Но почему она не выходит у меня из головы?

Странно: во мне что-то переменилось. Во-первых, забыл про семейную «Троицу». Во-вторых, вернулся к акварели, которой не касался уже года три. А в-третьих, – и это самое странное! – не умом, а просто рукой, которая сама движется, создаю новую картину. А на ней – она! На фоне того понравившегося мне голубоватого снега. Над ней – белый солнечный монастырь…

Почему я так легко с ней расстался? Хотя бы пару сеансов попросил, чтобы вглядеться! Смешно даже: еле дождался солнечного дня, чтобы бежать с этюдником к монастырю. Но поймал и голубоватость, и солнечность – получается! А она вот не получается. Ну хоть покупай билет и лети в Крым. Мучаюсь уже долго, но по памяти все не то, не так.

А теперь февральская оттепель – густая, давящая серость. На душе скверно. Ничего не делаю. Днями валяюсь на диване, читаю.

Чудеса! – вернулся к стихам, шепчу Ахматову: «А над смуглым золотом престола разгорался божий сад лучей: «Здесь она, здесь свет веселый серых звезд – ее очей». Это то, что мне для картины нужно, – свет веселый ее глаз!

Да что все картина! О ней постоянно думаю. И перечитываю, и уже наизусть повторяю: «Прости, что я жила скорбя и солнцу радовалась мало. Прости, прости, что за тебя я слишком многих принимала». Или вот: «Все тебе: и молитва дневная, и бессонницы млеющий жар, и стихов моих белая стая, и очей моих синий пожар».

Как прекрасно: синий пожар!

Вот и название картины!

А стихи Ахматовой неподвластны времени!

Как хочется простоты и ясности! Такого, что само по себе прекрасно. Что радует, умиляет, очищает скверну с души.

О, как хочется синего пожара!

Странно, но во мне действительно что-то переменилось…

* * *

Чудеса! радость! – ко мне явился нежданно Саша Потолицын. Года два не виделись – заметно потолстел. Такой же сияющий, безумолчный, руки летают, как у фокусника. Шумит: «Я, старик, в выставочную комиссию выбран. Что тут у тебя – показывай!» Да не один явился – с Грудастовым (мама предсказывала!). Николай Иванович сдержан, присматривается: «Ну и берлога у вас, Купреев».

А я сидел в сиреневых сумерках, безучастный, бездумный, с кислятиной на душе. Дня три не выползал на свет божий. Звонят – кто бы это? Увидел – и испугался, и несказанно обрадовался. Бормотал извинения. В доме, кроме яиц и хлеба, ничего. Что Сашина бутылка коньяку? Побежал в магазин. Терпеливо стоял в очередях.