Текст книги "Нулевая долгота"

Автор книги: Валерий Рогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

У конторы их встречает доярка Дарья Павлова. Одета в плюшевую черную куртку, кирзовые сапоги, голова ярким цветастым платком повязана. Лицо у нее – белое, румяное. Глаза – синие, весельем искрятся. Говорят о ней, неунывающего характера бабонька, а уж работница и быстрая, и умелая. Федор Васильевич к Дарье Павловой всегда по-особому расположен, рад и видеть ее, и говорить с ней.

– Здравствуй, Федор Васильевич. С заявлением я к тебе, – говорит Дарья. – Ня могу я до праздников ждать. На покров хочу поехать в Москву-то, наш стольный град.

– Но, Дарья, я ведь тоже ня могу, – отвечает Федор Васильевич, невольно переходя на местный говор, где часто произносится «я» вместо «е».

– А ты мне, Федор Васильевич, три года отказывал в отпуске. Не подпишешь заявление, так возьму и уеду, – угрожает Дарья. Но без сердитости, хотя ясно, что так и сделает. – Я ить для совхоза себя не жалею. Нужно мне. Если бы не нужно было, не просила бы тебя.

– К Ваньке, что ли, собралась? – напрямик спрашивает Прохоров.

Муж Дарьи Ванька Павлов сбежал из совхоза в Москву на строительство. Сначала и Дарью все к себе звал. А она никак не могла себе представить: как же без нее коровы останутся? Да и что она в Москве-то делать будет? Требовала Дарья, чтобы Ванька возвернулся в совхоз, потому что стыдно ей людям в глаза смотреть, и «вопче» он подло поступает. А вот в последнем письме, знал Федор Васильевич, Ванька развода от Дарьи требует.

– Не стыдно-то, Федор Васильевич, на людях допытываться? – обижается Дарья.

– Ну уж какой тут секрет? – смущается Прохоров.

– А все равно не нужно, – настаивает она. Добавляет скороговоркой: – Был ручеек, был и муженек, прошла весна – ни ручейка, ни муженька.

– Ну ладно, идем подпишу, – сдается Прохоров.

– Когда меня примете? – мрачно спрашивает Седов и ловит на себе открыто любопытствующий, бойкий взгляд Дарьи.

– Эх, все же ясно, товарищ Седов, – с досадой говорит Прохоров. – Ну заходи в полдень, потолкуем. Тебе же спешить некуда, так?

– Так точно, – по-военному отвечает Седов.

Идет он к озеру. Вышагивает неуверенно, осторожно по качкому мосту над Кудью. И странно его видеть – крепкого, здорового – в растерянной боязни на небольшой высоте.

А Дарья идет следом: и видит это, и удивляется.

Седов желает посмотреть избу бабки Федосовой, побродить у обезглавленной церквушки, что совсем рядом с избой, а потом к озеру спуститься, к лодкам, постоять на песчаном мыске, что прямо напротив Монастырского островка.

Дарья, хлопоча у своих коров, нет-нет да и выбежит во двор глянуть, где приезжий красавец бродит. Любопытно ей: кто он и зачем перед самой зимой в Сосновку пожаловал? Не прочь она с ним познакомиться, хотя бы и покалякать. Оттого-то и стыдно ей у конторы было, что Федор Васильевич про Ваньку вспомнил. Действительно, к нему, подлецу, собралась она в Москву, чтобы уже все ему раз и навсегда выложить да и чтобы освободить себя от невыносимой уже душевной муки.

И вот выбегает Дарья в который раз взглянуть и ахает: лежит ее красавец недвижно поперек мыска, раскинув руки. Сначала думает: «Дурачится, у этих городских в деревне все баловство да праздность». А он не шелохнется. До-о-лго. Тут она пугается. Как была в одной фланелевой кофточке, распаренная от работы, так и несется по холодной промозглой сырости вниз под горку, к лодкам. Уж что несчастье с ним случилось, не сомневается. «Как журавль-то по мостку вышагивал», – мелькает в мыслях.

Лицо у него не то что бледное, а с синевой, голова бессильно в сторону откинута, а рот раскрыт – воздуха хочет глотнуть, а сил на это как бы нет. Дарья на колени падает, приподнимает его, прижимает к себе спиной. Он как бы в кресле оказывается. Его беспомощная голова приятно ей грудь давит. «Слабый пока – мой. А силы-то возвернутся, поди рассердится, застыдится», – ласково думает она. Сверху видит, как тяжело глаза открыл – блеклые, сонные налились, засверкали решимостью и страданием. Он быстро преодолевает себя, пугающая синеватость исчезла, лицо посерело, стало землистым. Он запрокидывает его к ней, благодарно смотрит, шепчет:

– Спасибо. Еще минутку разрешите?

– Да хоть час, – отвечает она, радуясь, что все обошлось.

Потом она помогает ему перебраться к перевернутой лодке, на которую удобно откинуться спиной, так, собственно, как она его держала. Когда устроился поудобнее, полулежа, Дарья к коровнику бежит, чтобы накинуть куртку, совсем продрогла, и молока ему принести.

Оставшись в одиночестве, Седов прикрывает глаза, расслабившись. И ему видится, что легкая озерная волна убаюкивающе покачивает лодку, которую к островку печально правит эта сильная женщина, а он с усталой улыбчивостью лежит в гробу. И вот уже эта неожиданно ставшая близкой женщина с покорной умелостью закапывает его у монастырской стены, а в ноги ставит крыло самолета. Она стоит у свеженасыпанного холмика, вытирает платочком печальную слезу, а рядом с ней – высокий бородатый старик, тот, что вышел из островного леска прямо на него. В то мгновение он думал о прадеде. Прадедом он и представился ему. Сердце сразу остановилось – и вот смерть! Прощай, Дарья! Прощай, прадед! Так и не узнав друг друга, расстаемся навсегда…

Седов с усилием открывает глаза – жив! О радость! Но ему все еще страшно, все еще не верится. И в эти минуты так ему хочется жить, ну хотя бы еще год, и именно здесь, и чтобы видеть Дарью, и он это сделает – обязательно сделает! – и ничто, и никто его не остановит теперь: ни болезнь, ни Прохоров, ни решения-неразрешения, откуда бы они ни шли, хоть сверху, хоть сбоку.

Седов встречает Дарью смущенной, счастливой улыбкой. Пьет с удовольствием молоко и оправдывается, как школьник.

– Давно со мной такого не было. Забыл даже. Но вот от судьбы да от сумы не уйдешь. – Сердится на себя, что оправдывается, и уже говорит жестко: – Теряю вот сознание, и моторчик стал никудышный. Но еще поживем!

Дарья печалится, осторожно спрашивает:

– Когда же это с вами приключилось? Когда нянать-то стали?

– Нянать? – удивляется Седов.

– Ну болеть, хворать, – поясняет Дарья.

– А-а… Уже больше года. – Говорит медленно, обдумывая: – Время хоть и мирное, а у военных, да еще в авиации, всякое случается. Меня не миновало.

Он замолкает. Интересно знать Дарье, что его не миновало, но она соблюдает деликатность, спрашивает о другом:

– А к нам чего пожаловали?

Этот вопрос ее, пожалуй, больше волнует. В сердце уже живет затаенная надежда.

– Поселиться здесь хочу.

– А сами-то из наших краев?

– Я москвич. А дед был синеборский. Из деревни Середка.

– Ой, так это в нашем совхозе! – обрадованно восклицает Дарья. – Через лес напрямую до нее всего километров пять, а по дороге все двадцать наберутся. Ой, к родственникам приехали?

– Нет у меня родственников.

– Поискать, то найдутся, – убежденно говорит Дарья. – Седовы здесь встречаются.

– А откуда ты мою фамилию знаешь?

– Так Федор Васильевич назвал.

– Вот он разрешит поселиться, тогда и найду.

– Без дела Федор Васильевич не разрешит, – качает головой Дарья.

– Но ты же видишь, какой я, – грустнеет Седов. – Самому стыдно без дела.

– Не беспокойся, – утешает Дарья. – В совхозе всякому дело найдется.

Они и не замечают, как перешли на «ты».

– Жить-то где будешь?

– Не знаю еще, Дарья.

– Ты ить и мое имя запомнил, – со стыдливой радостью произносит она.

Думал отставной майор Владимир Георгиевич Седов, что будет он жить в Сосновке в тишине и одиночестве, никого не касаясь. Будет рыбачить, что-нибудь мастерить и читать. И больше ничего. Вдали от всех забот, газет, призывов, сочувствий, соблазнов, футболов, хоккеев, друзей, чинов, сплетен и т. д. Все это ему уже было ненужным. К тридцати семи годам его профессиональная жизнь неожиданно сломалась. Из армии «комиссовали» подчистую. Было очень обидно. И он решил остаться наедине со своей обидой, с неподвластной никому несправедливостью – наедине в ожидании конца. Он имел на это право, и он уже никому ничего не был должен. Он никого не винил. Равнодушное сочувствие или сочувствующее равнодушие – какая разница?! Он ни в чем не винил свою бывшую жену, которая ушла от него. Ушла задолго до того, как это с ним случилось. Ушла к человеку, которого другие ни в чем не считали ему равным. Он никогда не поддерживал их осуждения. Он знал, что с другим ей будет покойно и понятно, так же, как твердо знал, что они с ней несоединимо разные люди, несоединимые в целое. Он не искал для себя новую женщину. Именно тогда он больше всего любил летать. Полет отнимает всего человека, до конца. Тогда он был счастлив. А теперь он хотел одиночества и покоя. Но где же их отыскать?!

А Дарья все вразумляет его, как найти беспроигрышный подход к Федору Васильевичу:

– Ты-то скажи ему, что бездельным не будешь. Он-то сам с утра до вечера бьется, а рук в совхозе не хватает. Бабы у нас все, да не молодые. Лют потому он на туристов.

– Ну, в механических мастерских я мог бы помогать, – прикидывает Седов.

– Так ты ему и скажи. Он-то душевный у нас, – убеждает Дарья, радуясь, что он останется у них в Сосновке.

2

Федор Васильевич сидит в кабинете мрачный и сердитый. Вот хотел было налететь на Седова, разругать вдребезги, мол, болтаются тут всякие бездельники, когда у других пуп от натуги разрывается, но сдержался, вспомнив, сколько обидных и несправедливых слов час назад наговорил ему по телефону Жгутов.

«Что ж на случайном человеке зло срывать? Он тут ни при чем. А кто при чем? – гложет Федора Васильевича обида. – Я разве при чем? И не делаю разве все, что в моих силах? А что неправильно делаю, так подправьте! Да разве я срываю план по картофелю? Если бы я только мог всех своих на картошку бросить! Мы, товарищ Жгутов, давно бы в передовиках ходили. А то ведь из года в год заведомо известно, что наш картофельный план от рабочих деревообделочного комбината зависит. А у Симакова свой план. Он то мало пошлет, то не тех. Как ему выгоднее. С него-то стружку не снимешь – он помогает. Он, можно сказать, спаситель. Да только не так это. И его разве обвинишь? Спасибо и на том, что помогает. Однако, когда погода была, у него квартал кончался и потому лучшие сентябрьские деньки пустыми остались. А теперь дождина. Одно несчастье с картофелем возиться.

…А ты мне кричишь: преступно бездействовал, про государственные интересы забыл, персонально за это ответишь, – с горечью думает Прохоров, а сам будто бы речь держит – и защищаясь, и обвиняя. – Я, товарищ Жгутов, не меньше тебя пекусь о государственном интересе. Ты не имеешь морального права бросать мне такие слова! Раз считаете, что не справляюсь, то снимайте! Но только не надо меня оскорблять.

…А ты тем более не смеешь, молокосос! – распаляется Федор Васильевич. – Меня уже в бюро райкома избрали, когда ты еще в люльке качался. Седин бы моих да орденов постеснялся! – И, уже остывая, думает: – А ведь едет он сюда вопрос подготовить о моем, значит, снятии. Ну что ж, Федя, наруководился, пора и честь знать. Да только, – опять осерчал Федор Васильевич, – нового поставите, а дела здесь лучше не пойдут! Здесь по-новому все осмысливать надо. Вам бы повдумчивее постановление Пленума прочитать, а не разносы устраивать! Разносами-то мы больше грешили. Потому неумно повторять наши прошлые ошибки. Не те нынче времена, товарищ Жгутов, не те и люди…»

Пока Федор Васильевич мысленно произносит свой защитительно-обвинительный монолог, Седов молчит, даже не заглядывая в усталое и подавленное лицо директора. Ждет, когда тот сам к нему обратится.

– Ну и что, товарищ Седов, ты от меня все же хочешь? – наконец спрашивает Федор Васильевич.

– Могу помогать в механических мастерских, – без всякого подхода объявляет Седов. – Зарплаты мне не надо. Хватает пенсии. А помогать буду.

– Ну и насколько тебя хватит с помощью-то? – невесело интересуется Прохоров.

Для Седова этот вопрос имеет иной смысл, чем то, о чем спрашивает Федор Васильевич. В своем смысле он и отвечает:

– Может быть, на год, а может быть, и на десять лет.

– И на том спасибо, товарищ Седов. Спасибо, что не бездельничать приехал. Нам таких только работничков и не хватает. Теперь нам все помогают, – мрачно иронизирует Прохоров.

В секретарской раздается бодрый, уверенный баритон Жгутова, и Федор Васильевич обрывает фразу. Он весь подается вперед, тяжело налегая на стол. Он как бы замер перед тем, как встать, когда в дверях появится Жгутов. И точно, как дверь открывается, Прохоров встает. Встает и Седов.

Жгутов входит стремительно, широко и уверенно распахнув дверь, задерживается на пороге, с легким удивлением обведя взглядом стоящих Прохорова и Седова. Решительно, громко закрывает дверь и твердо проходит через кабинет, на лице чуть заметная снисходительная улыбка, в серых глазах – холодок и недовольство. Крепко пожимает руки сначала Прохорову, а затем Седову. Рукопожатие с Седовым затягивает, цепко смотрит в глаза. Смотрит с интересом, вопросительно: что, мол, привело сюда?

Жгутов несколько выше Седова, шире в плечах. Русые волосы, зачесанные назад, непокорно спадают на высокий лоб, глубоко перерезанный двумя морщинами. Ему лет сорок. «Видно, крутой и властный человек», – думает Седов.

Жгутов садится на стул у стола Прохорова. Тяжело опускается в кресло Федор Васильевич и сразу тянется за папироской.

– Садитесь. Что же вы стоите? – предлагает Седову Жгутов.

– Как добрались, Леонид Александрович? – интересуется Прохоров.

– Без приключений, Федор Васильевич, – Жгутов опять внимательно и цепко смотрит на Прохорова и Седова, спрашивает: – Я не помешал вам?

– Да нет, что вы, Леонид Александрович, – откликается директор.

Жгутов улыбается: спокойно, по-дружески.

– Хорошие у тебя места, Федор Васильевич. Не удержался и постоял пяток минут на горке у камня. Знаете, где это? – обращается он к Седову.

– Знаю, – отвечает Седов.

– Ну а как преодолеваем трудности, Федор Васильевич? – вопрос поставлен Прохорову. Но Жгутов не дает ему ответить, а продолжает, смотря с легкой улыбкой то на директора, то на Седова: – Создаем их сначала, а потом преодолеваем. Диалектика. Не можем мы без преодоления жить. – В серых жгутовских глазах сверкнул ледок: – А если разобраться, то все наши трудности от упрямства и консерватизма. Не правда ли, Федор Васильевич?

– Может быть, и так, – соглашается Прохоров и давит было уже появившуюся на его сумрачном лице веселую улыбку. Он понял, отчего Жгутов двусмысленности говорит, хотя приехал разнос ему учинить. Федор Васильевич как-то запамятовал, что в Синеборье пожаловал корреспондент из Москвы и хотел у него в совхозе побывать, но соблазнился поездкой в дальнее лесничество к Светлым озерам. Однако Жгутов не знает, где сейчас корреспондент, и в полной уверенности, что Седов им и является.

– Трудностей, конечно, много, – продолжает Жгутов. – И все же преодолевать их надо.

– Вы про план по картофелю, Леонид Александрович? – прямо спрашивает Прохоров.

– Нелады у тебя вроде с планом, Федор Васильевич?

– Сами знаете, что нелады, – легко соглашается Прохоров и довольно думает: «Как бы он меня разносил сейчас, не окажись тут Седова. Ишь ты, как жизнь устроена: для своих – ругань, для посторонних – вежливость…»

– А не поехать ли нам, Федор Васильевич, на поле? Народ поддержим, а?

– Как прикажете, Леонид Александрович.

Жгутов протестует:

– Ну вот: прикажете! Я гость у тебя, Федор Васильевич. А ты – прикажете! Зачем же так? Товарищ вот не поймет наших отношений. Поедете с нами?

– Поеду, – говорит Седов. Думает невесело: «Грозный Федор Васильевич Жгутова на «вы» называет, а тот не стесняется тыкать директора. Должность, выходит, важней возраста…»

Когда садятся в директорский газик, Прохоров успевает шепнуть Седову:

– Имей в виду – ты московский корреспондент.

– Что? – удивляется Седов.

– Тут один сейчас приехал, понял?

– Понял, – пожимает плечами Седов.

Жгутов и Седов сидят сзади.

– Как там Москва-матушка поживает? – интересуется Жгутов. – Давненько я там не был.

– Ничего нового, – рубит Седов.

– Быть того не может, – не соглашается Жгутов. – Столько событий, а вы – ничего нового.

– События событиями, а нового – ничего, – упрямится Седов.

Прохоров спрашивает:

– Как мы, Леонид Александрович, сразу поедем на уборку или вы еще куда заглянуть хотите?

– Сразу давай, – недружелюбно утверждает Жгутов, но, поймав себя на повелительном тоне, смягчает впечатление, обратившись к шоферу: – Ты, Петр, ближней дорогой езжай, ладно?

– Понятно, Леонид Александрович, – довольный вниманием, отвечает Петр.

– Нравятся вам наши места? – спрашивает Жгутов Седова.

– Замечательные места, – убежденно говорит Седов. Мрачновато добавляет: – Однако в вашем районе, видно, как веками повелось, так и идет. Поэтому не обессудьте, многое не понравилось.

– Любопытно. Что же?

– Многое, – говорит Седов, не намереваясь перечислять недостатки.

– В совхозе, что ли? – настаивает Жгутов.

– И в совхозе тоже, – подтверждает Седов. – Но не только. Что за город Синеборье? Чем он отличается от того, каким при царе Горохе был? Мало чем, если совсем ничем. А ведь исторический городок – летописи упоминают. А в городе – ни одной асфальтированной мостовой, ни одного современного здания. Да и многое другое.

– Ага, вот вы о чем. – Жгутов даже распрямился для полемики. Он любит спорить. Энергично говорит, выкинув вперед руку и начав каждое слово прибивать взмахом сжатого кулака: – Но возьмите районный центр Изведовск. Еще в двадцатые годы был деревней. А сейчас и промышленность, пусть не ахти какая, и улицы асфальтированы, и современные дома понастроены. Были в Изведовске?

– Не был, – говорит Седов.

– Приезжайте, увидите. Центр города – совсем новый. Недавно районный Дом культуры сдали: из стекла и бетона! Не отстаем. А заводская окраина? Люди не случайно Черемушками называют.

Жгутов гордится изведовскими новостройками. Сам немало усилий вложил. Захудалость Синеборья его меньше волнует. Не задевает, так сказать, с точки зрения развития. Но лично он свое родное замшелое Синеборье любит больше чистенького, типового, правильного Изведовска. Ведь в стареньком Синеборье, обросшем легендами и тайнами, столько щемящей сердце поэзии, так сказать – как в догорающей свече, почтовой тройке, развеселом гулянье на масленицу… Стоит ли спешить разрушать поэзию? Жгутов, конечно, утверждает это не умом, а сердцем. Но сейчас Седов бросил вызов, перечеркнув поэзию и подчеркнув отсталость. Надо отвечать. Жгутов говорит:

– Согласен: с Синеборьем подотстали. Сколько уже ругались с директором деревообделочного комбината, а он все избы ставит.

– А что же он может еще? – вставляет Прохоров.

– Ты, Федор Васильевич, не защищай. Вы с Симаковым всегда заодно, – пристегивает того Жгутов.

– Избы избами, – продолжает спор Седов, – а вот известно, что из Изведовска в Синеборье по осенней распутице, бывает, и на газике не проберешься. Так ведь? А из Синеборья в соседний район вообще дороги нет. Дорога-то древняя существует, но заброшена и ныне чуть ли не в тропу превратилась. Потому что бесхозная, ненужная районам. Правильно? А ведь эта дорога в Прибалтику, в Европу ведет.

– Любопытно, – подначивает Жгутов. – А вы знаете, что здесь путь из варяг в греки проходил?

– Вот именно: проходил! – в сердцах говорит Седов.

– Так вы напишите! – со сдержанной издевкой подсказывает Жгутов. – А тот ведь в Москве, пожалуй, и не знают, а? Выделят нам средства на дороги, на строительство, а уж мы не оплошаем. Хоть до самой Франции шоссе закатим. Вот Петру лафа будет. А, Петр? На «Волгу» пересядешь и помчишься хоть до Праги, хоть до Парижа. Не возражаешь? Да я и сам с тобой прокачусь. Как, а? Согласен?!

– Ну уж скажете, Леонид Александрович, – сомнительно хмыкает Петр.

Но Седов и Прохоров не поддерживают ехидное веселье Жгутова. Потешаться-то не над чем. Замкнуто, задумчиво молчат.

Жгутов сердится.

Зачем же его тыкать в такие несуразности, – думает он. – Разве у него душа не болит о дорогах, о технике, о совхозном безлюдии? Не то что болит, а кровью обливается. Кровь, можно сказать, зачерствела уже. Чем тыкать, не лучше ли в колокола звонить, особенно этому залетному писаке! А то все бесплодной болтовней кончается. Не ему, Жгутову, выслушивать об Изведовском районе. Он его как свои пять пальцев знает. А вот всей России не мешало бы знать о них. Авось помогут…

– Ну а вы, товарищ корреспондент, будете писать о наших дорогах? – жестко спрашивает Жгутов. – О старинном городе Синеборье, о совхозе, обо всем, что вы увидели и увидите еще в Изведовском районе? Вы же не для личных впечатлений сюда приехали? Наверно, на всю страну разразитесь критикой? Однако обязательно заезжайте в Изведовск, к нам в райком, мы ничего скрывать не будем – ни плохого, ни хорошего. Что у нас есть, о том и пишите. Или не будете писать?

– Не буду, – говорит Седов.

– Почему же? – искренно удивляется Жгутов.

– Я не корреспондент.

– А кто же?

– В общем-то никто, – мрачно объясняет Седов. – Я бывший летчик, майор в отставке.

Прохоров осуждающе, с сожалением смотрит на Седова: мол, подвел, комедию испортил. Однако прямота Седова Федору Васильевичу нравится. И разговор понравился. И то, что не подломил того Жгутов, не подмял под себя.

«А Седова, видать, и не подомнешь, – с новой теплотой думает Прохоров. – Этот сам силу любит и правду. И я бы, пожалуй, мог противиться, возражать Жгутову, если бы когда-то не сдался, не уступил. Эх, Федя, раз уступишь, и пошло…»

Жгутов раздосадован. Прежде всего на себя. Не познакомившись, принял случайного человека за корреспондента и повел себя не так, как следовало бы. Но Седов ему все же понравился. Жгутов даже поверил, что этот «корреспондент» сможет донести до общественности и вышестоящих товарищей, почему трудно им в Изведовском районе, почему планы у них постоянно трещат и почему настоятельно необходимо, просто пора уже обратить самое пристальное внимание на их забытый, неудачливый край.

«Отстаем ведь мы, – думает Жгутов, – не оттого, что бездельники и лентяи, а оттого, что сами объективные условия – из года в год! – не дают нам окрепнуть, развернуться, разбогатеть. Все, что сказал майор, справедливо. Но это беспокойство случайного человека. Именно вот таких-то и не любит Прохоров, обзывая их чохом – туристы! Старик и прав и не прав. В перспективе – не прав! Зачем же их гнать, отпугивать? Они могут оказаться полезными, как вот профессор Буданов. Нельзя быть твердолобым, Федор Васильевич. А этот летчик ох как может еще быть полезен в районе. Непременно надо пригреть», – решает Жгутов.

– Надолго к нам? – спрашивает он Седова.

– Думаю, что надолго, – отвечает тот.

– Непременно заезжайте к нам в райком. И прямо ко мне.

– Хорошо, – обещает Седов.

«Однако стоит ли будоражить себя тоской по заросшей дороге, – продолжает думать Жгутов. – Этак можно совсем истосковаться. А нам это не пристало. От тоски скиснешь, простоквашей станешь. Нельзя топтаться на месте. Шаг за шагом, а только вперед. В этом диалектика и оптимизм. Оптимизм надо внушать людям…»

Жгутов по натуре оптимист. Он верит, что преодолеть можно все. Нужно только иметь большое желание и упрямство. И не нюниться, если сразу не получается. Сразу, он знал, очень многое не получается. Но безысходных ситуаций не существует. Какой-то путь всегда есть. А потому – думать и искать.

Он вспомнил, как приехал после сельхозинститута в совхоз «Изведовский». Директором там был Коромыслов. Типичный Федор Васильевич, будто братья родные. Был он, по твердому убеждению Жгутова, ретроград и волюнтарист, хотя и честнейший, ничем не запятнанный человек и работяга, как вол. Но дальше инструкций и планов ничего не видел и не осмысливал. Дела в совхозе были запущены, никакого просвета. Коромыслов ходил вечно мрачный, курил по три пачки «Беломора» в день, ругался и матерился безбожно. Его побаивались, но любили: сам-то не знал ни дня, ни часа отдыха. Рассуждали о совхозных делах покорно: а что поделаешь? Потом он ушел на пенсию. Жгутова назначили директором. В три года из птицефермы он сделал птицефабрику, а совхоз миллионером. Теперь доходы «Изведовского» покрывают недостачи всех остальных десяти совхозов района. И район, как говорится, на балансе.

Два года, как выбрали Жгутова секретарем райкома партии по сельскому хозяйству. Начал он с того, что возродил льноводство в совхозе «Заозерный». В этом году уже значительный доход получили. Дальше – легче будет. Но главная проблема – недостаток рабочей силы. Выход единственный – техника! Выбор Жгутова и райкома пал на совхоз «Сосновский».

Почему на «Сосновский»? Жгутов рассуждает так. Во-первых, к этому совхозу, расположенному вдоль живописного правобережья озера Всесвет, можно привлечь широкое общественное внимание. Ныне заметна тяга к старине. Рядом Синеборье. В самой Сосновке церквушка XV века, как говорят специалисты, чудо деревянного зодчества. Напротив Сосновки – чудо-островок, облюбованный туристами. Туризм на глазах растет. Сосновка – обязательный пункт посещения. Значит, совхоз должен быть показательным. Для этого нужна техника. Жгутов верит, что он непременно ее добьется сверх плана вот под эти аргументы. А во-вторых, есть Синеборский деревообделочный комбинат, который без ущерба для себя обеспечит эту технику рабочими кадрами. Симаков давно уже шутит: дайте мне совхоз, как подсобный цех. Вот и дадим! Но по-настоящему! И в-третьих, у Жгутова есть кандидатура на место Прохорова – молодой и энергичный агроном из его бывшего совхоза «Изведовский».

«…И ничего не поделаешь, Федор Васильевич, – продолжает мысленно упреки Жгутов. – Придется тебе освободить директорское кресло. Не понимаешь ты требования времени. И туристы – не враги наши, а наши друзья. А ты на них только бычишься. Сколько уже на тебя жалоб прислали! Разве так можно?»

Жгутов говорит, обращаясь к Седову:

– Вы думаете, нас не волнует заброшенная дорога? Мы о ее восстановлении только мечтать можем. Но ведь это дело государственное. Профессор Буданов, знаете такого? Известный историк. Однажды он о ней статью написал. Но никакой реакции. Забывают о нас часто, хоть и центр России. Правильно, Федор Васильевич?

– Вам виднее, – отчужденно бурчит тот.

3

У деревни Истошня, на окраине которой – овчарня, Жгутов просит остановить газик. Раздосадованный своей оплошностью с «корреспондентом», рассерженный в определенной мере за это и на Прохорова, он хочет теперь побольше досадить директору. В «Сосновском», считает Жгутов, все, кроме молочной фермы, в полном провале. И уж более преступного упрямства, как держать овец в сырых истошненских лесах, придумать нельзя. Заодно Жгутов решает опустить заезжего москвича в самую глубину совхозных бед.

Старая деревянная постройка, где размещаются овцы, крайне непривлекательна в сырой, тусклый день. Раздражение Жгутова уже накалилось до гнева: два года твердит он Прохорову, чтобы убрал он овчарню из Истошни, чтобы перевел ее в сухие места. Но безуспешно. Насмерть заупрямился старый черт. Только и долдонит, что нет в совхозе хороших мест для овцы и что «спокон веку» не держали тут отар.

«Враки! – думает Жгутов. – Раньше в каждом крестьянском дворе была овца. Была же, Федор Васильевич, не отвергнешь! Ты еще ответишь на бюро! Мы ведь только на овцах и можем давать план по мясу! И ты мне, Прохоров, мозги не вправляй!..»

Овчар Илья Семенович Воднев услышал шум машины, открыл скрипучую половину ворот, выйдя навстречу. Он небрит, остро торчит седая щетина на худом морщинистом лице, под глазами – синеватая припухлость, на вид ему лет шестьдесят. Одет он в потасканную стеганку, испачканные серые порты, заправленные в старые сапоги, на макушке едва держится ушанка с обвислыми в разные стороны отворотами, обнажая высокую лысину. Он подозрительно и недобро смотрит на Жгутова и Седова, не здороваясь, потом переводит потеплевший усталый взгляд на Прохорова.

– Так, Федор Васильевич, всю ночь провозились с маткой. Отошла вродя.

– Ну хорошо.

– А что случилось, товарищи? – строго спрашивает Жгутов.

– Занемогла, – односложно отвечает Воднев.

– Ну вот что, Воднев, – недовольно говорит Жгутов, – показывай, как вы овец мучаете.

– Так на то ваша воля, – упрекает Воднев.

– Это как же понимать? – возмущается Жгутов.

– Так и понимайте, – устало отвечает тот.

Они входят в сумрак овчарни. Там прохладно, сухо, пахнет сеном. Несколько овец жалобно блеют.

– А где остальные? – строго спрашивает Жгутов.

– На выпасе, – поясняет Воднев и ожесточается: – Вот что я тебе скажу, товарищ Жгутов: не нужно в совхозе овец держать! И ты не дави на Федора Васильевича! Ежели не понимаешь, то пойдем покажу я тебе и товарищу твоему, – кивает он в сторону Седова, которого тоже принял за городское начальство, – наши выпасы. Беда сплошь!

И, остывая, добавляет, нажимая на «я»:

– Мяста у нас водянистые, а овца этого не любит.

– Я это знаю, Воднев, – спокойно говорит Жгутов, сдержав себя от желания накричать и на Воднева и на Прохорова. Присутствие молчаливого Седова смущает его. – Но разве у вас, кроме Истошни, других деревень нет, а?

– Как нет? Есть, да выпасов нету. Поле-то ты не разрешишь овце отдать, а?! Не разрешишь ведь! – наседает Воднев.

Жгутов уже не сдерживается, говорит на повышенных тонах:

– Что вы мне с Прохоровым все мозги вправляете?! За дурака считаете?! Овца – это мясо и шерсть! Понятно?!

– Ануть понятно, – тянет со снисходительной ухмылкой Воднев и, перекосившись набок, юродствуя, заглядывает Жгутову в глаза снизу вверх: – А ежели кликмат не подходящий?! А?! А?! А?! Получишь ты мясо и шерсть?! Получишь?! Дудки тебе!

– Перестань ты, Илья Семенович! – урезонивает Прохоров.

– Могу и перестать, – сразу соглашается Воднев, распрямляясь, посумрачнев лицом хуже дня дождливо-тусклого.

Но Жгутов не хочет сдаваться. Он гнет свое. Только уже совсем спокойно, ледяным угрожающим тоном, как начальник, как лицо решающее и власть имеющее.

– Ну а объясни, Воднев, почему в старину в каждом дворе овцы были?

– Чего ж тут объяснять? – устало говорит Воднев, уже со всем смирившийся. – И в Истошне были. Одна овца – не отара. В этом и хитрость.

И вдруг Жгутову до стыда становится ясно, что он не прав и что разговор бессмысленный и бесполезный.

– Ладно, вас, я вижу, не переубедишь, – бросает он, выходя из овчарни.

На моросящем дождике Воднев догоняет его, трогает за плечо:

– Ты уж, Леонид Ляксандрович, не обижайся. Кликмат-то у нас, сам видишь, неподходящий. Ты уж зайди ко мне в избу, – просит униженно, – отведай клюквенного морсу.

Жгутов останавливается и будто по-новому видит его: старый овчар неказист и жалок, болезненно усталый – ведь всю ночь провозился, спасая матку. Острый стыд охватывает Жгутова, здорового и выспавшегося, жалость сжимает сердце. Он ведь обижал Воднева, честного и преданного работягу, он ведь заносился, упивался властью. «Стыдно! Стыдно! – раскаивается Жгутов. – Не так надо решать! Думать тут надо!»