Текст книги "Нулевая долгота"
Автор книги: Валерий Рогов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)
Загадочная миссис Стивенс
I
В тот день было открытие выставки, и Ветлугину очень хотелось отправиться в галерею Стивенса. Но лучше было не обозначать себя там, особенно в первый день. К тому же в одиннадцать часов в правительственном особняке на Пэлэс-гарденс проводилась пресс-конференция высокой советской делегации по экономическому и научно-техническому сотрудничеству, после которой необходимо было поприсутствовать на коктейле. Однако посмотреть картины Купреева, которого он уже так хорошо знал, не терпелось.
Ветлугин хоть и не признавался себе, но сильно нервничал. Время диктовало активные действия. Если до конца выставки не предпринять решительных шагов, то затеянная схватка со Стивенсом будет проиграна. Но чтобы атаковать, надо знать как можно больше о противнике и всех обстоятельствах, связанных с делом. А многое все еще оставалось невыясненным.
Грудастов не звонил, и Ветлугин решил, что день открытия выставки подходящий момент, чтобы позвонить самому. Николая Ивановича на месте не оказалось. Но секретарша сообщила, что он и Александр Александрович Потолицын ожидали звонка Ветлугина и просили передать, что в посольство на его имя посланы важные бумаги.
Ветлугина обрадовало то, что Потолицын прервал свой крымский отдых и прилетел в Москву. Но будут ли достаточными доказательства в посланных бумагах? Если нет, то что тогда еще предпринять? – думал Ветлугин уже по пути на пресс-конференцию.
II
Пэлэс-гарденс – частная улица, принадлежащая королевской семье. Она по прямой соединяет две оживленные центральные улицы английской столицы. Но лондонцы, отпугиваемые непреодолимой для них табличкой «Private» и высокомерным видом привратника в ливрее и котелке у белокаменной арки с чугунными воротами, редко ею пользуются.
На частной улице расположились фешенебельные особняки и изысканные современные дома. Вдоль проезжей части вековые дубы и платаны стоят во фрунт, как солдаты на параде. В июне их буйные кроны смыкаются в поднебесье, образуя темную, прохладную аллею. По этой аллее Ветлугин проехал к серому трехэтажному особняку с крепостными башнями. Около него уже скапливались журналистские машины.
В мраморном зале особняка собралось много английских и иностранных журналистов. Некоторых из них Ветлугин хорошо знал. Он был обрадован, что на пресс-конференцию пришел и Джеффри Робинсон, известный журналист, который в последний год стал «фриланс», то есть «самонанимателем»: Джеффри позволил себе жить на гонорары от статей и очерков, охотно публикуемых рядом крупных газет и журналов. Но сделал он это потому, что получил небольшое наследство и мог наконец-то взяться за книгу, которую давно задумал, и еще за киносценарий.
Глава делегации был усталым, пожилым человеком лет семидесяти, прославленным ученым, который уже лет пятнадцать занимал высокую государственную должность. Когда он прилетел в Англию, почувствовал себя так неважно, что слег. Но, пролежав с полдня, отверг все настоятельные предостережения врачей, отправился на переговоры. О нем говорили, что всю жизнь он не щадит себя, отдаваясь до конца делу, и вообще не мыслит праздного или больничного безделья. Можно было удивляться его силе воли, непреклонной убежденности в необходимости постоянной деятельности.
Журналистов, прежде всего английских, интересовали результаты переговоров, их оценка советской стороной. Конечно, кто-то из них подготовил каверзный вопрос, за этим его и послала редакция, скажем, «Дейли мейл», но большинство хотело узнать о перспективах советско-английских экономических и научно-технических связей.
Когда пресс-конференция закончилась, сразу возникло оживление, все поспешили за напитками, к расставленным столам с закусками.
К Ветлугину подошел Джеффри Робинсон.
– У меня было такое впечатление, что перед нами выступает гранитный монумент, – пошутил он, но тут же смягчился, поинтересовавшись: – Надеюсь, это не звучит оскорбительно?
– Я лично узнал много интересного, – дипломатично заметил Ветлугин.
– О, для меня тоже было много откровений, – не то иронично, не то искренне согласился Робинсон.
Но все было правильно: если англичанин в житейской ситуации видит смешное, он шутит, иронизирует, поддевает, невзирая на лица. Относиться к жизни с юмором – английская особенность. А Джеффри Робинсон был не только настоящим англичанином, но и настоящим журналистом – наблюдательным, вдумчивым, анализирующим. Множество людей, с которыми его сталкивала профессия, с их достоинствами и недостатками, идеалами и заблуждениями, наивностью и лицемерием, давно уже сделали его, хотел он того или нет, циником. Но он не стал откровенным, бравирующим циником. Груз наблюдений заставлял Робинсона быть снисходительным, терпимым к людским недостаткам, все понимающим и все принимающим. В этом состояла и одна из причин, почему он оставил хорошо оплачиваемую должность в солидной газете и занялся менее обеспеченным и менее гарантированным свободным творчеством. Он не хотел больше следовать партийным или правительственным доктринам, примитивной конъюнктуре печатного бизнеса, узким интересам групповщины. В нем был ярок индивидуализм, и он убежденно придерживался профессиональной нравственности, один из главных принципов которой: объективность – незыблемая истина.
Внешне Джеффри Робинсон выглядел старше своих сорока двух лет. Пожалуй, из-за обильной седины в густой шевелюре, глубоких морщин на лице и усталой синевы под глазами. Но глаза у него были веселые, молодые. Он был высок и, как положено англичанину, сух и подтянут.
– О чем намерен писать, Джеффри? – поинтересовался Ветлугин.
– Бирмингемская газета попросила очерк на советскую тему – о перспективах торговли.
– Почему бирмингемская?
– В Бирмингеме заводы. Местным промышленникам не дают покоя размеры вашего рынка, – улыбнулся скучновато Робинсон и продолжал шутливо: – А лондонская «вечерка» печется о ваших свободах, считает, что у вас нарушаются права человека. Вот просит побывать на выставке непризнанного советского художника и написать о несвободе творчества в Советском Союзе.
– Как фамилия художника? – едва скрывая волнение, спросил Ветлугин.
Робинсон достал бумажник и вынул из него письмо от редакции.
– Кюприв, – неуверенно произнес он.
– Купреев, – поправил Ветлугин.
– Купрев, – поправляясь, но опять неправильно произнес Робинсон.
– Могу я прочитать письмо? – спросил Ветлугин.
– Конечно, Виктор. – Робинсон протянул ему листок.
В письме говорилось:
«Дорогой Джеффри.
В четверг, 22 июня, на Корнфилд-клоус, 8 (северо-запад, 3), в галерее Хью Стивенса открывается персональная выставка русского художника Купреева. У мистера Купреева трагическая судьба. Власти запрещали выставлять его нетрадиционные картины, и художник в отчаянии покончил с собой.
Газета желает опубликовать в субботу, 24 июня, размышления о судьбе художника и его творчестве, а также о подавлении свободы творчества в Советском Союзе. Мистер Дэвид Маркус, обративший наше внимание на эту выставку, готов сообщить подробности биографии и жизни художника (тел. 01-624-6465). Мистер Хью Стивенс, владелец галереи, как мы поняли из письма Д. Маркуса, готов дать подробное интервью.
Зная Ваш интерес к вопросам культуры и свободы творчества как в нашей стране, так и в странах за «железным занавесом», мы надеемся, что Вы выполните для нас эту работу. Размер статьи до 1 тысячи слов, как обычно, на страницу. Снимок одной из картин художника выполнит наш фотограф.
С добрыми пожеланиями,
искренне Ваш
…(Н. Гривс)».
Робинсон удивленно и обеспокоенно смотрел на изменившегося в лице, помрачневшего Ветлугина.
– Что-нибудь случилось, Виктор?
– Когда ты будешь это делать?
– Сегодня, сразу после коктейля.
– Все это ложь!
– Что, Виктор, ложь? – еще больше удивился Робинсон.
– Купреев не совершал самоубийства.
– Посольство занимается этой выставкой? – с вспыхнувшим любопытством поинтересовался газетчик.
– Насколько я знаю, не занимается, – резко ответил Ветлугин. – Я занимаюсь. Я знал Алексея Купреева. У него не было никаких противоречий с властью.
– Но его не допускали на выставки, не так ли? – заметил Робинсон достаточно холодно: мол, не все ложь.
Ветлугин понимал, что горячность в споре вредит. Но он понимал и то, что если Джеффри Робинсону откроется вся правда и он ее примет, то он, Джеффри Робинсон, может оказать неоценимую услугу. Ветлугин спокойно и грустно сказал:
– Я сержусь потому, что не знаю, как остановить несправедливость. Купреев начал выставляться, но серьезно заболел и вскоре умер. – И не сдержался, резко сказал: – А Хью Стивенс большой негодяй. Он устроил выставку краденых картин.
– Ты можешь это доказать? – недоверчиво спросил Робинсон.
– Я стараюсь это доказать. Что бы ты ни написал, Джеффри, я хочу тебя познакомить с дневниками Купреева.
– А как они оказались у тебя?
– Это пока тайна.
– Очень интересно, – сказал Робинсон задумчиво.
– Стивенс хочет сделать на всем этом хорошие деньги, – продолжал Ветлугин и вдруг предложил: – Поедем ко мне, Джеффри, я тебе все расскажу по порядку. Но главное – я хочу, чтобы ты узнал Купреева как человека.
– Пожалуй, я готов, – несколько поколебавшись, согласился Робинсон.
– У меня единственная просьба: пожалуйста, при встрече со Стивенсом и Маркусом никак не покажи, что ты знаешь больше того, что они захотят тебе рассказать.
– Хорошо, Виктор, джентльменское соглашение. Ну, а водкой и икрой угостишь?
– Конечно, Джеффри.
Робинсон похлопал Ветлугина по плечу, улыбнулся, подмаргивая:
– Мы напоминаем с тобой заговорщиков, не правда ли?
– А мы и есть заговорщики, – мучительно улыбнулся Ветлугин.
III
В тот день с самого пробуждения у Рэя Грейхауза было прекрасное настроение. Накануне он выпустил очередной номер газеты, который получился интересным и боевым. Он успел раздать свежую двадцатистраничную газету членам профсоюзного исполкома как раз перед их ежемесячным заседанием. Все сразу принялись ее читать, хвалили публикации, спорили, и из-за этого работа исполкома началась с опозданием. Рэй был доволен, потому что все, что связано с газетой, принимал близко к сердцу. Он и газета были неразделимы.
Утром Рэй неторопливо брился, неторопливо поджарил яйцо с бэконом, долго пил кофе, с удовольствием просматривая газеты, а «Дейли миррор» прочел почти без пропусков все тридцать страниц. Особенно внимательно вчитался, вникая в каждое слово, в предсказания на сегодняшний день своему знаку Зодиака (Стрельцу) в гороскопе «непревзойденной» Джун Пенн. Миссис Пенн писала:
«По неожиданной причине с новой силой вспыхнет старое пламя. Нет причин гасить его. Вы в созидательном настроении, и у вас все будет получаться. Ваши звезды хорошо расположены также на будущее. Однако будьте осторожны в делах, хотя удача вам сопутствует».
Предстоящая неделя для Рэя как редактора была спокойной: особых забот с газетой не было – впереди целый месяц. Сегодня он с нетерпением ожидал намеченных встреч, дел и разговоров. Его, пожалуй, могла бы беспокоить встреча с мистером и миссис Стивенс, могло бы пугать знакомство с картинами Купреева, точнее сказать, боязнь разочароваться в них, но ничего этого не было. А была уверенность, утвердившаяся в нем со вчерашнего дня, с его редакторского успеха, и спокойная вера в правоту затеянного дела, желание разоблачить Стивенса и восстановить доброе имя Купреева. И, возможно, не допустить распродажи его картин. Правда, его знакомый юрист очень сомневался в последней возможности.
Рэй уже глубоко втянулся в купреевскую историю. Ему нравилась роль, которую он играл, и ему хотелось сыграть ее еще лучше. Он верил, что ему это удастся, потому что это была борьба за истину и справедливость, к чему он всегда стремился как левый лейборист.
Купреев Грейхаузу нравился, и он постоянно о нем думал, особенно после того, как Виктор Ветлугин перевел для него тетрадь крымских записей художника. Пламя любви просто обожгло Грейхауза. Ему захотелось, чтобы и его сердце запылало таким же пожаром. Он вдруг понял, что ему очень нужна и очень близка Джоан. Рэй позвонил Джоан, она обрадовалась его звонку, и они договорились, что вечером он к ней придет. В подсознании Грейхауз уже знал, что он стал другим, каким-то новым, и он подумал, что это влияние Купреева. Он как-то еще не мог облечь свою внутреннюю перемену в слова, чтобы выразить, объяснить ее и себе, и Джоан, и даже Ветлугину, но эти слова уже зрели, поднимались из душевных глубин, и просто нужен был какой-то толчок, чтобы они вырвались наружу. Их рождение уже стало неизбежностью.
Веря в безошибочность «непревзойденной» Джун Пенн, Рэй с убеждением, что «все получится», принялся за книгу Уильяма Клауда «Власть тред-юнионов», которую торопливо прочел неделю назад. Теперь он решил поразмышлять над помеченными страницами и абзацами и написать рецензию, заказанную ему леволейбористским еженедельником. С редким вдохновением он быстро написал даже не рецензию, а страстную статью, в которой изложил свои размышления над положением дел в профсоюзном движении, над тем, как лучше тред-юнионам отстаивать экономические и социальные права.
На это ушло часа три. Но и закончив статью, он продолжал размышлять над своими аргументами и утверждениями, а также над тем, все ли он сумел сказать, не забыл ли чего. А одновременно и как-то незаметно приготовил свой нехитрый холостяцкий обед; подогрел луковый суп из консервной банки, поджарил бифбургер (что-то вроде рубленого бифштекса), открыл для гарнира банку зеленого горошка. Пообедав, пил кофе и опять читал газеты. И вдруг с тревогой сообразил, что едва успевает к четырем часам в галерею Стивенса.
IV
Корнфилд-клоус – старинная узкая улочка, мощенная булыжником. В прошлом веке, да и предыдущие века здесь был каретный ряд, и живописные двухэтажные домики, прижатые один к другому, состояли из нижнего каретного пространства и небольшой квартирки над ним. В двадцатом веке, когда кареты исчезли, первые этажи, превратились в антикварные лавки, или в книжные, преимущественно букинистические магазинчики, или в небольшие художественные салоны.
Галерея Стивенса находилась в самом центре этой старинной улочки и занимала спаренное пространство двух домов тюдоровского стиля – белый верх пересекали крестами черные бревна. Вход находился между домами, а в двух огромных стеклянных витринах были выставлены две картины Купреева – «Озеро Неро» и «Андроников монастырь». Сквозь стекло Грейхауз увидел, что внутри никого из посетителей нет. Лишь за столиком в дальнем углу одного из залов сидела молодая женщина и читала книгу.
Рэй не торопился входить внутрь. Его прямо-таки остановили, притянули к себе выставленные в витринах картины. Он вглядывался в них, задумчиво постигал.
Его поразил упавший на воду монастырь, искаженный движением волн. Он удовлетворенно отметил мастерство Купреева и удивился, что чувствует, насколько картина печальна. Такой пронзительной, безысходной, бесконечной печали, изображенной на полотне, ему не приходилось еще видеть.
«Андроников монастырь» был тоже мастерской работой, но совершенно иной по жизнеощущению – радостной! Едва намеченный воздушный образ («Да, конечно, это Варенька!» – обрадованно узнал Грейхауз) делал картину лирической, но и таинственной, будто бы причастной к инобытию.
«Да, он настоящий мастер», – обрадованно подумал Грейхауз.
– Я вижу, вам нравятся картины, мистер Мэтьюз? – услышал Рэй и даже вздрогнул. Ведь здесь он был Джоном Мэтьюзом из книжной фирмы «Экшн букс лимитед», а не Рэем Грейхаузом.
Около него стояла та женщина, которая сидела внутри галереи Стивенса и читала книгу. Она оказалась высокой брюнеткой с прекрасной фигурой. Длина ее ног подчеркивалась черными бархатными брюками, а легкая открытая кофточка – очень открытая! – демонстрировала высокую грудь. Женщина, конечно, знала свои достоинства, и потому в темно-карих глазах поблескивала снисходительная усмешка. Она протянула ему руку, представилась:
– Миссис Стивенс. Эн Стивенс. Просто Эн.
– Очень приятно.
– Идемте, я вас проведу по галерее. – Она говорила спокойно и уверенно, четко произнося слова, но с акцентом. – Хью просил извиниться, – продолжала она. – Если у вас есть время, то мы можем попозже заехать к нам. Хью дает интервью журналисту Джеффри Робинсону. Вы знаете такого?
– Кажется, припоминаю, – ответил Грейхауз.
– Он будет писать о выставке для вечерней газеты.
– Вы, похоже, иностранка? – осторожно спросил Грейхауз.
– Выдает акцент? – засмеялась она.
– Нет, вы прекрасно говорите по-английски, – Рэй поспешил сказать комплимент.
– Да, я иностранка.
Эн Стивенс вопросительно смотрела на Грейхауза, ожидая дальнейших расспросов, но он решил промолчать, а спросил о другом:
– И много было посетителей сегодня?
– О нет, – отвечала она откровенно. – Несколько эмигрантов и мистер Робинсон. Нам не удалось добиться хорошей рекламы. Но я думаю, что после статьи Джеффри Робинсона публики заметно прибавится.
Рэй чувствовал себя скованно с Эн Стивенс. Он не знал, о чем ее расспрашивать, что с ней обсуждать. Он не был подготовлен к встрече с ней наедине. С Хью Стивенсом и Дэвидом Маркусом у него уже выработалась форма отношений, а тут он интуитивно понимал, что должен проявить осторожность. Он чувствовал, что Эн Стивенс его изучает, а ее спокойная приветливость, похоже, ловушка, попытка вытащить его на откровенность, на неосторожные расспросы. Но нет, решил Рэй, он будет ей подыгрывать, не больше.
Зазвонил телефон. Эн Стивенс протянула ему трубку. Это был ее муж Хью Стивенс. Он извинился, что отсутствует, предлагал подъехать к нему. Грейхауз отказался, сославшись на занятость. Он, конечно, мог побывать у Стивенсов, но счел, что лучше будет, если перед их встречей Ветлугин прочтет и третью тетрадь Купреева. Копия третьей тетради была в галерее. Рэй и Хью Стивенс условились встретиться в субботу, в два часа тридцать минут. Стивенс настаивал, чтобы с ним пришел и его консультант-переводчик: необходимо всем вместе обсудить возможную книгу. Именно возможную, потому что Грейхауз не скрывал своих сомнений.
– Почему вы все же сомневаетесь в такой книге? – спросила Эн Стивенс, когда Рэй положил трубку. Она смотрела на него с холодным вниманием.
– Коммерческий риск, – коротко ответил Рэй.
– Тетради Купреева можно сократить, не так ли? – с усмешкой спросила Эн Стивенс. – Вам нужно самоубийство? Подведите к этому, – цинично посоветовала она.
– Каким образом? – удивился Грейхауз.
– Вам очень дорога истина? – иронично спросила Эн Стивенс. – Или коммерческий успех?
– И все же?
– Допишите пару абзацев. Об этом никто, кроме вас и нас, знать не будет.
– Я так понимаю, что мистер Стивенс готов описать свои приключения по приобретению картин Купреева? – отвел разговор в сторону Рэй.
– Я не думаю, что он это сделает, – твердо сказала Эн Стивенс.
– А кто же? Эдуард Александрович?
– Какой Эдуард Александрович? – насторожилась она. – Ах, Эдя! Однако вы хорошо вчитались в дневники Купреева, мистер Мэтьюз. Нет, Эдуард Александрович не имеет никакого отношения.
– А кто же тогда?
– У нас есть человек, хорошо осведомленный о художественной жизни Москвы, – загадочно сообщила Эн Стивенс.
– Кто же это?
– О, мистер Мэтьюз, не пытайте. Мы лучше обсудим все это в субботу.
– Хорошо, миссис Стивенс, – скучно согласился Грейхауз.
Она протянула ему фотокопию страниц третьей тетради Купреева и каталог картин художника, изданный к открытию выставки.
– Такого издания Купреев никогда бы не дождался на родине, не правда ли? – сказала она с ехидством.
– Сколько вы собираетесь заработать на продаже его картин? – вопросом на вопрос ответил Грейхауз.
– Спросите Хью, – холодно посоветовала она.
Они расстались вежливо, с улыбками, но с неприязнью и недоверием друг к другу. Должно было быть наоборот: все-таки у них затевалось партнерство. Но Рэй Грейхауз не понравился миссис Стивенс, и в конце встречи она не особенно это скрывала. Он же ушел озадаченный и сердитый, с чувством, что прикоснулся к чему-то опасному. И он вдруг понял, что эта женщина готова пойти на все во имя поставленной цели. Ему вспомнилось: «Вам очень дорога истина? Или коммерческий успех?» И он подумал, что она более коварный противник, чем сам мистер Стивенс, а тем более Дэвид Маркус.
Ветлугина дома не было. Рэй написал ему записку:
«Дорогой Виктор,
побывал в галерее Стивенса, познакомился с загадочной леди, возможно, русской, – Эн Стивенс. Оставила неприятное впечатление. Последнюю тетрадь и каталог выставки получил. Надеюсь, ознакомление с ними доставит тебе удовольствие.
Купреев как художник произвел на меня сильное впечатление. Но все же не большее, чем Купреев-человек, умевший сильно и нежно любить. Такому старому холостяку, как я, тоже захотелось раздуть старое пламя. Еду к Джоан. Жду звонка.
Твой Грейхауз».
