Текст книги "Нулевая долгота"
Автор книги: Валерий Рогов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)
– Ну, Сядовых здесь хватает, – поясняет Тимофей Спиридонович, произнося в фамилии «я» вместо «е». – А энтот плотницким делом славился.
Они присели на поваленное дерево.
Молчали.
Буданов, конечно, иногда думал о смысле всех своих усилий. В эпоху потрясений и перестроек, казалось бы, какая может быть ценность в найденной древней могиле? Все в наше время мчатся, летят, устремлены вперед, и нет часа остановиться, раздуматься, попечалиться о предках. И к смерти отношение торопливое, как к неприятности.
А эпохи тоже умирают, как поколения, и приходят новые – эпохи и люди, и следующая эпоха следующих людей, убежден Сергей Константинович, должна как бы углубиться в себя. Люди займутся самоусовершенствованием. И прежде всего восстановят разорванную связь времен. Величие с гордостью будет утверждено на века, до скончания Человечества, перейдет в категорию вечного и непреходящего. Все низкое, подлое и жестокое будет со стыдом и презрением отвергнуто, должно быть отвергнуто, ибо без стыда, раскаяния нет прощения, а без прощения – очищения. Вот тогда и поблагодарят за каждый отысканный могильный холмик.
Подумав об этой приятной, хотя и далекой перспективе, Сергей Константинович повеселел, восстановил свое обычное душевное равновесие.
– Этот Седов плотницким мастерством славился, – прерывает молчание Тимофей Спиридонович. – Известный был человек. Сказывают, такими узорами дома украшал, как невест кружевами. Мне самому пришлось видеть, залюбуешься. Я ведь тоже по плотницкому делу, – поясняет он. – Специально однажды из Москвы в Ярославль завернул. Уж не знаю – седовской ли работы наличники, но дивны! Говорят, нонче в музей купили. А почему в Ярославль, – продолжает Тимофей Спиридонович, – так потому, что Феодосий-то Седов артельным предводителем был и за богатым заказчиком они по большим городам промышляли. Вот, видимо, один сезон в Ярославле работали. А ведь, скажи ты, не близко. Но они, говорят, и до Москвы доходили. Вот-то! Уж не знаю, остались там седовские кружева.
Суровый был человек, набожный, – с неожиданным жаром продолжал Тимофей Спиридонович. – Трех своих сынов в строгости держал: им бы уже жениться, а он их все ремеслу учит. Сказывают, что перед мировой войной черный ураган пронесся и снес главу у церквушки, что на горке в Сосновке. А через три дня архиерей должен был приехать, службу, что ль, служить аль еще что. Ну и беспокойство большое среди местных попов вышло. Пришли они к Седову, а он в Середке жил, и просят возглавить всех окрестных плотников и, значит, восстановить главу. День и ночь работали, а успели. Точь-в-точь сделали.
– Интересный рассказ, – замечает Буданов рассеянно.
– Попы золотом расплачивались, а Феодосий-то Седов сам лично отказался от денег, – с удивлением и уважением говорит Тимофей Спиридонович.
– Неужто такой бескорыстный был? – сомневается Буданов.
– Набожный был очень, – поясняет Тимофей Спиридонович. – Потому-то и последнюю волю выразил, чтобы его на монастырском кладбище схоронили. Видимо, считал себя достойным.
– А разве монастырь еще действовал? – заинтересовался Буданов.
– Какой там! – машет рукой и громко насмешливо хмыкает Тимофей Спиридонович. – Монахи разбежались, монастырь порушили. Но старик упрямый был. Народное шествие за гробом вышло. Мы тогда с батей и маманей тоже сюда на лодке прибыли. У острова целая флотилия собралась, как раньше-то по церковным праздникам. Апосля уже никогда такого не случалось. А день, помню, как нонешний был – тяжелый, хмарь. Ну точно – перед покровом хоронили.
Сергей Константинович хочет взглянуть на церквушку. Они идут по узкой тропинке к берегу, что напротив Сосновки. Он – впереди, а невысокий Козлов за ним. Вдруг Буданов останавливается, обеспокоенно оборачивается к Тимофею Спиридоновичу.
– Вы видели?
– Что видел? – передается Козлову профессорское беспокойство.
– Как упал этот человек?
– Который? – Тимофей Спиридонович пробирается вперед и выходит на берег. Он видит, что на мыске лежит человек в кожанке, раскинув руки. – А, энтот-то, – равнодушие и разочарование в голосе Козлова. – Видать, из городских. Ну энти, как приедут в деревню, так первым делом закладывают.
– Да он только что упал, – беспокоится Сергей Константинович. – Я сам видел.
– Захолодеет, так сразу протрезвеет, – остается безразличным Тимофей Спиридонович.
Буданов несколько успокаивается, хотя ему не по себе при виде лежащего на мокром песке человека, пусть и пьяного. Но вид обезглавленной церквушки отвлекает его.
– А вы говорили, что три дня и три ночи работали, – с иронией замечает он.
– Так то когда было? – ухмыляется Тимофей Спиридонович. – С тех пор чего не случалось. Церковь-то когда закрыли? Стало быть, гниль пошла, ну головка и рухнула. Без уходу что в негодность не придет? Оно и получается.
– Разве она не охраняется государством?
– А кто его знает.
Они видят, как от коровника под горку бежит женщина к тому, кто на мыске распластался.
– Вот-то и помощь спешит, – хмыкает Тимофей Спиридонович. – Сами напоят сперва, а потом расхлебывай.
Они возвращаются на кладбище. Опять сидят на поваленном дереве. Долго молчат. Наконец Буданов спрашивает:
– Ну и что еще вы знаете про того знаменитого плотника?
– А что еще? – откликается Козлов. – Похоронили, да и все тут. Вот, значит, еще в ночь снег выпал. Зима тогда лютая наступила, и очень сей факт не радовал мужиков. Да вот, значит, еще помню, заминка вышла: одни хотели его отдельно от монахов схоронить – тут за монастырем полянка есть, в давнюю бытность почитаемая, так там, а другие настаивали, что старик выражал желание со всеми вместе лежать, и бабка его подтвердила, потому тут и закопали гроб. Однако же сыновей его ни одного не было, я это точно помню. И куда они делись, не знаю.
– Вероятно, с войны не вернулись?
– Видимо так, – соглашается Козлов.
– А что же это за почитаемая полянка? – спрашивает Буданов, чувствуя, как радостное нетерпение захлестывает сердце. – Может быть, там и похоронен старец?
– Вот уж не знаю, – разводит руки Тимофей Спиридонович, но волнение профессора захватывает и его. – Однако же полянка тут совсем рядом.
Они углубились по тропинке в лесную чащобу и вскоре оказались на просторной поляне у родника. Рядом с родником валяются толстые черные головешки – остатки туристского костра. В прозрачном родниковом корытце лежит кусок серого стертого камня. Буданов падает на колени и, не обращая внимания на то, что мочит до локтей рукава, старается отодрать от дна этот камень. Но у него не получается, не хватает сил.
– Помогите же! – сердится Буданов на безучастного Тимофея Спиридоновича.
Тот сразу засуетился, крякнув, встал на колено, и вдвоем они с трудом отодрали камень. Буданов тут же в родниковом корытце стал смывать прилипшую грязь, и Тимофей Спиридонович увидел на его лице счастливую, детскую улыбку.
– Буквы, – только и прошептал профессор. Он бережно положил гладкий, как стекло, камень на колени и нагнулся вплотную, пытаясь различить едва сохранившиеся буквы. Он шевелил губами: – «П-о-оф-и-р… Порфир…» – Он поднял свое восторженное, счастливейшее лицо на Тимофея Спиридоновича. Он только смотрел на него, не зная, как выразить свою радость. Наконец он произнес: – Вы знаете, что это такое?!
– Неужто?! – в тон ему откликается Козлов, впрочем, в точности не зная, как вести себя. Не прыгать же от радости?!
Он-то «энтот» кусок камня в роднике знал хорошо, однако никогда и не помышлял вытащить его со дна да и не задумывался, отчего он там оказался. А теперь и ему самому это кажется странным: «Надо же – ценность, хм!»
– Это же то, что мы искали! – восторгается Буданов. – Несомненно, и другие части плиты где-то рядом. Что вы думаете, а?!
– Так, должно быть, – неопределенно соглашается Козлов.
– Давайте обшарим все вокруг! – радостно предлагает Буданов, но Козлов качает головой.
– Поздно, стало быть, – говорит он. – Возвращаться, извиняюсь, надо.
– Эх, экая досада!
– Завтра можно, – предлагает Тимофей Спиридонович.
– Непременно! – обрадованно восклицает Буданов.
Когда они вдвоем тащили камень к лодке, сорвался холодный дождь со снегом и стало так сумрачно, будто вечерняя темь подступила. Тимофей Спиридонович торопится, сильно беспокоясь за обратный путь. А седобородый Буданов, радостный, как ребенок, совсем не замечает непогодь и все возбужденно говорит, сбиваясь с темпа и шага:
– Вы не представляете, какая это находка! Потомки нас будут благодарить! Мы сохраняем им вещественную память об Отечестве, о лучших ее людях. Вы понимаете?
Но Тимофей Спиридонович понимал, что отвечать необязательно, и потому молчал. А Буданов не унимался:
– Ах, сколько бы мы могли сделать исторических открытий при другом к тому отношении! Ведь в них истоки настоящего патриотизма! Вы понимаете?!
– Как же, – бурчал Козлов, беспокойно думая о другом.
Он понимал, что обратный путь будет не легким и даже опасным – волна большая пошла, и решает потому, что лучше им поближе к берегу держаться. А это, значит, путь удлинится. Беспокойство Козлова – о том, чтобы поспеть в Синеборье до темени, а то ведь обернется их путешествие бедою. И чего бы он там ни говорил потом, не оправдаться ему.
«Ежели бы я один был, – с грустью думает Тимофей Спиридонович, – рискнул бы, конечно, напрямик править, а с профессором по глубине боязно. Вывалится за борт – и поминай как звали. Хоть бы дождь перестал да ветер поутих, – молит Тимофей Спиридонович. – А вот, значит, восторги профессорские, стало быть, по причине родникового камня – ну прямо ребяческие. Ну нашел он кусок плиты с могилы старца, а чего восторгаться?»
Тут Тимофей Спиридонович припоминает смутно, что будто в детстве бабка ему не раз сказывала об этом старце, но не уверен, что о нем именно: в том-то сказе все про битву было да про бояр московских.
«Чудилы они все, эти ученые люди, – думает Тимофей Спиридонович. – Взять, значит, туристов. Много среди них вежливых, приличных. Этак несмело подплывут на байдарочке, когда он рыбу удит, извиняются, стало быть, и все расспрашивают, что, мол, энто, да как, мол, тут. И что у людей такой язык нонче к старине? Никогда такого не было! Оно, конечно, старец, видать, славился. Ишь ты, городской голова…»
Однако ничего родственного в душе Тимофея Спиридоновича не проснулось. Начальники для него были людьми далекими и, в общем, несправедливыми. Что нынешние, что давешние. И покаяние их на исходе жизни Тимофей Спиридонович считал законным: им было в чем каяться. Грехов, видать, накапливалось столько, что и годами не отмолишь. Зато Феодосий Пантелеймонович, мастер плотницких дел, был в его глазах достоин всякого почтения. Ежели бы от него можно было ремесла набраться! Поздно родился Тимофей Спиридонович, да и плотницкое дело ныне не в моде.
Наконец они дотащили камень до лодки, и тут прямо чудо случилось. Дождь кончился, и ветер спал, и волна на глазах уменьшалась, совсем без барашков стала. А как поплыли, волнение совсем улеглось, посветлело и даже белое пятно появилось, где солнце за хмарью пряталось. Отошло беспокойство с души Тимофея Спиридоновича, радостно ему стало – короткий и спокойный путь предвиделся. Затишье же, рассуждал он, к зиме, к снегу.
А Буданов сидел в блаженной отрешенности на срединной перемычке и смотрел на дорогой ему камень. Думал Сергей Константинович, как он выставит его сегодня на сцене и начнет свой рассказ об их с Тимофеем Спиридоновичем путешествии, о ратных подвигах Порфирия Седого и его отряда синеборцев, о народном движении, спасшем Россию от Лжедмитрия, о любви к отечественной старине как части любви к Отечеству.
3
В Синеборье исторически сложились две главные улицы. Одна из них тянулась вдоль берега озера Всесвет и называлась Советским проспектом. Проспект начинался от деревообделочного комбината, расположенного у реки Моглы, и заканчивался у городского парка на взгорье, где возвышалась заброшенная церковь. Почти в самой середине Советского проспекта находилась лодочная пристань, откуда к вокзалу шла прямая Железнодорожная улица.
Половина Синеборья, замкнутая между рекой Моглой, Советским проспектом и Железнодорожной улицей, именовалась среди горожан «комбинатской» и была застроена типовыми бревенчатыми домами, среди которых выделялись трехэтажная школа из серого кирпича, Дом культуры ДОКа и длинная оштукатуренная столовая. Другая половина Синеборья, именуемая «старым городом», совсем не изменилась с прошлого века.
От лодочной станции начинались громадные торговые ряды, целые кварталы двухэтажных каменных домов с маленькими слепыми окнами, с вечно закрытыми парадными входами, с высокими дощатыми заборами, скрывающими крошечные внутренние дворы. Эти купеческие дома на Советском проспекте были заняты различными мелкими конторами, а на ответвляющихся улочках превращены в коммунальные квартиры, которые синеборцы не любили, стремясь перебраться из них в комбинатские типовые дома, более просторные и удобные.
Центром города исторически считалась часть Советского проспекта, которая начиналась от лодочной пристани и шла к городскому парку с церковью и где были торговые ряды, конторы и кинотеатр «Заря», поместившийся в безвкусном особняке бывшего дворянского собрания.
Андрей Сильченко поселился в Доме приезжих в начале торговых рядов. Он уже успел обойти всю невеликость Синеборья, перекусить в столовой и теперь стоял у окна в гостиничной комнате на втором этаже, где было три койки, стол с графином, стул и солидное продолжение огромной русской печи. Перед ним открывался весь унылый простор озера.
Ему было удивительно, что он стоит в этой стародавней, жарко натопленной комнате, а вокруг ни звука, ни говора, только тихо потрескивают дрова. Он пытался представить себе, что за люди останавливаются здесь, какие дела и заботы приводят их сюда. Сам себе он не мог не казаться странным и чужим в Синеборье, совершенно случайным. Но в то же время на душе у него было удивительно покойно и легко.
Андрей мог объяснить, зачем он приехал в Синеборье. Нужно ли это? – другой вопрос. В Каире, а потом в Москве он был убежден, что нужно. Он уверовал, что лучше Наденьки ему жены не найти. И он хотел убедиться в этом, побывав там, где живет она.
В душу к нему закралось некоторое разочарование после встречи, но он предвидел это. Где-то в подсознании он отводил Наденьке роль чуть ли не Золушки, а себе, конечно, принца. Во всяком случае, не одна московская «принцесса» мечтала о его расположении, мечтала «выскочить» за него замуж, укатить в Каир. Среди них были по-своему привлекательные девицы. Можно было жениться и на одной из них. Но и в этом случае, прежде чем принять решение, он хотел повидать свою Золушку.
Однако Золушки не было. Была интеллигентная провинциалочка, чем-то глубоко увлеченная, в чем-то восторженная, чему-то своему преданная и во что-то свое верующая. Андрею это было непонятно, хотя он признавался себе, что интересно.
За последние два года Андрей многое повидал, испытал, понял. Он повидал достаточно еще загадочную страну, как-то разобрался в ней, привык и полюбил. То, что удивляло его сейчас и вызывало неожиданную растерянность, так это то, что Синеборье – тот же Египет, который надо узнать, открыть, понять и полюбить. А Надя – во плоти и крови синеборочка со всеми местными страстями, убеждениями, может быть, заблуждениями. Он и раньше замечал в ней эту своеобразность, особенность, но не представлял себе, откуда это.
И вот теперь он думал: нужно ли ему открывать эту новую страну, привыкать к ней, чем-то жертвовать, чему-то учиться. В этой стране, чувствовал он, нельзя быть двояким. В ней ценится цельность. Надя! «Вот что меня еще тогда поразило в ней! – с радостным волнением соображает Андрей. – Цельность! Во всем – в поступках, в убеждениях, – именно поэтому она здесь, в Синеборье!»
Это маленькое открытие взволновало его. Он достал пачку «Явы», щелкнул зажигалкой, и комната наполнилась синеватым дымком. Он прошелся от окна к печке, обратно и стал в задумчивости вышагивать, не замечая стариковской скрипучести половых досок. «Цельность! Такая если пойдет за тобой, то преданно, до конца».
Андрей остановился у окна.
– Странно, – говорит он вслух, глядя на озеро. – Все здесь странно.
Он совсем не представлял себе этого Синеборья. Сколько таинственной задумчивости и печали в озере! О чем оно думает? Какую печаль таит? И где же люди, выросшие на его берегах? И что они хотят?
Пустынно.
Низкое в тучах небо.
Одинокая лодка вдали.
И где-то на горизонте маленький островок.
В нем появилось ощущение, что все это принадлежит ему, как Наде, как профессору, как сотням тысяч других. И что это какая-то его забытая часть – его, его! – и что только теперь он об этом вспомнил и – о чудо! – узнал. Здесь уже были такие парни, как он. Носили кафтаны или косоворотки и думали, конечно, о другом, заботились о другом. И уже были Наденьки Болеросовы – верные, верящие, любящие. И это глазастое, суровое озеро всех их видело и всех их помнит – родичей, предков.
– Странно, – взволнованно шепчет он. – Очень странно.
…Они встретились у городского парка в тот момент, когда начался холодный дождь вперемешку со снегом. Наденька сразу предложила забежать в пустую церковь, что отчужденно стояла в стороне.
Церковь в свое время была величественна, но ныне имела отталкивающий вид – облезлая, с ржавой бескрестной главой, ржавыми переплетениями окон, ржавыми, сорванными с верхних петель дверьми. Когда-то торжественные ступени были частью разрушены, засыпаны стеклом, поросли сорняком. Уродливость дополняла дощатая будка со стертой вывеской «Керосин», прикрывающая собой задний вход в церковное подполье, где помещался громадный огнеопасный резервуар.
Еще омерзительней было в гулкой высокой внутренности: стены на предел высоты случайного посягательства пестрели непристойными письменами, пол был покрыт многолетней грязью, камнями, стеклом, засохшими испражнениями. А вверху до сих пор сохранялась потускневшая и частью осыпавшаяся роспись, из-под самого купола печально и прощающе смотрел Иисус Христос.
Наденька с уверенностью провела Андрея в алтарь, где сохранилась какая-то часть деревянной конструкции, на которую можно было присесть.
Ветер со свистом врывался в узкие окна, но в алтаре было затишье.
Андрей чувствовал себя очень неуютно. Конечно, Иисус Христос был для него не больше как мифический персонаж из очень далекого прошлого. Но вот к церквам, этим каменным поэтическим храмам, у него было другое отношение. В нем не было к ним равнодушия, как к самой религии. Наоборот, они всегда теплили его душу. И потому от увиденной грязи, запустения ему стало не по себе.
Они долго молчали. Он достал сигареты и в нерешительности остановился.
– Можно? – спросил он.
Надя улыбается, глядя на него открыто и ласково.
– Что можно, Андрей?
– Закурить.
– А что тебя смущает?
– Да ничего, – действительно смущается он, осознав нелепость своего вопроса. – Скажи, Наденька, а почему просто не заколотят эту церковь?
– Закрывали однажды, да кто-то опять взломал двери.
– Но ведь это ужасно!
– Что ужасно?
– Да вот все вокруг.
– Мы мечтаем в этой церкви сделать краеведческий музей, но никак не можем найти средства.
– Но неужели, Наденька, так трудно привести ее в порядок для краеведческого музея?
– Ох, Андрей, это в самом деле трудно.
– Ты знаешь, я никогда не понимал верующих, – сказал он.
– А я понимаю их, – призналась она.
– Ты, видно, знаешь многое из того, о чем я даже не имею представления, – говорит он.
– Но ведь я то же самое могу сказать и про тебя, Андрей. Ты ведь наверняка знаешь больше меня. – Она продолжает с едва заметной грустью: – У нас просто разные с тобой области знаний. Разные цели. Разные пути. И вообще, Андрей, совсем не нужно было тебе приезжать.
– Как раз наоборот, – встрепенулся он, – теперь я убежден, что просто необходимо было.
Он поднялся и отошел к противоположной стене. Стал напротив, улыбнулся загадочно.
– Что тебя привязывает к Синеборью, Наденька?
Она тоже поднялась, поеживаясь. Все-таки было сыро и холодно в церкви. Холоднее даже, чем на воле. Она отвечала, чуть подумав:
– Я люблю Синеборье. Я люблю свою работу, школу. Люблю маму, бабуню. Люблю людей, которые здесь живут. Я хочу что-то делать здесь, я хочу возвышения здешнего края, я хочу помочь вернуть ему утраченную гордость. Ой, я очень многого хочу для Синеборья.
Андрей почувствовал, что он уменьшается в размерах при этих словах. Он бы лично не смог их произнести, потому что это была бы ложь. Он не думал никогда об этом. И если бы ему пришлось услышать подобное от кого-либо еще, он бы лишь высокомерно усмехнулся. Но в том, что говорила Надя, была вся она. И все говорилось ею искренне, с болью даже.
А он хотел бросить с дешевой щедростью к ее ногам заграницу! Для нее этот подарок явно не имеет никакого значения! И вот то, что основное его обладание, такое ослепительное еще день назад в Москве, вдруг ни с того ни с сего полностью обесценилось, и сам он, даже в собственных глазах, предстал мелким себялюбцем, заботящимся прежде всего о собственном благополучии, поразило Андрея.
А Наденька Болеросова вдохновенно продолжала:
– Я жажду видеть людей чистыми душой, без лжи. Полными достоинства и благородства. Преданными своей земле и деятельными на ней. Мне часто снятся сны, будто я смогла вдохновить синеборцев на добрые деяния. Ведь каждый человек в отдельности – прекрасен и добр. Но лишь люди оказываются вместе, как начинаются раздоры, борьба честолюбий. Я вижу зло, но бессильна справиться с ним.
Она говорила странные, не принятые для разговора слова, и Андрей было хотел возразить, но промолчал, не желая спугнуть ее непонятную искренность. Ему сладко было слушать ее речь, втягивать в память до мелочей ее печальное лицо, ее всю. Ему хотелось обнять ее, нежно прижать к себе и целовать, особенно наполнившиеся слезинками серые прекрасные глаза. И чтобы стряхнуть с себя неудержимое волнение, он оторвал свой взгляд от нее, и его потянуло взглянуть вверх, и под куполом он увидел живые глаза, глядящие в упор. Страх мгновенной конвульсией передернул его. Андрей потупил взор и, едва преодолев страх, вновь вскинул голову под купол: лик уже был тусклым, плохо видимым, неудачной плоской росписью, к тому же потрескавшейся, грязной.
– Фу, мистика, – поежился он.
Она удивленно, обеспокоенно посмотрела на него и, ничего не сказав, взяла за руку и уверенно повела из церкви.
Дождь уже кончился, ветер спал, резко посветлело, и казалось, что солнце, обозначившееся белым пятном, вот-вот прорвет хмарь.
– Эх я, дурило! – обрадовался Андрей. – Это, конечно, солнце сверкнуло под куполом, а мне что-то почудилось. – И он облегченно рассмеялся.
Они спустились к озеру.
Свинцовую тяжесть Всесвета едва колыхали волны и устало пенились на песчаном берегу, бесследно исчезая.
– Я знаю, ты приехал просить моей руки, – стыдясь своей откровенности, прошептала Наденька и легонько вытянула свою руку из его ладони. – Вот смотри вокруг: я хочу жить здесь и здесь умереть. А тебя влекут другие края, там твое призвание. Мне же здесь радостно, я счастлива. Правда, как все просто?
– Но, Наденька? – вопросительно произнес он, пытаясь срочно подыскать аргумент, чтобы увлечь ее иной мечтой.
– Нет, нет, Андрюша, – с поспешной решимостью остановила она его.
– Ну как же так, Наденька? Может быть, ты любишь другого человека?
– Пока не люблю, Андрюша. Пока я не думаю о замужестве. Да разве только в этом счастье?
– Я не знаю, конечно. Однако…
– Однако так думаешь?
– Ну не совсем так, конечно.
– Андрюша, – она ласково смотрела ему в глаза своими чистыми и правдивыми, – но разве существует только любовь для себя? А если наполняет сердце любовь другая, к другому, ко всему?
– Я не совсем понимаю тебя, Наденька.
– Ну как же, Андрюша. Я люблю свое Синеборье. Все это вокруг. Все, все. В этом моя жизнь.
– Можно тебя поцеловать, Наденька? – прошептал он.
– Можно, – ответила она, сжавшись.
– Я люблю тебя. Теперь я знаю, что люблю тебя, – проникновенно сказал он.
4
Софья Владимировна, мать Наденьки, не пошла на лекцию Сергея Константиновича прежде всего потому, что нужно было приготовить достойный гостя ужин. Раньше всем варевом-жаревом, а также домашними хлопотами ведала Домна Дмитриевна, мать Софьи Владимировны, но в последние месяцы старушка совсем сдала, едва передвигалась по дому, все забывала и уже почти не видела.
Ничто Домну Дмитриевну теперь не волновало. Она готовилась к смерти. К встрече со своим дорогим мужем Владимиром Афанасьевичем Рябининым, умершим девять лет назад. Она бродила на ощупь неуклюжим призраком по дому, ласкала рукой старинную мебель, особенно громадный буфет, приобретенный ею с Владимиром Афанасьевичем сразу после венчания, когда они вселились в этот большой красивый дом. Она часами сидела на диване, поставив близко к глазам давние фотографии, и что-то беззвучно шептала.
Софья Владимировна и Наденька с тоской и отчаянием наблюдали, как гаснет жизнь в их дорогой и любимой бабуне, и никак ее не тревожили. Их всегда открытый и хлебосольный дом (традицию эту давным-давно утвердил Владимир Афанасьевич, бессменный директор синеборской школы) был теперь тихим и печальным. Вот только приезд Сергея Константиновича восстановил эту традицию, и теперь Софья Владимировна неумело готовила торжественный ужин, а Домна Дмитриевна оставалась в своей комнате неподвижная и безучастная.
Софья Владимировна задумала испечь пирог с судаком и наделать котлет. Котлеты ее не беспокоили, она умела их делать сочными и нежными, очень вкусными, и даже Домна Дмитриевна всегда ее призывала настряпать котлет, которые в доме так и звали – «Софьины». Но вот приготовить тесто, ловко обработать судака, как это умела Домна Дмитриевна, спечь его так, чтобы он не оказался сырым или пересушенным, а в самый раз, когда, как говорится, пальчики оближешь, Софье Владимировне приходилось делать впервые.
К пирогам Домна Дмитриевна дочь не подпускала, рассуждая, что нечего ей терять часы на это хлопотливое колдовство. И так, мол, устает в школе, а тут еще с пирогами возиться. Но сама любила это дело и была известной мастерицей. Кто в Синеборье хоть раз отведал пироги Домны Дмитриевны, будь то с рыбой, капустой, грибами, яблоками или с чем еще, ее необыкновенные кулебяки или ватрушки, тот при случае или без оного вспоминал непревзойденную Домну Дмитриевну. И уже ни одна хозяйка в Синеборье не горела завистью к ней, горда была и тем, если удостаивалась сравнения: мол, как у Домны Дмитриевны. Это было лучшей похвалой синеборским хозяйкам. Многие из них за учебой да советом частенько бегали к Домне Дмитриевне, и всем она объясняла, какое тесто для рыбы или там для капусты лучше, и когда вынимать, и на каком огне, и когда посолить, и многие другие мелочи, от которых, правда, и зависело совершенство печеных изделий Домны Дмитриевны.
Однако ни дочери, ни внучке она свое умение не передавала. Они у нее по мужниной линии пошли – учительствовали. Это и радовало Домну Дмитриевну, и тревожило. Ум-то для женщины хорошо, но вот с умом-то, считала старушка, не бывает полноты бабьего счастья. Конечно, такую обидную мысль Домна Дмитриевна никогда не высказывала напрямик своей Соне, но каждый раз и так, и этак, а все же упрекала ее в том, что не одного достойного мужчину заставляет безнадежно сохнуть по себе. Сама, мол, вдовушка-одинешенька страдает и других страданиями изводит.
Софья Владимировна смеялась, говорила, что не нужно ей это все, но не убеждала мать. Не нравилось Домне Дмитриевне Софьино вдовство, да и рано умершего мужа ее Святика – Святослава Алексеевича Болеросова недолюбливала. Видела она его всего два раза – сутулый, болезненный очкарик.
«И чего уже в нем Соня нашла? – сетовала Домна Дмитриевна. – Ученость да смирение только в нем и были».
Домна Дмитриевна, когда Соня выросла, мечтала красавца в зятья получить. Но вот не так вышло. Бывало, вздохнет старушка со стоном, слезу утрет – ведь два ее сына-красавца, два ее солнышка ясных, оба на фронте погибли. Святик для нее святиком и останется, такого и на войну-то не взяли. И уже чего ему Соня так верна остается – в ум не возьмет Домна Дмитриевна.
Лежала Домна Дмитриевна в полузабытьи, тихонько, зная, что смерть уже приближается. О Соне да и о Наденьке думала, слегка корила их – все-то они о людях беспокоятся, а про себя забывают. Однако не в помощь она им уже. Услышала, как Софья Владимировна вошла.
– Спишь, мама?
– Готовлюсь уже.
– Зачем ты, мамочка, об этом?
– Так время, Сонюшка, пришло. А ты, чай, о пироге посоветоваться?
– Не получается, мам, что-то.
– Помоги-ка встать.
– Да ты подскажи мне только.
– Помоги, помоги-ка встать.
Поплелась Домна Дмитриевна в кухню, стала тесто, судака изучать, приговаривать, как да что. Спросила:
– Судака-то Федор Васильевич принес?
– Да, мама, еще вчера.
– Хороший он человек, Соня. И как он тебя обожает. Про дрова-то говорила?
– Говорила, – зарделась от смущения Софья Владимировна.
– Вот и ладно, – удовлетворенно пробормотала старуха.
Сама Домна Дмитриевна уже ничего делать не могла. Она насоветовала дочери и опять поплелась в свою комнату лежать. С болью и подступившими к горлу рыданиями проводила ее Софья Владимировна, едва сдержалась. А старуха, шаркая отяжелевшими ногами, повторяла:
– Снегу-то нонче нападает, на покров-то. Белым-бело будет. Белым-бело.
5
Из Дома культуры Сергея Константиновича, Наденьку и Андрея Сильченко привез на своем газике Жгутов. Он было поломался, отказываясь зайти в дом: мол, незваный гость хуже татарина, но дал Наденьке себя уговорить.
Жгутову очень хотелось повидать Софью Владимировну. Он всегда радовался общению с ней. Хотелось ему и вновь поспорить с профессором Будановым. Его заинтересовал Наденькин «жених». В общем, все было интересно и желанно Жгутову в учительском доме. Себе он мог честно признаться, что в этот дом он готов был зайти в любую минуту.
К Софье Владимировне Жгутов относился с подчеркнутым уважением, почтительно, с готовностью оказать всяческую услугу. Он терялся с ней. Для него она была не только прекрасным человеком и уважаемой учительницей, но прежде всего дочерью незабвенного директора школы, его школы, Владимира Афанасьевича Рябинина. Соню он помнил молоденькой учительницей в послевоенные годы, когда они, старшеклассники, часто захаживали в директорский дом поговорить с Владимиром Афанасьевичем обо всем на свете – о жизни! Все они, конечно, были влюблены в Соню, не признаваясь в этом друг другу, только в мечтах, сладких снах, только наедине с собой.
