Текст книги "Нулевая долгота"

Автор книги: Валерий Рогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

Тайны старой фермы

Барреты были фермерами. Их одинокий каменный дом стоял в долине среди сравнительно высоких гор, укрытый яблоневым садом. У каменной ограды Ветлугина встретил угрюмый человек лет пятидесяти пяти, одетый в толстый свитер и грубые мятые брюки, назвавшийся Гарольдом Барретом. У него была тяжелая короткопалая лапа, которую он вяло протянул при знакомстве. Он смотрел на Ветлугина исподлобья, недружелюбно. Мистер Баррет не пытался скрывать, что визит русского не радует его. Ветлугин было подумал, что это муж миссис Баррет, представил их тяжелое объяснение перед его появлением, но Гарольд Баррет оказался братом.

– Значит, вы тоже знали Георгия Пошатаева? – поинтересовался Ветлугин, когда они шли по выложенной камнем дорожке к дому.

– Да, – односложно ответил тот.

Гостиная в доме была темная, низкая, с маленькими окнами, и по этим окнам можно было судить, что дому Барретов не меньше ста лет. Стены были увешаны фотографиями; размером и аляповатостью выделялась малоинтересная картина с пасущимся стадом по лесистому склону горы, залитому солнцем. Из мягких старомодных кресел поднялись две женщины – две миссис Баррет, очень разные. Одна была женой Гарольда Баррета, и звали ее Кэтрин. Другая, Элизабет, была его сестрой.

Кэтрин была невысокая, черноволосая, полнотелая, тех неопределенных лет, когда женщине уже, конечно, сорок, но никак не больше – и никогда не будет больше, только там, в самом конце. Она приветливо улыбалась, и глаза ее светились любопытством. В ней чувствовалась легкокрылая женственность, отличающая француженок. Она и была француженка, как многие на Джерси.

Элизабет, в свою очередь, была типичной англичанкой – высокой, крепкой и худой. Ее никак нельзя было назвать красивой, но в ней чувствовалось то, что не в меньшей мере нравится мужчинам, – надежность. Такие женщины, подумал Ветлугин, не отступают при испытаниях, в своих намерениях идут до конца, а в своей преданности, видно, до смерти.

Неожиданный приезд Ветлугина сильно растревожил Элизабет Баррет. Она не скрывала беспокойства. В ее больших серых глазах отражалось страдание. В них была боязнь, что погибнет последняя надежда. Ветлугин понимал, что только Элизабет не смирилась с исчезновением Пошатаева. И, видимо, у нее были жаркие споры с братом, который, похоже, упрямо противился розыскам.

Странно, все-таки, думал Ветлугин, что Элизабет в письме назвала себя «миссис Баррет». У англичан «миссис» означает то, что женщина замужем. А если Элизабет Баррет замужем, то она должна носить фамилию мужа, то есть быть миссис Смит, Кларк, Тэйлор… Но никак не «миссис» со своей девичьей фамилией. Если, конечно, она не вышла замуж за однофамильца – мистера Баррета. В общем, в этом странном соединении «миссис» и девичьей фамилии была какая-то тайна, и Ветлугин не сомневался, что она связана с письмом Элизабет Баррет.

Разговор не получался. Немного о погоде, немного о фермерских делах. Гарольд Баррет, который наследовал ферму от отца, нехотя рассказал о том, что они круглогодично выращивают помидоры и держат коров. Помидоры отправляют в Лондон, молоко – в Сент-Хелиер. Пока Кэтрин готовила чаепитие, он налил себе и Ветлугину виски, не предложив ни воды, ни льда, ни содовой, и сам в три скорых приема выпил до дна и налил столько же еще. Ветлугин рассказывал, как торжественно будет отмечено 30-летие Победы в СССР; Элизабет ловила каждое слово, а Гарольд, похоже, не слушал. От виски его грубое, обветренное лицо покраснело, глаза заблестели, и, перебив Ветлугина, он напрямик спросил:

– Почему через тридцать лет?

Ветлугин стал объяснять, что, начиная с 20-летия Победы, каждый год торжественно… Баррет снова перебил:

– Почему через двадцать лет?

Ветлугин посмотрел на него вопросительно:

– Я мог бы, мистер Баррет, не навещать вас.

– О нет! – встрепенулась Элизабет.

– Ол райт, – промычал Баррет. – Это нужно ей. Еще виски?

Ветлугин отказался. Появилась с подносом, уставленным чашками, Кэтрин, и атмосфера сразу разрядилась.

– Ладно, – бурчал Баррет. – Я молчу. Это все Элизабет.

Кэтрин разливала чай. Пили чай, перебрасываясь незначительными фразами. Элизабет от волнения и горячего чая раскраснелась. Она была вся в напряжении, ожидая разговора о Пошатаеве. Но главой в доме был Гарольд Баррет, а он, не притронувшись к чаю, продолжал потягивать виски и упорно молчал. Кэтрин пыталась о чем-то расспрашивать Ветлугина, но все было напрасным – общения не получалось.

– Ол райт, – наконец выдавил Баррет. – Ол райт, – повторил, вздохнув. Он стал задумчивым и серьезным, а его взгляд, устремленный в окно, далеким. – Джордж нас сильно обидел. Я его считал братом и другом, а он исчез. От него я этого не ожидал. Но дело прошлое. Ол райт.

– Мы ничего о нем не знаем, Гарольд, – беспокойно вставила Элизабет.

– Скажи мне, зачем тревожить память? – обратился он к ней и перевел свой тяжелый взгляд на Ветлугина. – Мертвый он или живой – в нашей жизни его больше нет, правильно? Зачем же мучиться? Вот она, – он грубо ткнул пальцем в Элизабет, – живет с этой мукой тридцать лет. Понимаете, тридцать лет! Больше половины своей жизни. Нет его – и все!

– Простите, я об этом не подумал, – искренне признался Ветлугин. – Пожалуй, мне лучше бы не появляться в вашем доме.

– О нет! – воскликнула Элизабет. – Мы все же хотим узнать о Джордже.

– Вас, русских, не поймешь, – ухмыльнулся мистер Баррет. – Вы искренние люди, но не выполняете своих обещаний.

– О Гарольд! – взмолилась Элизабет.

– А если он мертв? – осторожно вставила Кэтрин.

– Мертвый он или живой, я надеюсь, мы скоро узнаем, – решительно подвел черту мистер Баррет. В задумчивости он продолжал: – Джордж любил технику и хорошо в ней разбирался. Он все время просил меня связать его с партизанами. А их здесь не было! – И Гарольд Баррет выдавил кашляющий смешок. – Здесь в войну немцев было больше, чем нас, джерсийцев. Понимаете?

– Ну так, Гарольд, я расскажу? – заискивающе попросила Элизабет.

– Ладно, – вздохнул он, наливая себе еще виски. – Нам тогда было на тридцать лет меньше. Мне в конце войны было двадцать три года. – Подумав, сказал: – А Джорджу следующей зимой будет ровно тридцать лет. Значительно больше, чем нам тогда… Джордж – это ее сын, – пояснил Гарольд Баррет, кивнув в сторону сестры, и глотнул виски.

Миссис Баррет – теперь Ветлугину стало ясно, почему Элизабет называет себя «миссис», – осуждающе покачала головой. Ему стало ясно, почему она так настойчиво стремится что-то узнать о Георгии (Джордже) Пошатаеве. Тогда не только было спасение из неволи, от гибели. Жизнь продолжалась. Была, видно, любовь. А потом все прервалось.

Ветлугин вдруг с незнакомой ему силой ощутил себя неразрывно связанным с войной. Война уже принадлежала не только его отцу, матери, Барретам, Пошатаеву и всем тем миллионам, которых она опалила. Она принадлежала и ему. Не так, как раньше. И не тем, что вырос в войну. И не тем, что мир – это все: жизнь, любовь, счастье. Это все оставалось. Но что-то новое приоткрылось. И он сразу схватил «что» – новая ответственность.

* * *

Элизабет пригласила Ветлугина в свою комнату. Они поднимались на второй этаж по скрипучим столетним ступеням. Ветлугин подумал, что когда-то Георгий Пошатаев засиживался в гостиной, а потом поднимался по этим ступеням. Пугающая мысль пронзила его: а ведь он мертв! Зачем же тогда все это? Зачем же тревожить память? Ведь действительно тридцать лет! Выросло новое поколение – он, сын миссис Баррет… У них уже дети! Но для нее, для Элизабет Баррет, эти тридцать лет – одно ожидание, одна надежда. Она все еще в сорок пятом, все еще ждет свою судьбу, все еще верит, что вновь увидит того русского военнопленного по имени Георгий Пошатаев, который покорил ее сердце и остался в нем навсегда.

«Что же это был за человек»? – подумал Ветлугин, и еще более пугающая мысль неприятным нервным импульсом уколола мозг: он жив! И тогда все проще, приземленнее: Пошатаев не любил Элизабет Баррет, забыл ее сразу, как покинул это фермерское убежище, женился на родине, у него дети, семья, и тревожить былое – неправомерно, просто нельзя! Зачем же разрушать высокую веру миссис Баррет, ее светлую надежду?!

Ветлугин вдруг осознал, в какой тяжелой ситуации он оказался. Теперь стало ясно, что все это он должен был представить до прихода к миссис Баррет и просто по телефону уточнить какие-то данные об этом Георгии Пошатаеве. Он осознал, как прав Гарольд Баррет, не желающий раскрытия тридцатилетней тайны, потому что он боится узнать неприглядную правду, естественную житейскую историю, далекую от романтики. Он другого ответа не представляет, не может представить, и это теперь невозможно представить самому Ветлугину, если, конечно, Георгий Пошатаев жив.

Ветлугин впервые переступил грань между жизнью и смертью, и это его испугало. Он сообразил, что Гарольд Баррет хотел бы, чтобы Пошатаев был мертв. Он хотел бы не разрушать тот светлый образ, который хранит память. Ведь Пошатаев в годы войны был для него «братом и другом». Более того: мужем его сестры. А если он жив, то какое свалится на Барретов разочарование, какое несчастье на Элизабет, разрушение всего! И повинен в этом будет он, Ветлугин…

* * *

Комната миссис Баррет была небольшой и уютной. Из окошка открывался вид на лесистый склон горы, залитый неярким вечерним солнцем. У подножия паслось стадо коров. И именно это изображалось на картине, которая не приглянулась Ветлугину в гостиной. Солнце садилось за домом, и потому в комнате миссис Баррет был сумрак. Она зажгла свет, и на трюмо напротив большой старинной кровати, занимавшей почти половину комнаты, Ветлугин увидел фотокарточку в красивой серебряной рамке: двое молодых мужчин и девушка. Миссис Баррет бережно взяла ее, по привычке сдула пылинки и протянула Ветлугину. Гарольда и Элизабет Баррет он узнал сразу, а третьим был Пошатаев. Элизабет держала его под руку, даже чуть отстранившись от брата, и на ее лице застыла тихая нежная радость. В Георгии покорял ясный взгляд добрых глаз и застенчивая улыбка. Ветлугин подумал, что, когда встречаешь такие глаза и такую улыбку, никогда не заподозришь человека в подлости, ни в неверности, а тем более в предательстве.

– Мы сфотографировались сразу после войны, – пояснила Элизабет Баррет. – Через неделю Джордж отплыл в Веймут. Оттуда он прислал мне письмо. Больше мы ничего о нем не могли узнать.

В своей комнате Элизабет Баррет была раскованной, мечтательной, и Ветлугину даже показалось, что она помолодела. Из ящичка трюмо она легким уверенным движением извлекла листок бумаги – пожелтевшее письмецо Пошатаева из Веймута – и протянула ему. Она предложила Ветлугину присесть на кресло у окна, а сама опустилась на кровать, положив руки на колени.

Моя самая дорогая единственная Лиза, — читал Ветлугин. Слово «Лиза» было написано по-русски. – Мы благополучно прибыли в Веймут, а завтра отправимся в Портсмут, где я встречусь с нашим майором. Мне очень грустно без тебя, без Гарольда, без твоих отца и матери. Я не нахожу себе места. Завтра решится моя судьба. Я думаю, что все будет хорошо. Когда все станет ясно, я напишу тебе новое письмо и сообщу адрес. Я верю, что мы будем вместе. Я очень люблю тебя, Лизонька. — И опять слово «Лизонька» было написано по-русски. – Я не представляю свою жизнь без тебя.

Всегда твой

Джордж.

6 июня 1945 года

Когда Ветлугин посмотрел на Элизабет Баррет, она беззвучно плакала. Она вытирала платочком глаза и была жалкой и беспомощной.

– Он больше никогда не написал мне, – прошептала она обидчиво. – Но я не верю, что он меня забыл. Помогите мне. Пожалуйста, помогите мне хоть что-нибудь узнать о нем.

Она начала вспоминать, как бы не замечая Ветлугина. Она смотрела в окно на зеленый склон горы, и такая рвущая сердце тоска была в ее остановившихся серых глазах, что именно в эту минуту Ветлугин твердо решил непременно все разузнать о Георгии Пошатаеве.

– Это было чудо, что он остался жив, – глухо говорила она. – Когда он совершил побег, они его поймали и жестоко били. Они так громко и сердито кричали, что я подбежала к окну и все видела. Они как раз выводили его из леса. – Она показала на лес по склону горы и продолжала: – Один бош совершенно вышел из себя и с остервенением колотил Джорджа прикладом автомата.

Я выбежала к калитке, когда они вели его по дороге, к концлагерю. Все его лицо было залито кровью. Он тогда так необыкновенно посмотрел на меня и даже нашел силы улыбнуться. Весь тот день я проплакала. Я возненавидела бошей.

Той жестокостью, – продолжала Элизабет, – с какой они с ним обращались, мы все были потрясены. Отец не переставал повторять: разве так можно обращаться с людьми? Война была от нас далеко, хотя мы знали, что в нескольких милях от нашей фермы немцы построили концлагерь, но мы никогда не видели их жестокостей. Наш старший брат Джордж служил в английском флоте, и отец боялся, что он тоже может попасть в плен и боши так же будут избивать его и издеваться над ним.

Элизабет Баррет рассказывала, что еще тогда поверила в новую встречу с этим русским военнопленным. Она почему-то не сомневалась, что он вновь совершит побег. А она обязательно поможет ему укрыться. Поэтому она стала часто бродить по лесистым склонам гор. Брат над ней подшучивал, но отец не останавливал. Той теплой солнечной осенью они не встретились. Потом пошли затяжные зимние дожди, и она только из окна подолгу смотрела на хмурый порыжевший склон. И все время думала о нем. Он стал ей дорог. Все думы о войне в России и вообще о России сосредоточились на нем. В тот год они боялись, что немцы завоюют Россию, но зимой они узнали о Сталинграде, и миф о непобедимости фашистских армий развеялся. И он стал ей еще ближе, и она все время мечтала о новой с ним встрече и тайком молилась о его спасении. Ей было тогда семнадцать лет.

* * *

Однажды февральской ночью Элизабет проснулась в испуге. Ей приснилось, что русский ее зовет. Она спустилась вниз и еще больше испугалась. Отец сидел на кровати и курил. Около его ног вытянулся пес Ральф, положив голову на лапы, и скулил. Отец не удивился ее появлению, а мать с болью сказала: «Беда с нашим Джорджем». Она не решилась им сказать о русском, потому что они думали о старшем сыне, который был где-то на войне в холодном ночном море. Но в ту февральскую ночь с их Джорджем ничего не случилось. Он погиб позже, спустя год, во время атаки немецких подводных лодок на эсминец, где он служил, в Атлантике. Но о его гибели они узнали только после войны.

Рассвет в тот день, рассказывала Элизабет, был поздним и промозглым. Всю долину затопил густой туман. Она хотела незаметно выйти из дома, чтобы побродить по горному склону. Ее сердце колотилось от предчувствия неизбежного, того, что она так долго ждала. Отец окликнул ее. «Я пойду с тобой», – сказал он. «Куда?» – удивилась она. Он посмотрел задумчиво и печально: «Ты читала их объявление?» – «Какое объявление?» – «Они обещают расстрел или концлагерь в Германии за укрытие русских».

Они шли молча. Ральф деловито бежал рядом, будто знал, куда и зачем они идут. Они нашли его сразу. Он лежал в беспамятстве недалеко от дороги. Ему не хватило сил пройти сто шагов до леса у подножия горы. На худущее лицо уже легла синеватая тень смерти. Отец долго и печально смотрел на него, не решаясь ни на что, и также в печальном оцепенении стоял рядом пес. «Послушай сердце», – наконец сказал он. Она засунула ладонь под рваную гимнастерку, прижала ее к ледяной груди и едва почувствовала слабые удары. «Он жив!» – радостно прошептала она. «Что же будем делать?» – спросил отец, обращаясь больше к Ральфу, чем к ней. Ральф вильнул хвостом и заскулил. «Папочка, мы должны его спасти», – взмолилась она. Но отец все не решался. «А если бы это был наш Джордж?» И она заплакала в отчаянии. Отец наклонился и легко оторвал русского от земли. Она помогла пристроить его на спину. «Мой бог, – удивленно вымолвил отец, – он совсем невесомый». Пес побежал вперед и скоро вернулся. Он вилял хвостом и подобострастно заглядывал в глаза. Отец всегда понимал все, что он ему говорит. Мол, никого впереди нет, говорил Ральф. «Иди, иди вперед», – подсказывал отец. И пес послушно бежал в туман, гордый доверием.

Русский был очень плох, говорила Элизабет. Он не приходил в сознание. Они спрятали его в коровнике, прикрыв теплым тряпьем. Элизабет каждую минуту бегала в коровник и со страхом и отчаянием сообщала, что русский умирает. «Ну что ж, – устало вздыхал отец, – хоть похороним по-человечески». Для Элизабет это было ужасным равнодушием, и она возмущалась, плакала, требовала, чтобы отец пошел к доктору. Но отец был медлителен на решения, а мать настойчиво останавливала его. Она панически боялась, что нагрянут немцы и всех расстреляют.

Гарольд в тот день уезжал за покупками в Сент-Хелиер, продолжала Элизабет. Он вернулся только к вечеру и сразу увидел, что мы все трое не в себе. Первой не выдержала она: «Гарольд, тот русский опять убежал». Он осуждающе посмотрел на нее: «Ты, конечно, притащила его сюда?» – «Нет, – отвечала она, – отец принес». «Вот как?» – удивился он. «Русский умирает, Гарольд, а отец говорит, мы его по-человечески похороним». – «И это немало». – «Гарольд, – взмолилась она, – пойди к доктору». А мать тоже плакала и все твердила: «Она нас погубит». И тогда отец повторил то, что утром сказала ему она: «А если бы это был наш Джордж?» Гарольд наскоро поел и через час вернулся с доктором.

Доктор был замечательный человек, рассказывала Элизабет. Он определил у русского воспаление легких и полное истощение организма, и потому, сказал он, надежд на спасение почти нет. Но, несмотря на такой безнадежный диагноз, доктор очень заботился о нем. Он приходил каждый вечер и ни пенса не брал за лекарства. К общей радости недели через две русский стал оживать. Тогда-то и узнали его имя – Георгий Михайлович Пошатаев. Элизабет Баррет произнесла это имя четко по-русски.

Ему тогда шел двадцать четвертый год, продолжала она, как и нашему старшему брату. Все сразу стали называть его Джорджем. Мать, забыв о страхе, принялась его откармливать. Джордж быстро поправлялся и быстро учился говорить по-английски. Было смешно слушать, как он коверкает слова. Доктор тоже привязался к русскому и даже достал для него документы на имя старшего брата – Джорджа Баррета. Сначала все очень боялись, что явятся боши. Но они не искали русского Джорджа.

Элизабет пояснила, что Георгий Пошатаев бежал с грузовика, который вез мертвых и полумертвых на общую свалку в горном ущелье. Пошатаев хорошо понимал по-немецки. Он был простужен, и накануне его перевели в барак обреченных. Их там даже не кормили. Он очень боялся потерять сознание, когда их повезут. Не меньше он боялся, что его сначала убьют. Но он был настолько плох, что солдаты не обратили на него никакого внимания. Они швырнули его вместе с мертвыми. К вечеру, когда их повезли, начался проливной дождь, и солдаты очень торопились. Пошатаев свалился с грузовика, когда они проезжали долину Барретов. Потом он рассказывал Элизабет, что в концлагере все время думал о ней. Он конечно же запомнил их встречу! Он даже мечтал о том, как удивит своих односельчан, если доживет до победы и после войны привезет на родину жену-англичанку.

* * *

– Он вам никогда не говорил, откуда родом? – спросил Ветлугин.

– Около их деревни была такая же гора, как наша, – отвечала Элизабет, показав на гору за окном. – По склону росла сосна, и потому деревня называлась Сосновая Гора. Джордж говорил, что это на север от Москвы. Из области, откуда русские цари.

– Кострома?

– Нет, не помню. Еще он говорил, что у них там было большое озеро. Но его деревня не была колхозом. Все крестьяне там рубили лес, который потом продавали в Англию.

– Леспромхоз? – уточнил Ветлугин.

– Кажется, это так звучало. Но не колхоз, я это точно помню. Он мне много рассказывал про колхозы, а Гарольд с ним всегда спорил. Но Джордж был мягкий человек. Он считал, что и фермерство, и колхозы – все хорошо. Но у них в деревне не было колхоза. Там рубили лес и делали доски. Но сам Джордж не рубил лес. Он работал в гараже механиком.

– Вы это точно помните?

– Конечно, – убежденно ответила Элизабет. – Он починил наш пикап. Они с Гарольдом сделали приемник, и мы все знали о войне. А когда произошло вторжение во Францию, они с Гарольдом украли немецкие автоматы и ждали сигнала к восстанию. Но здесь никаких боев не было. Боши просто сдались.

– Я обязательно постараюсь узнать все, что смогу, – искренне пообещал Ветлугин.

– Я так буду вам благодарна! Я не верю, что он меня забыл. Я не верю Гарольду. Пожалуйста, помогите мне. – В ее голосе была мука.

– Я обязательно это сделаю, – вновь пообещал Ветлугин.

Они встали, чтобы спускаться вниз, в гостиную. Ветлугин спросил:

– Простите нескромный вопрос: а ваш сын… – И он запнулся, не находя нужных слов, таких, которые не обидели бы. Он нашелся: – Вы назвали вашего сына Джорджем, почему?

– Вы меня не обижаете вопросом, – спокойно отвечала миссис Баррет. – Это его сын. А Джорджем, между прочим, был и мой отец, и, как вы знаете, старший брат.

– Простите, – и Ветлугин опять замялся, – а знал ли Георгий Пошатаев о рождении сына?

– К сожалению, нет. Я ему ничего не сказала, а потом… потом… – уже запнулась она. Продолжала о другом: – У сына уже двое детей. Он тоже хочет узнать что-то об отце. Я ему рассказывала. Но… – она вздохнула.

– Простите, миссис Баррет, – извинился Ветлугин.

– Ни-че-го, – произнесла по слогам русское «ничего» миссис Баррет и грустно улыбнулась.

Гарольд и Кэтрин так и сидели в креслах, в темноте, уныло смотрели телевизор. Гарольд Баррет предложил отвезти Ветлугина в Сент-Хелиер.

– Я обязательно что-нибудь узнаю, – снова пообещал Ветлугин Элизабет.

– Я вам буду очень благодарна, – повторила она.

У Гарольда Баррета был «ленд-ровер». Он умело крутил по горной дороге и не произнес ни слова до самого Сент-Хелиера. Ветлугин предложил ему зайти в бар гостиницы и выпить по кружке пива. Но мистер Баррет отказался.

– Лучше не ищите его, – мрачно посоветовал он. – Поймите: другая жизнь, другая семья. Зачем воскрешать прошлое? Если бы он хотел, они давно бы были вместе. А она же до сих пор его любит.

И вдруг Ветлугина осенило. Вдруг элементарная мысль пронзила его, и он чуть ли не крикнул:

– А если и он?!

Гарольд Баррет отрицательно покачал головой, но потом в сомнении пожал плечами. Пробормотал о другом:

– Не понимаю я вас, русских.

Он протянул свою короткопалую лапу и сразу уехал.

* * *

Ветлугин пошел на набережную, к причалу, куда в июне сорок второго пришвартовался обшарпанный пароход под фашистской свастикой, до отказа набитый «рабочей силой с Востока». Русских и украинских парней гнали, как скот, через всю Европу, постегивая плетками. Вот здесь, думал Ветлугин, они оставили кровавые следы своих босых ног.

Он сел на скамейку. Вокруг шумело море. На черном небе сияли звезды, и большим белым кругом торчала за горами луна. Ее блеклого света хватало, чтобы видеть двигающиеся тени. Вот раздался отвратительный немецкий крик и посыпались хлесткие удары. Ветлугин вздрогнул, ощущая горячий резкий удар. Он инстинктивно обернулся: настолько реальным было ощущение. Но сзади – никого, тишина. Лишь в рыбацкой гавани тихо булькали волны о борта лодок.

Где границы времени? А память? Неужели вся в прошлом? Как во сне, Ветлугин вновь вернул далекие тени. Они шли по причалу бесшумно и покорно под ритмичный такт волн. Он смотрел на них бесстрастно. Это были призраки. Призраки узников фашистских концлагерей. Он их не пугался. Он впервые не пугался смерти. Он подумал: иногда человек становится выше смерти. Именно поэтому Пошатаев бежал из концлагеря. Свобода была жизнь. Жизнь всегда есть свобода. А человек всегда хочет жить!