Текст книги "Нулевая долгота"

Автор книги: Валерий Рогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 41 страниц)

А что случилось? Простудился Афоня-бригадир, занемог, спину не разогнет. Решил в печке мыться, по старинке, прогреть себя до косточек. Ну Марья-гренадерша самовар двухведерный вскипятила, рядом с печью поставила. Не то отец неловко задел его, не то сама Марья подтолкнула – кто знает? – да только упал самовар, придавил бригадира Афоню, всего крутым кипятком ошпарил. Кричи не кричи, а положение аховое. Врачиха пришла – ужаснулась: в больницу скорей! Да чего в больнице-то помирать? – решил Афоня. Уж лучше в своей избе. И велел детей созывать. Покаяться захотел.

Сидел Афоня на высоких подушках, худющий, лицом осунулся, седой щетиной зарос, а глаза расширились, слезятся, и в них – мука смертельная. И молчит. Только смотрит неотрывно и виновато на детей своих – на Валька-Валентина, на Кольку-Николая и на Дуську-Евдокию. Он молчит, и они молчат: что говорить-то? Дуська плачет, конечно. А Марья, змея подколодная, в сторонке стоит, спиной стену подпирает, и нет в ее лице ни сострадания, ни сочувствия. А во взгляде даже торжествующее презрение. Евдокия, понятно, не выдержала, требует, чтобы она, такая-сякая, удалилась. А та усмехается нагло и отвечает, что, мол, с какой такой стати она из своей избы пойдет? Как это – из своей?! А так-то: подписал ваш батюшка избу и все имущество ей, Марье, завещание имеется. Ах ты, баба поганая! Ах ты, переселенка паскудная! – так ругается Евдокия. А Марья ухмыляется еще наглее и заявляет: если, говорит, ваш отец не помрет в ночь, то везите его в больницу или в Москву с собой забирайте, а ей он уже надоел, повозилась, мол, с ним, хватит. И вышла из избы с презрительной ухмылкой, да так тяжело хлопнула дверью, что стекло в окне лопнуло. А у отца, Афони-бригадира, от слов ее мерзких да поступка подлого лицо сморщилось, как прошлогоднее яблоко, и так он горько заплакал, так безутешно, что и сыновья не выдержали, засопели, завсхлипывали. И долго они плакали все четверо, вспоминали мать, и сквозь обильные слезы все друг у друга прощение просили, все друг перед другом каялись. А ночью Афоня-бригадир тихо помер…

Колядкин расстроился, вспомнив о смерти отца. Но что же поделаешь – все люди смертны. И все равно: жалко Афоню-бригадира, жалко! Отца жалко! Принялся думать: что же еще добавить в притчу о бедах-напастях на село Еропкино? Рассказать о неладах да несчастьях в других семьях? Длинно получится, а уж вечер, пора и в Москву возвращаться.

Он смотрит на красный закат, придавленный сизой тучей. Пора, пора возвращаться! В печальной задумчивости вглядывается в Еропкино. Там, за рядом непривлекательных двухэтажек, продолжает стоять их большая пятистенная изба, в которой живет-здравствует постаревшая и еще более отяжелевшая Марья-гренадерша, знаменитая теперь в Еропкине заведующая складом. Рассказывали, что после смерти Афони-бригадира она уже дважды приводила в дом мужей. Первый из них, вдовец, быстро отправился туда же, куда и Афоня, – в лучший мир. А другой, значительно моложе, помладше самой Марьи, сбежал от нее с ее подросшей тихоней-дочерью…

Ну вот и все… Вот и все!

Эх, Еропкино! Что за жизнь была! Славная… право! Вроде бы и идиллией не назовешь, а как ее жаль! Как жаль людей твоих, дорогое Еропкино, – Прасковью-добрушу-Никитичну, Ванечку – праведного дурачка, ругательного Афоню-бригадира, тихую мать, учительницу Таисию Федоровну… Ах, да сколько еще было светлых, добрых людей в старом деревянном Еропкине! Возможно – и наверняка! – есть и в новом Еропкине достойные, хорошие люди, да он их просто не знает…

Эх, Еропкино! Эх, родина! Эх, прошлая жизнь! Незабвенная ты… право!

14. В квартире

Жена Тамара возилась на кухне. Девочки играли в «большой» комнате – четырнадцать квадратных метров – при громко включенном телевизоре. Они старались перекричать телеголоса, о чем-то споря. Было шумно, суетно, тесно в их двухкомнатной малогабаритной квартире. Еще раздеваясь, Колядкин почувствовал, как исчезает возвышенная наполненность души, как ему становится тоскливо и неуютно в домашней обстановке.

– Ну чего ты там принес? – крикнула Тамара, отрываясь от мясорубки. В голосе не звучало ни радости по поводу его прихода, ни любопытства к его грибному сбору. Так, обыденная привычка о чем-то спросить. Он замкнулся, насупился. Она посмотрела на него с сожалением: мол, опять в плохом настроении.

– Одни опята, – сухо ответил он, ставя лукошко на табуретку. – Понизовцев не звонил?

– А разве он в Москве? Вот новость! Почему же ты мне не сказал?

– Не было случая.

– И что же он здесь делает?

– Будет ставить фильм.

– Вот как! И что-нибудь предлагает тебе?

– Да, предлагает.

Она вздохнула – тяжко, устало, показывая свое недовольство. С ним все труднее становилось разговаривать, особенно на профессиональные темы.

– Значит, Понизовцев не звонил, – угрюмо произнес он.

– Заезжал Горесветкин, ждать тебя не стал, – сказала она, не скрывая раздражения. Добавила: – Да, привез банку меда, липового.

– Горесветкин? – удивился он. – Я – в Еропкино, а он – в Москву.

– Ну уж не знаю, почему вы так договариваетесь…

– А мы и не договаривались… И зачем он приезжал?

– Сказал, что был в министерстве. Там приветствуют их намерение создать в совхозе народный театр. – Тамара помедлила, как бы подчеркивая, что и об этой новости она узнает не от него, а со стороны. Продолжала с иронией: – Хорошо отнеслись к твоему желанию оказать им помощь. Обещали связаться с вашим Гартвином и поддержать твою инициативу.

– Какую инициативу?! – возмутился Колядкин.

– Ну уж не знаю, Валентин, какую. Ты уже давно не посвящаешь меня в свои дела, – с мстительным удовольствием говорила Тамара. – Кстати, Горесветкин собирается тебя определить на должность с окладом рублей в сто пятьдесят. Говорит, что понимает наши трудности. Ты бы их понимал!

– Тааак, Игнатий Упрошайлович, – и возмущаясь, и удивляясь, заговорил Колядкин. – Ну и ловкач! Вот уж не ожидал! Ну и закрутил! Прямо ферзевый гамбит! Недаром тетушка говаривала, что вера у Горесветкина обманная. Его добрые намерения часто во вред людям выходят.

– Какой же тут вред? – презрительно усмехнулась Тамара. – Тебе деньги предлагают! А тебе они, оказывается, вредны. Ну и Колядкин! Артист! Игнатий Феоктистович сказал, что являться-то туда всего один раз в неделю. Человек помнит о тебе, заботится, и это, оказывается, – вред!

– Ну неужели ты не понимаешь?! – вспылил он. – Тебе-то я не должен объяснять! Ну представь, – успокаиваясь, продолжал он, – из министерства звонят Гартвину. Достопочтенный Рюрик Михайлович, конечно, решительно поддерживает, так сказать, шефскую работу на селе. А что он скажет, положив трубку? Ну что он скажет? – Валентин помолчал и заговорил по-гартвински: – Прекрасная новость… наконец-то для Колядкина… нашлась главная роль… в совхозе «Еропкинский»! Хе-хе-кха!

– Ты, по-моему, преувеличиваешь, – буркнула Тамара.

– Нет, я преуменьшаю, – вздохнул он. – Вот отсюда и получается тот самый вред от добрых намерений Горесветкина. Да и добрые ли это намерения? Он стремится любой ценой заполучить меня. Я ведь отказался! Понимаешь, от-ка-зал-ся.

Она внимательно смотрела на него – с каким-то снисхождением, показывая неприятие его аргументов. Сказала не без язвительности:

– Ну что ж: ты теперь сам все решаешь. Я давно уже не посвящена как в твои дела в театре, так и вообще.

– О чем ты, Тамара? И зачем?

– Да уж так, Колядкин, – ответила она с вызовом.

Он обиделся. Молча пошел в их «большую» комнату: днем – гостиную, ночью – спальню. Дочери не обрадовались появлению отца: он мог помешать их безнадзорой игре. Сел в угол дивана, тупо уставился в телевизор. Телефон был под рукой, на Тамарином трюмо. Почему не звонит Понизовцев? Вопрос навязчиво подавлял всякую иную мысль. В комнату заглянула Тамара. Видимо, с тем, чтобы сгладить размолвку. Или почти ссору? Нет, просто непонимание. Сначала смотрела на него с легкой улыбкой: мол, хватит дуться. Потом улыбка стала скептической, в глазах – осуждение. В который уже раз! Он все замечал боковым зрением, но упрямо не отрывался от телеэкрана. Она постояла в дверях и молча ушла. Они теперь часто молчали, оказываясь вместе. Когда-то он делился с ней всем. Но те времена давно прошли. Любили ли они друг друга теперь? И он, и она уже этого не знали. Звонка все не было. Вновь появилась Тамара:

– Ох и задал ты мне работку, Колядкин, со своими грибами. Весь вечер только и делаешь что-то, а все равно не успеваешь.

– Я сам сделаю, – мрачно пообещал он.

– Ах, да ладно! Знаю, как ты сделаешь.

Она приказала девочкам мыть руки и садиться ужинать. Они с восторгом наперегонки понеслись в ванную.

– Ты-то будешь есть?

– Что-то не хочется. Потом.

– Могу я хоть знать, чего ты ждешь от Понизовцева? – обидчиво, с напряжением в голосе поинтересовалась она.

– Он обещал мне роль, – насупленно ответил Колядкин.

Она ничего больше не спросила и ушла в кухню.

Кормя девочек, Тамара думала о всем том, что есть семья, дом, знакомые. Когда-то она обожала Колядкина. Это было пятнадцать лет назад. Она считала его великим артистом. Да, не меньше, не больше, а великим! В любом случае она не сомневалась, что он станет знаменитым. И их жизнь будет сплошным праздником. Какая верящая, наивная девчонка!..

Им трудно далась его учеба. Решительно не хватало денег. Ну в самом деле – ее скромная зарплата чертежницы и его небольшая стипендия, а нужно было есть, одеваться, принимать гостей, потому что у Колядкина, единственного на курсе, была работающая жена и собственная квартира. Потом родилась первая дочка, стало еще труднее. Если бы не помощь ее родителей, то она просто не представляет, как бы они сводили концы с концами. Но все равно им тогда жилось радостно, весело, счастливо. Они знали: впереди – осуществление больших надежд.

И после окончания училища им жилось хорошо, хотя его артистическая зарплата не принесла достатка в семью – родилась вторая дочка. Но они верили, что вот скоро он получит большие роли, его начнут приглашать в кино, и тогда наконец они заживут безбедно. Однако Рюрик Михайлович Гартвин не спешил «открывать» Колядкина, более того, не видел в нем ничего выдающегося. Ох, как она ненавидела тогда Гартвина! Как возмущалась, как жаждала мщения! А Колядкин? Тыркнулся раз-другой с желанием показать себя – и отступил. Как она его ругала, как сочувствовала, как требовала пробовать, пробовать снова и снова! Эх, Колядкин! Разрушил веру в себя. Превратился в посмешище, в притчу во языцех, в театрального Афоню! Так тебе – за смирение, за покорность! Эх ты, деревня!

Да-а, тогда-то она впервые подумала, что таким он и останется – неудачником! Да, именно тогда она, коренная москвичка, осознала, что он-то – из Еропкина! Что же от него ждать? И так высоко вознесся! Но в городе-то этого мало. А в столице – тем более. И Рюрик Михайлович прав: у каждого свой потолок возможностей. И нечего обижаться, незачем гневиться. Поэтому-то ее Афоня замкнулся, сник, молчит, принялся «бегать» на природу – то по грибы, то на лыжах, и все не с семьей, а в одиночку. А куда от себя-то убежишь?

Ну не вышел в большие артисты, думала Тамара, так развивайся по другим линиям – по административной, по партийной. Слава богу, биография незапятнанная, рабоче-крестьянская, да и умом не обижен. Становись большой персоной, добивайся больших окладов. А то ведь стыдно на заводе отвечать: как успехи Валентина? Ха! Успехи! Какие там успехи! Сплошные неудачи!..

Да-а, давно уже она разуверилась в нем. И ничего светлого не видит впереди. Ах, о чем только она не мечтала, когда выходила за него замуж! Как подруги ей завидовали! Валька – будущий артист! Знаменитый артист Колядкин! Триумфальный праздник жизни! Ох, наивная, глупая девчонка…

А теперь что? Что теперь?! Молчание, недомолвки, вранье, отчуждение. В прошлом году Гартвин предложил ему стать директором театра. Подумать только: директор театра! Отказался! Видите ли, он – артист. Какой, к черту, артист! Десять слов текста и пять минут на сцене! Таким артистом всякий может быть! Она сама была такой артисткой в заводском драмкружке. Как ни убеждаешь – слушать не хочет. Деревня! С места не сдвинешь! Вон превратился в комок нервов. В истукана! В посмешище! Афоня и есть! И как отрезал – ни полслова касательно театральных дел. Силой – и то не вытянешь…

Ну как же тут не скандалить? А его, Афоню проклятого, ничем не проймешь! Запрется в ванной комнате, бормочет что-то перед зеркалом. Роли разучивает, ха! А теперь приспособился ватное одеяло стелить в ванне. И блаженствует, как на кушетке, кум королю! Да еще воду в умывальнике включит, чтобы телевизор не слышать. Почитывает, декламирует… Ну погоди! Вместо того чтобы помочь по хозяйству, он, видите ли, делом занят. Каким делом, Колядкин? Кому оно нужно, это твое дело? Тебе одному! Устала бороться, Колядкин, надоело. Хватит! Разъезжай по гастролям, торчи на съемках, хоть по месяцу домой не являйся. Словом не упрекну…

А чего теперь-то упрекать? Раньше ревновала, искала доказательств измен, а теперь и этого нет. Впрочем, ей и самой это стало не нужно. Да, года три как не нужно… А он, похоже, догадывается. Ну и что?! Она работает в большом коллективе, и почему же никто не должен обратить на нее внимание? Что она, уродина? Или старуха? А то ведь и в старуху превратится, и ничего запретного не узнает. А какой же женщине не хочется быть обожаемой? Нет таких! Вон инженер Мироничев просто с ума по ней сходит, требует, чтобы разводилась. Ха! Легко сказать – разводись! А дочки?..

Интересно: когда же Колядкин догадался об этой ее связи? Вероятно, тогда, когда мать неделю жила, а она вроде бы в командировку уезжала. Ха! Аборт делала! Да неудачный, чуть не загнулась… Он понял. Разве от этого лицедея что скроешь? Он все по роже видит… Хорошо, что тогда промолчал, а то бы расстались. А может быть, и лучше бы было?

15. Гость

В дверь позвонили. Тамара бросила возиться с грибами, пошла открывать. Заглянула в комнату: Колядкин спал, запрокинув голову на спинку дивана. Кто же это так поздно? – тревожно подумала она. А вдруг Понизовцев?! Она торопливо одернула халат, взбила волосы.

– Кто там?

– Свои, – ответил уверенный мужской голос.

Она открыла дверь.

– Ой, Костя! А я так и думала. Сколько лет, сколько зим!

– Да лет десять, – сказал Понизовцев, протягивая ей букет пышных георгин.

– Ой, спасибо. Ну заходи же, заходи! Колядкин! Костя пришел! Ну дай я тебя рассмотрю. Возмужал, заматерел. Ну настоящий кинорежиссер. Молодец, Костя, молодец! Ну раздевайся же! Колядкин! Проснись наконец! Костя к нам пожаловал! Сколько лет, сколько зим, – и растерянно, и восхищенно говорила Тамара, жадно рассматривая Понизовцева, в котором и по внешним признакам угадывалась солидность положения, прошлые и настоящие успехи. Когда-то он ей тайно признавался в любви, а ей было и радостно и страшно такое слышать, и просто немыслимо сознавать, потому что тогда она любила Колядкина.

Понизовцев снял дорогое кожаное пальто и остался в сером спортивном пиджаке, черных брюках и красном свитере, с низкой горловиной, над которой возвышался голубой воротник рубашки. Высокий, жилистый, лицо худое, с резкими морщинами на лбу и по щекам, с крепким, костлявым подбородком, выдвинутым чуть дальше нормы, – все подчеркивало твердый, решительный характер. Только глаза – по-мальчишески веселые и чистые – выдавали сердечную простоту, доверчивость и какую-то стеснительную незащищенность.

– Ну ты молодец… молодец, Костя, – восхищенно повторила Тамара и грустно подумала, что теперь-то уж ей не услышать тайный лихорадочный шепот. – Ты совсем не постарел. По-моему, даже помолодел.

– А ты, Томочка, хороша, как всегда, – весело, радостно сказал он.

– Ну уж куда мне! Вон смотри, какие бока отъела. Старею, Костя, старею, – принужденно засмеялась она.

– Любимые женщины никогда не стареют, – искренне, без всякой иронии произнес он.

В коридор вышел заспанный Колядкин, тер пальцами глаза, как бы изгоняя остатки сна, протянул руку:

– Здорово.

– Здравствуй, Валентин.

– Значит, что-нибудь случилось, – утвердительно сказал Колядкин.

– Ну вот: ты сразу плохое подумал, – запротестовал Костя. – Будто бы мне просто так нельзя повидать вас.

– Конечно, Костя, конечно, – поддержала Тамара. – Валентин такой нелюдимый стал, никого в гости не пригласит.

– Так бы просто ты сегодня не пришел, – упрямо продолжал Колядкин. – Давно уже вы все забыли дорогу в этот дом. А здесь, как видишь, ничего не изменилось.

– Пора бы давно изменить, – язвительно вставила Тамара.

Понизовцев обезоруживающе улыбнулся:

– Я вот тут кое-что прихватил. Ну а остальное, Томочка… – и он развел руками.

– Я вам сейчас, ребятки, котлет с картошкой и грибами нажарю, – обрадовалась Тамара. Все вдруг вернулось к забытой счастливой молодости. – Дайте только переоденусь. И скоренько все приготовлю.

– Вот это да! Ну как всегда! Как раньше! – весело, искренне восклицал Понизовцев.

И как раньше – сколько лет, сколько зим! – сидели Колядкин с Понизовцевым в «большой» комнате – не то гостиной, не то спальне, на старом, местами продавленном, раскладном диване, покрытом, правда, уже не плюшевой накидкой, а клетчатым шотландским пледом. На том самом диване, на котором когда-то подолгу, за полночь, они спорили и мечтали о своей будущей жизни в искусстве. И на котором супруги Колядкины проводили и дни и ночи уже пятнадцать лет. Понизовцев бегло осмотрел комнату: мало что нового добавилось в ней. Но, как и раньше, было уютно и чисто. «Честная бедность», – подумал он не без жалости к Колядкиным. Конечно, живут от зарплаты до зарплаты. И в мыслях сердито обратился к Гартвину: «А знаете ли вы, уважаемый Рюрик Михайлович, как живут-существуют ваши артисты?!»

– Почему Гартвин так тебя не любит? – напрямую спросил Понизовцев.

– Не любит, говоришь? А за что любить-то? – Колядкин помрачнел. Заговорил о другом: – Значит, Тимохин меня предал. Впрочем, что нынче стоит нарушить честное слово? Даже клятву? А потом: что это – зависть? подлость? Я еще днем все это почувствовал… вычислил.

– Что вычислил? – удивился Понизовцев.

– То, что не достанется мне главная роль в твоем фильме. Ну а раз ты упомянул Гартвина, то на роль председателя он рекомендовал Семибратова. Олицетворение силы, мощи. Не так ли?

– Ну, в общем так. Откуда ты знаешь?

– Я ничего не знаю. Просто догадываюсь. Но почему же ты не настаивал? Ты же постановщик! Впрочем…

– Погоди, Валя, – решительно перебил Понизовцев. – Во-первых, это мой первый самостоятельный фильм в Москве. Сам понимаешь, какая ставка, и ссориться в открытую с Гартвином, если он…

– Костя, опомнись! Ведь Семибратов угробит фильм! – запротестовал, не сдержавшись, Колядкин.

– Погоди, Валя, – потребовал тот. – Это я и сам знаю. И Семибратов у меня не будет сниматься.

– Ну это уже лучше, а то представь…

– Погоди! Знал бы ты, как меня замучили звонками. У этого вашего Семибратова что – семь высокопоставленных братьев в Москве? Или это все Рюрик Михайлович организовывал?

– Не знаю… честное слово, не знаю, – Колядкин пожимал плечами.

– Так вот, Валя. И это во-вторых. Я хочу быть с тобой откровенным до конца. Только не обижайся и не унывай. Все будет хорошо! Так вот: интригу вел Гартвин против тебя. Поэтому я и спрашиваю: почему он тебя не любит?

– Э-э, Костя, все, оказывается, значительно серьезнее, чем я предполагал.

Колядкин задумался. Выходило, что не случайно он превращен в театре в посмешище, в Афоню. Не случайно Гартвин держит его на десятых ролях. Если бы достопочтенный Рюрик Михайлович был уверен, что он бездарен, то никогда бы и ни за что не развил такой бурной деятельности. Ну в самом деле, ради чего? Наоборот: решительно поддержал бы! Провал его третьестепенного актера на главной роли в кинофильме только бы доказывал правильность всей гартвинской системы. Ну а если фильм будет успешным, а значит, и успешной главная роль, то вскроется порочность всей его системы и еще то, что пресловутый великий режиссер Рюрик Михайлович Гартвин умышленно губит неугодных ему актеров, насаждает систему произвола, как ее ни назови – «ам-плю-а» или «пирамида».

И скольких уже сгубил, возмущался в своих мыслях Колядкин, и скольких еще сгубит! Если, конечно, будет продолжать царствовать – единолично, бесконтрольно. А почему же не будет? Будет! Вот отсюда и гартвинская нелюбовь. Потому что по наивности душевной – а может быть, и в самом деле по деревенской наивности? – да еще по святой вере на право равных возможностей, по крайней мере на право бросить вызов так называемым корифеям сцены, актер Колядкин зашел слишком далеко. Оказался вне правил и условностей, насаждаемых Гартвином. Более того, всем своим существованием стал их отрицать. Вот и получается, что он, Колядкин, является бомбой замедленного действия, которую теперь уже надо – точно надо! – обезвредить. То есть выкинуть его из театра.

– Знаешь, Костя, – заговорил Колядкин, – а ведь мне придется покинуть театр. Причем в ближайшее время. Или меня выкинут из него с клеймом «бездарь».

– Не знаю, Валя, чего ты там так долго задержался? Ты же на курсе был одним из лучших!

– Постой, Костя. Я, кажется, начинаю что-то понимать! – воскликнул Колядкин, беря телефонную трубку. Он быстро семь раз покрутил диск. – Алло! Добрый вечер, Мила. Федора, пожалуйста… Как?! Вчера?! И ничего мне не сказал! С Гартвином согласовал? Ну хорошо, доброй ночи. Да-а, – произнес Колядкин. Он выглядел ошеломленным. – Представляешь, Костя, мой напарник Тимохин срочно… срочно, – резко подчеркнул он, – отбыл в Сибирь с группой Росконцерта на два месяца. Представляешь?! С благословения Гартвина. А это значит, что меня подменять в спектаклях теперь некому. Сверчков надолго застрял в известной лечебнице, а Тимохин – аж в Сибири! Вот и получается, что я должен отказаться от съемок в твоем фильме. Или требовать увольнения. По собственному желанию. И дадут его мне со скандалом. Ясно?

– Да, любопытная ситуация, но не безнадежная, – сказал Понизовцев. – Я тоже начинаю понимать, что творится в вашем театре. Ну и Гартвин!

– Слушай, Костя, – задумчиво продолжал Колядкин, – ведь правда, Гартвин внушал тебе, чтобы ты взял меня на роль Петьки-тракториста?

– Откуда ты это знаешь? Тоже вычислил?

– Нет, Костя, ты послушай, как он тебе предлагал. Разреши маленькую миниатюру, а?

– Ну конечно, давай.

Колядкин замер, внутренне сосредоточиваясь. Вот он приоткрыл рот, вытянув лицо; прищурил глаза. Получилось гартвинское снобистское выражение. Подвигал губами, как бы разминая их, – и тоже по-гартвински. И заговорил со снисходительной манерностью, неторопливо, негромко, подчеркивая определенные слова и произнося отдельные звуки шипяще, приглушенно – абсолютно как Рюрик Михайлович.

– Дорогой мой… Косс-тя! Коля-ткин… э-э… это артисс-т малых ролей. Да, да! Это его… ам-плю-ааа. Он… э-э… деревенсс-кий парень. Да, да! Так вот… дорогой Косс-тя… представьте зеленый лю-жочек… и бирюсс-совые глаза Коля-ткина. У васс цветной фильм?.. Э-э… крупный план… и этот сстакан! И лицо… Коля-ткина… розо-веет. Эф-фектно! Эта роль… да! да!.. для Коля-ткина. Он у насс… э-э… такой!

Понизовцев хохотал громко, неудержимо, до слез. Вбежала перепуганная Тамара – напряженная, похорошевшая.

– Мальчики, что стряслось? Что за смех?

– Ну лицедей! Ну артист! Ну молодец!.. Твой муж, Томочка, – хохотал Понизовцев и никак не мог остановиться. Наконец сладил с собой, заговорил возбужденно: – Так вот слушай, Валентин. И это серьезно! Я уже говорил со сценаристом – будем развивать образ Петьки-тракториста. Ведь, понимаешь, он должен не отрицательный пример являть, а противостоять председателю как личность. Понимаешь: как личность! Историческая-то правда в чем? В том, что эти Петьки должны вернуться на землю. Понимаешь: должны! И одними сельскими руководителями дел не поправишь! Согласен? И наш Петька вернется! Только надо подумать, как это сделать. Как?!

– Ну слушай, ты мои мысли читаешь, – развел руками Колядкин.

– Председателя я, может быть, буду играть сам. Но мне нужен достойный партнер. И им будешь ты! Я в тебя верю, Валька, если бы ты знал как! И пошел Гартвин со своими семибратовыми ко всем чертям! Нам надо правду, и только правду! Убедительно-зримую. Чтобы задумались, понимаешь, задумались!

– Я вот что предлагаю, Костя… – Колядкин медлил: он весь был углублен в себя, о чем-то соображая. – Вот, пожалуй, как следует повернуть… Ведь вспомни: с кем задружился Петька? С шефами! Пусть он и уходит из деревни к ним. К шефам. На завод. И уже летом с теми же шефами вновь появляется в деревне.

– Гениально! – воскликнул Понизовцев. – Великолепно, Валька! Вот это сюжетный ход! Действительно, кого же завод пошлет на село, как не того же Петьку, который умеет все – и пахать, и сеять, и хлеб убирать?! А круг замкнулся!

– Но Петька, – перебивает, тоже возбуждаясь, Колядкин, – должен уже измениться. Кто-то умный должен что-то важное заложить ему в душу. Да и сам он должен что-то понять, что-то увидеть со стороны. Между прочим, и председатель должен понять, что не увольнять, а воспитывать надо. Понимаешь?

– Слушай, Валя, – задумавшись, произносит Понизовцев, – а ведь Петька-то становится главным героем фильма. И это правильно!

– Мальчики, давайте за стол! – крикнула из кухни Тамара. – Все уже давно готово!

– Да, конечно, – всполошился Колядкин. – Идем, Костя. – Извини, что прием – на кухне.

– Ах, какая разница! – небрежно бросил Понизовцев. Он был взбудоражен. – А ты знаешь, Валя, ведь мы кое-что сотворим новенькое, а? Мы покажем то, что вроде бы все видят, а на самом деле не замечают, понимаешь? Петек-то этих сколько по стране? Сотни тысяч! Если не миллионы, а? Они и шефы плохие, и рабочие не лучшие, а? Мы покажем, где они могут и должны стать личностями, правильно?

– Я тоже так думаю, – согласился Колядкин.

– Ну, мальчики! – опять крикнула Тамара. – Сколько же вас ждать? Все стынет!

За столом, с букетом великолепных георгин посредине, они сразу забыли обо всем – о фильме, о Гартвине, о сельских проблемах и театральных делах, и вообще о всех сложностях человеческих. Они с удовольствием ели, торопливо говорили, о всяких пустяках – о том о сем; вспоминали, шутили, смеялись. Им было хорошо, как в давние времена.

Неожиданно выяснилось, что Костя разведен уже три года, что в Москве он пока без жилья, вынужден снимать комнату, и очень далеко, аж где-то в Ясеневе. Тамара стала допытываться, как это случилось. А как это случается? – весело объяснял Костя. Непонимание, несогласия, нетерпимость, раздражение, злость, и в конечном итоге – развод. А Тамара беспокойно думала: как же это ужасно, взять да и порвать, стать чужими… И как-то само собой для нее померк ореол Костиного благополучия, его успехов. Ей даже стало его жалко – такой одинокий, неухоженный. А сам Костя все шутил: свобода, независимость, спокойствие, весь принадлежу искусству!..

За полночь они пили чай, и за чаем Константин с Валентином опять вспомнили о будущем фильме. Колядкин принес стопку бумаги, и они вместе принялись придумывать новые сцены с участием Петьки-тракториста и быстро забыли о Тамарином присутствии.

Но она не обиделась. Мыла посуду, вытирала ее, прислушивалась к их рассуждениям, спорам, однако не воспринимала их, потому что думала о своем, и думала как-то по-новому, с той тревожной и светлой надеждой, которая была когда-то, а потом исчезла. Она испугалась, взглянув на часы, – была глубокая ночь, а они как будто забыли о времени.

Тамара не стала им о нем напоминать, зная по доброму прошлому, что бесполезно, и незаметно ушла в детскую комнату. Не раздеваясь, прилегла на кровать меньшей дочери. И хотя ей до пробуждения, до шести тридцати, оставались какие-то четыре часа, она не хотела спать, не могла.

Она чувствовала, уже не сомневалась, что в судьбе Колядкина произошла перемена, и перемена к лучшему. И он, безусловно, докажет, какой он артист, настоящий артист! И ей было стыдно, что она так разуверилась в нем, что она изменяла ему – о боже! А он все терпел, абсолютно все! Только он один, только сам он верил в себя. Нет, вот еще Костя! Он убедил Валька завтра же, то есть уже сегодня, подавать заявление и бежать – бежать! – из гартвинского театра, в котором, оказывается, Валёк никогда и ничего не смог бы достичь. Потому что чужой – чужой! – там, и травят его, высмеивают не случайно. И они вместе будут делать фильм! С полной отдачей, не щадя себя… Они же друзья! Все будет хорошо…

Но как же она? Как же она так долго мучила Валька своим непониманием, раздражительностью, злостью? Зачем же она создавала ему нетерпимые домашние условия – ведь умышленно, в отместку за неудачи, за то, что он не сдавался, оставался верным себе.

Завтра – да нет же, сегодня! – думала Тамара, уже почти засыпая, но упрямо борясь со сном, потому что хотела сейчас – именно сейчас! – все обмыслить и предрешить, она переселит девочек в большую комнату, им-то все равно, а они станут спать в маленькой – только спать! – а все остальное время он будет там работать, и она обязательно купит ему письменный стол! Займет у матери денег и купит. Обязательно! А сама начнет добиваться квартиры, их законной трехкомнатной квартиры, и на заводе ее должны понять, обязательно должны.

Какой же он хороший, Колядкин! Валечка, Валя… Сколько же в нем веры, силы! Сколько же ему пришлось мучиться! Боже мой… Боже мой, я люблю его снова. Неужели мы вновь будем счастливы? Неужели праздник жизни все-таки состоится? Знаменитость! Премьеры! Достаток! О боже…

1983