Текст книги "Нулевая долгота"
Автор книги: Валерий Рогов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)
Гайд-парк
I
Взоров спал провально, беспамятно, а под утро, когда в слабом пробуждении ощутил, как сладостно, отдохновенно, он распластался на в меру мягкой и упругой кровати, как еще и еще ему хочется спать, начались приятные сновидения, а вернее, пожалуй, воспоминания в полусне.
Виделось ему родное село Святые Колодези, переименованное в двадцатые годы, в первый наскок на религию, в Ч и с т ы е Колодези, но в полусне он упрямо называл именно С в я т ы е, будто с кем-то непримиримо спорил. И перед тем же самым «кем-то» защищал правильность своей редкой фамилии Взоров, потому что этот непонятный, невидимый оппонент (этот невидимка!) доказывал, будто истинная его фамилия Невзоров; Невзоровых, мол, множество на Руси.
А он возмущался: мол, что ты, невидимка, понимаешь? Откуда, мол, тебе знать, что село их Святые Колодези состояло из нескольких деревень, или «концов», и их «конец» именовался Взоровкой. Почему? А-а, то-то! Знать надо, прежде чем спорить. А потому, что по высоте косогора вдоль Оки пролегает тракт на Коломну, и там, напротив именно их конца, прямо у дороги – века уже! – существует один из «святых» колодезей, где всегда останавливались путники и путешественники водицы испить да передохнуть. А оттуда, от колодца, такая красота, такой простор открываются… А посредине этой красоты, этого простора течет величественная Ока… А Оку чудо-островок на два потока делит… Эх, хоть с утра до вечера гляди от колодца – не налюбуешься! Восторгом наполняются сердца, восторгом! Жить хочется!
От деда к внуку, от отца к сыну, объяснял Взоров с ревностью, передавалось, как императрица Екатерина с Потемкиным тут останавливались – святой водицы пригубить, да взором – взором! – сии места окинуть. Очень все понравилось. С тех пор В з о р о в к о й их край села прозвали, а когда на фамилии принялись записывать, то всех Взоровыми и поименовали.
Эх ты! – возмущался Федор Андреевич, – заглянул бы в Святые Колодези, там и поныне эту притчу помнят. Живет наше село пока, живут Святые Колодези! А то Невзоровым обозвал! Нет уж, мы все – Взоровы! А Ситниковы, между прочим, с другого конца, за оврагом, где амбары купцы держали. Так и звался тот конец – Амбары…
Ну надо же, взялся спорить со мной! – удивлялся Федор Андреевич, успокаиваясь и не тая зла на невидимого оппонента, на досужего невидимку. А самому уже виделся (с противоположной, с заречной стороны) белокаменный крутой берег – свой; и свое родное село – тысячелетнее, старинное, которое, утверждали, постарше Государства московского… И в полусне, как в кино, смотрел и смотрел во все дали, на все четыре стороны, то приближаясь, то удаляясь, – и радовался, радовался…
И вот от колодца, что у тракта, что над Взоровкой, увиделось ему, как напором могуче-неукротимой Оки к зеленому чудо-островку сносит утлую лодчонку, а правят ей два мальца. Да это же они! – они с Митей отправились в первое в жизни путешествие на таинственный островок, где, слышали, можно купаться до одури на песчаной отмели, не замерзая; рассказывали, вода там в затишье теплая, как парное молоко. Но удивлялся Взоров: как же так? – его неразлучный дружок в серой и мокрой холстине совсем и не Митя Ситников, а другой, хотя и очень знакомый, хотя и приятный ему, но не Митя, а Виктор Ветлугин. Что ж, говорил, пусть Витька, но все равно хорошо валяться на горячем песке под жарящим солнцем, вытягиваться с закрытыми от слепящего света глазами, чтобы снова кинуться в теплую, ласковую заводь.
Но откуда появилась девчонка? – удивлялся. Однако разве это девчонка? Ведь это молодая женщина. А они нагишом! Но нет, нагишом только Витька, весь в песочной чешуе, и стоит, совсем не смущаясь, перед ними, одетыми; а он уже седой, в темном костюме, при галстуке, каков теперь, в Лондоне, а женщина – это Лина (ангел Лина!) – в прелестном платье, которое он запомнил, когда вдруг осознал неотвратимость судьбы… Но почему они с ней там, на необитаемом острове, на горячем песке, перед сияющей водой?.. И откуда песочно-чешуйчатый мальчишка в облике маленького Ветлугина?..
Ему вспомнилось и увиделось, когда они так стояли с Линой, когда она была так прелестна в своем воздушном платье, так сиятельна, так близка, как родные Святые Колодези. Тогда тоже был Лондон, отель «Чаринг-кросс», выходящий фасадом на Трафальгарскую площадь, – громоздкий, привокзальный; и громадный зал ресторана – высоченный, тусклый, неуютный, который подавлял размерами, но в нем было прохладно в то жаркое лето, такое жаркое, что от бездождья лопнули почти все фирмы, производящие зонты. В тот раз их тоже принимали Дарлингтоны и специально выбрали тот прохладный зал, и им, четверым, было тогда весело и даже счастливо; и особенно она, ангел Лина (Ангелина!), восхищала и радовала их своей молодостью и непосредственностью. В тот вечер они много смеялись и шутили, и именно тогда между ними четверыми возникло то единение, та привязанность, которые существуют и поныне… А потом они вышли на Трафальгарскую площадь к фонтанам, где толпилось много народу, и какие-то молодые люди купались прямо в одежде…
Взоров пробудился, как-то сразу, и ему было очень жаль, что столь сладостные видения так резко оборвались. Он не торопился вставать, желая продлить душевное удовольствие, и, прикрыв глаза, блаженно думал об «ангеле Лине» и о Дарлингтонах – Джоне и Эвелин, и о Ветлугине, удивляясь, отчего все-таки тот привиделся ему мальчонкой, причем вместо Мити Ситникова, друга ситного… Он с грустью вспомнил, чем закончилось их первое путешествие: лодку, которую они едва втащили на берег, унесло быстрым течением, и они в полном ужасе провели черную ночь в нелюдимых дебрях таинственного острова. Лишь на рассвете дед Касим, выплывший порыбалить, вызволил их из неволи, и им пришлось во всем признаться отчаявшимся матерям, за что и получили гневные оплеухи. Но в юности, часто проплывая мимо этого островка – после семилетки они с Митей учились в железнодорожном техникуме в Коломне, кто-нибудь каждый раз обязательно произносил вслух: «Н а ш о с т р о в».
Взоров подумал – с удивлением и грустью, что после Мити Ситникова, как ни странно, настоящий друг у него возник в поздней зрелости, в возрасте довольно высоком, и друг этот – Джон Дарлингтон, хотя, и это тоже странно, в силу обстоятельств они не могут быть ни неразлучными, ни до конца откровенными, ни даже встречаться, как говорится, не по службе, а по душе.
II
Гайд-парк во все времена года, даже в непогоду, притягивает множество людей, особенно по субботам и воскресеньям. И «уголком ораторов», и зелеными лугами с вековыми дубами и ясенями, и пешеходными аллеями вдоль искусственной системы озер, и многим другим. В уединении и в многолюдье там незаметно пролетают часы.
На «ораторской площадке» можно послушать – кого только там не услышишь! – и унылого проповедника, призывающего к моральному возрождению; и чернокожего неофита, бранящего английскую демократию; и ольстерских боевиков в маско-шлемах; и горластых троцкистов, все еще грезящих мировой революцией; слезливых защитниц домашних животных; сердитых, никак не унимающихся, эмансипанток; развязных анархистов под черными флагами с портретами Кропоткина и Бакунина; печальных самаритян, пытающихся спасать самоубийц; мусульман, сионистов, «зеленых», бродяг, безработных, визгливых лесбиянок или вертлявого субъекта, требующего парламентского акта, чтобы узаконить браки между мужчинами…
А в другом конце парка у Кенсингтонского дворца можно наблюдать, как любители – и старые, и малые – запускают воздушных змеев самых причудливых конструкций. Можно заглянуть и в картинную галерею во дворце, но лучше с толпой туристов и наезжающих провинциалов прогуляться, не спеша, вдоль чугунной ограды по Бейзвотер-роуд, где с утра пораньше сотни художников и ремесленников вывешивают и выставляют свои поделки. Чего здесь не встретишь – из меди, керамики, стекла, бронзы, тканей, самоцветов, серебра и даже золота!
На полотнах живописи, в акварели, графике, финифти – разнообразие сюжетов, манер, школ: от абстракций и сюрреализма до изначального, детского примитива. Но все же преобладает незыблемый реализм, а сюжетно – видовой пейзаж, прежде всего Лондона. Это и понятно: заезжие покупатели, особенно иностранцы, предпочитают покупать запомнившиеся городские символы.
Часами можно бродить по Гайд-парку в душевной успокоенности, в примирении с собой и всем остальным миром, который вроде бы и рядом, возле тебя, но и вне, в отдалении от твоей автономной, независимой личности. Так, по крайней мере, воспринимают воскресные прогулки в Гайд-парке лондонцы.
Взоров и Ветлугин прогуливались по асфальтовой набережной вдоль самого большого из озер. До обеда у Взорова было два свободных часа, после чего с Джайлсом они отправлялись на сборный пункт демонстрации – сюда же в Гайд-парк, на луг около «уголка ораторов». Это считалось традиционным и даже освященным местом для начала массовых манифестаций по центральному Лондону к Трафальгарской площади, ведь свободу публично высказываться и совместно демонстрировать англичане завоевали только благодаря боевой активности британских тред-юнионов.
– Незаменимых, говорят, нет, – вел неторопливую беседу Взоров. – Вроде бы так… Но! Заменить можно, а вот повторить нельзя! Все мы неповторимые. Как считаешь?
– Так и считаю, – согласился, пожимая плечами Ветлугин, не догадываясь еще, к чему клонит Взоров.
– Н-да… Джайлс заменит Дарлингтона, но, по-моему, снизит уровень руководства. Джон – умница, а потому удачлив и популярен. Его вершину Джайлсу не удержать. Как думаешь?
– Так и думаю, – опять согласился Ветлугин: не спорить же!
– Скажи, что ты знаешь о степени родства? – неожиданно спросил Взоров.
– Не вполне понимаю, Федор Андреевич.
– Ладно, поясню. Заметил, наверное, как много сейчас пишут о так называемой малой родине. Не знаю, как здесь, а у нас только и занимаются, что ищут собственные корни. Видать, надоело бесконечно шататься по стране туда-сюда. Кто за запахом тайги, кто за туманами – так, что ли, в песенке?
Взоров в своей прямоте иногда бывал груб и резок.
– Ну ладно, – продолжал он, – раз уж ищут, то пусть находят. Наверное, поэтому и мне сегодня приснилось родное село Святые Колодези, в которое не наведывался лет двадцать, с тех пор, как умерла мать. Странно, знаешь ли, – расслабился он, – именно Святые, хотя более полувека именуются Чистыми. Плохо запоминаю сны, но тут с каким-то упорством кому-то доказывал, что именно святые. Так вот, босоногое детство привиделось…
Взоров хотел признаться, что напарником в том далеком путешествии на загадочный окский островок был не дружок Митя, а он, Ветлугин, который еще тогда, как говорится, и в проекте не значился, мог бы и вообще не родиться. Но не согласился с собой. Нет, не так, доказывал себе, раз жила его мать, то и он, Виктор Ветлугин, жил, кто бы ей ни встретился… Хотя, конечно, не вполне такой бы был, однако, все равно был!.. Дальше Взоров не стал развивать эту мысль, а тем более высказываться вслух. Он продолжал о том, о чем начал:
– Тут недавно прочел любопытные рассуждения о степени родства. Понимаешь, в Европе, в Западной конечно, народы, как единое целое, а точнее, индивидуумы в них, находятся друг к другу в достаточно близкой степени родства. Ну скажем, как мы когда-то в своих Святых Колодезях, или в Коломенском уезде, или в той же Московской губернии. Когда-то! До передвижений… И в той же Тульской, Воронежской, Вологодской. Когда-то! В общем, допустим, степень родства в Западной Европе, ну скажем, один к сорока. Отсюда, пишет автор статьи, возникает и большее национальное взаимопонимание.
– Любопытно, – сказал Ветлугин.
– А у нас, у русских, – продолжал Взоров, – степень родства всегда была значительно дальше, скажем, один к двустам. Поэтому-то и крайности нашего характера, поступков, поведения и так далее. Конечно, этому есть объяснение – просторы, история. А что нынче – и не представляю… Впрочем, к чему я об этом?
– Я вас понял, – быстро произнес Ветлугин. – Например, здесь, на Британских островах, три народных характера – английский, валлийский и шотландский. Если в премьерах шотландец, то любой другой шотландец, кем бы он ни был, чуть ли не чувствует себя его родственником и при случае или при необходимости, не задумываясь, потребует с ним встречи, чтобы чего-то добиться или что-то высказать. Я понял вас! Чем выше степень родства, тем сильнее национальное притяжение, как бы родственное…
– Нет, Виктор, – перебил Взоров, – в общем-то, я не об этом. Как раз наоборот. Это – теория о степени родства по крови, а я вот все утро думал о том, что главное все-таки родство по убеждениям. Как у нас, например, с Джоном Дарлингтоном.
– Простите, Федор Андреевич, – не согласился Ветлугин, – но это – очень любопытная тема, которую по разным причинам стараются не трогать. Вот самый простой вопрос: что такое кровь? Нет, не в биологическом смысле, а, если хотите, в духовном. Остыла кровь и – исчезла, улетучилась жизнь. Почему?
Взоров рассмеялся, покачал головой.
– Ну уж ты полез в такие дебри! Скажи лучше, что это посвистывает?
– Не знаю, – отмахнулся Ветлугин. – И все же, я понял вас! Вы сводите тему к родству душ, не так ли? Но что такое тогда душа?
– Этак мы с тобой до божественного происхождения жизни договоримся, – отвечал с улыбкой Взоров. – Душа, как учат классики марксизма-ленинизма, – чуть снисходительно и чуть нравоучительно объяснил он, – есть комплекс идей и чувств. Разве непонятно?
– Знакомо, конечно, – чуть обиделся Ветлугин. Он давно заметил как во Взорове, так и в других думающих представителях военного поколения эту странную особенность: заострить какую-то тему до предела и вдруг, опомнившись, отступать. Обидчиво произнес: – Сами же заговорили о степени родства – о родной крови, родной душе, о том, что именно это является тем внутренним магнитом, который притягивает людей…
– Ладно, Виктор, – нахмурился Взоров, – давай о другом. Скажи лучше, что это посвистывает? Знаешь ли, напоминает свист «Овечки». Помнишь такой паровозик? Перед войной их еще много бегало. У нас, например, в Коломне.
Ветлугин взглянул на него – все-таки обиженно, и понял: нет, не вернется он к этому разговору. А как бы хотелось! Он любил и со всей искренностью уважал Взорова – как человека, как личность, более того, как старшего брата. Уважение к Взорову, как к начальнику, стояло на самом последнем месте, потому что это было не главным в отношении Ветлугина к нему. Если бы он оставался для него только начальником, причем хорошим начальником, Ветлугин проявлял бы себя корректно, с присущим всем русским чинопочитанием, которое, между прочим, очень зыбко – от угодничества до злой мстительности. Но вот ничего этого-то и не было в ветлугинском отношении к Взорову.
Федор Андреевич в самом деле являл для него пример ч е л о в е к а, б ы л л и ч н о с т ь ю, воспринимался с т а р ш и м б р а т о м. Нет, не «крестным отцом», что, в общем-то, возникло ради красного словца, полушутливо. Он действительно был примером – не идеальным, конечно, не героическим и уж совсем не литературно-положительным, а чело-ве-чес-ким! Умным, уверенным в себе, решительным, а потому уважаемым и любимым, кому хотелось подражать. Кому приятно и радостно было подражать! Кто почти всегда оказывался прав, а если даже и неправ, то можно, считал Ветлугин, смирясь, подчиниться, отринув гордыню.
Поэтому-то Виктору очень хотелось продолжить начатый разговор и сказать Взорову, что если бы у всех русских были бы такие же отношения, как, например, у них, то так называемая степень родства поднялась бы значительно выше и, пожалуй, перекрыла европейский уровень. Но не желал Федор Андреевич рассуждать дальше на эту тему, и Ветлугин расстроился. А так все же хотелось поговорить о родной крови, о родстве душ, даже поисповедоваться, потому что за долгие недели одиночества после того, как жена с сыном уехали в Москву, столько накопилось горечи и боли в сердце, что не раз подкатывало отчаяние, и хорошо бы было избавиться от него, освободиться, очиститься душою. Но Федор Андреевич, к сожалению, не догадывался об этом…
Взоров настойчиво спрашивал:
– Ну что же это свистит? Не посмотреть ли?
И Ветлугин наконец ответил, вздохнув:
– Паровоз Стефенсонов.
– Что-ооо? – поразился Взоров.
– Да. Знаменитый паровоз на первой магистральной дороге между Ливерпулем и Манчестером. Чему скоро исполнится полтора века.
– И ты скрывал? – в шутливой грозности возмутился Взоров.
– Да разве от вас скроешь! – грустно улыбнулся Ветлугин.
– Ну пошли же быстрее, а то и времени мало, – заволновался Взоров.
III
Самым первым паровозам давали имена, и потому отец и сын Стефенсоны назвали свою самую удачливую модель «Ро́кет» – «Ракета». В Гайд-парке напротив мемориала принцу Альберту, мужу знаменитой английской королевы Виктории, проложили рельсы, огородили их барьером, на который удобно опираться всем любопытствующим, и поставили точную копию «Рокета» – с прицепной открытой платформой, оборудованной лавками. Этот удивительный паровозик, очень неприглядный – железная печка с высокой трубой на одном большом колесе, вернее на двух, то есть с двух сторон, которые крутили рычаги, идущие от поршней, крепленных сбоку, с тележкой-тендером на малых колесах – вот и весь м а г и с т р а л ь н ы й паровоз тысяча восемьсот двадцать девятого года, созданный Джорджем и Робертом Стефенсонами. Но т я г а л он по тем временам необыкновенные тяжести – и без всякой устали! На расстояние в тридцать миль от перевалочного порта в Ливерпуле до индустриального Манчестера; конечно же, и пассажирские составы, причем со скоростью до сорока миль в час, что считалось тогда невиданным.
Взоров жадно взирал на паровозного прадеда и восклицал:
– Ну надо же! Никогда не мечтал увидеть создание Стефенсонов! Но смотри – все уже есть! Все идеи! Дальше шло лишь совершенствование, обреталась форма. Как эмбрион, в котором все уже есть! Удивительно!..
А Ветлугин думал о том, что они с Федором Андреевичем совсем не касаются борьбы за мир, предстоящего митинга; и постигал какую-то иную мудрость, присущую Взорову, – вроде бы отвлечься от цели, от главного, будто в боязни перегореть, рассредоточиться, однако в сущности готовясь к этому самому важному делу, которое непременно настанет; а следовательно, нужно создать настроение, вдохновиться, чтобы в решающий момент чувствовать себя свободно и оптимистично. Ветлугин понимал, что во Взорове это вырабатывалось годами, опытом жизни, а ныне стало привычкой. Эта способность, это умение поражали Ветлугина, и он думал, что такое следовало бы воспринять и самому быть таким.
А Взоров впился в огромный щит, на котором готически-красивым шрифтом расписывалась история прихода в мир «железного коня». И восклицал:
– Нет, ты взгляни! Как же непросто все было, оказывается! Как умно написано!..
Написано же было о том, что в результате победоносных наполеоновских войн Англия оказалась под угрозой вторжения, в стране возникли разные трудности, в частности, транспортная – не хватало лошадей, особенно для промышленных перевозок, прежде всего угля. На угольных разработках в графстве Норткамберленд рядовой механик Джордж Стефенсон в тысяча восемьсот тринадцатом году создал самодвижущуюся паровую машину, названную им «Блюхер», в честь прусского маршала, спасшего английскую армию Веллингтона от разгрома при Ватерлоо. Но после победы над Наполеоном с лошадиным поголовьем опять все стало в порядке, и о паровозах начали забывать.
К двадцатым годам прошлого века, пожалуй, Джордж Стефенсон, писалось на щите, был единственным человеком в мире, кто продолжал совершенствовать паровой двигатель. В те годы всеобщего благополучия и спокойствия только железные рельсы не вызывали сомнения. Спорили в основном о том, должны ли лошади таскать составы по рельсам или следует двигать составы по рельсам с помощью канатов, то есть настаивали на распространении канатных дорог. К паровым локомотивам относились скептически.
Однако в графстве Норткамберленд нашелся человек, богатый, естественно, который сумел заглянуть в будущее, – Эдвард Пи́эс. Он нанял Джорджа Стефенсона и его повзрослевшего сына Роберта и поручил им построить железную дорогу с паровой тягой протяженностью в пятнадцать миль. Так, в тысяча восемьсот двадцать пятом году появилась первая в мире железная дорога.
Опомнились, писалось далее на щите, богатые купцы Ливерпуля и фабриканты Манчестера. Водный канал, главная грузовая артерия между этими двумя центрами, в результате резкого роста товарооборота стал настолько медленным, что сырье из-за океана, из Америки, доставлялось в Ливерпуль быстрее, чем из Ливерпуля в Манчестер… Вот поэтому-то и назвали Стефенсоны свой паровоз «Ракетой»!..
Взоров говорил:
– Смотри, а ведь опять же впереди экономические проблемы. Экономика и политика всегда двигали прогресс. От них, от основных областей человеческой деятельности, зависит техническое развитие. Разве не так? Вот же наглядный пример!..
Из полосатой будки вышел человек, одетый по моде двадцатых годов прошлого века, – в жилетке, фраке, белых панталонах и высоком цилиндре на голове.
– Как денди лондонский одет! – воскликнул Взоров. – Ай да Пушкин! Смотри!..
Денди громко, галантно пригласил всех желающих прокатиться на стефенсоновской «Ракете». Взоров, как мальчишка, мгновенно увлек за собой Ветлугина. Они уселись на первой лавке. Машинист-«денди» несколько раз свистнул, поднял давление в котле – паровоз дыхнул несколькими кольцами дыма, прошипел спускаемыми парами и медленно двинулся – чух, чух… На лице Взорова сияла счастливейшая улыбка.
– Чему вы радуетесь, Федор Андреевич?
– Хорошо, Виктор. Хорошо! Как хорошо бывает! – только и ответил тот.
Когда они возвращались в отель, Взоров вслух размышлял:
– Странно, однако, получается: они назвали этот паровозик ракетой. А какие ныне ракеты?.. Удивителен человек… Правда ведь?
– А мне хотелось бы вернуться к теме о степени родства, – упрямо заметил Ветлугин.
– Эко тебя зацепило! Ну так и что?
– А то, Федор Андреевич, что мы прикоснулись к правремени. К эпохе, когда жил Пушкин, декабристы. Но даже не об этом моя мысль. Родство-то должно быть еще и историческим. Я вот вдруг ощутил единение с той эпохой. Будто бы время исчезло…
– Я понял тебя, – перебил Взоров. – Мысль интересная. Знаешь ли, я тоже это ощутил. А подумал вот о чем: ты упоминал о шотландцах. Здесь, на Британских островах, можно считать, живут три народа – собственно англичане, валлийцы и шотландцы. И хотя они давным-давно пребывают в неразделенности, однако национальные особенности сохраняются, даже можно утверждать – незыблемы, несмотря на классовые и политические различия и расслоения. Любопытно, не правда ли?
– Безусловно, – подтвердил Ветлугин.
– А что же мы об этом не помним? – вопрошал Взоров. – Понимаешь ли, мне ведь много приходится ездить по стране. Что порой удивляет? Да что там – поражает! Рязанцы остаются рязанцами, пензяки – пензяками, а тульские – тульскими, несмотря на все мощные перемещения. Более того, возьми Московскую область: коломенские отличаются от серпуховских, и уж совсем от можайских или дмитровских. А мы упорно не хотим об этом знать. Ну, в общем, это ныне не главное, – как всегда, Взоров отступил, можно сказать, зачеркнул тему.
Но Ветлугин не намеревался отступать.
– Значит, все мы называем себя русскими, – сказал он, – а в этом понятии столько внутреннего противоречия, столько разъединенности. Вспомним псковских, новгородских, архангельских. Это – север. Или юг – казаки, малороссы. Госпожа Провинция настолько сильна и настолько неистребима…
– Она и спасительна, – вставил Взоров.
– Согласен. Но вот здесь провинциальности в нашем понимании не обнаружишь. А тем более землячеств. Это уже пройденный для них этап. Причем давно.
– Ты хочешь сказать, что в генах у них не обнаружишь удельных распрей, идущих из давних времен?
– Вероятно. Но я хочу подчеркнуть другое – сказать о городах. Скажем, в Лондоне все помнят, из какого они города родом. Города, как вы знаете, здесь очень отличаются. В той же Шотландии, в Уэльсе, не говоря о самой Англии. Но какими бы ни были города, как бы они не различались, обязательно, непременно, безусловно, в первую очередь они – шотландские, английские, уэльские. То есть: национальное вроде бы исчезло, вроде бы эфемерно, по крайней мере, для государства – все подданные королевы являются просто британскими гражданами, как бы даже безнациональными. Но вот именно это и совершенно не так! Все они шотландцы, валлийцы, англичане или ирландцы, если и о них вспомнить.
– Если я тебя правильно понял, – задумчиво произнес Взоров, – национальное все равно сохраняется, несмотря на экономические и социальные изменения. Даже если человечество придет к единению, допустим, в следующем веке? Или в двадцать втором?
– Мне так думается.
– Как здесь, в Британии?
– Возможно.
– Ладно, Виктор, хватит об этом, – твердо сказал Взоров, с той твердостью, которая требует подчинения.
Но Ветлугин не успокаивался:
– Потому что в национальном – многовековая история…
– Ладно, Виктор. Скажи лучше, за что они нас не любят?
– Скажу, – быстро отвечал он. – За огромность.
– Правильно. – Взоров вдруг спохватился, торопливо снял шляпу. – А ну-ка дай свою кепочку.
– Пожалуйста. – Ветлугин недоуменно пожал плечами.
– Подходит, – сказал Взоров. – Не в шляпе же мне шагать среди рабочего класса. – Он улыбнулся: – А вам, борзописцам, лучше носить шляпы, чтобы не так больно было, когда хлопнут по голове за вашу писанину, – грубо пошутил он.
Ветлугин промолчал. Он нес взоровскую шляпу в руке. Вскоре они расстались, договорившись встретиться после митинга.
