Текст книги "Нулевая долгота"

Автор книги: Валерий Рогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

Татушка-архивариус

Через два месяца, в конце мая, Виктор Ветлугин получил ответ на официальный запрос. Ответ был кратким: Георгий Михайлович Пошатаев, 1919 года рождения, умер 18 мая 1952 года. И все. Это было как нокаут. Ветлугин вертел серую бумажку в пол-листа с жирной чернильной печатью. В печати была правда: Пошатаев мертв. Чуда не произошло. Элизабет Баррет и Георгий Пошатаев в этой жизни уже не встретятся. Но как сообщить Элизабет эту жестокую правду? Да и в правде-то только один завершающий факт: смерть Георгия Пошатаева. Но что он делал семь лет с того дня, как покинул Джерси? Элизабет не сомневается в одном: в верности их любви. Так ли это? Но об этом серые пол-листка умалчивают, как и о всем другом, что было с ним в течение последних лет его жизни.

Нет, не мог Ветлугин с бесстрастным равнодушием отписать этот печальный факт Элизабет Баррет. Но что он мог сделать? Его коллеги с грустным пониманием говорили: ну что ты, действительно, мучаешься? А он мучился. Однако что же сделать? Как разузнать все о судьбе Пошатаева? Как доказать, что он до самой смерти верно любил «Лизоньку»? Ветлугин почти не сомневался в этом. По крайней мере, ему очень хотелось, чтобы так было.

В один из погожих июньских вечеров Ветлугин сел в машину и поехал бесцельно по Лондону. Почему-то его повлекло в Хай-гейт, на северную окраину города, в холмистый полудикий парк, где он любил гулять с сыном. Этот парк напоминал дачное Подмосковье. Наверное, потому, что там было много берез, а осенью много грибов, к которым англичане равнодушны.

Бродить по парку не хотелось. Ветлугин зашел в пивной бар «Джек Строус касл», возвышающийся над парком, и заказал себе кружку светлого холодного пива. Ему не захотелось оставаться в полутемном пустом баре, и он вышел в выложенный булыжником дворик, где под тентами стояли столики. Он сел за столик у барьера, откуда открывался вид на Лондон. Лондон был виден частями, закрытый зеленью парка. Ветлугин смотрел на далекую перспективу высоких зеленых холмов, в низинах между которыми уже зажглись желтые огни магистральных улиц. Он всегда удивлялся, что Лондон – холмистый и очень зеленый город.

На небе лежала розовая полоса, упиравшаяся в огромное облако, нависшее над самым дальним лондонским холмом. А там, за холмом, скрылось солнце, и оттуда струилось кровавое полыхание. И именно в этот момент, в тихом дворике бара «Джек Строус касл», при виде тревожного огненного заката, Ветлугин вспомнил о своем приятеле-друге Вадиме Татушкине.

* * *

Татушкин был архивариусом. Ветлугин ласково звал его Татушка-архивариус. «Татушкой» он стал еще в школе, с первых дней первого класса. Вадик был самым маленьким и самым слабеньким. Но выделяла его в классе прежде всего исключительная доброта: он делился со всеми и всем. Многие постоянно и подленько пользовались этой редкой отзывчивостью Вадика. А он просто не представлял, как это можно отказывать, когда тебя просят, когда ты можешь помочь, хоть и в ущерб себе. Но раз просят, значит, кому-то нужнее, думал Вадик. Витьке Ветлугину, признанному классному верховоду, часто приходилось пресекать крохоборческие порывы хитрых попрошаек, которые выманивали у врожденного добрячка Татушки все самое ценное. К третьему классу Витька Ветлугин все это прекратил, взяв Татушку под свою полную защиту. Вадик восторженно принимал покровительство самого Витьки «Ветлуги» и очень гордился особыми с ним отношениями.

После седьмого класса, когда в силу семейных обстоятельств Ветлугин уехал из Москвы к деду и бабке в небольшой рабочий городок на юге страны, они много – очень много – лет не виделись и ничего не знали друг о друге. Вновь они встретились, как ни странно, на газетной полосе. У Ветлугина там был опубликован комментарий, у Татушкина, «подвалом», – исторический очерк. Но сначала они не поверили, что это они и есть. Надо, конечно, было увидеть друг друга…

После окончания пединститута Татушкин по распределению оказался на Украине, преподавал историю в сельской школе. Он увлекся сбором устных рассказов о всяких «зеленых», «синих», серо-буро-малиновых бандах во времена гражданской войны. Так родился замысел книги «Палитра контрреволюции». Писал он книгу уже в Москве, куда вернулся, отработав положенный срок. В Москве он устроился на службу в архивное управление, чтобы иметь непосредственный доступ к нужным ему материалам. Профессия архивариуса пришлась ему по душе. В это-то время он и опубликовал свой очерк на страницах газеты, где работал Ветлугин.

…Когда они столкнулись в редакционном коридоре, то узнали друг друга сразу, несмотря на то что расстались в отрочестве. Казалось бы, они сильно изменились, но то внутреннее притяжение, как компас, оказалось безошибочным. «Татушка!» – воскликнул Ветлугин. «Ветлуга!» – воскликнул Татушкин. Они обнялись – большой и крепкий Ветлугин и маленький, щуплый Татушкин.

Вскоре, гордясь и смущаясь, он вручил Ветлугину свою книгу с надписью: «Моему школьному суверену от вечно преданного Татушки». С этого, пожалуй, момента и восстановились их приятельски-дружеские отношения, вроде бы неравноправные, вроде бы покровительственные со стороны Ветлугина, хотя, правда, сам Виктор никогда не ставил себя выше Вадима, никогда не считал себя ни «сувереном», ни «покровителем». Но в сути, конечно, все было именно так.

Татушкин и во взрослой жизни оказался таким же житейски беспомощным, беззащитным и бескорыстно-добрым, как и в детстве. Опять вокруг него кружили крохобористые людишки, которые спешили что-то брать в долг, особенно деньги, и тут же забывали. А Вадик не умел напоминать, требовать возврата. Неудачно у него сложилась и семейная жизнь: жена на каком-то этапе просто выставила его из двухкомнатной квартиры и отправила в марьино-рощинскую коммуналку к матери. Однако не разводилась: ей хотелось быть и замужем, и свободной. Она беззастенчиво выманивала у него чуть ли не все заработки будто бы на «достойное» воспитание дочери. Дочь же, очень на него похожую, такую же маленькую, слабенькую и наивную, как и он, воспитывала в бесконечном презрении к отцу…

И был Вадим Татушкин к сорока годам щуплым, облысевшим человечком, с поседевшей бородкой, скромно и незаботливо одетым, но с удивительно чистыми голубыми глазками, смотрящими на мир открыто, доверительно и с любопытством. И был он весь поглощен своими архивными розысками, своим кропотливым подвижническим трудом по раскрытию малоизвестных страниц отечественной истории.

* * *

Уже через две недели после того, как Ветлугин связался с Татушкиным, у него на столе лежал большой конверт, присланный Вадимом. В нем были письмо директора леспромхоза «Сосногорский» М. И. Смирнова о семье Пошатаевых и письмо самого Вадима.

В ответ на ваш срочный запрос, — писал директор леспромхоза М. И. Смирнов, – сообщаем, что семейства Пошатаевых ныне в наличии в нашем леспромхозе не существует.

Глава семейства Михаил Кузьмич Пошатаев вернулся с фронта калекой в 1943 году и вскоре умер. Два его старших сына – Кузьма и Михаил – пали смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками.

Его третий сын, Георгий Пошатаев, к которому вы проявляете главный интерес, был вместе со мной призван в армию в 1939 году и в самом начале Великой Отечественной войны попал в плен. Он выжил в фашистской неволе и вернулся на Родину в 1945 году, но в леспромхоз не добрался, хотя сообщил матери о своем прибытии.

Его мать, Евдокия Андреевна Пошатаева, рабочая леспромхоза, после этой вести перебралась на жительство в г. Владимир к своей дочери Марии Михайловне Пошатаевой (фамилия по мужу неизвестна). Мария Пошатаева тоже была участницей войны, санитаркой на передовой, награждена боевым орденом и медалями.

Если, по вашим предположениям, Георгий Пошатаев жив, то через вас приглашаем его навестить родной леспромхоз «Сосногорский», где вместе начинали трудиться и откуда были призваны в армию.

Директор леспромхоза

М. И. Смирнов.

В своем письме Вадим Татушкин писал:

Витенька, благородное дело затеял. Я сейчас все бросил и разыскиваю Марию Михайловну (Пошатаеву). Какой очеркище можно написать!

Прочитал письмо директора леспромхоза? Как по-мужицки ясно и достойно излагает: ни одного лишнего слова и ни на миллиграмм неправды, полуправды или лукавства, а?! Давай к нему съездим!

Слушай, Витенька, как ты понял из письма Смирнова, я ему не сообщил, что Георгия Пошатаева уже нет в живых. Перестраховался. Знаешь, когда даешь надежду, человек с охотой откликается. В общем-то, не столь важно, когда Смирнов узнает о смерти Пошатаева. А смерть его я перепроверил. Причина смерти – скоротечный туберкулез легких.

Надеюсь, что к твоему отпуску – когда приезжаешь? В начале июля? – я разыщу Марию Михайловну. Может быть, и старушка мать еще жива? Чего не бывает? И тогда все разузнаем. Знаешь, а ведь очеркище можно написать о всем семействе Пошатаевых. Подумай над этим. Крепко обнимаю.

Всегда твой

Вадим.

Татушкин действовал энергично. Прошло еще две недели, и как раз за день до отлета Ветлугина в отпуск поздно вечером на корпункте раздался телефонный звонок из Москвы:

– Здравствуй, Виктор. Это я, Вадик. Не откладывай приезд. Шестого едем во Владимир.

– Разыскал?

– Все владимирские больницы обзвонил. Ее фамилия по мужу Онищенко. Договорились на шестое. Понимаешь, восьмого она с внуком уезжает в Крым. А мы к ней – шестого.

– Я слышу.

– Знаешь, Виктор, я всего на три минуты заказал. Прилетишь – все подробности. Однако с твоим-то Георгием такая трогательная история. А сестрица его, Мария Михайловна, между прочим, – замечательный человек.

– Заканчивайте, – раздался голос телефонистки.

– Да, когда же ты вылетаешь?

– Пятого. Рейс – двести сорок второй.

– Я тебя обязательно встречу…

Прощальное письмо Пошатаева

За какие-то сутки, наполовину отданные аэродромам и полету, нелегко перестроиться с заграницы на Россию. И потому Ветлугин с удивлением осознавал себя в дребезжащем стареньком «Москвиче», доставшемся Татушкину от дяди, на знаменитой веками «владимирке» – узкой, холмистой и прямой, как линейка. К полной неожиданности Ветлугина, Татушка-архивариус несся на предельной скорости, с лихостью обгонял длинные тяжелые трайлеры и при этом радостно, беспечно болтал, не умолкая ни на минуту. С особым удовольствием он варьировал тему о письме, которое Георгий Пошатаев написал Элизабет Баррет перед смертью и которое они скоро прочтут. Болтовня Вадима за рулем и пугала, и раздражала Ветлугина. Кроме того, их настроения не совпадали, и он наконец попросил Вадика помолчать. Тот, не обижаясь, сразу подчинился.

Ветлугин задумчиво смотрел в окно с какой-то новой пристальностью. Как будто узнавал и не узнавал российский лес. Вот он тянется вдоль шоссе, останавливай машину и шагай вглубь хоть за Уральский хребет, хоть через всю Сибирь – и конца не будет. А эти вот неказистые, даже угрюмые деревни: серые бревенчатые избы, деревянные журавли у колодцев, и никакого асфальта – вытоптанная земля, пылящая в сухость или вязкая, как квашеное тесто, в дождь. Но как это все привычно, какое родное и неизменное, думал он.

Ветлугин не заметил, как они очутились во Владимире. Но не в том неповторимом – с соборами на кручах Клязьмы, с Золотыми воротами, с живописной слободой в глубокой впадине. А в том типовом, «черемушкинском», где дома-близнецы и ничего в них нет красивого, а лишь скучная похожесть. И не поймешь, куда въехал – во Владимир или в Рязань.

– Эй, товарищ, где тут улица?.. – крикнул из окна машины Татушкин.

Улица оказалась рядом, а дом угловым. На балконе третьего этажа стояла полная женщина в торжественном темно-синем платье с орденской колодкой.

– Это, видно, она, – тихо сказал Татушкин. Он выскочил из машины, задрал голову: – Мария Михайловна?

– Пожалуйста, поднимайтесь, – ответила Мария Михайловна, нажимая на «о». И не улыбнулась. У нее было строгое, суровое лицо.

– Как себя вести? – растерянно спросил Ветлугин, когда они поднимались по лестнице.

– Очень просто, – посоветовал Вадим. – Поздороваемся, чинно сядем, и начинай, Витенька, свой рассказ с самого начала и со всеми подробностями. Кто ты, почему поехал на Джерси, как встретил Лизавету аглицкую и что она тебе поведала. Не меньше часа придется рассказывать. А уж потом Мария Михайловна начнет повествовать со всеми подробностями.

– Да, пожалуй, так, – кратко согласился Ветлугин. Он волновался. Ведь до этой минуты, до этого подъема по лестнице он как-то не до конца сознавал, ч т о  ему все же уготовила судьба. Трудная миссия – разворошить печальную и даже трагическую историю военных лет, встретиться с живыми людьми, чтобы докопаться до истины.

Мария Михайловна ожидала их в дверях, молча провела в гостиную. Она держалась настороженно, но со спокойным достоинством. В гостиной их встретили ее дочь Вера и муж Веры – Борис Зяблов. Ветлугина и Татушкина усадили на диван. Мария Михайловна села на стул сбоку, а Борис и Вера – на стулья напротив гостей.

– Виктор Андреевич Ветлугин, – приподнято заговорил Татушкин, – старается восстановить доброе имя Георгия Михайловича Пошатаева. Он сам все расскажет по порядку.

Мария Михайловна глубоко, тяжко вздохнула. Она сидела на стуле прямо, положив руки на колени, теребя платочек. Ее лицо застыло в печальной суровости, подчеркнутой крепко сжатыми губами.

– Волею случая, – тихо начал Ветлугин, – я был втянут в грустную историю любви советского военнопленного Георгия Пошатаева и фермерской дочери Элизабет Баррет. История эта еще не закончена, как, я думаю, и любовь.

Он подробно вспоминал все, что знал. Вера, довольно живая, с хорошеньким свежим личиком, несколько раз ерзала на стуле, пытаясь, видимо, что-то уточнить, но Мария Михайловна оставалась окаменевшей, лишь изредка смахивала набегавшие слезы. Вера тоже не выдержала и завсхлипывала.

Когда Ветлугин кончил повествование, Мария Михайловна только и спросила:

– Сына-то его видели?

– Нет, – ответил Ветлугин. – Но знаю, что по профессии он судовой механик. Однажды его судно было в Ленинграде.

– Ой, брат-то двоюродный живет в Англии?! – испуганно-удивленно воскликнула Вера, забыв о слезах.

– Знать бы, когда в другой раз приплывет, – сказала Мария Михайловна, – мы бы с Верой обязательно поехали познакомиться.

– И я бы поехал, – вставил Борис Зяблов. Он был большой и неуклюжий и, похоже, очень добродушный, как все сильные люди. – А здорово бы было, если бы эти, – говорил он баском, – ну как их… ага, Барреты, ну, значит, приехали бы к нам.

– А они могут к нам приехать? – защебетала Вера. – Мы можем их пригласить?

– Я знаю, – сказал Ветлугин, – что Джордж Баррет собирался приехать в Советский Союз. Об этом упоминала его мать.

– Хорошо было бы, – задумчиво произнесла Мария Михайловна. – Мы бы хорошо его приняли. А сама-то не мечтает?

– Не знаю, – сказал Ветлугин. – Мне кажется, что она все еще верит, что Георгий Пошатаев жив.

– Чего бы ему не жить, – вздохнула Мария Михайловна. – Я-то его в последний раз видела, когда в армию провожали. Еще совсем девчонкой была. А потом война. О нем мы первом недоброе узнали – пропал без вести. Я-то еще в леспромхозе работала, – вспоминала она. – А уж потом, когда сама на войне очутилась, мамаша отписала, что оба наших старших брата – Кузьма Михайлович и Михаил Михайлович – погибли на фронте. Помню, мамашины каракули так слезами были залиты, что читать не могла. Дак ей двойной удар вышел: похоронки в одну почту принесли. А братья-то на разных фронтах воевали – Кузьма под Ленинградом, а Михаил был танкистом, в Курской битве участвовал. Вот как бывает.

Она надолго замолчала…

* * *

О своем третьем брате – Георгии – Мария Михайловна вспоминала не торопясь. Она пребывала в глубокой задумчивости, опустила голову. Лишь изредка взглядывала на Ветлугина.

– Уж как мамаша обрадовалась, когда после победы Егор объявился, – говорила Мария Михайловна, называя брата Егором, как его в семье звали. – Но радость горем обернулась. Тогда-то не очень разбирались. Сколько мужиков на войне поубивало? Вот то-то. А страна в разрухе лежала. Потому и считали: выжил в плену, так пойди отработай, где особенно нужно. И правильно. Сейчас-то, может, кому и кажется несправедливым, а тогда как закон принимали. Егор – тот тоже, может, и обижался, но мы этого не знаем. Мамаше он все писал, что как только сможет, так сразу к ней приедет, в леспромхоз. Он, конечно, ни разу про эту англичанку не упомянул. Потому что нельзя было. Мы-то сами навели такую справку, возможность у меня вышла. Но мы его не осуждали – экое дело! Жалели больше. Мы даже радовались, что не в предательстве обвиняют. Нам-то, Пошатаевым, это больно бы было. Тогда-то мы с мамашей и решили, что она дом продаст и ко мне переберется. И Егору еще об этом отписали.

Мария Михайловна опять вздохнула, помолчала.

– Думали мы, что Егор, как сможет, сюда приедет. На заводе ему цены бы не было. Он у нас способным к технике рос. Мальчишкой еще моторы чинил, да так хорошо, что все шоферы к нему стремились. Отец все мечтал, чтобы он на инженера выучился. Но война все переиначила. – И опять замолчала, задумавшись, Мария Михайловна. – А нам тогда с мамой ох как тяжело пришлось. Мы на него-то рассчитывали. Егорушка у нас добрый был, всем поможет. Я-то без мужа осталась, с Веркой на руках, – и она кивнула на дочь. – Мой муж в сорок четвертом погиб, еще до ее рождения. Мы на фронте даже и расписаться не успели. Онищенко – моя фамилия по второму мужу. Мы с ним сошлись в пятьдесят пятом году. У него тоже нелегкая судьба, горюшка в достатке хватил. Два года, как умер от инфаркта, – вздохнула она.

– Извините, Мария Михайловна, – вставил вопрос Татушкин, – а как вы во Владимире оказались?

– Здесь военный госпиталь был, я в нем и работала.

Мария Михайловна поправила гладкие волосы, схваченные сединой, и Ветлугин заметил, что на левой руке у нее нет трех пальцев.

– Мы очень надеялись, – продолжала она, – что Егор быстро приедет. Он бы, конечно, поддержал нас. Он и оттуда умудрялся слать деньги. А однажды посылка пришла. Это летом было, в пятьдесят втором году. Я хорошо помню: в июле, в эти же вот дни. Большая посылка. Мы с маманей попервоначалу несказанно обрадовались. Маманя все еще приговаривала: «Уж неужто освободился?» Когда посылку-то вскрыли, ничего не поняли, однако почувствовали неладное. Почувствовать-то почувствовали, да скоро забыли.

Мария Михайловна замолчала. Ее лицо стало и строже, и суровей. Заговорила твердо, так, как на суде бы объясняла: правду, и ничего, кроме правды.

– Было в посылке темно-серое пальто хорошего английского драпа. А в него был завернут кусок белого шелка, возможно, тоже английского. Мы-то ведь до вашего звонка, Вадим Степанович, – обратилась она к Татушкину, – не знали об этом острове Джерси и что он Англии принадлежит. Правда, нас смущало, что письмо-то по-английски написано. Но мы решили, что какая-то англичанка с ним находилась в фашистском концлагере.

– Мам, ты о письме-то скажи, как вы его нашли, – подсказала Вера.

– Скажу, подожди, – повелительно остановила дочь Мария Михайловна. – Мы-то хоть и заподозрили недоброе, но пальто нам было как нельзя кстати. Теперь и не объяснишь этого. Мы с мамашей сразу прикинули, как его мне перешить. И даже хвалили Егорушку за такую нам подмогу. А из шелка решили мне праздничную кофточку сделать. Да-а… Сразу-то мы не собрались. Только к концу лета. И тут нас сильное беспокойство одолело. Уж полгода прошло, как мы от Егора последнее письмо получили. Жаль, что при переезде забыли все письма на чердаке. Там и его были. А когда спохватились, то клоповник наш уже снесли. Да-а… Так вот, в своем последнем письме Егор сообщал, что приболел. Я ему быстренько лекарств насобирала, витаминов и отправила. Вообще-то мы ему раза четыре посылки посылали с продуктами, но он всегда просил ничего от себя не отрывать. Да-а… Я-то за работой – а работала тогда на двух ставках, да часто в ночь, – уставала, конечно, страшно и потому не так чувствовала беду, как мама. А она уж вся извелась, твердила мне: пиши, узнавай. А сама плачет, причитает: «Умер Егорушка, умер, чует сердце мое». Я, бывало, и накричу с усталости. А она плачет и плачет. Стыдно, до сих пор не могу себе простить. А в доме все неладно: вроде при покойнике живем. Хорошо, что Верочку в пионерлагерь на три смены устроила…

– Ты про письмо-то расскажи, – опять не выдержала Вера.

Но Мария Михайловна не обратила на ее просьбу никакого внимания. Была она подавленна, с остановившимся взглядом – вся в себе.

– О его смерти, – тихо, печально продолжала она, – мы узнали к концу лета, а могли бы и раньше узнать. Но разве человеку ведомо распознать предчувствие? Было воскресенье, и стали мы с мамой пороть пальто: осень уже подходила, пора перешивать. Распороли, и вот под высоким подгибом, видим, заметаны широким стежком бумаги. Вспороли – письма. Мамане сразу дурно, а я верчу листки. На одном – по-иностранному написано, но не по-немецки. Немецкий-то я в школе учила, да и в войну наслушалась. А на другом – по-русски, но уж больно неграмотно. Вчиталась – и самой плохо. От его товарища. Сообщал о смерти Егора.

Мария Михайловна надолго замолчала. Сидела сгорбившись, вытирала платочком слезы. Но вот выпрямилась, опять посуровела.

– Об английском письме мы боялись кому и сказать. Я хотела его сначала сжечь, но маманя, слава богу, не позволила. Так и хранили в комоде под бельем. Вместе с другим, от товарища. Вера, поищи письма в комоде, – приказала Мария Михайловна. – Долго нам неведомо было, что же Егор пишет. Догадывались, что ей. Вот только как Верушка подросла, мы кое-как его перевели. Так и оказалось – к ней, к Елизавете. О любви своей пишет. Да-а… И надо же как всегда получается, – продолжала Мария Михайловна, – в тот же день приносят странный конверт. Мы аж испугались: что такое? А в нем – мое последнее письмо к Егору и справка-свидетельство о его смерти в туберкулезном диспансере. Вот как! Маманя этого горя уже не вынесла. Зимой я ее похоронила. Славная она у меня была – тихая, работящая.

И опять замолчала, тягостно и покорно. Вроде бы все рассказала. Теперь письмам черед. Сидела окаменевшая, в глубокой думе.

– А закурить можно? – заискивающе попросил ее зять Борис Зяблов.

– Да уж курите, – позволила Мария Михайловна, тяжело поднявшись со стула. Она пошла в комнату, где задержалась Вера в поисках писем.

Все трое мужчин жадно закурили…

* * *

Письма были написаны на листках школьной бумаги, давно пожелтевшей.

Сприветом квам Евдокия Андревна и Мария Михайловна оттоварища последних дней вашего сына и брата Егора Пошатаева, — читал Ветлугин. Вадим приблизился к нему, чтобы читать одновременно. – Саобчаю квам опечали Умер ваш сын и брат Егор Михалович который был совсем молодым нопроклятый туберкулес никаго несчадит ия разделяю ваше неоплакиваемая горе потомучто сильно уважал вашего сына и брата Был он хороший умный человек и много интереснава знал Егор передсмертию просил отправить квам посылку сдраповым пальто которое разрешили ему носить попричине мерзлости и кашля Атакже костюм продать икупить белава шолку таккак я имею васмошностъ Иотправить квам какможно скорей Скостюмом вышла задержка потому прошу вашего исвинения что несмог сразу выполнить паследнюю волю Егор Михаловича очем стыдно и переживаю Шешдесят рублей денег откостюма мы стоварищем пропили заупокой души Егорa очем также исвиняюсъ Ясебя квам неназываю попричине вам исвестной ипрошу порвать мои каракули когда получите потомучто миня срасу приснают ибудет крупная неприятность ая уже много настрадался ибольше нехочу Дачуть незабыл саобчить квам осамой главной просьбе Егор Михаловича чтобы вы послали какбудет можно письмо Лисавете в Англию. Он писал и говорил поанглицки как поруски что мы никак непадазривали Перед смертию Егор Михалович поведал нам стоварищем скоторым мы пропили шешдесят рублей икоторый тоже очень уважал Егор Михаловича что он так любит Лисавету что примает муки но приялбы самые страшные потомучто она ему жисть спасла когда он был впроклятом плену Ксему неизвестный квам человек товарищ вашего сына и брата досвиданья

– Вот он, человеческий документ эпохи! – воскликнул Татушкин. – Не так ли, Виктор?

– Да, так, – односложно ответил Ветлугин. Ему ни говорить об этом письме, ни комментировать его не хотелось. Руки обжигало другое письмо – Пошатаева. Он никак не мог сосредоточиться, чтобы читать. Так всегда бывает перед чем-то очень важным, перед последним, финишным рывком, от которого все зависит. А это письмо действительно было завершающим аккордом всех его усилий. А точнее – их усилий. Он посмотрел на Марию Михайловну. Она беззвучно плакала. И ее отрешенное лицо уже не было ни строгим, ни суровым, а по-женски бесконечно жалостливым.

Моя самая дорогая, моя самая любимая Лиза! — писал Пошатаев. – Я умираю далеко от тебя, но я хочу, чтобы ты знала, что я никогда никого не любил, кроме тебя. Мое сердце теперь навечно принадлежит тебе.

Прости меня, моя самая дорогая, моя самая любимая, что я не писал тебе писем. Честное слово, не мог. Отношения между нашими странами так быстро и так трагически испортились, что я не уверен, дойдет ли это, мое единственное и последнее, письмо до тебя.

Должен тебе сообщить, что тот майор в Портсмуте, к сожалению, оказался плохим человеком. Он не захотел мне поверить, то есть поверить в мою простую правду, и обвинял меня бог знает в чем, в таком, о чем и вспоминать не хочется… Поэтому-то не имел никакой возможности дать о себе знать. Время, конечно, восстановит истину, но мне уже до этого не дожить.

Лизонька, как бы я хотел, чтобы ты знала о моих мечтах. Все эти годы я только и мечтал о том, что мы будем вместе и будем счастливы. Мне всегда снился один замечательный сон. Ты – моя жена, и у нас трое детей. Старший из них – мальчик, и еще две маленькие девочки. В летний солнечный день, когда бывает высокое небо, мы отправляемся в наш русский лес по грибы. Нам радостно и весело всем вместе, и мы много смеемся. Поверь мне, я был счастлив все эти годы, несмотря на то что оказался в очень трудных условиях по возвращении на Родину. Твоя любовь, которую я увез с собой, делала меня счастливым.

Я не знаю, как сложилась твоя жизнь после нашей разлуки. Но я всегда мечтал, что мы будем жить в России и иногда навещать твоих родителей и братьев с их семьями на Джерси. Какое бы это было счастье! Но теперь я знаю, что этого никогда не будет. Мне суждено умереть, так и не увидев тебя хотя бы еще раз, моя самая дорогая, моя самая любимая Лизонька.

Прощай, моя любовь. Я знаю, что жизнь шла и после нашей разлуки, что она будет продолжаться и после моей смерти. Разреши мне на прощание пожелать тебе счастья. А я умираю счастливым человеком, потому что встретил в жизни тебя.

Всегда твой

Джордж.

P. S. Я верю, что мое письмо найдет к тебе путь. Может быть, через годы. Но придет час, и ты обязательно узнаешь о моей верной любви, Лизонька.

* * *

В обратный путь они ехали молча. На этот раз Татушкин не гнал машину. Ветлугин бережно держал в руках почтовый конверт с письмом Георгия Пошатаева к Элизабет Баррет. Он смотрел на красиво просвечиваемый солнцем лес, горделивый и торжественный в этот час. У него было такое чувство, что вот сейчас на одной из солнечных опушек он увидит застенчивого и приветливого Георгия Михайловича, сдержанно-радостную и помолодевшую Элизабет и высокого, красивого парня – их сына Джорджа. Двух маленьких девчушек, которые снились Пошатаеву в Караганде, воображение не рисовало. А вот эти трое чудились наяву, и он даже боязливо вздрогнул, когда вдалеке на обочине увидел три фигуры. Но это были женщины. После этого навязчивое видение само собой исчезло.

Татушкин прервал молчание:

– Не могу, Виктор, до конца понять, почему ты так упорно распутывал эту историю? Вернее, могу понять, но хочу от тебя услышать.

– А что ты хочешь услышать?

– Понимаешь, ты бы мог остановиться на официальной справке о смерти Пошатаева. Ты пошел дальше. Втянул меня, мы докопались до истины. И все же: что двигало тобой? Причем с самого начала, когда ты еще ничего не знал. Не знал самого простого: жив или мертв Георгий Пошатаев. Если жив, то каков он? Если мертв, тоже каков он? Он мог, он даже должен был оказаться недостойным. Это легче предположить. Плохое всегда выпирает на первый план. И недостойным не как человек, а недостойным редкой преданности юной Лизы, которая прожила всю остальную жизнь, осиянная первым удивительным чувством. Ты, вслед за ней, поверил в благородство души Пошатаева, в то, что он ничего не мог сделать дурного, потому что просто неспособен на это. Ты, конечно, через нее, но, мне кажется, через что-то другое, через то, что она просто подтвердила тебе, понял существо Пошатаева – он на предательство неспособен! И тут для тебя вопрос стоял не о предательстве Родины, нет! Ты знал, что этого не было. Вопрос стоял для тебя другой: предал ли он ее любовь? Так ли это, Виктор?

– Да, так, – подтвердил Ветлугин.

– И все же что-то было еще, – настаивал Татушкин. – Чувствую, что было!

– Да, было, Вадик, – тихо заговорил Ветлугин. – Кровавые следы! На чистеньком, как пол в квартире, асфальте Сент-Хелиера. Следы босых ног, сбитых в кровь. Отшагавших пол-Европы. Пойми: отшагавших! Как такое могло случиться? И не так давно! С нашими отцами и старшими братьями. Пошатаев бежал из концлагеря, воскрес из мертвых. Свобода для него была выше смерти! Человек не хотел превращаться в скотину. Человек не может быть скотиной, если он человек. И никто его никогда не заставит! Понимаешь? И я подумал тогда: неужели этот человек способен предать любящее сердце? Я не мог в это поверить. Я должен был доказать. И себе, между прочим, не в последнюю очередь.

– Скажи мне, Виктор, как ты ей обо всем сообщишь? Как ты расскажешь?

– Я не смогу ей рассказать, – вздохнул Ветлугин. – Я ей все напишу. Главное – она получит его письмо.

И они опять надолго замолчали, задумавшись обо всем.

* * *

Больше на остров Джерси Ветлугин не ездил. Барреты неоднократно приглашали его погостить у них на ферме. Он соглашался, но не ехал, ссылаясь на занятость. В одном из своих последних писем Элизабет Баррет сообщила ему, что теперь, девятого мая, в годовщину Победы над фашизмом, она обязательно приносит букет красных тюльпанов к мемориальному памятнику советским военнопленным, замученным на Джерси.