Текст книги "Нулевая долгота"
Автор книги: Валерий Рогов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)
Ветлугин выбирает прямую
I
Ветлугину мучительно не спалось перед визитом к мистеру и миссис Стивенс. До двух часов ночи он читал и перечитывал бумаги, присланные в посольство Грудастовым и Потолицыным, а также записи Купреева, и все размышлял над тем, что же нужно сделать, чтобы вернуть картины художника на Родину.
«Да, за них надо бороться, – твердил он себе. – Во что бы то ни стало и до конца! Талант должен принадлежать Родине. Да, Родине!»
Он забылся коротким тревожным сном и пробудился в начале пятого. Уже совсем рассвело. Небо было чистое, нежно-голубое, ярко-солнечное. Субботний день начинался безмятежно и тихо. Ветлугин прошел в кухню, закурил, поставил чайник. Он пребывал в мрачнейшем состоянии. Чашка крепкого душистого чая несколько взбодрила его.
Ветлугин вспомнил, как вчера обрадовался, когда раздался звонок из посольства: «Приезжайте, тут срочные бумаги для вас». Он помчался, уверенный, что там есть ответы на главные вопросы. Ведь недаром он все затеял на свой страх и риск! Там действительно были ответы, однако не было неопровержимых доказательств.
Он размышлял.
Итак, все ясно. Злой фурией, погубившей Купреева и похитившей его картины, была нынешняя миссис Стивенс, а тогда, пять лет назад, Антонина Наметкина, приятельница Баркова, которую тот, между прочим, боялся. Через него она разыскала Купреева, явилась к нему в санаторий.
Но нет никаких доказательств! Нет доказательств, что кража совершена ею, или с ее участием, или с участием Стивенса. И доказать это теперь почти невозможно!
Как же все было?
Судя по всему, почуяв неладное, Купреев помчался в Москву. Кража уже была совершена, потому что он умер от потрясения, от разрыва сердца.
Как раз в этот день к вечеру явился беззаботный и веселый Эдуард Александрович. Он получил телеграмму Купреева и прилетел в Москву, на встречу с «другом огненных лет» Хью Стивенсом. Прямо из аэропорта он явился к Купрееву, но на бесконечные звонки никто не ответил. Эдуард Александрович сидел на чемодане на лестничной площадке, размышляя, что ему делать. Он надеялся, что Купреев, как записано в его милицейских показаниях, вскоре вернется. Потом он начал беспокоиться. Он позвонил в квартиру напротив. Милая пожилая соседка удивилась: оказывается, она видела из окна кухни, как Купреев входил в подъезд. Она удивлялась тому, что Купреев до сих пор не зашел к ней за ключами, которые ей оставил высокий мужчина лет тридцати пяти, живший в купреевской квартире дней десять. Соседка видела, как три дня назад он уехал на «Москвиче», который все время стоял у подъезда.
Соседка – ее звали Ольга Кирилловна – и Эдуард Александрович опять долго звонили в купреевскую квартиру, стучали, думая, что он спит. Но никто не открывал. Тогда они решили, что он куда-то вышел, возможно, в магазин, за продуктами, и надо ждать.
Ольга Кирилловна, как записано в ее милицейских показаниях, и не подумала открыть квартиру Купреева и не дала ключи незнакомому человеку – Эдуарду Александровичу. Она предложила ему оставить в ее прихожей чемодан, а самому погулять, пока Купреев вернется. Но через час он не вернулся. Тогда Ольга Кирилловна и вернувшийся с работы ее муж Владимир Матвеевич пригласили симпатичного Эдуарда Александровича, который дожидался Купреева на подоконнике лестничной площадки, в свою квартиру; они пили чай на кухне, а потом, около одиннадцати часов, решили все-таки открыть квартиру Купреева. «О ужас! – пишет Ольга Кирилловна. – Он лежал на полу около дивана и был уже мертвый…»
Эдуард Александрович оказался главным распорядителем на похоронах.
Прилетела Зинаида Павловна. Из Ростова приехала тетка Купреева с сыном. Она оказалась единственной наследницей.
Похоронили Алексея Купреева в могиле с матерью.
«Почему около смерти всегда много случайных людей?» – подумал Ветлугин.
Он расхаживал по кухне.
«Как все запутано! Как все бестолково запуталось! Как трагически все запуталось! – сокрушался он. – Каков рок! Как все помогало преступнице!»
Ни Грудастова, ни Потолицына, ни Баркова не было на похоронах. Они еще долго не знали о смерти Купреева. Грудастов путешествовал на теплоходе «Абхазия» вокруг Европы. Потолицын был в Ленинграде, Барков – в Риге. Из тех, кто хоронил Алешу Купреева, никто и не подумал о краже. Полотно «Курская битва» стояло во всю стену. В мастерской, во второй комнате, много оставалось незаконченных картин, этюдов, рисунков. Правда, Эдуард Александрович и Зинаида Павловна искали портрет Вареньки, но не нашли – были лишь акварельные пробы. Они решили, что он на выставке или в одной из галерей.
Эдуард Александрович ходил в Союз художников прежде всего для того, чтобы сообщить о смерти Купреева, но натолкнулся на вежливое равнодушие: Алексей не был членом Союза. Это озадачило, возмутило и опечалило его и Зинаиду Павловну, но они тогда были заняты устройством похорон. Однако после визита Эдуарда Александровича в Союз художников в квартиру наведалась молодая женщина-искусствовед. Она подробно расспрашивала об обстоятельствах смерти художника, о похоронах, искренне сокрушалась о его безвременной кончине. Она расхваливала творческую манеру Купреева, его мастерство, фантазии, мистицизм. Эдуард Александрович поддакивал, рассуждал, соглашался, что у нас еще не могут по-настоящему оценить талант. Они с Зинаидой Павловной решили, что справедливость в оценке творчества Купреева будет восстановлена, и со спокойной совестью уехали в Алупку. Они, правда, взяли слово с «женщины-искусствоведа», которую звали Татьяна Васильевна, что она им сообщит, где находится портрет Вареньки. Все это они вспомнили потом, через полгода, когда их разыскали для милицейских показаний.
Эдуард Александрович еще вспомнил, что Татьяна Васильевна тогда захватила с собой дневники Купреева. Она сказала, что будет писать о нем большую статью и ей «исключительно важно заглянуть во внутренний мир художника». «Но она нам ничего не сообщила», – сокрушался Эдуард Александрович. Данный им и Зинаидой Павловной словесный портрет «женщины-искусствоведа» не совпадал с внешним обликом Наметкиной.
«Видно, она серьезно позаботилась о том, чтобы ее потом не опознали», – сердито подумал Ветлугин.
Следствие, начатое постфактум, велось вяло, незаинтересованно. Оперативные дела отвлекали, отнимали энергию и время. Следствие сразу пошло по ложному пути и на этом пути зачахло. Получилось так, что подозрения пали на Костю Баркова. Он тогда много пил, и решили, что он «пропил картины друга». Бесследно исчезнувшую «женщину-искусствоведа» записали в соучастницы. По причине его гибели следствие официально прекратили.
Барков вернулся в Москву в конце ноября. Он приехал из Риги на своем стареньком «Москвиче», с которым стал неразлучен. Бесприютный и одинокий, он сразу поехал к Алеше Купрееву проситься на ночлег и на жительство. В квартире тишина, на звонок никто не вышел. Костя – к соседке Ольге Кирилловне. А она – похоронили! Нет, не может быть! «Схватился за стену, ноги не держат, сел прямо на грязный пол, спиной к стене, и плачет, как ребенок». Ольга Кирилловна объяснила ему, что квартира пустая, тетка все погрузила в контейнер и увезла в Ростов. «Как, а картины?!» Взял теткин адрес и сказал, что прямо на «Москвиче» к ней поедет…» (Из показаний Ольги Кирилловны.)
Тетка рассказывала следователю: «Приехал художник из Москвы на своем «Москвиче». Сразу – где Алешкины картины? А мы контейнер только получили. Вот, говорю. А он возмущается: остальные-то где? Так вот все, говорю, а он не верит. Стал допытываться: кто забрал остальные? А откуда я знаю, что Алешка-то рисовал? После смерти Клавдии, его матери, ведь и с праздником не поздравит. А вот художник хотел Алешкину большую картину забрать, на которой смерть отца, Клавдия молодая в войну и сам Алешка, маленький, и еще фашист безголовый, вернее, голова оторвана и на земле, у сапог, лежит. Впечатлительная картина. Ну, вот, этот художник, Костей его звали, хотел все картины забрать. Но мы люди простые, в искусстве не шибко понимаем – сын-то у меня на заводе работает. Но мы ни в какую не соглашаемся. Однако согласились снести картины в музейное хранилище, чтобы не портились. С тем он и уехал. Правда, плакал в последний день, уж больно горько плакал и все себя винил. Они с сыном тогда крепко выпили, и он ему всю свою нескладную жизнь рассказал. А теперь я вот от вас узнала, что по дороге в Москву разбился. Надо же такому случиться. Жаль их, дружков-то, как же нелепо поумирали…»
Ветлугину все понятно: Барков не сомневался, что кражу совершила Намёткина. Она приходила на квартиру Купреева, когда там жил Барков. Возможно, предлагала ему сделку: Стивенс тогда был в Москве. Чем закончилась та встреча, знают теперь только Стивенсы. Ясно, что кража была совершена в те три дня между отъездом Баркова и приездом Купреева. Когда Купреев приехал, он сразу увидел, что портрет Вареньки исчез, как исчезли и другие картины, исключая лишь огромную «Курскую битву». Это было потрясение, и сердце его не выдержало.
Потолицын горько сетует: он узнал о смерти Купреева только под Новый год, и то случайно: кто-то из графиков в кулуарах какого-то заседания упомянул о гибели Баркова под Ростовом, а кто-то добавил о странной смерти Купреева. Потолицын не поверил: этого не может быть! Почему? – удивились говорившие. Но он не знал почему. Он пришел домой, не зная, что ему делать: ехать ли в Москву? Но зачем? Теперь-то зачем? Побывать на могиле? Жена подсказала позвонить Николаю Ивановичу Грудастову.
Николай Иванович знал о гибели Баркова, слышал, что комиссия по его художественному наследию обнаружила какие-то смелые иллюстрации к рассказам Зощенко. А о смерти Купреева он не знал; поразился, закашлялся, не поверил. Конечно, никакой комиссии никто не создавал: Купреев не был членом Союза. «Как же так? Как же так?» – повторял Николай Иванович. «Но где, где картины?» – кричал в трубку Потолицын. «Надо разобраться», – подавленно отвечал Николай Иванович.
После Нового года Потолицын полетел в Москву. В купреевской квартире уже жила семья молодоженов с грудным ребенком. Они ничего не знали. Ольга Кирилловна с мужем уехали в подмосковный санаторий. В домоуправлении тоже почти ничего не знали: о смерти-то знали – от разрыва сердца, об одиночестве – совсем оказался один, о картинах – ничего. В Москве абсолютно никто ничего не знал о судьбе картин Алексея Купреева. После больших хлопот удалось постфактум открыть следственное дело. Прошел год, а результатов никаких, большинство картин художника исчезло бесследно.
Но нет ничего тайного, что бы не стало явным.
Потолицын воспрянул, обрадовался, когда услышал о лондонской выставке. Все-таки открылись! Все-таки не погибли, существуют! Он примчался в Москву, развил неугомонную деятельность: всех тормошил, торопил, призывал, стыдил. И не безрезультатно: кое-что важное вскрылось.
Прежде всего то, что через таможню прошли семь холстов Купреева. Правда, они были документированы по всем правилам. Каждый холст имел стоимость, установленную бюро по вывозу художественных ценностей. Стоимость была небольшая по причине неизвестности художника. Более того – Купреева определили как непрофессионального, самодеятельного живописца. Были справки о налоге, о таможенном сборе и даже о смерти художника? И кто их вывозил? Антонина Иосифовна Намёткина, гражданка СССР, вышедшая замуж за подданного Великобритании Хью Стивенса.
Потолицын наивно считал, что это достаточные основания, чтобы требовать возврата картин на Родину, так как Намёткина завладела ими «путем кражи».
Но где доказательства кражи?!
Ветлугин ходил по кабинету, бесконечно курил, размышляя. Уже было позднее утро, яркое, солнечное. «Надо бы поесть», – подумал он. Пошел в кухню. Без аппетита съел яичницу, выпил кофе. И сверлила мозг противная мыслишка: «Все ясно, а доказательств никаких».
Рэй Грейхауз по его просьбе звонил Дэвиду Маркусу, интересовался миссис Стивенс.
«О, это такая романтическая история! Это такой любовный роман! Столько приключений! – захлебываясь в говорливой радости, сообщал Дэвид Маркус. Можно было представить, как летит слюна в трубку, как непоседливо бегает вокруг телефона этот маленький круглый человечек с постоянной фальшивой улыбочкой на толстом лице, довольный, что он нужен, что без него не обойтись. – Она вырвалась из России! О, это настоящий роман! Ее долго не пускали. Мистер Стивенс в нее влюбился. Вы знаете, что его жена умерла? Но он намного старше Эн… Вы спрашиваете, почему ее зовут «Эн»? Так хочет она… Почему все же «Эн»? Я думаю, что сокращение от Эн-тонина. Вам таки понятно теперь? Вы знаете, что мистеру Стивенсу уже шестьдесят два года? А сколько Эн? Ей теперь тридцать четыре. Вы понимаете эту разницу? Сын министра Стивенса старше Эн. Но они счастливы. Эн так благодарна мистеру Стивенсу. Он спас ее от тоски и одиночества. От вечного страха. Вы знаете, как это в Советском Союзе?»
Рэй Грейхауз передавал прямую речь Дэвида Маркуса в его манере и интонациях, посмеиваясь: все-таки был этот неугомонный старикашка весьма непосредственным.
«Вы знаете, она так хотела уехать! – не уставая говорил он. – Почему они все-таки хотят уехать? Кстати, вам понравился этот художник?.. Вы еще не видели портрет этой девушки? Ах, увидите!.. Вы спрашиваете, почему он не в галерее? А вы знаете ответ? Ах, мистер Мэтьюз, у этих русских все им принадлежит. Государство – это они, а все, что у них, значит, тоже государственное. Говорите, что не понимаете? Я тоже не понимаю. Поэтому я уехал из Советского Союза значительно раньше Эн. Я хочу, чтобы мне принадлежало то, что я приобрел в этой жизни. Вы меня разве не понимаете? А, да: почему не в галерее? Они его могут потребовать обратно. Он у них показывался на выставке. Ну конечно, они этого боятся. Кто они? Конечно, мистер и миссис Стивенс. Ах, зачем вы меня о таком спрашиваете? Откуда я могу знать, как он к ним попал? Вы читали дневники Купреева? Вы, конечно, их читали. Эн была его приятельницей. А что я еще могу знать? Меня попросили сделать рекламу. Этот Купреев никому не известен, вы же понимаете?..»
Ветлугин сделал запись этого разговора и теперь в волнении наткнулся на фразу, которая хоть слегка, но обнадеживала: «Они его могут потребовать обратно». Значит, за портрет Вари нужно бороться. Одна из последующих фраз: «Ну конечно, они этого боятся». Они – это Стивенсы. Потому-то и держат его дома.
Разговор с Джеффри Робинсоном после его встречи с Хью Стивенсом Ветлугина разочаровал. Джеффри ему сказал, что сожалеет о том, что художник не стал известным на Родине, хотя находит простое объяснение в его скромности. Возможно, сказал он, существуют и другие причины, на которые нажимают Стивенсы. Он же готов с чистой совестью рекламировать его творчество, тем более что картины произвели на него приятное впечатление.
«Буду ли писать о самоубийстве? – переспросил задумчиво Робинсон и надолго замолчал. – Пожалуй, само слово не употреблю. Но в целом у меня грустные размышления. И между прочим, Виктор, какая ему теперь разница, где и как придет признание? Нет, бросать тень на Хью Стивенса я не намерен. Кстати говоря, твои утверждения остались недоказанными…»
Этот разговор злил Ветлугина. Не верит! Не хочет верить! И не нужно! Но сердило, разочаровывало: зачем связался с ним? Однако в порядочности Робинсона, в том, что он Хью Стивенсу и намеком не обмолвился о разговоре с ним, Ветлугин не сомневался. А ведь помочь мог решающе. Но он над схваткой, он выше. «Какая ему (Купрееву) теперь разница, где и как придет признание?»
Но ведь ложь же, ложь! Взял вырезку статейки Д. Маркуса в «Кей энд Эйч глоб». Подчеркнул красным: «…не укладывались в прокрустово ложе дозволенного в СССР». Ложь! «Не найдя в себе сил бороться, художник покончил с собой». Ложь! «Нас восхищает благородное мужество мистера и миссис Стивенс…» Ложь! Не благородное мужество, а преступный бизнес!
И это простить?..
Ветлугину вдруг становится предельно ясно, как он должен поступать. Его долг – бросить им в лицо правду. Всю правду! Обвинить их в убийстве Купреева. В заговоре с целью завладеть его картинами. В грязном, преступном бизнесе. Во лжи! В великой лжи! Он должен их разоблачить. Он должен не допустить распродажу! И он постарается это сделать!
Он позвонил Рэю Грейхаузу.
– Рэй, книжная фирма закрывается. К Стивенсам поеду я один.
– Что случилось, Виктор?
– Я скажу всю правду. Нет, не о книжной фирме. О смерти Купреева. О том, как они украли его картины.
– Но ведь это не доказано.
– Они знают правду. И они должны ее бояться.
– Я к тебе сейчас подъеду.
– Нет, приезжай позже. А сейчас позвони Стивенсу и скажи, что интерес к изданию книги пропал, что отношения прерываются.
– Ты уверен в том, что задумал?
– Да, уверен.
– Может быть, все же я сейчас приеду?
– Нет, не надо. Я чувствую, что это единственно правильный путь.
Ветлугин сел за письменный стол и стал писать. Ему было необходимо письменно изложить логику обвинений. Он всегда делал записи, продумывал на бумаге то, что должен был высказать. После такой работы он никогда не нуждался в записях. Все уже было твердо уложено в голове.
Он писал долго, часа два. Это уже была основа статьи. А статью он завтра же напишет! Только надо действовать! – говорил он себе. Только правдой можно изменить положение вещей. Только правда всесильна! В этом истина.
Ветлугин выпил кофе, сжевал бутерброд, надел строгий темный костюм, голубую рубашку, красивый шелковый галстук. Он должен быть достойным представителем – да, и страны, и светлой памяти художника, который не хотел быть признанным на чужбине, а тем более и в мыслях не держал коммерческого успеха своих картин. Да, если они спасители, то пусть передадут картины в любую галерею – даже здесь, в Англии. Но не наживаются на них!
Ветлугин был весь сосредоточен на разговоре со Стивенсами и решил, что лучше ему отвлечься, а то перегорит вся сердитость. Лучше послушать классику в оставшиеся полчаса.
Он поставил Третий концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром. Напряженно поплыла приглушенная мелодия, и сразу беспокойно, чудно взлетели фортепьянные звуки и устремились ввысь, в поднебесье. И напряжение нарастало, это уже был оркестровый поток, и поверх него, едва касаясь, с легкостью и стремительностью полевых кузнечиков прыгали-летели звуки. Какая сила утверждения! И лилось беспокойство, нежность, целеустремленность. И тайна сущего, и что-то еще: простор земли, человек и небо над ним – и любовь! А дальше – изломанность, неуверенность, тревоги, сомнения и что-то очень трагическое, печальное, то, что связано со смертью. И вновь преодоление, надежда, порыв, улыбка. И уже просто жизнь, человеческая жизнь, полет, мечтательный полет. И вот тут – глубина всего сущего, беспредельность земли и неба, жизнеутверждение, стремительность, легкая стремительность фортепьянных «кузнечиков». Нет, нет и нет ничего проникновеннее музыки!
Прослушав первую часть концерта, Ветлугин встал, прошелся по гостиной. Он чувствовал, как сквозь него промчался очистительный ветер. И в душе, и в сердце утвердились еще большая решимость, еще большая убежденность в необходимости и правильности его поступков.
II
Особняк Стивенсов стоял на развилке: улица Голд-херст-роуд упиралась в него и разветвлялась на Абер-гарденс и Дэйр-террэс. Это был большой двухэтажный дом белого цвета. В углу палисадника росла старая акация, закрывшая своей зеленью треть дома. Два фронтальных окна в гостиной, задернутые шторами, были огромными, от пола. Перед ними лепились аляповатые балкончики. Одно из окон было приоткрыто, и солнце, пронизывающее гостиную сбоку, высвечивало кресло, низкий столик, винтовую лестницу. Ветлугин увидел, как солнечную полосу пересек Хью Стивенс. «Надо идти», – решил он.
Ветлугин, конечно, волновался, как волнуются перед ответственным экзаменом. Но внешне он выглядел спокойным, более того – любопытствующе-небрежным. Он не спеша открыл железную калитку, не спеша оглядел дом, задержав внимание на окнах. Он чувствовал, что его заметили, и остановился, чтобы его лучше рассмотрели, достал блокнот, вроде бы проверяя адрес, и только после этого взошел на крыльцо и нажал кнопку звонка. Ему долго не открывали, но вот наконец вышел мистер Стивенс. Он не скрывал недоумения.
– Мистер Стивенс? – вопросительно спросил Ветлугин, внимательно, с легкой иронией смотря ему в глаза.
Этот изучающий взгляд озадачил Стивенса.
– Да, это я, – холодно ответил Стивенс.
– Добрый день, мистер Стивенс. Я Ветлугин. Виктор Ветлугин, советский журналист.
– Неужели? – удивился Стивенс. Он не сумел скрыть беспокойства.
– Я пришел к вам и вашей жене Антонине Намёткиной, – ее имя и фамилию Ветлугин произнес по-русски медленно и четко, – для разговора о художнике Купрееве.
– Что вы хотите знать? – спросил Стивенс, и голос его дрогнул.
– Вы не хотели бы меня впустить в дом? – с вызовом поинтересовался Ветлугин. Намекнуть англичанину на невежливость, а тем более «бросить вызов», – это значит быть почти уверенным, что вызов будет принят.
Но Хью Стивенс был растерян. Разглядывая Ветлугина из окна, он даже не заподозрил, что это «советский».
– Простите, но мы вас не приглашали, – холодно сказал он.
– Я тоже не думал, что судьба сведет меня с вами, – не менее холодно ответил Ветлугин.
– Хорошо, проходите, – уже с высокомерием произнес Стивенс.
Гостиная была огромная, высокая, уставленная старинной мебелью викторианского стиля. По стенам висели картины, тоже старинные, в тяжелых позолоченных рамах. И только повернувшись, Ветлугин увидел портрет Вари. Его повесили временно, у самой двери.
Варенька поразила Ветлугина. Столько в ней было солнечной радости, доброты, любви. Ветлугин подошел ближе – поразительный портрет! И так нелепо-странно было ее присутствие здесь. Казалось, она сама удивляется и тревожится: попала-то сюда случайно, а вот – в заточении.
«Как это могло случиться, как?!» – подумал Ветлугин. Все ей здесь чуждо. И будто она смотрит на него с легкой укоризной и светлой надеждой. Будто верит, что он совершит добро, что он явился, чтобы спасти ее, вырвать из заточения. И столько в ее глазах спокойной уверенности в том, что не может, не должно восторжествовать зло.
– Садитесь, – услышал Ветлугин жесткое приглашение. Стивенс указывал ему на кресло. – Тонья, где ты? Тут пришел советский журналист! – крикнул он.
Сначала на винтовой лестнице показалась длинная юбка, заметающая скрип ступеней, а затем в просветах ее цветастая кофточка, ее длинные черные волосы.
Она смотрела на Ветлугина враждебно и презрительно, и видно было, что едва скрывает негодование. Конечно, она слышала их разговор.
– А откуда это известно, что он журналист? – Она осталась в отдалении, облокотившись на инкрустированный секретер.
Ветлугин молча достал бумажник, вытащил журналистскую карточку с фотографией и показал Стивенсу. Тому было неприятно: это не в английских манерах. Он мельком взглянул и торопливым движением руки отстранил удостоверение.
Но «Тонья» держалась агрессивно.
– Дайте, – сказала она, направляясь к Ветлугину.
– Не обязательно, – ответил он твердо и положил удостоверение в бумажник.
– А, видно, не с добром явился?
– А разве к добрым людям?
– Отчего же так? – Она обратилась к мужу: – Зачем ты его впустил? Я же тебе говорила, что они явятся.
– Успокойся, Тонья. Он может подумать, что мы боимся.
– Я знаю, что вам есть чего бояться, – вставил Ветлугин.
– Это чего же? – взвилась Антонина. Ветлугин молчал, тяжело и мрачно смотрел на нее. – Вы что, пришли нас запугивать? Не выйдет, товарищ! – кипела она. К Ветлугину она обращалась только по-русски. – Здесь вам не Советский Союз!
– Тонья! – укоризненно произнес Стивенс.
– А почему вы действительно меня боитесь? – спросил Ветлугин.
– Мы вас не боимся, – поспешно сказал Хью Стивенс.
– Мы вас презираем, – зло добавила Антонина.
«Нет, не буду я с ней вступать в перепалку, – решил Ветлугин. – Я пришел не ругаться, а обвинять! А ведь боятся, да как боятся! Вернее, она боится! Значит, я прав! Значит, так и было!»
– Я могу объяснить цель своего прихода?
– Пожалуйста, – холодно предложил Стивенс.
– Вы являетесь обладателями большинства картин Купреева, – спокойно начал Ветлугин. – Я думаю, лучших его картин. Не правда ли, странно, что вы оказались собственниками, можно сказать, всего творчества художника? Как это могло случиться?
Ветлугин сделал паузу и задумчиво посмотрел на Хью Стивенса. Тот потупился.
– Зачем вы явились, Ветлугин? – крикнула Антонина. Продолжала с сарказмом: – Может быть, потребовать возврата картин на горячо любимую Родину? Они же после смерти Купреева принадлежат народу, вашему народному государству. Не удастся! – Самоуверенно добавила: – Безнадежна ваша миссия, Ветлугин.
– Моя миссия не безнадежна, – твердо сказал Ветлугин. – Если бы она была безнадежна, я бы к вам не пришел. Мы располагаем данными, что вы завладели картинами преступным образом.
– Это неправда! – возмутился Стивенс.
– Это правда, – спокойно сказал Ветлугин.
– Я же тебе говорила, что без шантажа не обойдется! – крикнула Антонина.
– Тонья, объясни, как все было, – раздраженно попросил мистер Стивенс. Он уже сердился.
– Я не хочу с ним разговаривать, – возмутилась «Тонья». – Ты посмотри – он же ведет допрос! Разговаривай с ним сам.
Она пересекла комнату и села на диван, закурила. Над ней полулежала обнаженная дева с классическим профилем – из Афродит восемнадцатого века. Сизый дымок потянулся к розоватому пышному телу.
– Моя жена хорошо знала художника Купреева, – с ледяной неприязнью пояснил Хью Стивенс. – Она его посещала в больнице, где его лечили от галлюцинаций. У него была навязчивая идея: он не хотел жить. Тонья, как могла, отговаривала его от рокового шага. Но переубедить Купреева было невозможно. У нас, мистер Ветлугин, – говорил Стивенс назидательно и высокомерно, – между прочим, есть собственноручное завещание художника. В нем он просит мою жену распорядиться картинами по своему усмотрению. Да, должен признаться, – продолжал Стивенс твердо, – потребовалась определенная изворотливость, чтобы вывезти его картины из вашей страны. Но я не вижу в этом ничего незаконного.
Мистер Стивенс был доволен своей речью и, расслабляясь, откинулся на спинку кресла. На его лице окаменело выражение неприступного самодовольства.
«Вот, оказывается, что! – Ветлугин почувствовал, как гнев закипает в нем. – Они и наследники, и спасители! Благородные, честные, чистые! А я им допрос учиняю! Особенно этой…» Он вспомнил, что Джеффри Робинсон ему прямо сказал: Стивенсы заработают на Купрееве тысяч тридцать – сорок!
«Каково, а? Завещание! – возмущенно думал Ветлугин. – А ведь почерк Купреева известен по его записям. Однако стой! – осенило его. – Стивенс искренне верит в то, что сказал! Значит, эта… ему наврала?! И теперь боится, что я знаю то, что было на самом деле? А я ведь действительно знаю!»
– Если существует завещание, – тихо сказал Ветлугин, сдерживая гнев, чтобы не сорваться, не закричать, – то зачем вам было проявлять изворотливость при вывозе картин? Но если оно и существует, то это подделка!..
– Провокация, – мрачно перебила Антонина.
– Нет, миссис Стивенс, это завещание написали вы сами. Оно нужно только вашему мужу. Больше никому. На вашей совести – да есть ли она у вас?! – Ветлугин уже говорил во весь голос, резко, – на вашей совести, – повторил он, – смерть Купреева! Вы убили его! Потому что вы украли его картины! И когда он обнаружил эту кражу, его сердце не выдержало…
– Хью, останови его! – закричала Антонина. Она вскочила с дивана, подбежала. – Останови его! Это провокация!
Но Ветлугин не останавливался. Видно, в его взгляде, обращенном на Стивенса, было столько праведного гнева, что тот замер, не то испуганный, не то желающий дослушать. Он даже не обращал на Антонину внимания.
– Вот портрет женщины, – Ветлугин указал на Вареньку, – которую Купреев бесконечно любил. Художник очень тяжело переживал ее смерть. – Ветлугин помолчал. – У Купреева было больное сердце. Он находился в санатории, когда его посетила ваша нынешняя жена. Он уже чувствовал себя хорошо, и его собирались выписывать. Почитайте еще раз третью тетрадь. И там не галлюцинации описаны, а мучительная, невыносимая тоска по любимой. Разве не так? Кстати говоря, там описан и приезд к нему друга, художника Баркова, – продолжал Ветлугин. – Барков из-за любовной неурядицы попросился пожить на его квартире. Между прочим, ваша нынешняя жена у него на квартире и познакомилась с Купреевым. Почитайте первую тетрадь.
– Откуда вы знаете дневники?! – вскрикнула испуганно Антонина. – Неужели вы тот самый журналист?!
– Да, тот самый, – подтвердил Ветлугин.
– Сколько же вас тут держат?! – Она ненавидяще смотрела на него. Догадливо воскликнула: – Хью, а не агентом ли был твой издатель?
Стивенс сидел окаменевший. Он был ошеломлен происходящим. По-видимому, он ничего подобного не предполагал.
– Той осенью Барков много пил, – продолжал Ветлугин. – Не составляло никакого труда взять ключи от квартиры и сделать их копию. Я думаю, ваша нынешняя жена, – слово «нынешняя» Ветлугин ядовито-презрительно подчеркивал, – это и сделала. Потом Барков укатил в Ригу, а вы вернулись в Лондон. Вы настойчиво просили к тому времени уже возлюбленную или невесту, – жестко говорил Ветлугин, – скупить как можно больше картин Купреева. Вы понимали, что на них можно сделать хороший бизнес, особенно если Купреева записать в диссиденты. Это вы и сделали в конечном итоге и надеетесь заработать тысяч сорок. – При упоминании этой цифры Стивенс вопросительно вскинул брови. – Но вы, мистер Стивенс, не знали, что Купреев отказывается вообще что-либо продавать, а тем более за границу, вам. Это знала ваша нынешняя жена. Она решила их украсть. Подозрение пало бы на Баркова, на кого угодно еще, но никак не на нее. Допускаю, она не предполагала, что кража для Купреева станет смертельным ударом. Но удар оказался смертельным.
– Хью, выгони его! – истерично потребовала Антонина.
– Я умею драться, – неожиданно для себя сердито выпалил Ветлугин. Но тут же взял себя в руки, продолжал со спокойной твердостью: – Смерть Купреева обрадовала вашу жену. А когда в похоронной суматохе ей удалось заполучить дневники, она была уверена, что никто никогда не узнает правды. Но нет ничего тайного, что бы не стало явным! И это – вечная истина. Теперь вам понятен мой приход?
– Хью, не верь ему, – потребовала Антонина.
Мистер Стивенс сидел, откинувшись к спинке кресла, утопая в нем. Его руки с коричневатыми старческими пятнами вяло лежали на подлокотниках. Он пребывал в глубокой задумчивости. Стивенс понимал, что Ветлугин говорит правду. Следовательно, он, Стивенс, соучастник кражи. Более того – ее вдохновитель, несмотря на то что ни о чем подобном никогда не думал.
