Текст книги "Нулевая долгота"
Автор книги: Валерий Рогов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)
На гранитной солнечной набережной Москвы-реки наконец появился радостный и улыбающийся Вадим Татушкин. Ветлугин встал, они обнялись.
– Видел, видел ее. И кстати, давно знаю, – сразу заговорил Татушкин о матери Вячеслава Песчинского. – Там все просто. Там все очень просто, Виктор, – опечалился он. – Ее сын погиб. Да, просто погиб. В атаке. А потом наши вынуждены были отступить. Долгие годы он считался пропавшим без вести. Но теперь она знает, что он погиб. Понимаешь, следопыты… По местам боевой славы… Уж не знаю, правильно ли все это? Все-таки детские души… – Вадим сбивался, не находя нужных слов.
– Конечно, правильно, Вадим. О чем ты говоришь?
– Понимаешь, о частностях. Дело в том, что тот луг, где он погиб, весь в осколках и гильзах и трава там неровно растет. И в местах, где буйно, они, представляешь, определили: копни – кости. Говорят, что при этом мужают. Я все-таки не согласен: нехорошо как-то…
Они так и не садились, и Вадим задумчиво смотрел мимо Ветлугина вдаль – за железнодорожный мост, на лесистую крутизну правого берега Москвы-реки с допетровским храмом-монастырем.
– Да, конечно, – опомнился Татушкин. – Но я все больше убеждаюсь: лучше не надо. Лучше, честно скажу тебе, не вскрывать, не тревожить прах солдат… В общем, они, то есть следопыты, нашли его комсомольский билет. Почвы там песчаные… Ах, не об этом! А билет прострелен насквозь. Ну, понимаешь, ценная находка для школьного музея. – Голос Вадима срывался, глох, а сам он то печалился, то суровел и все темнел лицом. – Ну, они разыскали его мать, пригласили на слет. А она, ну понимаешь, не выдержала: нервы сдали. Она теперь больная… полубезумная.
После тягостного молчания Ветлугин спросил:
– Как твоя книга? Как ты ее окончательно назвал?
– «Без вести не пропали». Уже в верстке. Там, кстати, есть главка и о Песчинском. Ему ведь и семнадцати не было, когда он ушел на фронт. О его матери – почти ничего. Разве расскажешь всю правду? Вся правда – всегда мучительна. Она так сразу все высвечивает, словно пожар в ночи. Понимаешь?
– Понимаю, – сказал Ветлугин.
– А его мать… Она, конечно, в обиде: никто ничего не может сказать о нем на войне. Никто ничего не может вспомнить о нем – о рядовом! У него не было даже медальки! Тогда, в сорок первом – сорок втором, не щедро давали награды. Это потом, в сорок третьем, когда началось наступление. А она – да, конечно, – уже лет семь ходит со своим ватманским листом и треногой и все надеется услышать, что он был честным и храбрым солдатом, ее сын. Понимаешь, ей надо услышать и узнать от живого очевидца. Понимаешь?
– Понимаю, – сказал Ветлугин и задумчиво произнес: – Этот День Победы – порохом пропах. Это праздник – с сединою на висках. Это – радость…
– Да, это радость – со слезами на глазах, – подхватил Татушкин. И, резко изменив тему разговора, напрямик спросил: – Скажи, Виктор, почему Барреты не приехали в Советский Союз?
– Не знаю, Вадик, не знаю.
– Знаешь, Витенька, знаешь, – вздохнул Татушкин.
– Да, знаю: Гарольд Баррет не разрешил.
– Почему?! – удивился Татушкин.
– «Ржавчина холодной войны». Так бы я написал в газетном комментарии.
– Я серьезно тебя спрашиваю, Виктор.
– Серьезно?! Кто такой Гарольд Баррет? Фермер? Человек от земли. Прямой и ясный. Политику не любит и не признает. Послевоенную судьбу Пошатаева не только не принял, но и оскорбился за сестру. Попробуй его переубедить – не удастся.
– Странно, – пожал плечами Татушкин. – Я об этом не думал. Может быть, он чем-то обижен?
– Быть может, – согласился Ветлугин.
– Послушай, Виктор, – растерянно продолжал Вадим, – ну а Элизабет и ее сын Джордж? Они бы приехали?
– Безусловно. Тогда – безусловно. Вряд ли сейчас. Время ушло, эмоциональный заряд… А потом: кто сейчас у власти в Великобритании? Консерваторы во главе с воинственной «железной леди».
– Ну и что? Ты иронизируешь, конечно?
– Немножко.
– Значит, они никогда не приедут к нам?
– Не знаю, Вадим. Вот этого я действительно не знаю. Но я хотел бы, – задумчиво произнес Ветлугин, – чтобы благословенные времена разрядки не кончались.
– Этого хотят все, Виктор, – поддержал Татушкин. И, смущаясь, продолжал: – Знаешь, а ведь я книгу посвятил отцу. Он погиб под Москвой в народном ополчении.
– Я помню, Вадик. Я хорошо все помню.
– Мама хотела бы, – тихо произнес он, – чтобы мы пришли. Чтобы отметили День Победы у нас. Она пирог испекла.
– С радостью, Вадик.
Они поднялись и направились от сонно блистающей на майском солнце Москвы-реки к людскому муравейнику на парковой набережной у Крымского моста.
Этот деньСверкали, звенели медали на пиджаках и выцветших гимнастерках. Расплывались улыбчиво, счастливо пожилые лица. Обнимались, жали руки, хлопали по плечам. Кто-то пел «Бьется в тесной печурке огонь…», а кто-то – «Темную ночь». Где-то, томя сердце, играла гармонь. И все ветераны, как один, фотографировались – долго, попеременно, торжественно и весело. И среди них гордо, с достоинством держались Герои Советского Союза, полковники и генералы; и совсем просто кавалеры орденов Славы. Сновали репортеры газет, телевидения, радио, не зная точно, у кого брать интервью; обращались и к тому, и к этому, и любой, без исключения, ветеран, не теряясь, громко и решительно заявлял: «Берегите мир!..»
Людские толпы текли по набережной. Все с любопытством смотрели, слушали, расспрашивали. Уставая, стояли в очередях за пивом и бутербродами…
Крымский мост со знаменитой стальной дугой, казалось, прогибается от нашествия все новых и новых толп, которые регулярно выбрасывали на поверхность две станции метро. И машины на мосту едва двигались среди людей, и шоферы вежливо посигналивали…
И новые потоки вытесняли с набережной ранее прибывших, и те уходили в тенистые аллеи парка, где – кафе, аттракционы, танцы, лодки, концерты, буфеты… Новые же, как и те, предыдущие, текли толпой – смотрели, расспрашивали, слушали. А ветераны всё фотографировались и всё повторяли: «Берегите мир!..»
И среди всего этого столпотворения, разноголосицы, сверкания окаменевшим черным изваянием, как обгоревшее дерево в блистающем весеннем половодье, стояла старая мать Вячеслава Песчинского с невидящими, полными слез глазами – в своей последней надежде узнать что-нибудь от кого-нибудь о жизни и смерти на войне семнадцатилетнего рядового, ее единственного сына.
1980
Апрель в Лиссабоне
В цветущие, прекраснейшие лета,
Когда Любовь столь властна над Судьбою…
…Зачем не умер я тому три года?
Ф. Петрарка
Злополучная тема о путях португальской революции, похоже, разрушала их отношения. Фролов наотрез отказался прочесть лекцию. Людмила Николаевна – так ее звали студенты исторического факультета, где она преподавала французский язык, а для Фролова просто Мила, – не понимала этот категоричный отказ, как и его неожиданное упрямство. Она тоже заупрямилась, настаивая на согласии. Она говорила ему, что это будет прекрасным дополнением к тому циклу лекций по экономике латиноамериканских стран, который он прочел на факультете полгода назад и который высоко оценили, что это поможет ему занять профессорскую должность, о которой он мечтал. И, конечно, о том, что он подводит ее, что она уже договорилась о его выступлении в ректорате, объявила студентам. Мила была настойчива. Однако Фролов молчаливо и отчужденно выслушивал все ее аргументы и повторял одно: «Нет, никогда».
– Но почему же?! – восклицала она, испытывая и раздражение, и недоумение, и даже неприязнь к нему, чего еще не случалось за время их в общем-то спокойных и достаточно радужных отношений. – Ты же только и вспоминаешь о Португалии, хотя был там всего три дня. Ты же все знаешь об этой стране! Обо всем, что там происходило и происходит. Ты же можешь выступать без всякой подготовки, хоть сию же минуту. – Она упрямо убеждала, настаивала, уговаривала: – Саша, ты же сам говорил, что у тебя не было ничего более яркого в жизни, чем прикосновение к португальской революции. Ну, пожалуйста, сделай это ради меня. Пожалуйста, Саша, очень прошу.
– Нет, никогда, – твердил он.
Считают, что интуиция есть чувство истины, и интуитивно Людмила сознавала ту истину, что если она преодолеет это упрямство Фролова, то добьется и того, что было теперь главным в ее жизни, – выйдет за него замуж.
Она долго ждала его, Фролова. Именно таким она представляла своего мужа – и по внешнему облику, и по жизненным устремлениям. Он идеально совпадал с тем образом, который рисовался в ее грезах еще в девичестве. Долго, очень долго она его искала – ей шел двадцать девятый год. Но она именно искала его, а не ждала. Людмила уже была однажды замужем, но разошлась с мужем быстро и без сожалений – он ее не устраивал. У нее всегда было много поклонников, она привыкла к тому, что нравится мужчинам. Всем, кто привлекал прежде всего ее внимание.
Людмила действительно была красивая и умная женщина. Высокая, длинноногая, с великолепными, золотистого цвета, чуть вьющимися волосами, с гладким беломраморным лицом древнегреческих богинь, которое не портили, а украшали большие круглые очки. Из-за чистых увеличительных стекол спокойно и твердо смотрели агатовые глаза. Студенты в восхищенном вожделении именовали ее «секс-бомбой», среди профессорско-преподавательского состава она слыла «богиней».
Все, что Людмила делала или говорила, всегда замечали и запоминали. А быть постоянно на виду нелегко. Но для гордой Людмилы Николаевны Волховицкой еще труднее было признавать промахи или отступать. Понятно, что ошибок она не делала. В этом она умела убеждать и себя, и других. И поэтому теперь она ругала и даже проклинала себя за необдуманность и опрометчивость заявления, что лучшего знатока португальских дел, чем Фролов, им не найти. Она упорствовала бескомпромиссно, настаивая на своем. А он отказывался наотрез. С беспокойством Людмила сознавала, что неожиданно вспыхнувшая неуступчивость создает серьезную трещину и может стать началом конца их отношений.
«Но почему же? Почему же?!» – в отчаянии спрашивала она себя.
…Жозе да Силва был поражен. Да что там – потрясен! На его выразительном лице отразились испуг, растерянность, неверие. Он отбросил большое, грузное тело к самолетному иллюминатору, выставив, как защиту, мощные руки с растопыренными пальцами. В темно-карих глазах Жозе да Силвы застыли недоумение и почти ужас. Так, вероятно, ведут себя правоверные католики, оказавшись перед самим дьяволом.
Фролов и сам был поражен: такая бурная реакция всего лишь на известие о том, что он, Фролов, – русский.
Но, видимо, Жозе да Силва умышленно демонстрировал ужас. Через несколько секунд на толстых щеках его уже была улыбка, глаза сверкали любопытством.
– Вы шутите, сеньор?
– Нет, – ответил Фролов. – А почему вас это так удивило?
– Впервые встречаю русского, – искренне объяснил Жозе да Силва. – А знаете, в нашем кругу есть поверье, что встреча с русским не к добру. Но, сеньор, я не суеверен. А вы из Москвы?
– Да, из Москвы.
– А летите в Лиссабон?
– Да, в Лиссабон.
– А почему вы летите в Лиссабон из Бразилии?
– Потому что я был в Бразилии в командировке.
– А долго вы были в Бразилии?
– Месяц, – сухо сказал Фролов. Это походило на допрос, и это ему не понравилось. Он закурил, достал газету и стал читать. Жозе да Силва примолк, но не спускал с него глаз.
В облике человека, как известно, главное – глаза. Глаза Жозе да Силвы были близко поставлены и очень странные: зрачок правого глаза помещался в дальнем углу, непонятно куда нацеленный, а широко открытый, неморгающий левый глаз упирался в собеседника, как дуло пистолета. Ощущение было не из приятных.
М-да, сосед его благообразием не отличался. Большая голова как бы делилась на две части. Верхняя была сужена, с низким лбом, который к тому же прикрывали гладкие, тщательно уложенные волосы. Густые прямые брови почти доставали до прически. Тонкий длинный нос с горбинкой соединял узкую верхнюю часть лица с тяжелой, толстощекой нижней. Ее украшали тонкие усы и смолисто-черная короткая борода, подстриженная полукругом. Диспропорцию лица как-то выравнивали большие торчащие уши. Шеи у Жозе да Силвы как бы не было.
Фролов решил воспользоваться первым же удобным моментом и перейти в конец салона, где все кресла были свободными. Еще в аэропорту Сан-Пауло он обратил внимание на Жозе да Силву, который, дымя сигарой, то ли поучал, то ли отчитывал двоих мужчин среднего роста, средних лет, похожих друг на друга. Вместе же, втроем, они демонстрировали самоуверенность и самодовольство, подчеркнуто не замечая суеты аэропорта. И тем более была поразительна реакция Жозе да Силвы, когда они знакомились, оказавшись волею случая соседями в самолете.
Вечерняя газета, купленная Фроловым в аэропорту, была малоинтересной – ничего серьезного. Он сунул ее в сумку переднего кресла. Жозе да Силва не спускал с него глаз.
– Что вы все так смотрите на меня? – усмехнулся Фролов. – Можно подумать, что вы и вправду хотите разглядеть чертовы рожки.
– О, нет, сеньор, извините меня. Темперамент! Не каждый день такое соседство.
– Кто вы по профессии? – смягчаясь, поинтересовался Фролов.
– Я бизнесмен, – с достоинством ответил Жозе да Силва. – Я директор компании. Мы осуществляем поставки кофе. – И спросил, раскуривая сигару: – Вы бывали раньше в Лиссабоне?
– Ни разу.
– Я понимаю. Раньше ведь русским был закрыт въезд в страну. – Помолчал, встрепенулся: – А после переворота?
– После революции… – не столько спросил, сколько уточнил Фролов.
– Да, конечно, после революции, – поправился Жозе да Силва.
– Не бывал. А вы?
– Первый раз лечу, – он запнулся, – после революции. Честно вам признаюсь: без желания. Меня поездка даже пугает.
– А почему? – с умышленной наивностью спросил Фролов.
– Ха-ха, – сказал Жозе да Силва. – Я теперь как капиталист персона нон грата в Португалии. И если бы не дела фирмы… Компанию, связанную с нами, хотят национализировать. Ее уже захватили рабочие. Я вам скажу: все это кончится полным развалом экономики. Разрешите вас угостить бренди? – предложил он, доставая фляжку в черной коже. Стюардесса принесла стаканчики. – Приятно с вами познакомиться, – сказал Жозе да Силва, высоко подняв стаканчик.
Бренди был душистый и приятный. Капиталист Жозе да Силва выпил его одним глотком и, как положено, с удовольствием задымил сигарой. Выпили еще по глотку.
– Скажите, сеньор русский, – осторожно продолжал Жозе да Силва, – у вас, конечно, много друзей среди коммунистов в Португалии? Они вас будут встречать в Лиссабоне, не правда ли? Я не поверю, если вы скажете, что их у вас нет.
– Когда-то были, – ответил Фролов. – Но никто в Лиссабоне не знает о моем прилете.
Фролову показалось, что его попутчик облегченно вздохнул. В этот момент к ним подошла стюардесса с подносами – было время ужина.
После ужина Фролов хотел подремать, чтобы в Лиссабоне, не теряя ни часа, постараться побольше увидеть, узнать, и понять, и, если удастся, встретить своих единственных знакомых в Португалии – скульптора Мануэла Серру и его очаровательную жену, француженку Марианну Дебрэ. Давно, десять лет назад, он в течение двух недель сопровождал их в поездке по Советскому Союзу.
Жозе да Силва, не подозревая того, затронул самый сокровенный уголок сердца Александра Фролова. Конечно, ему хотелось прикоснуться к португальской революции, увидеть своими глазами возбужденную, изменившуюся жизнь Лиссабона. Но это не была вся правда. Ему не меньше хотелось вновь увидеть Мануэла Серру, а если говорить о сокровенном – Марианну Дебрэ, Машеньку, как он называл ее в своих тайных мечтах.
Та далекая встреча оказалась для Фролова роковой. Он влюбился в Марианну с первого взгляда, и эта сокрытая для всех тайна сердца делала его жизнь – да, десять лет! – не вполне понятной для окружающих – коллег, знакомых, друзей – и особенно расстраивала его отца с матерью, у которых он был единственным сыном. В свои тридцать пять лет он оставался убежденным холостяком, и никакие ухищрения его знакомых женщин, никакие увещевания родителей, даже слезы матери не могли ничего изменить.
В остальном у Фролова все было нормально, более того – успешно. Учась в аспирантуре, он быстрее других, причем блестяще, защитил кандидатскую диссертацию и теперь готовился к защите докторской. Он уже считался крупным специалистом по экономическим проблемам Латинской Америки, и его постоянно привлекали к выполнению ответственных поручений.
Внешне Фролов оставался тем же молодым человеком, как и десять лет назад, когда встретил Марианну. Конечно, он стал серьезнее и увереннее в себе. Научная работа не мешала ему заниматься спортом: он до сих пор азартно увлекался волейболом, играя за институтскую команду; каждую весну отправлялся в Домбай кататься на горных лыжах, а каждое лето – на туристские базы в самые отдаленные концы страны. Он много читал не только научной литературы, но и художественной, причем не только на русском языке, но и по-испански, португальски и английски. Короче говоря, образ жизни Фролова был налаженным и разносторонним – у него на все хватало времени. Когда порой случались приступы острой тоски, он знал, как поступать: садился в самолет или поезд и отправлялся в Ленинград, где жили родители, к семейному очагу, к друзьям детства и юности.
Надо сказать, что Фролов отличался завидной цельностью и решимостью в своих намерениях и поступках. Поэтому отношение к нему было полярным: одни его любили, другие ненавидели. Проявление и тех и других эмоций он воспринимал с невозмутимым спокойствием, оставаясь самим собой – плохим или хорошим, но Александром Фроловым. Его знания высоко ценили все, как бы к нему ни относились. Поэтому он часто ездил на научные конференции и симпозиумы, нередко за рубеж, как и на этот раз в Бразилию.
Но это была особая поездка. Особая прежде всего для Фролова. Еще улетая из Москвы в Сан-Пауло через Нью-Йорк, он знал, что на обратном пути изменит маршрут и остановится в Лиссабоне дня на два-три, чего бы это ему ни стоило. И сделает это непременно! И обязательно попытается повидать Мануэла Серру и Марианну Дебрэ.
Почему он не пытался это сделать раньше? Почему он не наводил справки о них? Однажды, правда, наводил. Это случилось примерно спустя год после того, как они улетели из Москвы. Но ему сухо сказали, что не следует проявлять излишний интерес. Больше он его не проявлял. Действительно, зачем и какой интерес? Мануэл – подпольщик, а кто Марианна, кроме того, что его жена? Все просто и ясно.
Да и кем в самом деле была для него Марианна, если задуматься серьезно? Однако она болью вошла в его сердце и там оставалась. Все эти годы он продолжал думать о ней. И, возможно, он ее идеализировал. Встречая новую женщину, он всегда, вздыхая, говорил себе: «Нет, это не Машенька». В одинокие поздние вечера он, бывало, часами беседовал с ней и даже, случалось, записывал их разговоры. Он понимал, что это ненормально, но отказываться от этого не хотел, потому что это были радостные, счастливые часы. Один из ящиков его стола был заветным. Там хранились эти записи и несколько фотографий той роковой для него поездки. Вот и все, что связывало Александра Фролова с женой португальского коммуниста-подпольщика Марианной Дебрэ, – боль и фантазии сердца. И теперь, после революции, он обязательно хотел повидать и Мануэла, и Марианну, не осознавая до конца, почему он должен – именно должен! – это сделать…
Капиталист Жозе да Силва в своих расспросах о коммунистах зашел с другого конца:
– Не правда ли, коммунисты часто бывают в Москве? Все коммунисты стремятся побывать в Москве, так ведь?
– А вы часто летали в Португалию при фашизме? – в свою очередь спросил Фролов и внимательно посмотрел ему в лицо. – У вас было много друзей среди фашистов?
– Я бизнесмен, – с гордой обиженностью произнес Жозе да Силва.
Фролов зевнул.
– Хочу спать, сеньор. Благодарю вас за бренди и компанию.
Он встал, достал с верхней полки плед, взял свой портфель и направился в конец салона, где были свободные ряды. Он сел к окну, открыл дымчатую шторку и предался созерцанию лунной ночи. Сияющая круглая луна была совсем рядом. На ее белом глянце четко рисовались синеватые силуэты. На темном небе мерцали крупные звезды. Яркая лунная дорожка шевелилась от сонного дыхания океана. А все остальное скрывала непроницаемая тьма. И Фролов смотрел на то, что выхватывал лунный свет, не отрываясь, ощущая, как к нему возвращается душевная умиротворенность. Он не заметил, как задремал. И сразу увидел:
…яркое солнце, голубое прозрачное море. Гладкая горячая галька – сочинский пляж.
Он, Мануэл, Марианна.
Он наступил на мяч, неловко упал, лежит на спине, больно ушиблен локоть.
Мануэл улыбается. У него стеснительная улыбка. А в грустных глазах вечная озабоченность. Он даже на сочинском пляже не может не думать о чем-то своем, о чем-то печальном, далеком и тревожном.
А Марианна заливается звонким смехом. А Марианна радостна, беззаботна. Она подбегает к нему, упавшему. Она протягивает ему маленькую руку, чтобы помочь подняться. А за ней – слепящее солнце. Вот он крепко взял ее руку, но опять неловко, и Марианна теряет равновесие и падает на него. Он ощущает ее всю. Рассыпавшиеся каштановые волосы упали ему на плечи. Два лица в непредвиденном приближении. Пропал ее смех. Они смотрят друг другу в глаза. И открывается тайна – мыслей, мечтаний. И им отчаянно грустно: они не могут принадлежать друг другу. Она чуть наклонилась, едва коснувшись его губ, и прошептала: «Саша».
И снова смех. Она с легкостью поднялась, увлекая его за собой. И он весь напрягся, рванулся вверх и уже стоял возле нее, высокий, сильный.
И все это длилось мгновение, но это для окружающих: они же коснулись вечности…
…Холодный дождь. Низкие тучи. Они плывут, цепляясь за вершины сосен. Порывистый, озлобленный ветер. Шереметьевский аэропорт.
Официальный представитель Геннадий Аркадьевич. Хотя молод, но уже держится солидно, излишне толст. Он произносит речь, желает успехов в борьбе с фашизмом, говорит о международной поддержке, о темной ночи, которая не вечна. А он переводит, а они грустно смотрят то на него, то на Геннадия Аркадьевича. Наконец тот крепко жмет руку Мануэлу, обнимает его и сочно троекратно целует. Целует ручку Марианне.
Потом Фролов обнимает Мануэла очень искренне, и они говорят друг другу что-то хорошее. Потом она может на прощанье поцеловать его. Тихо, печально говорит: «Следующий раз, Саша, встретимся в Лиссабоне». Это особенно нравится Геннадию Аркадьевичу. Он подхватывает: «Да, в свободной Португалии!» Но ведь это только ему сказано. И в интонации, понятной только ему. И «Саша» произнесено так, как тогда, на сочинском пляже, когда коснулись вечности.
Стремительный «ТУ-104» в напряженном разбеге тяжело оторвался от полосы и быстро скрылся в низком, тучном небе. Они сидели в шереметьевском ресторане у окна и пили коньяк. «Хотел бы я тоже слетать в Париж», – мечтательно завидовал Геннадий Аркадьевич…
Фролов пробудился, удивленно глянул в иллюминатор. Ему почудилось, что на лунной дорожке, взявшись за руки, стоят Мануэл и Марианна. Мануэл едва держится на ногах. Его лицо окаменело от страдания. Вот его голова упала на грудь. Фролов зажмурился. Когда он открыл глаза, то увидел, как Мануэл погружается в океанскую глубь, как тянет за собой Марианну. Она отчаянно пытается его удержать, но он исчезает под лунным глянцем. И вот она одна. Она воздела руки к самолету, ища спасения. И вдруг растаяла, исчезла. На ледяном безжизненном полотне – ничего.
Фролов лихорадочно закурил. Сердце колотилось так сильно, что ему казалось, будто он не чувствует, а слышит его удары.
«Неужели они погибли?! Неужели я их не увижу?» Он подумал, что ему необходимо срочно выпить чего-нибудь крепкого. Он торопливо встал и пошел в полумраке салона в нос самолета, где должны были быть стюардессы.
– И вам не спится, сеньор русский? – обрадованно окликнул его Жозе да Силва.
Фролов тоже обрадовался, будто повстречал давнего знакомого. Он опустился в кресло рядом с ним. На выдвижном столике продолжали стоять фляга и два стаканчика, из которых они пили.
– А почему вам не спится? – спросил Фролов.
– Честно признаюсь: страшит меня новая встреча с Португалией.
Неподвижный глаз Жозе да Силвы задумчиво-грустен. На лице печать меланхолии.
– Что вас страшит?
– Хотите выпить?
– Хочу, – сразу согласился Фролов. Он выпил залпом, почувствовал, как сердце разжимается, возвращается к нормальному ритму. – Что вас страшит? – повторил Фролов. – Мне, например, привиделось, что мой знакомый подпольщик, которого я знал давно, лет десять назад… Он был талантливый скульптор и очень славный человек. Боюсь, что погиб в застенках ПИДЕ[15]15
ПИДЕ – португальская охранка во времена фашистского диктатора Салазара.
[Закрыть].
– Как его звали? – с настороженностью спросил Жозе да Силва. Он дрогнувшей рукой вылил в стаканы остатки бренди и тут же глотнул из своего.
– Вы его могли знать? – удивился Фролов.
– Я читаю газеты каждый день, сеньор, и обязательно португальские, – пояснил да Силва.
– Мануэл Серра, – сказал Фролов, решив, что по нынешним португальским временам не существует опасности в том, чтобы назвать подпольщика его настоящим именем.
– Это его настоящее имя?
– В подполье его звали Вириато Рамошем.
Жозе да Силва вздрогнул, нервно дернулись веки, страшно раскрылся его странный глаз. Один лишь миг. Фролов насторожился. Жозе да Силва тяжело провел рукой-лапой по лицу, как бы выправляя его, вздохнул.
– Кажется, я встречал это имя, – сочувственно произнес он. – Но не помню судьбы этого человека. Нет, не помню. – Он раздымил сигару и заговорил торопливо, как бы боясь новых вопросов: – Их было много. Они не дорожили жизнью. Но, сеньор, жизнь не повторяется, если она даже отдана за идею. Разве не так? Или там за свободу. Что такое свобода? Это не простой вопрос. Я много раз бывал в Португалии. Кроме этих фанатичных людей, там никто не думал о свободе. Все жили, не думая о свободе. Я вам скажу больше: все боготворили Салазара. Он был непогрешим. Невозможно было представить, что все это может разрушиться.
– Вы защищаете фашизм? – с удивлением спросил Фролов.
– Я рассуждаю, – ответил Жозе да Силва. Он был увлечен своими воспоминаниями. – Я видел, что большинство народа не думало о фашизме и не хотело пустых свобод. Что понимать под свободами?! Когда не стало Салазара, все захотели реформ. Но беда была в другом – начались африканские войны. Самое страшное – интеллигентов призвали в армию, дали им оружие. Это хуже всего, когда таким людям дают оружие. Сначала они проигрывают войны, а потом устраивают восстания. Вы знаете эту истину? Вы должны ее знать, сеньор русский!
– А где же была всемогущая ПИДЕ? – с иронией спросил Фролов.
Жозе да Силва с готовностью отвечал:
– Поймите, тайная полиция без вождя – ничто! Формула очень простая: всемогущество тайной полиции в непогрешимости вождя. Но Антониу Салазара уже не было! А кто такой Каэтану? Профессор, игравший в реформы. Вы понимаете? А фашизм… Слова, слова. – Он вздохнул. – Что такое, по-вашему, фашизм?
Фролов не задумываясь ответил:
– Фашизм – это ежедневное насилие над человеком, над подавляющим большинством народа. Это ежедневное насилие над мыслью. Вы говорили о свободах, о народе, которому они не нужны. Это ложь! – Фролов разгорячился: – При фашизме тоже есть свобода. Свобода для одного или для кучки делать все, что им заблагорассудится. Неограниченная свобода подавлять всех и все. – Он прервался, чтобы закурить. – Фашизм – это насилие и ложь. Ложь и насилие! Когда португальский фашизм рухнул, тут же рухнула и ложь о народной поддержке. Большинство сразу объявило себя антифашистами и сразу сбросило памятники непогрешимому вождю. Разве не так?! – Уже в спокойном тоне он заключил: – Человек потому и человек, что он хочет мыслить свободно, поступать свободно, жить свободно.
– А если все же выбирают фашизм? – осторожно заметил Жозе да Силва.
– Фашизм не выбирают, – резко возразил Фролов, – фашизм навязывают силой. Силой его и свергают.
– Вы убежденный коммунист, – как бы даже и похвалил Жозе да Силва. – А не думаете ли вы, что фашизм может вернуться в Португалию?
– Нет, не думаю, – твердо ответил Фролов.
– Пожалуй, вы правы, – согласился Жозе да Силва.
Фролов вернулся в конец салона и вскоре забылся крепким сном, без сновидений. Он пробудился, когда уже было яркое солнечное утро. Внизу простиралась океанская синева. Впереди в солнечной дымке он увидел серую скалистую землю. Берег изломами поднимался над лазурью и, подобно крепостной стене, сурово и угрюмо сдерживал безудержный накат громадных ленивых волн. Земля!
В здании лиссабонского аэропорта «Портела» было душно, сумрачно, но оживленно. Молодой офицер на паспортном контроле с красной гвоздикой в петлице мундира, символизирующей революцию, взглянул с интересом на Фролова, улыбнулся и, ничего не спрашивая и не уточняя, стукнул печать: «Энтрада» – «въезд».
Настроение стало великолепным. Фролов очутился в дружественной стране. Он беспрепятственно прошел таможенный контроль, в течение пяти минут подтвердил «о’кей» на гаванский рейс Аэрофлота, в бюро валютного обмена разменял доллары на эшкудо. На его лице не угасала улыбка. Он радовался тому, что прилетел в революционный Лиссабон. «А через неделю португальской революции исполнится год!» – подумал он.
У выхода из аэропорта Фролов опять столкнулся с Жозе да Силвой. Тот возмущался:
– Вы видели, сеньор русский, как они обращались со мной?! Перерыли мой чемодан и ощупывали, как девку. Хотели даже арестовать. Это возмутительно! – И вдруг неестественно рассмеялся: – О сеньор русский, я заметил, как они вас встречают! Времена сильно изменились.
За его спиной стоял квадратный человек с мрачным одутловатым лицом, лет сорока. Он держал чемодан Жозе да Силвы. «Представитель нашей фирмы», – кивнул тот в его сторону, но квадратный человек не показал никакого желания познакомиться.
– Надеюсь с вами встретиться еще раз, – сказал Жозе да Силва, прощаясь. Он подморгнул по-приятельски. – Но в лучшие времена, сеньор! В лучшие времена!
Квадратный не попрощался, даже не посмотрел на Фролова. Он шел впереди вперевалку, как ходят ожиревшие борцы или штангисты, и, как они, с пустячной легкостью нес чемодан. Он сел за руль темно-серого «мерседеса», и машина, резко взяв старт, исчезла из виду.
Людмила позвонила ему на работу. Говорила глухо, подавленно. Без обычной уверенности и убежденности в правоте того, что думает и делает. Он представил ее агатовые глаза, затянутые хмарью. Они удивительно быстро могли наполниться слезами. И тогда две полновесные прозрачные капли с легкостью скатывались по щекам. Но она не плакала в обычном смысле. Слезы выливались не от отчаяния, невыносимости или страдания. Наоборот, в таких состояниях ее глаза высыхали, сверкали гордым упрямством, умением быть выше душевной или физической боли. Но когда она сердилась, понимая свое бессилие сделать так, как она того хотела, накатывались бесконтрольные слезы. За год их знакомства такое случалось дважды.
