Текст книги "Нулевая долгота"

Автор книги: Валерий Рогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

IX

Иван ждал брата. Он все же волновался. В холодной части избы, в бывшей спальне, выставил два мешка с отборной картошкой, но перевязывать горловины не стал – пусть Петька полюбуется: какая она, знаменитая, окуровская! Иван не очень, но все же гордился своей картошкой. Из подполья достал соленых рыжиков, кислой капусты – лучшая закуска; порезал сала, вареного мяса, что дала Наталья. На тарелку положил селедок, но чистить и резать не захотел – не нравились они ему. Выставил граненые стопки, что тоже прихватил от Натальи. В чугунке варил картошку в мундире. Застолье могло получиться достойным.

Привел и себя в достойный вид: вырядился в свой единственный костюм, хотя и не модный – штанины узковаты, плечи широки, но еще почуй новый; надел скрипучие полуботинки и рубаху, которую утром подарила Наталья. «Франт ты, Ванька», – в веселом удивлении подумал о себе и пожалел, что нет в избе большого зеркала.

Теперь надо было ждать. Он сел за стол, подпер руками голову и незаметно задремал. Во сне увидел себя маленьким, тем, каким был в октябре сорок первого на заснеженном Громовом поле. И тот самолет с фашистским крестом, пикирующий на него. И услышал квакающую стерню. И вот он уже мертвый, в красно-белом гробике, который несут на вытянутых руках – поближе к небу – два мальчика, Семка и Петька. А за ними – худущая мать во всем черном, деревенские бабы, тоже в черном. И двигаются они по летнему березовому проселку, по зеленому тоннелю, к погосту на церковном взгорье. А рядом – откуда ни возьмись! – спешит, беснуется Ярославское шоссе, переполненное машинами, людьми, но не довоенными, а нынешними, современными. И вдруг над всем этим – над его похоронной процессией, над крикливой московской толпой, над березами, над церковью в чисто-голубом, ярко-солнечном небе – появляется лик бородатого деда Большухина, торжественного и мудрого, и он трубно глаголет: «Остановитесь! Не ненавидеть надо, а любить!» А за ним, чуть выше, – бледный лик Митьки-страдальца с пронзительными васильковыми глазами. И он повторяет за дедом: «Не ненавидеть, а любить!.. Любить!.. Любить!» И отовсюду, со всех сторон, с неба и даже из-под земли, нарастает, плывет могучий, всепроникающий гул колоколов…

Иван вздрагивает: он слышит громкий автомобильный шум, резкие, протяжные сигналы. Вскакивает, кидается к окну – к пантыкинской избе подъезжает черная «Волга». Из нее горделиво вылезает Светка. В руках – две сумки. Петькин неуклюжий шофер открывает багажник, вытягивает оттуда большую картонную коробку и тащит ее, прижимая к груди, вслед за хозяйкой.

«Значит, там будут пировать», – обиженно думает Иван. Он отходит от окна, опять опускается на лавку. Пусто, одиноко. «Значит, по себе хотят. Им, явное дело, друг с дружкой интересней, – думает тоскливо. – Гусь свинье не товарищ. Эх, игрушки-петрушки!»

В избу с шумом врывается Светка – возбужденная, веселая.

– Эй, Трын-трава! – с порога кричит ему и останавливается, обалдело раскрыв рот. – Ой, батюшки вы мои! Торжество-то какое! – Смеется: – Ну, Иван, тебя, братец, не узнать! Малость, конечно, с модой подотстал. Нет, вы на него гляньте! – Задорно подначивает: – Давно бы так! – Иван хмуро молчит. – Ну что бирюком-то смотришь? Сейчас Семен с Петром приедут. А у тебя уже и картошка готова! – Она приподнимает крышку, выпуская пар. – А я к тебе именно за этим. Ну молодец, братан! – Она вплотную подходит к нему, пристально вглядывается: – Значит, Петра ждешь? – И продолжает властно: – Будем у нас с Семеном. Понял? Бери чугунок, пошли.

– Приглашению не получал.

– А моего для тебя мало?

– А твоего, Светка, мне совсем не надо.

– Ох, Трын-трава, гордый ты слишком.

– Твой Николай чивой-то меня всюду ищет. Не в себе, говорят.

– Откуда я знаю! – зло огрызается Светка, погасив веселье. – Я ему сказала, что с братом Петей в Москву до понедельника уезжаю.

– А если он сюда явится?

– Ну и что тут такого? Петя-то еще не уехал!

– Ой, Светка, с бедой играешь.

– Не твое это, Иван, дело. Понял?

– Да куда уж не понять-то? И чего только, Светка, тебе не хватает? Разве солнца ночного?

– Во! Во! – опять развеселилась Светка: не желает она унывать. – Солнца ночного! Ну, Ванька, ты и скажешь! – И шагнула назад, вскинула руки, повела головой, плечами, притопнула каблуками, звонко выкрикнула:

 
Ах ты, милый мой, прекрасный!
Для меня вопрос твой ясный.
И отвечу попрямей:
Нету жизни без страстей!
 

И прошлась, притопывая, прикрикивая «Ии-эх!», по широкому простору Ивановой избы.

– Понял, Ваня-Ванечка! Ванька – Трын-трава!

– Ох, Светка! – вздыхает Иван и качает осуждающе головой. – Жизнь, видать, тебя еще не прихватывала. А уж если повезет, то держись.

– Удержимся! – обещает Светка и с размаху плюхается на лавку, разгоряченная бурной пляской; машет на себя ладонями, остужая лицо.

Светка схватила вилкой мясистый рыжик.

– Ох и гриб у тебя хорош, Ваня! Поделился бы с сестренкой.

– Поделюсь, – бурчит Иван.

– А сало и мясо небось от Натальи? – догадывается Светка. – Эх, Ванька, мужик ты – золото, да без бабы пропадешь. А Наталья – ни-че-го. Только вот с привесом от этого придурка. Да она с ним почти и не жила. Так, разок. Ну и что? Ты ведь у нас не привередливый, а она – баба работящая и собой видная. Еще как заживете, Вань, – уговаривает Светка.

На улице послышался неясный грохот.

Перед окнами останавливается газик. Светка подскочила и понеслась к дверям. Первым в избу вошел Семен. Он в кожаной куртке и в кепочке: механизатор, а не директор. Вообще своей внешностью Пантыкин не походит на начальство. Худой, высокий; лицом – сухой, скуластый; с впадинами узко поставленных глаз; с непокорным белобрысым ежиком волос, грубоватый и некрасивый. Но притягивает к себе прежде всего горящим, властным взглядом. В Семене Пантыкине сразу угадывается натура страстная, атаманская, подчиняющая. Однако еще не заматеревшая. На вид ему никто не дает сорока лет – не больше тридцати! И удивился бы, узнав, что ошибается на четверть Семеновой жизни.

Эта особая моложавость, какое-то нерастраченное мальчишество делают очень похожими Семена Пантыкина и Петра Окурова-Болдырева. Правда, Петр как-то глаже, обтесанней, мягче – как бы городской вариант, окультуренный: не такой ершистый, и резкий, и прямолинейный, как Семен. Но по характерам они очень подходят друг другу. Потому-то, наверное, и были в детстве не разлей вода, да и теперь часто находят один другого.

– О-о-о! Тут, оказывается, гуляют! – кричит, деланно удивляясь, Семен.

– Гуляем, Семочка! – в тон ему отвечает Светка.

Иван заробел; так и стоит, вытянувшись между скамьей и столом. Семен быстро подходит к нему, протягивает руку. Петр спешит за ним:

– Ну здравствуй еще раз, брат.

Он смотрит на Ивана внимательно, чуть смущаясь.

– Здрасте, здрасте, – бормочет Иван.

– А рыжик соленый, Сема, – одно удовольствие, – хвалит Светка. – Ну, я побежала. Скоро позову. Вань, я чугунок забираю, ага?

Иван согласно мотнул головой. Семен хвалит рыжики, быстро их заглатывая; шутит: «Что тебе устрицы!» А Петр растроганно оглядывает избяную внутренность. Кот Васька, выгнув спину, трется о его ногу.

– И кот как в детстве! – в тихой восторженности произносит Петр.

– Васькой зовут, – подсказывает Иван.

– И тогда Васькой звали! – радуется Петр.

– В деревне всех котов Васьками зовут, – хохотнул Семен.

– А сколько же я здесь не был?! – патетически восклицает Петр.

– С сорок седьмого, – напоминает Иван. – Как мать за Болдырева пошла. – Спрашивает отчужденно: – На могиле-то были?

– Ты знаешь, Ваня, забыли. А когда вспомнили, возвращаться не захотелось, – оправдательно говорит Петр. И продолжает в ложной патетике: – А герань-то, герань на окнах как при маме! – Он подходит к окнам, нюхает полыхающие цветы. – О, какой у тебя приемник!

– Небось Би-би-си слушаешь? Голос Америки? – подмаргивает Петру Семен.

– А зачем? – с достоинством отвечает Иван. – Они нас не любят. Значит, вранидой занимаются.

– Видал каков! – опешил Семен и в восхищении хлопает Ивана по плечу. – Вот как пропагандой заниматься надо! – Интересуется: – А чего телевизор не купишь?

– Не хочу, Семен Григорьевич, – серьезно отвечает Иван. – И так все обленились, хуже не придумаешь. А при телевизоре лень растет, как сорняк на заброшенном поле. Мне и радио хватает.

– Нет, ты послушай его, Петр! – восклицает Семен и смеется: – Он же против научно-технического прогресса! Так, Иван?

– Нет, не так, Семен Григорьевич. Но телевизор… если, значит, что… помеха хозяйству.

– Но у тебя же нет хозяйства!

– А у кого оно сейчас есть? – И Иван внимательно смотрит на директора. Добавляет: – А что? Может, и куплю телевизор.

– Вот, видал? Я же тебе говорил: это – мой первый оппонент на деревне.

– Значит, теперь помягче выражаешься. А по сущности выходит: все равно саботажник?

– Наталья донесла! – вспыхивает Семен и в доказательство тычет пальцем в пространство. – Ну ты не обижайся, это я сгоряча. А оппонент – это тот, кто имеет собственное мнение. Так, Петр?

– Ну, в общем, так, – подтверждает Петр, расхаживая по избе. Он не очень вникает в их спор.

– Это мне подходит, – с достоинством соглашается Иван.

И тут Семен вспоминает, зачем он явился в избу Ивана, что он хочет увидеть своими глазами и узнать: как это удалось тому в такой тяжелый погодный год собрать рекордный урожай картофеля? Он до конца не верит, что это так, что Иван не приврал и что это – не преувеличение молвы. Он, Семен Пантыкин, директор совхоза, сомневается, а потому вопрос ставит резко:

– Только по совести, Иван: я не верю, что ты взял сам-сороковую.

Иван внимательно смотрит на него, достает пачку «Примы», закуривает, затягивается, еще раз затягивается, раздумывая, и только тогда спокойно спрашивает:

– А почему, Семен Григорьевич, не веришь-то?

Пантыкин растерялся. Но быстро находится:

– Ну хотя бы потому, что четыре года подряд сам-сороковую не берут!

– Это почему же? – прищуривается Иван.

– Ну доказано всей агротехникой! Три года подряд, знаю, можно, но четыре?

– А знаешь, в чем секрет, Семен Григорьевич?

– Знаю, все знаю, – уже сердится Пантыкин. – Унавожено. Земля как пух. Вовремя окучено. И так далее. Все знаю!

– Нет, Семен, не все ты знаешь, – спокойно, с превосходством говорит Иван. – Это точно: своя картошка на четвертый год мельчает. А потому я со Светкиным Николаем… – При упоминании Курникова Семен вздрогнул, и его левый глаз конвульсивно задергался. – …на машине в Петровск ездил. Там на песчаных почвах хорошая картошка растет. Туда наши еще и в старину ездили: каждые три года. Вот в чем секрет! По опыту жизни оно лучше получается. – И добавляет рассудительно: – О земле своей все помнить следует. А агрономы-астрономы, что у тебя, они все по книжкам, по анализам. А земля – это жизнь человеческая.

– Покажи! – резко требует Пантыкин.

– А пожалте! Ну и, конечно, труд, – продолжает рассуждать Иван, ведя Семена с Петром в свою нынешнюю кладовую. – А то ведь нынче многие языком да хвостом работают, а есть хотят в два рта. Ты вон вавилонский свинарник затеял…

– Какой?! – удивился Петр.

– Ну тебе, Петя, неизвестна судьба фарисеев, – мирно отстраняется Иван. Робости в нем уже как не бывало. Он теперь говорит по старшинству и о деле, которое знает твердо. Последние четыре года об этом только, может быть, и размышлял. Многое надумал.

– Это он про нашу фабрику мяса, – бурчит, поясняя, Семен.

– А в крестьянстве семь месяцев в году постились. Разве это плохо было? Для здоровья, конечно.

Они входят в светлую кладовую, и Семен с Петром замирают. Все стены обклеены страницами газеты «Сельская жизнь», прежде всего подборками по земледелию и животноводству. Картошка лежит величавой горой за дощатой загородкой в ближнем углу – крупная, сухая, с бархатистой палевой кожурой. Вдоль стен расположились несколько бочек – больших и маленьких, прикрытых аккуратными круглыми крышками с ручками. Окно, прорубленное высоко, обрамленное высохшими пучками укропа, упирается прямо в небо. Под ним – широкие свежеструганые полки, на верхней из которых лежат золотисто-красные луковицы, а на нижних – хомут с гужами и другие конские принадлежности. Посредине кладовой темнеет квадрат подполья – крышка отвалена набок и манит своими тайнами.

– Ведь у нас здесь спальня была! – удивленно восклицает Петр.

– Была, да сплыла. Это я переделал сразу, как вернулся, – поясняет Иван. – А вот за всю избу не берусь. Душа не лежит. А теперь чего же? Теперь нас ликвидируют. Выходит, как чуял. А чего ж не чуять? Деревня-то давно бесперспективная. Правильно, Семен?

Но Семен делает вид, что не слышит. Он ходит вдоль стен и изучает газетные публикации. Наконец сумрачно говорит:

– Однако же, Иван Михайлович, ты оппонент подкованный. Наглядную агитацию развел – будь здоров какую. Все с подковыркой: мол, сами себя хлещете. Как унтер-офицерская вдова у Гоголя. – И вдруг злится, вскипает: – Но пойми же ты, крестьянская твоя душа, нет другого пути! Нет! Только – укрупнение! интенсификация! специализация! Понял?! А малодворки твои бесперспективны! Понял?! Нет им спасения! Сами по себе повымирают. Все эти Княжины, Успенья. Неужели не понятно?!

– Нет, я не согласный, – упрямо возражает Иван. – И маленькие хозяйства нужны. Скажем, на одну деревню. Колхозные, конечно. Обожди, Семен, перебивать! – сердится Иван. – Тогда бы деревня жила. И трудились бы по-другому. По-деревенски! Как прежде. И сам-сороковка росла бы! – Продолжает спокойно, но так же твердо, убежденно: – Конечно, малым хозяйствам поддержка нужна: чтобы налогом не давили и чтобы прав поболее дали. А то что было? На пустой трудодень работали, – значит, за так. Осень приходила – ничего в колхозе не оставалось, да властей не касалось. Народ и побежал. Мы, значит, равноправные, грани стерли. А теперь всюду: хозяин земле нужен! А когда он ей не нужен был? Земля, понятно, ласку любит, заботу. Как и все живое. А вот ты, Семен, хозяин разве? Нет, ты – не хозяин. Ты – организатор, ну, значит, управляющий. По справке-директиве живешь. Все, значит, у тебя – работники. А ты вот заставь их сам-сороковую взять! Не смогут. Ну если мильён заплатишь…

– Смогут, не беспокойся, – огрызается Семен, решая больше не спорить.

– А крестьянин свой труд любил…

– Да где ты сейчас крестьян найдешь, упрямая ты душа! – не удерживается Семен.

– А поверят – вернутся.

– Ты вот сам-то всю жизнь где шлялся? – наступает Пантыкин. – А теперь хочешь крестьянствовать! Хочешь – иди ко мне. Я тебе все условия создам. Только давай хоть половину такого урожая. – Семен берет картофелины, взвешивает на ладони, гладит бархатистую кожуру. А Петр не вмешивается в разговор; теперь он ходит вдоль стен, изучая «наглядную агитацию». – Я тебя бригадиром сделаю, – примирительно говорит Семен. – Ты у меня еще в герои выбьешься! Понял? Работай на совесть или там крестьянствуй – как хочешь! Мне главное: давай результат! Согласен?

– А куда ж деваться? – вздохнул Иван. – Работать все равно надо. Только ты вот этого… того, значит… возьми Маньку на совхозный баланс.

– Что-о-о?! – вскидывается Семен и хватается за живот – хохочет. – Ты слышал, Петр, его условие?! Нет, ты послушай! Он хочет, чтобы я его в совхоз взял вместе с кобылой! Да ты что, Иван?! Ей же и конюх нужен! А у меня и так рабочих не хватает. Слава богу, вон из Мордовии приедут переселенцы на комплекс. А ты с кобылой! Ну ты даешь!

– Сам я буду за ней ухаживать, – опустив голову, обещает Иван. – Жалко уж больно… на скотобойню-то.

– Да подумай ты, душа человек, – и смеется, и удивляется Пантыкин, – ну зачем совхозу кобыла? У меня вон техники – какой угодно! И еще больше будет! А ты – кобылу! Да меня засмеют! – искренно объясняет он.

– Вот это и главное, – подавленно замечает Иван.

Влетела радостно-сияющая Светка, задорно кричит:

– Что за спор, а драки нету, трын-трава! – И с веселым упреком: – Я их зову, а они тут дискуссии разводят. А ну-ка быстрей, все на столе уже!

– Я не пойду, – вздохнул Иван.

– Чё это ты? – накинулась на него Светка.

Петр обнял брата за плечи:

– Прошу тебя, Иван, пожалуйста.

– Ну ладно, – покорно соглашается тот.

X

На столе был шик-блеск. На одном конце разместились напитки, а на тарелках: семга, карбонад, венгерская салями, югославская ветчина, холодец, сыр, масло, маслины, болгарские помидоры, редис, зеленый лук, а в баночках – черная и красная икра. Посредине же – огромное блюдо с гусем, возлежащим глыбой в обложении крупных коричневых яблок. Все может завмаг! Все может Светка!

Закопченный чугунок Ивана не вязался с изысканным набором на французской клеенке с ярким, замысловатым орнаментом. Но всем все же хотелось горячей рассыпчатой картошки!

Стол вызывал восхищение. Светка сияла гордостью. Семен нетерпеливо потирал руки, подмигивал по-мальчишески: ему не терпелось начать. Петр оставался сдержанным, но лицо его светилось довольной улыбкой. Он сознавал, что все это в его честь, и улыбкой заранее благодарил. А Иван опять оробел, не знал, куда деть руки, всего себя. Он готов был провалиться сквозь землю, ругал себя, что согласился прийти: неровня он им, неровня! Так уж пригласили, по сродственности.

Светка рассадила гостей продуманно: Семена – во главе стола, командовать; сама по правую руку от него, и Петра рядом с собой, спиной к окнам. А Ивана – через место от Семена, «чтобы не сцепливались», и напротив брата – «пусть поговорят».

Вспомнили о шофере. Но он, оказывается, уже насытился. Светка со смехом показала, что гусь-то одноногий. «Стеснительный дядечка, – пояснила вроде бы одобрительно, но с насмешкой, – пугливый. Я, говорит, с начальством никогда за один стол не сажусь. Это, говорит, не в моих правилах». Посмеялись. Потом размышляли: пить водку или коньяк? Решили: коньяк. Ну и Иван со всеми: что ж поделаешь? А рюмочки – маленькие, пузатенькие, граммов на тридцать. Проглотит – жжет, аромат в ноздри, а эффекта никакого. Скромно взял кусочек салями и обкусывал его с поднятой вилки очень чинно. Светка осудила, понасмешничала и положила ему на тарелку всего, что было на столе.

Потом Семен решил сказать слово. Начал с того, что очень рад приезду Петра. Очень рад и тому, что он – большой человек в Москве. По проверенным данным, скоро директором завода станет.

– Это откуда же у тебя такие данные? – смущается Петр.

– Мы про шефов все знаем, – с хитрецой уклоняется от объяснения Семен. Подкупающе улыбается, показывая вверх пальцем: мол, оттуда. – Но я желаю тебе, друг Петя, большего. Желаю тебе стать министром, командиром отечественной электроники. И не меньше!

– Эко хватил, – качает головой Петр, но по легкой светлой улыбке заметно, что втайне он и сам подумывает о таких высотах. Все-таки еще молод, еще лет двадцать может активно штурмовать названную вершину.

– И-ох! – вскрикивает Светка, вскакивая; порывисто обнимает брата, целует в щеку. – Расти, Петечка, большой да повыше колокольни. Желаем, Петечка!

А Иван тупо не понимает. Вроде бы смысл ясен, но взаправду-то эко куда метят! А Петр хоть и скромничает, а самому приятно: елей-то на душу радостен. «Неужели это мой родной брат Петька?» – удивляется Иван. Не чувствует он к нему родства. Какой-то он чужой, снисходительный. Одно слово: из Москвы! Но на мать исключительно похож. Такой же сдержанный, достойный и… красивый! В общем-то, брат родной, конечно. А как же? Одним отцом сделаны. Только вот пропасть между ними громадная. «Ох какая громадная!» – говорит себе Иван, нехотя и неловко ковыряясь в тарелке вилкой, придавленный, молчащий.

Петр тоже хочет говорить. Он начинает с того, что по-настоящему счастлив вновь оказаться на своей деревенской родине. И хотя всего-то немногим больше ста километров, а бывает он здесь редко. Но теперь благодаря другу Семе – и он рад, что их дружба постоянно крепнет, – обещает чаще сюда наведываться.

– Я горжусь, – продолжает Петр с высокопарной серьезностью, – да, горжусь! – что именно ты, Семен, занимаешься преобразованием российского Нечерноземья, наших родных мест. Ты человек цельный и упрямый. Целеустремленный! И большого организаторского таланта. Помнишь, как ты кис в министерстве, а потом в академии? Это – не по тебе. Тебе нужна деятельность! И я рад, что сейчас ты на пороге осуществления идей своей диссертации об автоматизированных свиноводческих комплексах. О суперкомлексах быстрого мяса! Я верю в Беконград! – патетически воскликнул Петр. – Но я верю не только в Беконград, – понизив тон, продолжает он. – Я верю также, что ты напишешь докторскую диссертацию. Думаю, что и твои семейные неурядицы скоро кончатся. – И Петр выразительно смотрит на сестру. – А кроме того, верю в то, что твои дела будут по достоинству оценены и отмечены. Ну и уж отвечая на твои пожелания мне, не сомневаюсь, что и тебе по плечу самые большие высоты. Будь здоров, дорогой Семен!

Польщенные Семен и Светка встают, протягивая к Петру рюмки, а Иван сидит сгорбившись, низко опустив голову, рассматривает свои грубые мужицкие руки.

– А ты что, Трын-трава?! – недовольно окликает Светка.

Он поднял на них ясные, непонятливые глаза, наконец сообразил, что от него ждут, и поспешно встает, опрокинув стул. Неловко его поднимает одной рукой, держа в другой рюмку, бормоча под нос:

– Оно конечно, и так можно. Отчего же нельзя? Диво на диво получается.

Светка режет гуся, нахваливает. Положила и ему большой кусок. Он устало, тупо смотрит на него и вдруг неожиданно для них и для себя – выпаливает:

– Оно конечно: гусь свинье не товарищ!

Они сначала опешили, а потом расхохотались – до слез. Особенно заливалась Светка, вытирала глаза салфеткой, кричала:

– Ну ты даешь, Трын-трава!

Трапеза пошла энергичнее и веселее: ели в удовольствие и много. И Иван вместе с ними разохотился: у гуся обсосал, как и Светка, даже косточки. Ему бы, конечно, хотелось под такую «жраниду» проглотить пару стопок водки, но попросить постеснялся. Наконец расправились чуть ли не со всей огромной птицей, и тогда встала хозяйка.

– Значит, так, братцы мои, – решительно заговорила она. – И ты, Семен Григорьевич. Вот что я хочу сказать вам. В деревне всегда хорошо родочились. Это – дело важное. И нужное. Поэтому надо и нам покрепче держаться друг за дружку. И ты, Иван, кончай выкобениваться. Иди к Семену работать. Ему сейчас знаешь сколько кормов требуется. И разнообразных. Обиженным не будешь. Все, что надо, получишь. И на грудь. Понял? Мы еще такое увидим, – Светка запнулась, – преобразование! Красота будет! А мы все участники. В общем, я тост вот за что держу – за сродственность! За поддержку друг друга!

– Ну молодец, Светик, – радуется Семен.

– Молодец, Света, молодец, – хвалит Петр.

– А чего ж: по-родственному жить надо, – убежденно подтверждает Светка. Щеки у нее пылают румянцем, глаза сверкают, грудь поднимается, да так высоко – прямо выпирает из платья. Ах, хороша Светка! Хороша!

– А теперь слово тебе, Иван, душа крестьянская, – требует захмелевший Семен. – Только, чур, не нападай на меня. Не уничтожай мою идею. Понял?

– А чё говорить? И так все ясно: министры-артисты, вершины-кувшины. Чего говорить-то? – отказывается он, но чувствует, что как раз говорить-то ему и хочется. И он начинает: – Оно конечно, можно и так, как вы надумали. По идее, значит, Семеновой. По директиве. Строить эти самые грады. И как это ты, Петя, назвал их?

– Беконград, – сразу подсказывает Петр. Разногласия Ивана с Семеном уже развлекают его: ну-ка давайте еще!

– А что это такое? Это вроде по-иностранному? – с наивной хитрецой спрашивает Иван.

– Эх ты, деревня! – презрительно, но не злобно бросает Семен. В спор он всегда кидается первым и спорить горазд. – «Бекон» по-английски – это бок свиньи. Мясо и сало с прожилками. Понял? Есть у них знаменитая порода – белая йоркширская. Может быть, слышал? – поддразнивает Семен.

– Про ёркширок-то? А как же! С детства знаем, – солидно отвечает Иван.

– Нет! Вы только посмотрите на него! – вскидывает свои беспокойные руки Семен. – Да в каком же это нашем детстве английские свиньи по огородам бегали?! Это, Иванушка, мы только сейчас их закупать начинаем. Понял?!

– Ты меня не дури, – вдруг огрызается Иван. Он уже разошелся – ни робости, ни стеснения. – Ты со мной глупистикой не занимайся. Я тебе подмузыкивать не стану. Не сударка я тебе. – От этого намека Семена передергивает, и желваки – признак злости – резко обозначаются. Но он сдерживается. А Иван еще резче: – И мои лады не под твою гармонику настроены, понял?!

– Да перестаньте вы! – вмешивается сердито Светка.

– Ну что вы? Так нельзя, – миротворчески вставляет Петр.

– Погодьте, – успокаивается Иван. – Ёркширок у нас спокон веку знали. Сколько легенд ходило! А откуда? Скажи, Семен! А-а, не помнишь! Князь десять маток держал и хряка. Еще в революцию у всех зажиточных ёркширки водились. А потом перевелись. Правильно? Может, ты от этой точки свою идею выводил? А-а! Лясы-балясы: по огородам бегали!

– Видали оппонента?! – со злостью, но примиренчески произносит посрамленный Семен. Грубо настаивает: – Ну, ты давай тост произноси, а то сам лясы-балясы устроил.

А Иван закусил удила и прет, не унимается:

– Град да град, будто в деревне ни свиней, ни кур не держали. Но все по разумности, по общей площади. А теперь целый город свиней! Куда дерьмо-то девать будете?

– Вань, уймись ты, – по-доброму, по-матерински просит Светка. На «сударку» она не обиделась или просто не поняла смысла слова. Пожалуй, не поняла, а то бы вспыхнула – характер огненный. – Ну чего ты амонию разводишь? Наелся, напился, набок повалился. Уймись!

– Погодь, Светка, сейчас, – совсем по-мирному соглашается Иван. Но опять зажигается: – А Шохру – нашу Шохру! – ты уничтожишь, Семен! Это точно! А она через речки в саму Оку-Волгу течет! До самой Персии, значит. Во как прославитесь!

– Однако, радетель, ты осведомлен в географии, – ехидно уязвляет Семен.

Но Иван не отвечает. Он «скачет» дальше:

– А отчего все это? А оттого, что не хотят у нас, в Расее, на земле-матушке работать. Вот у нас, в Княжино, кто остался? Мы да две старухи на краю. А остальные по городам разбрелись. Потому и выдумываем комплексы. Электронные, с кнопками. Железки и поят, и кормят, и чистят…

– Темный ты человек, Иван, – недовольно, в сердцах перебивает Семен.

– Э-э, нет! – не соглашается Иван. – Я почище хрусталю все вижу.

– Ну а тост-то, Ваня, тост-то за что? – вставляет Петр, уловив, что запальчивость брата иссякла.

– Тост-то? – опешил Иван, и наивная, по-детски беспомощная улыбка застыла на его худом, землистого цвета лице. – Тост-то? – повторяет он и прищуривается. – А как же! Это можно. Значит… – Он набрал воздуха, чтобы погромче вышло: – За ёркширок! – И потише: – За них, значит.

– За Беконград! – фальшиво кричит Светка. – Ура!

Но восторга не получается. Семен даже пить не хочет, а Петр лишь притрагивается губами к рюмке. Пьют до дна лишь Иван со Светкой. Рассыпается компания: единогласия у них и раньше не было, а тут на открытое несогласие повернуло. А Иван не унимается. Как бы между прочим и этак скромненько любопытствует:

– Ну а с розой ветров у вас все в порядке? Повернете?

Семен с Петром переглядываются. Пантыкин с раздражением говорит:

– Ох и бес же ты, Иван. Все побольнее стараешься уколоть. Уже и с Апостолом пообщался. Обсудили, так сказать, проблемку. Тебе этот благообразный дед, недобитая контра…

– Чего ты, Семен, на всех злишься? – останавливает того Иван. – Чего он тебе плохого сделал? Он, конечно, мужчина с прошлым. Очень даже напуганный. Но образованный, культурный. Много даже знает.

– А мне его знания не нужны! Мне плевать на его знания! – кипит Семен. Он уже под сильным хмельком, уже плохо контролирует себя. – Распространяет непроверенные слухи. Вредные! Понял?!

– Почему же непроверенные? Ветер всегда с Успенья дует, – возражает спокойно Иван. – А про розу ветров я лично читал в газетке… ну того… что да как.

– «Роза ветров»! – передразнивает Семен. – А знаешь ты, дурья голова, сколько проект стоит?! Миллион! Чтобы его изменить, новые затраты нужны и полгода времени. Понял?! А мы за это время тонны мяса дадим!

– Да хватит вам! – вмешивается решительно Светка. – Кидаются друг на друга, как цепные собаки. Ну что ты, Сема, ему доказываешь? Не примет Иван твой комплекс. И не спорьте! Не надо!

Она встает и недовольно начинает собирать посуду: торжество испорчено. На окна уже надавила чернь, и в глянце стекол отражаются разоренный стол и они, четверо, за ним. Электрический свет делает внутренность избы ограниченной, оторванной от остального мира. А в том мире можно невидимо подкрасться к окнам – и наблюдать за ними, и сотворить злое.

Светка, Светлана Панкратовна, нынешняя хозяйка пантыкинской избы, отчего-то испытывает сильную тревогу. Навалилась неизвестно откуда и страхом сдавливает сердце. Предчувствие беды кажется ощутимым – застряло камнем в груди. Неужели беда случится от непримиримых споров Ивана с Семеном? Да нет же! Эти остынут, если на них прикрикнуть. Хоть оба яростные, но отходчивые. Откуда же тогда? Николай! Да, он! Иван ведь сказал, что рыщет по округе. Но она же ему приказала ехать с сыном к бабке, к его матери. А Иван говорит – пьяный! Перестал подчиняться? Ну, она ему покажет! И думает обидчиво: Семену хорошо, у него жена в Москве, сюда и не показывается. Ему и разводиться-то – раз плюнуть. А у нее  э т о т  под боком. Ей еще – ох сколько! – вожжаться с ним придется. Этого тихоню никто по-настоящему не знает. Ни за что по-мирному не расстанемся. Мстить будет! Уж если разъярится, такого наворотит – держись!

Светка несет чашки, голубой эмалированный чайник, пакетики с грузинским чаем, растворимый индийский кофе, два вида варенья – клубничное и из черноплодной рябины, сливочное печенье, сухари в сахаре, которые и она, и Семен очень любят, коробку шоколадного ассорти. Петр с Семеном сидят, приблизившись друг к другу, и между ними лежит какой-то чертеж. Она слышит, как Петр втолковывает Семену, что не следует автоматизировать межэтажные блоки. Она не решается их перебивать, а только прижимается грудью к спине Семена, кладет голову на плечо. Иван, скучно слушавший непонятный разговор, неодобрительно взглядывает на нее, но она не обращает внимания, лаская щекой и губами Семеново ухо, затылок. Иван смотрит в окна и обомлевает. Прямо против него – смертельно бледное, с расплюснутым на стекле носом, с сумасшедшими глазами лицо Николая Курникова, Светкиного мужа. У Ивана все обрывается внутри: беда! Беда! Хотел было встать, да ноги будто отнялись. Так и таращится на того, пока тот не замечает. На миг глаза сходятся: в Ивановых – ужас, а у Николая – злоба. Тот сразу отпрянул от окна, исчез в черноте. Ивана – в холодный пот, как будто в ледяную, Шохру окунули; слова в горле застряли. А Светка беззаботно разливает кипяток и уже над ним стоит: