Текст книги "Нулевая долгота"
Автор книги: Валерий Рогов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)
– Ой, негодяй! – возмущается Дарья. – За что же так?
– А за то, что Трысин считал себя властью и ему, значит, не смей никто противоречить. Эти тогда и не такое выделывали.
– А кто они все же были? – мрачно выдавливает Седов.
– Да кто их знает. Заявляли, что за советскую власть воюют.
– Советская власть ни при чем, – нетерпеливо вставила Дарья. – Нам другой не надо. Сказано – эсеры. Ты дальше рассказывай.
Дед не обижается и не спорит. Ухмыльнувшись, продолжает:
– Ну, значит, жена его, Авдотья Павловна, повела Феодосия Пантелеймоновича к соседям, а у него кровь изо рта хлещет, бледнеет на глазах, ну прямо смерть подступила. Мужики посовещались, погрузили его на телегу и во весь аллюр к дохтуру в Синеборье. А Трысин этот, значит, со своими дружками пьянствуют в седовском доме и над помещицами измываются.
– Ой, страх какой! – испуганно восклицает Дарья.
Как сказал Серафим Андреевич «седовский дом», почувствовал вдруг Владимир Седов, что гнев его душит, что, будь сейчас этот эсер жив, он бы его из-под земли достал, он бы его…
– Зло взяло мужиков, – продолжает повествование Серафим Андреевич. Он-то с высоты лет бесстрастно взирает на события. Столько он всего повидал, да и пострашнее случалось. – Ну и подожгли они дом. А дом-то громадный был, от него и все другие загорелись. Слава богу, что дождь сильный пошел, а то бы и лес вокруг выгорел.
– Ну а энти, что внутри были? С ними-то как? – со страхом спрашивает Дарья.
– А как? Сгорели, и все тут, – бесстрастно говорит дед.
– А помещицы-то как? – нетерпеливо допытывается Дарья.
– Спасли их, – отвечает Серафим Андреевич как о само собой разумеющемся и с хитрой ухмылкой к Федору Васильевичу поворачивается: – А ведь Трысин неизвестно с чего в каторгу попал, может, просто грабитель был. Набрал таких же душегубов – и у нас объявился. Так оно али как?
– Да, всяко говорят… – Прохоров встает. – Пойду на волю, погляжу – как там?
– Ну, дед, а дальше-то что было? – интересуется Дарья, когда Прохоров вышел.
– А ничего, – говорит спокойно Серафим Андреевич. – Середкинские, те на следующий год отстроились. Их избы и по сей день стоят. А Феодосий Пантелеймонович здесь поселился, сторожем при церкви устроился, набожный очень стал и ни в какую не соглашался плотничать.
Серафим Андреевич, впервые посмотрев на Владимира долго, испытующе, продолжает – и опять бесстрастно, даже отчужденно:
– Рассказывали: все время жаловался Феодосий Пантелеймонович: что же за беда случилась, побесились русские люди – сын отца забыл, брат с братом бьются. Не понимал. Так в большой обиде и помер. Помню, так же вот перед покровом было. Пожелал он на монастырском кладбище быть схороненным. Похоронили его, а ночью снег выпал. Зима в тот год лютая случилась.
Владимира Седова от волнения била дрожь, прерывистым голосом спросил:
– Серафим Андреевич, где могила?
– Да вон напротив, на острове, – сразу ответил тот. Пояснил: – Последним его схоронили там.
Владимир уже не слышал пояснение: перед глазами пошли сверкающие, разноцветные круги, голова закружилась, лицо побледнело – подступал второй обморок. А сквозь вертящееся, прыгающее сверкание он видел смутно высокого старика с белой бородой. Как утром! Неужели наваждение, фантазия, мистика?! Он вцепился в край стола, последним усилием сознания пытаясь предотвратить падение. Дарья быстро сообразила, что случилось, и крепко обхватила его за плечи, притянула к себе. Серафим Андреевич недоуменно уставился на них, ничего не понимая.
Через минуту, как из тумана, Владимир Седов вернулся к ясности.
– Ну ничего, – шепчет Дарья. – Обошлось.
– Простите, – слабым голосом произносит Седов, обращаясь к Серафиму Андреевичу.
Но тот ничего не отвечает, весь в изумлении, так и не взявши в толк, что же произошло.
– Сейчас чайку вскипячу, – засуетилась Дарья.
– Вы завтра свозите меня на остров? – просит Владимир.
– Оно можно, – неохотно соглашается Серафим Андреевич. – Однако же спина у меня стреляет, да и лодку уже давно на берег вытянул.
– Свозит, свозит, – уверенно кричит из кухни Дарья. – Обязательно свозишь, дед. Человек за этим приехал, а ты про лодку.
– Да уж свожу, – соглашается Серафим Андреевич.
К чаю вернулся со двора Федор Васильевич. Потирает с морозца руки, очень рад чаепитию. За чаем разговор снова идет о совхозных делах, о картофеле, о середкинском поле. Владимир в нем не участвует: он уже с трепетом готовится к завтрашней встрече со своим строгим, суровым и набожным прадедом, память о котором жива, оказывается, и через пятьдесят лет!
Кто-то стучит в окно. Дарья бежит открыть. Это Петр, неслышно подъехавший на своем газике. В темных сенях он крепко облапил Дарью, шепчет:
– Дашк, а, договоримся?
– У, дьявол! – вырывается она, чтобы не зашуметь.
– Москвича прихаживаешь, – упрекает он.
Тут она и треснула его по уху, так, что у того засверкало в глазах.
– Ну и дура, – шипит он.
Но дверь уже распахнута в свет комнаты, где за столом сидят трое. Этак бодренько, вприпрыжку, чуть очумелый от удара, Петр вскакивает в комнату, восклицает:
– Снег валит!
– Чему радуешься? – неласково осаживает Федор Васильевич.
– Извиняюсь, значит, последние известия, так сказать, – заискивающе оправдывается Петр – раскрасневшийся, здоровый. Неудачно он вторгся, неудачно и сообщил. А все от избытка молодости, от радости, что снег, морозец. Уж эта грязь чертовски ему опротивела – разве по ней езда? Одно мучение.
– Ануть, суровой будет зима, – вздыхает дед Павлов.
Петру налили чай. Он его быстро пьет. Все молчат, смотрят, как он пьет. Петр совсем смутился, потому и заглотнул чай, хоть и обжигался. Как в армии. Встали, попрощались с хозяевами, поблагодарили за угощение. Вышли на снежную белизну. И Дарья за ними выскочила, накинув пуховый платок.
Плыли белые хлопья. К озеру убегали черные собачьи следы. Оттуда доносился, как из глубины веков, в бесконечном отчаянии псиный вой. Замутнело проглядывала сквозь текущую завесу унылая луна, угнетая и подавляя озлобившегося пса.
– Поселяйся у нас, – вся прижавшись к Седову, просит Дарья.
– Хорошо, Даша, – соглашается он.
Часть IIРодниковый камень
1
Этот день, двенадцатое октября, расстроил Наденьку Болеросову непогодой, но не надолго. Злиться, считала она, самое плохое занятие в мире. Столько вокруг радостного и интересного, столько нужно успеть, что если бы она совсем не спала, то все равно бы не успевала сделать всего, что хотела. А ей хотелось многое узнать, многое рассказать, многим помочь – кого-то защитить, кого-то спасти, кому-то доказать, и что-то утвердить, и что-то отыскать.
Этот день был для Наденьки Болеросовой как-то особенно хлопотливым. Хотя в школьном расписании у нее значилось всего лишь три урока, однако вечером в клубе деревообделочного комбината проходило очередное занятие университета культуры, и потому лично ей, ответственной за университет, надо было провернуть уйму дел. К ее радости поезд из Ленинграда, с которым приезжал профессор Буданов, приходил рано утром, за час до ее начального урока в пятом классе. Но Надежда Святославовна Болеросова – Наденька – очень беспокоилась, что поезд по привычке опоздает в Синеборье, и тогда ни она, ни мама не встретят Сергея Константиновича.
Конечно, он не обидится на них, и, конечно, кто-то из профкома или парткома их деревообделочного комбината обязательно придет на станцию и будет встречать поезд со сдернутой кепочкой: шуточное ли дело, сам всемирно известный профессор русской истории Буданов не брезгует читать лекции в их заштатном и забытом городишке, да к тому же наотрез отказывается от вознаграждения и даже проездных! Наденька знает, что ему бы, конечно, и пышную встречу устроили в установленном порядке, как было в первый раз. Но тогда он крайне рассердился, заявив, что он не певичка и не футбольная команда, чтобы его встречать толпой.
Но Софью Владимировну, мать Наденьки, и ее самое он всегда первыми жаждет увидеть на перроне, ведь, по правде, из-за них-то он и приезжает в Синеборье и отрывается от своего капитального труда по средневековой Московии. Однако теперь это половина правды, хотя и лучшая. Неожиданный интерес к его лекциям в такой глубинке, как Синеборье, увлек и вдохновил Буданова, и он с все более обостренным интересом старается понять, отчего бы это в 70-х годах XX века простые и бесхитростные синеборцы так хотят знать о том, что происходило в давние времена в их местах и как жили их предки.
По утрам пассажирский поезд из Ленинграда всегда встречается в Синеборье с пассажирским из Москвы. Если один из них запаздывает, а это чаще случается с ленинградским, то второй уныло ожидает его, также выбиваясь из графика. Дело в том, что из Синеборья и к Ленинграду и к Москве на несколько десятков километров сквозь леса тянется одна железнодорожная колея. На карте по густому зеленому массиву с голубой озерной цепью она изображается тоненькой красной дугой. Главная магистраль проносится по окраине синеборских лесов, а дуга к Синеборью со стороны Москвы ответвляется от станции Исходня и, прикоснувшись здесь к озеру Всесвет, уходит к Ленинграду на станцию Перевальная. И потому на синеборской дуге движение одностороннее и отнимает до двух с половиной часов. В Синеборье, Исходне и Перевальной всегда стоят под парами старые паровозы «СУ», «ФД» или «Л», покорно ожидая своей очереди на дуге.
Синеборцы гордятся своей одноколейкой. Они ее соорудили в первые вдохновенные послереволюционные годы, привязав себя тем самым «железно» к внешней Большой Жизни. Правда, других выдающихся достижений в последующие годы советской власти они не совершили, если, конечно, не учитывать того, что лесопилки купцов Ярцева и Коромыслова превратились в лесопильный завод. Но им синеборцы не гордятся.
Безудержная вырубка местных лесов в тридцатые годы стала грозить жестокими последствиями, причем не только для синеборского края, но и для близлежащих краев, где прежде всего быстро обмелели реки. Тут-то и опомнились, вырубку сократили, совсем запретив ее в приозерных борах, которые теперь называются охранными, а часть рабочих по лесопилению переквалифицировали на деревообработку – изготовление сборных домиков. Так возник уже после войны второй цех и завод громко назвали Синеборским деревообделочным комбинатом, хотя в сравнении с другими подобными комбинатами он просто крошечный.
В общем, комбинатом синеборцы никогда ни перед кем не гордились, как и связанным с ним леспромхозом. А вот железной дорогой гордились и любили приходить на станцию, когда прибывали пассажирские поезда, особенно вечерние на Москву и Ленинград. Приходили просто поглазеть, вздохнуть с грустной мечтой о лучших краях и лучшей жизни.
На станцию Наденька поспела как раз к приходу пассажирского из Москвы. Она поспешила к диспетчеру поинтересоваться, намного ли запаздывает ленинградский, и к радости своей узнала, что он уже приближается к Синеборью.
Наденька Болеросова выскочила на перрон и оказалась лицом к лицу с Андреем Сильченко. Это было настолько неожиданно и неправдоподобно – ну никак не мог Андрей Сильченко очутиться в Синеборье! – что Наденька тут же решила, что обозналась, и сделала шаг в сторону. И он, сияя счастливой улыбкой, сделал шаг в сторону.
– Здравствуй, Надюша!
– Андрей, как ты здесь очутился?! – восклицает Наденька, подняв к нему недоуменные глаза.
Андрей высок, а Наденька чуть выше его плеча. Он с нескрываемым восторгом смотрит на нее сверху вниз.
– Неужели ты меня встречаешь?
– Ой, нет, – смущается она. – Сейчас приезжает Сергей Константинович. Но… Как ты здесь очутился?
– Тебя приехал повидать!
Радостная улыбка не сходит с его лица.
– Но откуда ты мог знать, что я именно здесь? – удивляется она.
– Очень просто, – объясняет он. – Я знал, что твоя мама живет в Синеборье. Позвонил в Синеборье, и телефонистка мне все рассказала.
– Как же ей не стыдно, – возмущается Наденька. – А вообще, Андрей, – продолжает она в глубочайшей растерянности, чуть ли не со слезами на глазах, – тебе совершенно, ну совершенно не нужно было приезжать. Зачем ты приехал?
– Я очень хотел тебя повидать, – искренне говорит он. – Если хочешь, я сейчас же уеду.
– Ах, я совершенно ничего не соображаю, – говорит она. – У меня кружится голова. Ну зачем же тебе сразу уезжать? Ах, какой день сегодня! Но лучше бы, Андрей, лучше бы ты предупредил.
– А мне хотелось как снег на голову, – говорит он.
Наденька Болеросова несмело оглядывает Андрея, высокого, сильного, с самоуверенным лицом, по-столичному, даже по-заграничному одетого, и совсем смущается, представив себя рядом – худенькую, провинциальную и, по ее убеждению, совсем некрасивую.
«Ну зачем, зачем же он приехал?» – в отчаянии думает Наденька. Да, она получила все его письма из Египта, которые он писал в Ленинград на адрес профессора Буданова и получив которые Сергей Константинович тут же звонил в Синеборье и радостно сообщал о прибытии корреспонденции от «египтянина». Буданов весело шутил о верблюдах и крокодилах, песках и пальмах, фараонах и мамлюках и, конечно, о Цезаре, Клеопатре и незадачливом Антонии, дух которого, смеялся Сергей Константинович, оказывается, до сих пор витает над Египтом и мешает арабам побеждать. Наденька любила получать эти письма, перечитывала их, мечтала, что и она могла бы оказаться в этой древней экзотической стране и увидеть своими глазами и пирамиду Хеопса, и загадочного Сфинкса, и много других древнеегипетских чудес. Современный Египет, со всей его бурной политикой, блекнул в ее воображении перед славной древностью. Может быть, поэтому и Андрей Сильченко, живший и работавший в нынешнем Египте, мало занимал ее мысли.
Наденьке Болеросовой еще в Ленинграде было совершенно непонятно и странно, что всеобщий «предмет обожания» Андрей Сильченко стал настойчиво ухаживать именно за ней, вызывая злое и завистливое раздражение ее подруг. Она сама считала это раздражение справедливым, потому что у Андрея было много общего с ними и совсем, просто совсем ничуточки с ней. Конечно, Надя бы обманывала и себя и других, если бы сказала, что он ей совсем не нравится. Но у них были настолько разные интересы в жизни и совершенно разные представления о мире и об их месте в нем, что только сам процесс узнавания обо всем этом мог представлять ценность, а дальше их дороги далеко разбегались. И та их встреча и их короткое знакомство были лишь той точкой пересечения двух линий, после которой на парусах молодости они летели дальше, полные надежд и юной нетерпимости. Но он, непонятно для Наденьки, стал слать ей безответные письма из Египта и, более того, вот прикатил нежданно-негаданно в Синеборье.
«Ну зачем, зачем он приехал?» – думает Наденька, готовая расплакаться от растерянности, от незнания того, что и как теперь делать.
А над речкой Моглой уже грохочет по железному мосту пассажирский из Ленинграда. Паровоз «СУ» протяжно гудит, оповещая Синеборье о своем прибытии.
Сергей Константинович выходит одним из первых. Он подтянут как юноша, в строгом черном пальто и высокой меховой шапке. Аккуратная борода с обильной проседью совсем не старит его, но в то же время придает некую стародавность. На узком, высоколобом лице особенно замечателен нос с горбинкой и тонкими ноздрями. Открытый взгляд спокойных, проницательных глаз с искрами иронии мало кто долго выдерживает как бы из боязни, что мысли могут быть прочтены, а намерения разгаданы.
Буданов опускает свой чемоданчик и сетку, набитую различными ленинградскими деликатесами, и обнимает, целует Наденьку в щеку. Тут же возникает со сдернутой кепочкой представитель профкома. Это на сей раз Тимофей Спиридонович Козлов – человек мягкий, вежливый, со скуластым лицом, на котором всегдашняя стеснительная, уничижительная улыбочка. Сергей Константинович протягивает свою узкую, с длинными пальцами ладонь, и Тимофей Спиридонович с острасткой, осторожно вкладывает в нее свою задубевшую, короткопалую. И взглядывает на Буданова кратко, испуганно, хотя чего бы, казалось, бояться?
– Стал быть, извините, – молвит он, уже совсем застеснявшись, – а рыбалочки сегодня не получится. Мы-то пожалуйста. А вот рыба, тать ее возьми, на глубину пошла, к зиме готовится. Ленивая, ну прямо, извините, ничем не заманишь. Конечно, попробовать можно, но проку, вот значит, мало выйдет.
– А как насчет того, чтобы съездить на Монастырский остров? – громко, четко расставляя и произнося слова, спрашивает Буданов. – Мне нынче очень захотелось побывать на островке. Можно это?
– Так мы, значит, с удовольствием согласны.
– А кто это «мы»? – интересуется Буданов, улыбнувшись.
– Да, значит, извините, я, стал быть, – совсем смущается Козлов.
– А может быть, Сергей Константинович, вам не следует ехать на Монастырский остров? – беспокоится Надя.
– Ах, Наденька, хоть и скверная погода, но непременно хочется побывать на монастырских развалинах, побродить по кладбищу и… – Буданов делает паузу, хитро прищурившись. – …и поискать надгробную плиту Порфирия Седого.
– Как! – восклицает взволнованно Наденька. – Порфирий Седой, предводитель синеборского отряда в войске Минина и Пожарского?!
– Да, да, – подтверждает Буданов, довольно улыбаясь. – Удивительно? А вот так! Порфирий Седой действительно после ратных своих подвигов был воеводой в Твери, но на склоне лет ушел в маленький монастырь в озерном крае, где и умер глубоким стариком свыше ста лет от роду. А озеро называется… – и опять пауза, и опять улыбка.
– Всесвет?! – крайне изумлена Наденька.
– Точно! Ты знаешь, – оживившись, торопливо сообщает Буданов, – мне чудом досталась старинная книга. Поверишь ли, мой букинист решил ночью разбудить меня! Называется она «Лжедмитрий» и издана в Санкт-Петербурге аж в тысяча семьсот сорок первом году! Чудесная книжица! Не-ве-ро-ят-но! Букинист рассказывает: пришел истопник какого-то старинного особняка и принес эту книжицу. А книжица, ей-ей! Столько в ней новых сведений! Удивляюсь, как она выпала из поля зрения всех без исключения русских историков?! – Буданов разводит руками, показывая всю огромность своего удивления, и продолжает, уже обращаясь к Тимофею Спиридоновичу: – Как вы думаете, удастся нам отыскать могилу упомянутого знаменитого мужа?
– Извините, не знаю, – смущается Козлов.
– А за что вы все время извиняетесь? – укалывает Буданов, пристально рассматривая Тимофея Спиридоновича.
– Да уж так, значит, – совсем теряется тот.
– А вы привезли эту книжицу? – с затаенной надеждой спрашивает Наденька.
– Привез, радость моя, привез, – ласково отвечает Буданов. К ним подходит Андрей Сильченко.
– Ага! – удивленно восклицает Буданов. – И «египтянин» здесь?! Вот так новость! – и он лукаво смотрит на Наденьку. – Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек. Вы-то как здесь оказались? Я совершенно был убежден, что вы пребываете в Стране солнца!
– Здравствуйте, Сергей Константинович, – вежливо кивает Андрей, пожимая профессорскую руку, и поясняет: – Я в отпуске.
– Ну что ж, похвально. Рад с вами здесь встретиться.
– А я тем более, Сергей Константинович.
– Ой, я на урок опаздываю, – восклицает Наденька, взглянув на часы. – Сергей Константинович, бабуня вас очень ждет.
– Как ее самочувствие? – обеспокоенно спрашивает Буданов.
– Даше лекарство, говорит, очень ей помогает.
– Очень рад. Значит, к вечеру свидимся?
– Мне жаль, – говорит Наденька, – что я не могу с вами поехать.
– И не нужно сегодня. – Буданов внимательно, улыбаясь, смотрит сначала на Андрея, а потом на нее. – Совершенно не нужно!
Тимофей Спиридонович подхватывает сетку и чемоданчик, но Сергей Константинович настойчиво отнимает чемоданчик, считая достаточной услужливостью и то, что представитель общественности понесет тяжелую сетку. Они удаляются, о чем-то беседуя, не оглянувшись. Высокий стройный Буданов с аккуратным чемоданчиком в руке идет легко и быстро, а рядом с ним вперевалку-раскачку торопливо семенит низкорослый и толстый Козлов, часто перекладывая из руки в руку пузатую, неудобную сетку.
Андрей и Надя долго смотрят им вслед, не зная, что же теперь делать. Надя снова взглядывает на часы.
– Я, честное слово, тороплюсь, Андрей.
– Можно, я тебя провожу?
– Нет, нет, – пугается она.
– Но где же мы тогда увидимся?
– У нас дома, – просто отвечает она. – Ты подожди, пока мы с мамой вернемся из школы. – И заволновалась: – Быстрее догоняй их – они же к нам идут!
– Мне не хотелось бы, – решительно отказывается Андрей. – Давай встретимся где-нибудь в нейтральном месте.
– Ну хорошо, – соглашается она и быстро решает: – У разрушенной церкви на берегу озера. Ты, как спустишься к озеру, сразу ее увидишь. В два часа. Договорились?
– Да, Наденька, – ласково говорит он.
Он смотрит на нее с какой-то недоумевающей, нескрываемой радостью. С надеждой, которая в нем укрепилась, а не перешла в разочарование, чего он боялся. Он вспоминает единственный поцелуй в единственную, пожалуй, минуту, когда между ними вдруг как бы исчезли все преграды. Эту минуту и этот поцелуй он часто с щемящей тоской вспоминал на чужбине.
Наденька Болеросова догадалась, о чем он думает, с такой настойчивой светлой нежностью всматриваясь ей в лицо. Она смутилась и покраснела. И уже вся была в испуге от чего-то неотвратимого, чего она боялась и не хотела.
2
Лодка у Тимофея Спиридоновича просторная, устойчивая и легкая на ходу. Он всегда ее тщательно шпаклюет, и потому под ногами не хлюпает. Сам он привычно сидит на корме и управляет двенадцатисильным мотором. В свободной левой руке у него дымится сигаретка, которую он прячет от ветра и брызг в широком рукаве брезентового плаща.
Сергей Константинович сидит на главном срединном сиденье, тоже облаченный в огромный брезентовый плащ. Негнущийся капюшон у него поднят. За шумом мотора и ветром разговаривать трудно, и потому они молчат.
До острова от Синеборья по озеру больше часа ходу. Скверная погода и водяное однообразие нагнетают уныние. Вокруг тяжело утвердила себя серая беспросветность, в душе, как ни встряхивайся, нарастает подавленность.
Думы Буданова – невеселые, но по-стариковски ясные, итожные. Если бы он мог сейчас о чем-то поспорить со своим провожатым, в чем-то их всех здесь упрекнуть, что-то свое – проверенное, сокровенное – внушить, было бы легче. Но он ничего не мог сказать этому услужливому и замкнутому Тимофею Спиридоновичу, человеку, видно, душевно чистому, работящему, но не развитому, привычному к покорности и помалкиванию, о чем безошибочно свидетельствуют испуганно стекленеющие при взгляде Буданова глаза, привычные самоуничижающие извинения. От этого Буданову еще тоскливее.
Думает Сергей Константинович, что немало встречал он таких обезличенных, самих себя стесняющихся людей в российских глубинках. Знает он, конечно, что порой эта приниженность вдруг взрывается буйным пьянством, бессмысленной жестокостью, беспощадностью к себе и другим. Потом – опять абсурдное самоуничижение, вовсе не обязательно связанное с искренним раскаянием.
Так думает, может быть, излишне обобщая, Сергей Константинович о Тимофее Спиридоновиче, и надо сказать, что эти мысли рождают в нем неприязнь и раздражение к длинному ряду Тимофеев Спиридоновичей, воображенных им под нудное ненастье в этой недолгой поездке на лодке. Он наконец заставляет себя встряхнуться, кричит, спрашивая:
– Как вы думаете, дождь все-таки будет?
– Должно быть, – отвечает Тимофей Спиридонович, заерзав на месте, поглядев по сторонам, на небо.
Ему тягостно в присутствии профессора Буданова, не знает он, как себя держать, что сказать. Только и мысли у него, чтобы побыстрее эта неприятная миссия окончилась. Ничтожным ощущает он себя в присутствии ленинградского ученого, и от неловкости этого сознания он непрерывно курит.
Они причаливают к острову с заветренной стороны. Тимофей Спиридонович с разгону вгоняет лодку на песок, и потом они, предельно напрягаясь, еще тянут ее, чтобы попрочнее утвердить на берегу.
Тишина. Заброшенность. Грусть.
Они идут мимо вековечных дубов и лип к развалинам монастыря. Когда-то здесь пролегала ухоженная аллея. А теперь повсюду следы туристских костров. Толстенные стволы деревьев пестрят вырезанными инициалами и именами да любовной алгеброй, типа «А + В». Буданова это раздражает.
– Безобразие!
– Оно так, – соглашается Тимофей Спиридонович и продолжает: – Летошним годом пожар случился. От костров, стало быть. Все сгорело бы, но гроза подоспела. Однако ж огонь побуйствовал на другом конце. Явное дело, беспризорность.
– А в чьем ведении остров?
– Да ни в чьем, – неожиданно радостно кряхтит смешком Тимофей Спиридонович. Чему, казалось бы, радоваться? А ему вот стало весело, он осмелел даже. – Беспризорный, и все тут. Кому он ноне нужен? Энтим самым туристам? А энтим-то что беспокоиться? Порыбачили, попьянствовали и айда дальше. – Тимофей Спиридонович подавил смешок, рассерженно продолжает: – Ух, и поганый народ попадается! Что тебе разбойники! Насвинячит, костер не затушит, а сам мотает дальше. После него – хоть сгори все! Во какие! Начальство, значит, рассуждает, чтобы турбазу тут построить, да оно, начальство, скорое рассуждать, а до дела не валкое.
– А от кого конкретно это зависит? – спрашивает Сергей Константинович.
– От начальства, – уклоняется от конкретности Тимофей Спиридонович.
– Я понимаю, что от начальства, – настаивает Буданов. – Но от кого конкретно? От вашего директора Симакова?
– А Симакову что беспокоиться? У него своих дел хватает.
– Ну, а кто же все-таки?
– Откуда мне знать? – не сдается Козлов. – Говорят все: от начальства. А от кого в точности, извиняюсь, не знаю.
Знает, конечно, Тимофей Спиридонович, но ни за что не назовет того, от мнения которого все может сразу измениться. Этот профессор, думает он, из тех, видать, кто попрет на любую шишку и ткнет, значит, того мордой в безобразие. А кому из начальства, да и «вопче», такое приятно? Вот тогда и обернется для него болтливость бедой. Хоть умри, не назовет Тимофей Спиридонович главных начальников района. Не его это дело. А ежели профессор такой умный, то сам пускай догадается – невелика загадка. От начальства – и все тут. И его, Тимофея Спиридоновича, пытать бесполезно: не скажет он!
Сергей Константинович и сам понимает, что раз уперся такой человек, как Тимофей Спиридонович, то тут отступай. Это неожиданное и пустое упрямство, однако, развеселило Буданова. Он с удивленной улыбкой поворачивается к Козлову, но тот не поднимает глаз. Буданов, естественно, больше не настаивает на фамилиях, но разговор с Тимофеем Спиридоновичем приобрел для него интерес и значение.
– И сильно пьянствуют эти туристы? – спрашивает Буданов.
– А кто ж теперь не пьянствует? – охотно отвечает Козлов и тут только поднимает на Буданова виноватые глаза: стыдно ему все-таки скрывать такой пустяк о начальстве. Однако спокойней!
– И вы, бывает, пьете до чертиков? – спрашивает Буданов с противной ему невежливостью, но остро желая услышать истину.
– Бывает, и до чертиков, – хихикает Козлов, сам удивляясь такому факту.
– И часто бывает?
– Да у меня-то нет.
– По воскресеньям?
– Я-то редко. По праздникам, бывает, начнешь и не кончишь. А в будень ни-ни.
– А другие?
– Есть, конечно, у нас горькие пьяницы. Дня не может без водки.
– И такие работают?
– А что же с ними поделаешь. Как администрация его припрет, он к нам в профком бежит: спасайте, мол, несправедливость! А какая тут несправедливость? По мне уж лучше бы запретили по будням водкой торговать. Да и портвейном тоже.
– Самогон начнут гнать, а?
– Самогон – дело противузаконное, – солидно, с убеждением поясняет Тимофей Спиридонович. – Долго его гнать не будешь. Опять же власть захочет, так и слово такое забудут. Противу закона смелых мало. Наказание также строгое должно быть. А то вон нонче бабы и те напиваться стали, – презрительно, с недоумением говорит Козлов. – Иная хуже мужика хлещет. Возьмите Нюрку Голикову. Сколько уже раз на улице валялась? Вот-то! Совсем никудышнее дело. Вы, стал быть, человек ученый, значит, интересуетесь пьянством, а скажите тогда, с чего бы это так пьянство разрослось?
И Тимофей Спиридонович теперь смело поднял на Буданова свои заблестевшие хитрецой маленькие карие глаза, как бы рассчитываясь с ним за допытывания про начальство.
– Беда, беда, – бормочет Буданов. – Не знаю даже. Вроде бы жить стали лучше, а?
– Да, с достатком живут, – подтверждает Козлов, ожидая все же ответа.
Мог бы, конечно, Сергей Константинович перечислить те причины, которыми он объяснял пьянство, но долго, однако же, их выкладывать. А они уже подошли к каменной монастырской стене, и потому Буданов заключает разговор такой фразой:
– Вероятно, существует какого-то рода неудовлетворенность. Например, духовная. Или недостаток культуры, а?
– Да кто его знает, – с легкостью отмахивается Козлов, понимая, что ничего толкового по этому вопросу профессор ему не изложит. Как уж повелось, так и быть. Однако добавляет: – Вот беда с пьянством на производстве. Совсем народ от рук отбился. Закон тут строгий должен быть.
– Законы строго соблюдаться должны, – поправляет Буданов.
Они стояли перед заброшенным монастырским кладбищем. Оно являло собой странную картину, которую никогда еще в жизни не приходилось видеть Сергею Константиновичу, хотя было ему уже больше семидесяти лет. У развалин церкви среди засыпанной палым листом земли вкривь и вкось редко торчали обломанные деревянные и ржавые железные кресты. Они были так неожиданны на ярко-желтой, коричневатой листве, что казались изуродованным чудом.
– Раньше тут много мраморных памятников было, – вздохнул, поясняя, Тимофей Спиридонович. – Но как монахов разогнали, мужики все их по дворам растаскали. Черный мрамор вон и сейчас в Сосновке сыщешь.
Сергей Константинович не возмутился сему факту, промолчал.
– Стал быть, могилы вашего старца не найти нам, – уверенно заключает Козлов. Он-то убежденно представляет ее с большим мраморным крестом и потому намекал, что уж крест-то лучше поискать в Сосновке.
– Он такой же ваш, как и мой, – вдруг рассердился Буданов.
– Так нам-то неизвестно, извиняюсь, – смущается Тимофей Спиридонович.
– А если вы знали, – не скрывает раздражения Буданов, – что могилы не найти, зачем же было ехать?
– Так как же я могу вашему желанию перечить? – искренне удивляется Козлов. – Мое дело маленькое.
– Жаль, Тимофей Спиридонович, что вы постоянно принижаете себя, – в сердцах говорит Буданов, уже стыдясь своего раздражения.
Они подошли к единственному крепкому, прямому кресту. На проржавевшей железке можно разобрать: Седов Феодосий Пантелеймонович, крестьянин… умер 12 октября 1923 года…
– Почти Седой, – с мрачным сарказмом говорит Буданов и удивляется: – Однако занятное совпадение, не правда ли?
