Текст книги "Нулевая долгота"

Автор книги: Валерий Рогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

Жгутов и сейчас бы не признался в этом Софье Владимировне, потому что та первая томящая влюбленность осталась светлой, неподвластной старению и тайной. И признаться в ней значило признаться в любви, и, может быть, настоящей, потому что любовь, как известно, единственна!

Вот почему, когда Леонид Александрович оказывался в рябининском доме, куда-то тут же исчезала его грубоватая начальственность, так привычная ему и всем окружающим, и был он уже не ответственный товарищ, а просто Леонид Жгутов, сильный, жадный до знаний, споров, не совсем уверенный в себе, то есть такой, каким он был в славные времена далекой юности.

Стол уже был накрыт. Пирог Софье Владимировне все же удался. Все ели с удовольствием, нахваливали хозяйку. Выпили по нескольку рюмок таврического портвейна, а Жгутов и Андрей Сильченко опрокинули под закуску по граненому стаканчику водки. Все хотели, чтобы вышла Домна Дмитриевна к столу, но она отказалась, сославшись на немощь. Наденька от выпитого вина раскраснелась, чуточку захмелела.

Сергей Константинович кушал царственно: сидел он за столом прямо, изысканно орудуя ножом и вилкой, неторопливо, со вкусом прожевывая пищу. Отвлекаясь от еды, он высказывал короткие четкие реплики и опять продолжал есть, величественный. Андрей с легкостью следовал ему, привыкший к застольному ритуалу за границей. А вот Леонид Александрович сильно смущался своей неловкости, одеревенелости в работе тяжелыми серебряными ножом и вилкой. Он буквально растерялся, когда Буданов и Сильченко стали умело есть кусок пирога не руками, а теми же столовыми приборами. Леониду Александровичу сие показалось неестественным, но он решил последовать их примеру. От неумелого движения ножа кусок выскочил на скатерть к полной растерянности Леонида Александровича.

– Нет, пожалуй, я буду есть руками, – сердясь на себя, мрачно сказал Жгутов.

– Конечно, Леонид Александрович, – поддержала его Наденька. – Я тоже люблю руками.

– Вы любите, а я, выходит, не умею, – жестко подчеркнул Жгутов, разоблачая себя до конца, без снисхождения.

– А вы знаете, – с легкостью заметил Буданов, показывая, будто ничего особенного не случилось, – в Англии, например, детей в школе учат, как сервировать стол, как есть.

– Ой, – откликнулась Наденька, – этому ведь еще в детских садах надо учить. А вообще-то, по-моему, у нас многое надо пересмотреть в школьном образовании.

– Надюшка, – улыбается Софья Владимировна, только что пришедшая из кухни и присевшая к столу, – ты у нас великий реформатор.

– Но ведь это же так, Сергей Константинович? Возьмите историю. Нельзя же ее все время преподносить по-разному. Например, учебник для четвертого класса. Это – не историческая последовательность, а рассказы по истории. Рассказы! Я против.

– Ах, Наденька, – вздохнул Буданов.

– А как вы думаете, Леонид Александрович? – спрашивает она Жгутова.

– Я думаю, – мрачно говорит Жгутов, все еще сердясь на свою неловкость, – что у нас с историей все в порядке.

– Позвольте! – удивляется Буданов. – Вы действительно так думаете?

– Да, действительно так, – подтверждает Жгутов. Чтобы смягчить резкость суждения, поясняет: – Конечно, я лично над историческими проблемами не размышляю. Я едва справляюсь с текущими делами. Мне о них думать приходится.

– Однако, Леонид Александрович, – назидательно говорит Буданов, – история не лишена великого смысла. Без истории мы дети. Я убежден, что иногда надо размышлять над историческими проблемами. Для того чтобы приподняться над текущими делами и увидеть исторический простор своей деятельности.

– Вы говорите, как профессор истории, – резковато отвечает Жгутов. – А жизнь требует сиюминутных решений и забот. Ни рабочим, ни мне, как руководителю, не хватает времени для философствований и исторических чтений. Мы люди конкретного дела и конкретных целей.

– Вы не правы, Леонид Александрович, – возражает Буданов. – Согласитесь, если бы у рабочих не было интереса, они бы не посещали так широко и, я подчеркиваю, на добровольных началах наши исторические беседы.

– Да, соглашусь. Но пусть вас не обидит: найденный вами камень с могилы старца не прибавит им духу в выполнении планов. А это все-таки главное!

Софья Владимировна понимает, что разговор принял слишком резкий оборот. Обычно она никогда не вмешивалась в споры Жгутова с Будановым. Но Жгутов частенько бывал грубоват и нетактичен. Она всегда с грустью вспоминает уважительные бесконечные разговоры, которые вели, теперь уже в давние времена, Сергей Константинович и ее рано умерший Святик. Его докторская диссертация так и осталась не опубликованной и не защищенной. Как самую дорогую ценность, хранит ее Софья Владимировна до лучших времен, веря Сергею Константиновичу, что это – исключительное исследование и оно «еще прозвенит». Сергей Константинович по приезде радостно намекнул, что наконец складываются благоприятные обстоятельства для публикации. Софья Владимировна теперь с нетерпением ждет душевной беседы с ним, когда все разойдутся.

Однако Сергей Константинович нужен был не только ей, но и ее восторженной Надюшке, так во всем похожей на отца; Жгутову, хотя он вечно упрямится и наскакивает на Сергея Константиновича, а сам непременно оказывается в Синеборье, когда здесь появляется профессор; всем синеборцам, с интересом узнающим, как жили тут в давние времена их предки. И не прав, конечно, Леонид Александрович, убеждена Софья Владимировна, хоть и без зла, хоть и без умысла, но обижающий этого необыкновенного старика. Знает она душу Жгутова – сколько уже в школе было таких же своенравных, упрямых мальчишек, прячущих за грубостью и непослушанием свою уязвленную гордость, сердечность, доброту и неистовое желание добраться до сути вещей.

– Пора и чай подавать, – с улыбкой говорит Софья Владимировна. – За чайком, как известно, разговор душевнее. Надюшка, – обращается она к дочери, – помоги мне, пожалуйста.

Сергей Константинович подавлен, заметно обижен. Жгутов испытывает неловкость, сердится на себя. А Андрей Сильченко растерян: вроде бы поглупел он в Синеборье – не понимает он какого-то дальнего смысла спора.

– Не обижайтесь, Сергей Константинович, – со всей искренностью говорит Жгутов.

Буданов углублен в свои мысли, вздыхает:

– Нет, нет. Не беспокойтесь. Наши обиды – пустое. Я вот думаю о том, что вы, Леонид Александрович, противопоставили – выполнение планов, конкретные цели. Мол, в этом – поступательное движение жизни. Но вот сегодняшняя конкретность Синеборья – неубранное картофельное поле в деревне Середка, куда вы намерены мобилизовать почти треть рабочих ДОКа. Предвижу ваши возражения: картофель нужен стране, нехватка рабочих рук, не засевать полюшко – лесом порастет. Вспоминается мне, что так же было в прошлом и в позапрошлом году.

Жгутов развел руками, хмыкнул:

– Соль, однако же, на рану сыплете, Сергей Константинович.

– Отчего же, Леонид Александрович! – оживляется Буданов. – В этом историческая правда нынешнего Синеборья. И рана у нас с вами, между прочим, одна.

– Вот технику получим, дело пойдет на лад, – убежденно говорит Жгутов. – Неужели вы думаете, что мы здесь такие суконные, серые, заплутались в трех сосенках? И почему это все упреки нам? – раздражаясь продолжает он, вспомнив утренний спор с Седовым. – Бьешься как рыба о лед, а толку. Но я верю! Вот сегодня встретил в Сосновке москвича, бывший летчик. И тоже мне упреки, упреки. Ну он хоть ответственный мужик – принял вызов, решил остаться здесь. А вот летом толпы туристов бродят. Сюсюкают, восторгаются: ах, какая красота! Ах ты, Русь первозданная! А после них – свинство, лесные пожары. Я их всех скоро начну, как Федор Васильевич, ненавидеть.

– Ну зачем же так сильно, Леонид Александрович?

– Извините. Но на сердце накипело. Некоторые в Изведовск заглядывают. Шумят: почему турбазу на Монастырском острове не создаете?! Ведь идеальное место! А что в Изведовске шуметь? Шумите в Москве, там по адресу. Злость порой берет. Разве я не хочу того же?! Но не с турбаз начинать надо! Я мечтаю, чтобы в Синеборье современную больницу построили. Вы видели нашу? Вот так! Чтобы хотя бы три дома-башни – этак этажей в десять! – на набережной Всесвета. И чтобы самую набережную заасфальтировать. Знаю, что не просто все это, но верю, что будет. Ах, да что говорить, – и Жгутов в сердцах махнул рукой.

Наступило молчание.

– Десятиэтажные дома, – наконец сказал Буданов, – в Синеборье?.. Как-то трудно вообразить. – Он пристально посмотрел на Андрея Сильченко: – Хочу вам, молодой человек, как представителю нового поколения, к тому же загранработнику, поставить такой вопрос: чему вы отдаете предпочтение – Синеборью или Египту?

– Не совсем понимаю, – смутился Андрей.

– Ну все-таки? – настаивает Буданов.

Андрей растерялся.

– Ну, не знаю даже. Не принято как-то обсуждать такие вопросы. Да я, честно говоря, и не задумывался об этом.

– А вы как ответите, Леонид Александрович?

Жгутов сидел насупившись, сердитый. Он тяжело посмотрел на профессора, отвечал тихо, каким-то изменившимся, глухим голосом. Ему было трудно говорить, потому что вопрос был трудный. Но он не имел права не принять профессорский вызов.

– Я глубоко вас уважаю, Сергей Константинович, прежде всего за высокую интеллигентность. Интеллигент не может не мыслить критически. Мне часто кажется, что тот, кто не мыслит критически, попросту не интеллигент. Но я на стороне того критического мышления, которое, что-то отрицая, в то же время и что-то утверждает, как правило, лучшее и высшее.

– Совершенно справедливо, – согласился Буданов и с улыбчивой хитрецой посмотрел на Жгутова.

Леонид Александрович догадался, о чем хотел бы спросить профессор. Предупреждая его вопрос, он продолжал:

– Я понимаю, что у вас на языке, Сергей Константинович: считаю ли я себя таким интеллигентом? Отвечу так: в моем случае это не самое важное. Потому что важно то, что люди обо мне думают. У меня сейчас особое положение. Я не только должен думать, я должен решать. А это очень нелегкое дело.

Жгутов помолчал. Ему вспомнилась деревня Истошня, Водневы – Илья Семенович и Серафима Гордеевна, цветная фотография на стене, на которой толстый Джон и худенькая Зиночка и две веселенькие девочки в белых платьях-раструбах. Он твердо сказал:

– Я никогда не позволю себе поставить такую дилемму: Синеборье или Египет, Синеборье или Гана или что там еще?! Я знаю – и то, и другое нужно. Но Синеборье – моя ответственность: здесь я призван думать и решать.

– Хитер, хитер Леонид Александрович!

– Не без этого, Сергей Константинович. А как вы сами ответите?

Лицо Буданова стало серьезным и строгим. Взгляд как бы ушел в глубину. Резко обозначились глубокие старческие морщины.

– Я как человек, уже пришедший к итогу своей жизни, как русский человек, – подчеркнул он, – с совершенной определенностью отвечаю – Синеборью! – И, повернувшись к Андрею Сильченко, резко сказал: – А вы, молодой человек, меня крайне изумили! Неужели вы никогда об этом не думали?! Удивляюсь!

Пристыженный Андрей Сильченко пожал плечами и промолчал.

Подоспел чай. Софья Владимировна озабоченно оглядела спорщиков. Вдруг в дверях тихо появилась Домна Дмитриевна. С укором заговорила:

– Что же вы все спорите?! Что же вы все сражаетесь?! Не пора ли умиротвориться? Стать добрыми, простительными, тогда и счастье придет, и радость. И уж хватит-то нападать друг на дружку.

И ушла тихонько.

Все почувствовали себя неловко. Больше всех переживал пристыженность Сергей Константинович. Он не мог успокоиться, все сетовал на себя, повторяя: «Как же нехорошо получилось, расшумелся…»

После чая Жгутов и Андрей Сильченко сразу же попрощались. Наденька выбежала их проводить. На пороге пораженные остановились. Медленно плыли белые хлопья – зима! Андрею почудились тихие звуки старинного вальса. Но вокруг была глубокая тишина. Сквозь снежную завесу замутнело проглядывал месяц.

– Первый снег красив, – задумчиво сказал Жгутов, ступая сапогами на пушистую белизну. – Но вот и беда с ним.

Где-то очень далеко вдруг завыла собака, и в тон ей тоскливо и жалобно откликнулся из конуры болеросовский пес. От неожиданности сердце у Наденьки упало.

– Ой, – воскликнула она, – как страшно!

– Что с тобой, Наденька? – забеспокоился Андрей.

– Не знаю, – с дрожью в голосе ответила она.

– А когда я смогу тебя увидеть?

– Приходи к нам завтра обедать, Андрюша, – предложила она, испуганно добавила: – Ой, что-то у меня так тревожно на душе. Мне страшно. – И тут же сердито прикрикнула на пса: – Перестань сейчас же выть!

Но он продолжал выть в безнадежной тоскливости, жалобно.

– Не к добру это, – сурово произнес Жгутов, остановившись. – Ну прощай, Надюша.

– До свидания.

– До свидания, – сказал Андрей.

– До свидания, – отвечала она.

В жгутовском газике было морозно. От железок леденели руки.

– Совсем плоха Домна Дмитриевна, – сказал Жгутов. – А ты знал раньше профессора?

– Знал.

– Замечательный старик, – задумчиво продолжал Жгутов. – С ним поговоришь – для собственной мысли простор открывается.

Жгутов помолчал в раздумье. Напористо стучал мотор, разогреваясь.

– И все-таки он как-то свысока на нас смотрит. Как думаешь?

– С высоты возраста, – предложил Андрей обтекаемую формулировку. А сам все удивлялся необыкновенности ситуации, в которой он оказался, необыкновенности разговоров.

– Может быть, и так, – согласился Жгутов и включил скорость.

6

Петр остановил газик, не доезжая учительского дома. Федор Васильевич тяжело вылез из машины, прошел к забору, где была уличная скамейка, встал на нее, вглядываясь в окна. Его силуэт едва различался в снежной мути.

– Любви все возрасты покорны, – напел Петр.

– А кто там живет? – спросил Седов.

– Софья Владимировна, учительница. Высший класс. Мадонна, – пустозвонил Петр: устал за день, уверен был, что Седов сейчас заерзает от любопытства и придется все пояснять с самого начала. Но Седов промолчал.

– Платоника, – продолжал Петр, как бы разжигая интерес заезжего. – Дровишки, картошка, чтобы поблагодарила. Слова Софьи Владимировны что золото для директора. Посмотрит – рублем подарит. Гордая, сколько лет уже вдовствует. Но тут профессор зачастил ленинградский. Понятно, у Федора Васильевича – ревность.

– Перестань, – презрительно бросил Седов. – Самому-то не противно?

– Могу и перестать, – легко согласился Петр. Однако молчать он не умел: – А вообще-то, я женщин не уважаю. Им платоника что козлу кафтан. Они напор любят. Я лично…

Седов открыл дверцу и молча вылез на дорогу. С приятностью вдохнул свежий сыроватый воздух. Снежинки нежно касались щек и таяли. Прошелся, разминаясь. На душе было радостно.

«Как тихо, – подумал он. – Как одиноко. Какая ясность в желаниях, в мыслях. Так бывало только в детстве: грустно и счастливо. Как хорошо!»

Подошел Федор Васильевич.

– Как хорошо! – сказал Седов.

– Да-а, – неопределенно протянул Прохоров. Подумав, добавил: – Хотел с профессором о посылочке договориться. Жена тут письмо прислала. Она у меня в Ленинграде почти постоянно живет, с внучкой возится. А они мирно беседуют. Ну чего ж мешать? Завтра и зайду. Да-а.

Федор Васильевич помолчал, думая. Был он подавлен, горбился, особенно придавленность его плеч подчеркивалась снежными эполетами на пальто. Посмотрел исподлобья на Седова, устало и подозрительно, но спросил мягко, по-отечески:

– Поедешь-то завтра со мной в совхоз?

– Обязательно, – ответил Седов.

– Ну ладно, – покорно сказал Прохоров, протягивая руку. – В общем, давай-ка ты ко мне переселяйся. Я, можно сказать, бобыльствую. Веселей будет. А дом мой – вон, третий отсюда. Ну, прощевай.

Седов подумал, что уже дал согласие Дарье. Он посмотрел Федору Васильевичу вслед.

Уходил Прохоров сгорбившись, по-стариковски медленно. В свой холодный и пустой дом. Чтобы побыстрее там переспать. А пораньше с утра опять за дела. За трудные бесконечные совхозные дела. В них была его жизнь.

– Давай в гостиницу, – недружелюбно сказал Седов, заняв переднее директорское место.

Оскорбленный Петр, против обыкновения, промолчал.

Седов легко взбежал на второй этаж, толкнул дверь в темноту комнаты, убежденный, что в ней никого нет, и решивший сразу бухнуться спать, чтобы пораньше пробудиться. Он зажег свет и опешил: у окна стоял высокий, красивый парень. В руках он держал стакан, а на столе – заграничная бутылка. Андрей Сильченко, дружески улыбаясь, направился к Седову.

– Наконец-то вы пришли. А я уже заскучал. Вот балуюсь французским коньячком. Меня зовут Андрей.

– Владимир, – буркнул Седов, пожимая протянутую руку.

– Не хотите коньячка?

– Вообще-то бросил, но каплю налейте. Для знакомства. А вы корреспондент? Из Москвы?

Седов вспомнил, как Жгутов ошибся, приняв его самого за московского корреспондента.

– А почему вы так решили? – удивился Сильченко.

– Предположил.

– Нет, я не корреспондент, но действительно москвич. А вы откуда?

– Я тоже из Москвы.

– О, очень приятно. А сюда какие дела вас привели? Ну давайте за знакомство.

– Будьте здоровы. Чокнулись, выпили.

– Приятный коньяк, – сказал Седов. – Но совсем не похож на наш.

– Сигарету хотите?

– Бросил курить. А не дела меня сюда привели, – продолжил разговор Седов. – Приехал повидать землю предков. И все. А вы?

– Я тоже по личному делу.

– Надолго?

– Завтра уеду.

– А я решил остаться. Буду здесь жить, работать.

Седова потянуло на откровенность. «Парень хоть и выглядит пижонисто, но лицо у него доброе и держится он просто и искренне», – подумал Седов. Он продолжал.

– Никогда не поверил бы, что вернусь на землю предков, да еще к самому бесхитростному труду. – Он пояснил: – Буду в совхозе работать, в Сосновке. С директором уже договорились.

– А кто вы по профессии? – спросил Андрей.

– Бывший военный летчик. Майор в отставке. Думал, что долг свой перед Родиной выполнил. Ан нет! Хотел поселиться здесь и рыбку в тиши ловить. Но разве совесть позволит?! Налейте мне еще каплю, – повелительно просит Седов. Он неулыбчив, рассерженно взволнован, в напряженных словах едва различимо, но напористо звучит обвинение – и себе, и другим. Он говорит: – Приезжаем сюда – ах, какая красота! А что кроме красоты? Молодежь бежит. Их эгоизм можно понять. Край обезлюдел. Война? Да, война. Но не только! И все мы знаем, что не только война. Я уже встретил здесь замечательных людей. Но что они могут сделать? Один из них уповает на технику, агрогорода.

– Жгутов? – обрадованно спрашивает Андрей.

– Да, Жгутов, – подтверждает Седов, не став выяснять, откуда Андрей знает его. – Но все равно это упрется в людей, в средства. К этим краям должно измениться отношение. Понимаешь, мы сами должны измениться. Представь, что завтра война. Где мы будем черпать солдата?! Русского солдата! Так вот: если ничего другого, а только агрогорода, то завтра же их создавать нужно! Я так думаю.

Седов в сердцах махнул рукой, рассерженный и возбужденный, и недовольно замолчал.

– Не понимаю, – вслух сказал Сильченко, – почему вдруг именно сейчас так остро встал этот вопрос?

– Ну а сколько же можно? – отозвался Седов с раздражением. – Давно пора! Убеждать нужно собственным примером. А разве Синеборье выставишь напоказ?!

– Но разве у нас одно Синеборье? – возразил Сильченко.

– Да, Синеборье у нас не одно, – мрачновато согласился Седов.

Андрей вдруг подумал о родниковом камне, найденном на заброшенном Монастырском острове. Что бы изменилось, если бы этот камень никогда не был найден? Разве любовь к Отечеству стала бы слабее? Или в результате находки станет сильнее? А десятиэтажные здания на набережной Всесвета разве украсят Синеборье? Не будет ли наоборот? И что это за боль об утраченной гордости здешних мест? Или: что такое агрогорода в синеборской конкретности? Конечно, Андрей Сильченко понимал значение и смысл услышанных в Синеборье слов и споров и все же чего-то не схватывал. Это раздражало и сердило его. Он сказал:

– Я готов с вами согласиться, Владимир, что Синеборье ныне не лучшее место…

Седов угрюмо перебил:

– Для меня Синеборье – лучшее место в России. Но я им гордиться не могу.

– Правильно, – обрадовался Андрей. – Мы гордимся другими местами. Согласитесь, нельзя же всем сразу!

– Не соглашусь, – отрезал Седов. – Придет время, и вы не согласитесь. Но как бы не поздно. Я считаю, что именно сейчас нужно что-то решать. Я чувствую личную ответственность и личный долг. – Он твердо произнес, как присягу: – Это мой второй долг перед Родиной. – Но добавил в сомнении: – Однако многое ли я смогу сделать? Конечно, мои две руки – ничтожная малость в этом громадном деле. Сейчас важно то, что я осознанно начинаю, можно сказать, свою вторую жизнь. И знаете, что я еще здесь понял, – продолжал он, – счастье надо искать в себе самом. Счастье – в убежденности. И я верю, что буду здесь счастлив. А теперь спать.

Седов по-военному быстро разделся и быстро очутился под одеялом. Добавил:

– Я не спрашиваю, кто вы. Способный понять – поймет. Кому чуждо – не растолкуешь, не убедишь. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отозвался Андрей.

Он выключил свет и опять подошел к окну. Глотнул коньяка, закурил. Снег прекратился. Перед ним лежала белая полоса берега и черное озеро. Светил с вышины месяц. Вызвездило. Торопились тревожные тучки. Чувствовалось, как морозит. И было пустынно, таинственно и до невероятности одиноко.

Андрей разделся, лег спать. И как только закрыл глаза, они вроде бы сами собой открылись на что-то новое, страшное. По огромному озеру, как на плацу, маршировали полки солдат в длинных шинелях. Лица их были синеватые, как снег. И двигались они в жуткой первобытной тишине. А на берегу, на снегу, почему-то босиком, стояли Наденька, Буданов, Седов, Жгутов и еще тот услужливый мужичонка, который встречал профессора, – Тимофей Спиридонович. Этот радостно, страшно хохотал и кричал, обернувшись к окну, показывая пальцем на Андрея. Но слов Андрей не слышал. И вдруг лицо мужичонки стало злобным: он выхватил из-за пояса топор. Надя, вся в белом, спокойно дотронулась до его плеча, и он исчез. Она протянула руки к Андрею, ласково позвала:

– Андрюша, иди к нам.

– Нет! Нет! – испуганно воскликнул он.

– Иди к нам.

– Я боюсь! Боюсь! – закричал он.

Она улыбнулась и прощально махнула рукой. И пошла по черной воде мимо выстроившихся во фронт солдат. И вот все двинулись к Монастырскому острову. Она шла впереди, спокойно и величественно, и лунная дорожка тянулась за ней, как королевская мантия.

– Надя, Надя! – отчаянно закричал Андрей.

И тут он ощутил на своем плече тяжелую руку и пробудился. Над ним склонился Седов.

– Ты чего испугался? – мягко спросил он. – Сон приснился?

– Да, – прошептал Андрей, – страшный сон.

Он встал и опять подошел к окну. Была та же бело-черная таинственность при бледном отчужденном свете. Как во сне, только ни души нигде не было видно.

Андрей с пронзительной ясностью понял, что никогда больше сюда не вернется. И никогда Наденька Болеросова не будет рядом с ним. Никогда! Но понял и другое: захолустное старозаветное Синеборье останется в памяти как укор, как боль, как незаживающая рана. На всю его жизнь.

1973