Текст книги "Нулевая долгота"
Автор книги: Валерий Рогов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)
– Потому что ничего выдающегося я в жизни не совершила.
– А я и не пишу портреты кого-то выдающегося.
– Нет, что вы, не надо!
– Я не буду вас утомлять.
Она доела пирожное. Вдруг весело сверкнула на меня глазами:
– А вы рисуйте меня, когда я ем пирожные, и портрет назовите «Девушка с пирожным» или «Сластена из Алупки». Ой, даже интересно будет… Но нет, лучше не надо.
Я не стал дальше настаивать. Мы пошли гулять по Воронцовскому парку. Варя рассказывала о заводе, где она работает в конструкторском бюро. Как и я когда-то! О своем начальнике Вите Смирнове, замечательно умном парне, о замечательных своих подругах по работе. Замечательная женщина и врач Зинаида Павловна, и ее старый друг – «еще с военных лет» – Эдуард Александрович, подполковник в отставке. Ее муж, Володька-большой, тоже замечательный человек, но ему не везет с диссертацией, отчего он злится и психует и даже не хочет, чтобы она помогала ему в расчетах. Когда она говорила о нем, грусть и горечь появились в ее голосе. Вообще все люди, окружающие Варю в Ленинграде и здесь, в Алупке, замечательные! Возможно, и я когда-нибудь стану для нее замечательным. Удивительно светло смотрит она на мир, на людей. Всех она любит, и, видно, невозможно не любить ее.
Она заметно устала, гуляя со мной по парку. Бледность лица стала прозрачной, голубоватой. На щеках зардел нездоровый румянец. Губы совсем обескровили, дыхание стало частым – ей не хватало воздуха. Мы распрощались, договорившись встретиться в кафе-«стекляшке» за ее очередным, шестьдесят восьмым, пирожным. Завтра я начну ее портрет. Нет, уже сегодня!
Сейчас глубокая ночь, но спать не могу. Все время выхожу на веранду. Там легко мечтается. Прекрасна звездная ночь: в каждой оконной рамке по яркой звезде! Луна откуда-то сбоку прочертила по морю серебряную дорожку. Красиво!
На душе беспокойно и радостно. Что со мной происходит? Я готов сейчас же бежать вниз, в кафе, и на ступеньках бессонно ждать ее прихода. Ничего подобного со мной не случалось. Неужели я влюбился? Я чувствую, что готов умереть ради нее, ради ее выздоровления. И мне совсем не страшна мысль о смерти…
* * *
В то утро я был подавленным: стыдился своих ночных мечтаний. И Варенька была грустна, молчалива. Мы почти не разговаривали. А день был сереньким, неприятным: ветер нагнал туч, срывался дождь. У меня ничего не получалось.
– У вас есть жена? – спросила она, когда я провожал ее в санаторий.
– Была, но мы быстро разошлись.
Я почти не вспоминаю о своей неудачной женитьбе: мы оказались безнадежно неподходящими друг другу, и наш развод был естествен.
– А почему? – спросила Варя.
Я что-то объяснил.
– А как разводятся? – поинтересовалась она.
– Очень просто, – ответил я. – Если нет любви, то и совместной жизни быть не может.
– А если один из двух все же любит?
– Вообще-то развод ужасно неприятная процедура, – сказал я.
– Да, конечно, любить должны двое. – Она отвечала на свои мысли.
– Вас что-то расстроило?
– Да, папа прислал плохое письмо. Он никогда не любил Володьку-большого.
Я слушал, но она замолчала. Вдруг я признался:
– Знаете, Варенька, я всю ночь не спал и думал о вас. Как бы мне хотелось вам помочь побыстрее выздороветь.
– Это правда? – искренне удивилась она и продолжала со всей откровенностью: – А я тоже не могла заснуть и тоже думала о вас. Неужели вы приехали сюда из-за этого портрета?
– Да. Теперь я точно знаю, что да!
– До свиданья, Алексей, – быстро проговорила она, не подняв на меня глаз, и побежала к воротам санатория.
* * *
На следующий день она не пришла. Я узнал, что Зинаида Павловна опять уложила ее в постель. Я не находил себе места. Ничего не хотелось делать. Часами сидел в кафе. И смотрел в стеклянный угол, где не было Вари.
Девушка-судомойка мне сочувствовала. У нее, видно, доброе сердце, и, похоже, она понимает, что́ со мной происходит. Каждый раз она спрашивала: «Опять не пришла? – И добавляла: – Очень хорошая девушка, но очень больная».
Наконец выдалось радостное солнечное утро, и Варенька появилась.
– А я к вам уже привыкла, – просто сказала она.
В то утро мне хорошо работалось. После сеанса мы немного погуляли по парку. Дни стоят великолепные – солнечно, тепло и тихо. Наконец-то наступила бурная весна: все цветет!
Я живу от сеанса к сеансу. Портрет, кажется, получается. Я стремлюсь сделать Вареньку воздушной, солнечной. Я хочу, чтобы она вся светилась, излучала свет. Я удивляюсь, как у меня все легко получается.
Часто не могу понять, почему то или это я делаю именно так, беру именно этот – единственный! – цвет. Будто на меня снизошло вдохновение и кто-то свыше ведет мою руку. Когда я в процессе, я не помню себя, не замечаю времени, и только доеденное пирожное подсказывает, что сеанс окончен.
Потом мы гуляем по цветущему парку и больше молчим. Я настолько внутренне истощен, что мне тяжело произносить слова, и Варенька это чувствует. Она удивительно тонко чувствует мое состояние и потому всегда тактична. Что за чудо Варенька!
А мне все думается, что это мое самое последнее дело, самое последнее настоящее дело, после которого – хоть умереть…
Я как-то лучше осознал себя. Я, например, осознал, что мне дан талант, и теперь ни капли не сомневаюсь в этом. Но чтобы это до конца проявилось, мне нужно было встретить Вареньку. Да! Вот и сейчас я ведь не делаю ее портрет, он движется по наитию, сам по себе. Я только участвую в процессе, наношу нужные краски и линии. Удивительно радостное состояние – непонятное! – таинственное, если задуматься. Раньше я больше «делал» картины, хотя наитие тоже присутствовало, но я никогда не ощущал себя настолько несуществующим, будто не я, а кто-то другой – выше, умнее, тоньше! – все это создает, а я… да, я сам начинаю восторженно радоваться тому, что получается, той истинной красоте, тому простому величию…
* * *
Еще два-три сеанса, и портрет будет закончен. Только бы солнце не ушло, не захмурило бы. Остановиться – можно все растерять. Я измучен бессонницей, не могу спать – и все! Пока коротаю время между сеансами, стараюсь читать. В книжном магазине мне попался завалявшийся том о сокровищах могильных курганов на Алтае. О степных кочевых племенах, живших за четыреста – пятьсот лет до новой эры. Я до странности люблю такое чтиво: сколько разных удивительных мыслей оно рождает. От той жизни прежде всего осталось искусство. А ведь те люди тоже любили и мучились, спорили и сражались, утверждая свое «я», свою силу, свое понимание мира. У них не было письменности, и вся их история исчезла, о ней можно только догадываться по вещам, сохранившимся в могильных курганах. И они хотели победить смерть, создавая курганы, хотели рассказать о себе новым поколениям. Но жизнь наша имеет смысл только в том времени, которое отведено нам. Как и наши чувства, наши привязанности, наши убеждения. Но что поразительно: любили-то они так же, как и мы, и так же страдали! И в этом смысле ничего не изменилось. И ничего не изменится, хотя еще пройдет две с половиной тысячи лет! Примитивные ли племена, кочевые или утонченные цивилизации – Греция, Рим, нынешняя, – отношения между людьми, между адамами и евами, остаются неизменными – соперничество, любовь, страдание… И это всегда понятно, независимо от эпох и языков. Жизнь и смерть – две главные сути человечества и каждого отдельного человека! А между ними – любовь! Жизнь – любовь – смерть: вот вечный круг!
* * *
То было семьдесят восьмое пирожное.
День выдался изумительный. Солнце, по-детски радостное, пронизывало стеклянный угол. Лучи, казалось, можно было щупать. От солнечного обилия все сверкало; люди улыбались, и Варенька тоже. Ослепительный поток пронизывал насквозь ее свободную белую кофточку и как бы поглощал Вареньку, отчего она воспринималась совсем бестелесной. Один из лучиков запутался в ее пепельных волосах, и они светились изнутри. И вся она как-то сияла внутренним светом. И особенно прелестна была синева ее чистых больших глаз, излучавших в мир доброту и радость…
Я не помню, сколько работал. Варенька утверждает, что больше трех часов: она даже пропустила обед. Я был настолько одержим, поглощен собой, что не слышал ее вопросов, не замечал толпившихся сзади людей, которые тоже о чем-то говорили. Похоже, так и было, потому что когда я понял, что все, положен последний мазок, я испытывал обморочное состояние, невидяще, беспонятливо побрел вон из кафе, меня кто-то догнал, усадил на ступени, отпаивал водой. Сердце мое упало, я едва дышал, силы оставили, и только сознание, что все кончено, запечатлелось в памяти. И еще неверие, что это сделал я. Неужели я?!
Потом сознание и силы стали возвращаться. Варенька сидела около меня, прижавшись плечиком, держала за руку и преданно, жалостливо заглядывала в глаза.
– Ты видела? – пугаясь вопроса, спросил я.
– По-моему, замечательно, – прошептала она. – Вы замечательный художник.
– Зови меня на «ты», Варенька.
– Хорошо, Алексей. Алеша, – добавила она нежно.
Мне стало восторженно радостно. «Алеша! Алеша!» – стучало в висках. Я был уже такой сильный, что мог бы перевернуть весь мир.
Мы поднялись. Люди почтительно толпились у мольберта, перешептывались. Как-то неловко было нарушить их созерцание. Мы постояли тоже. Варенька держала меня под руку, прижавшись ко мне. А мне все еще было странно сознавать, что это сотворил я. Все же что-то высшее водило кистью. Я знаю: любовь!
– Варенька, подари мне еще часок. Идем ко мне на веранду?
– Хорошо, – сразу согласилась она.
Подъем в гору сильно утомил ее. Она мучительно часто дышала. Синеватая бледность погасила счастливое сияние ее личика. На высоком лбу мириадами зеркальных осколков сверкала испарина. Малиновыми пятнами болезненно рдели щеки.
На веранде, сияющей, горячей от солнца, они в изнеможении упала в соломенное кресло.
– Боже мой, какая прелесть! – воскликнула она, изумленная панорамой синего моря.
Я подвинул небольшой круглый столик к креслу, принес тарелки, вилки, стаканы. Варя не замечала моих приготовлений, в задумчивости покачиваясь в кресле. Я налил в стаканы вина. Это был золотистый «кокур».
– Выпьем вина, Варенька, – предложил я.
– За тебя, Алеша, – сказала она, благодарно взглянув на меня.
– За твое выздоровление, – сказал я.
– Боже, как мне хорошо, – прошептала она.
Это было блаженство. Мы молча жевали бутерброды с сыром. Я еще выпил вина.
– Когда кончается одно, начинается другое, правда? – спросила она.
– Правда, – согласился я.
– Мне кажется, что я влюблена, – прошептала она. – Как славно! – И она тихо, удивленно засмеялась.
– Варенька, ты чудо, – прошептал я.
– Ой, как приятно такое слышать!
– Ты чудо, – повторил я.
Мне хотелось упасть на колени и целовать ей руки. Я едва сдержался. Я пошел варить кофе. Когда я вернулся, Варенька спала. Она была прекрасна во сне. Ее головка откинулась на спинку кресла, чуть склонившись набок, и изумительно открылась белая лебединая шея. А выражение лица было блаженно-счастливым, совсем детским! Я готов был плакать от умиления. Я принес одеяло и укутал ей ноги. И вдруг в восторге припал к ее маленькой тонкой руке, осыпая ее поцелуями. Я боялся, что она проснется и мне будет очень стыдно, но она блаженно спала. И тогда я сел на пол у кресла и – еще! и еще! и еще! – целовал ее теплую ладошку.
А вокруг затаилась, застыла солнечная тишина. Ничто не шумело, не шелестело, не вскрикивало. И вовсю изливался щедрый лучистый свет.
Я поставил Варин портрет в угол напротив себя. Я смотрел на портрет и на спящую Вареньку и целовал бесконечно ее ладошку. И думал о своей жизни. И мне казалось, что вся предыдущая жизнь была лишь подготовкой к встрече с Варенькой, к тому счастью, которое я теперь испытывал.
На моей пустынной улице, круто взбирающейся в гору, я увидел мужчину и женщину. Я сразу узнал Зинаиду Павловну, хотя ни разу ее не видел. Это была невысокая полная блондинка лет пятидесяти. По-спортивному подтянутый, холеный мужчина, вероятно, был Эдуардом Александровичем. Я вышел к калитке.
– Варя спит, – предупредил я.
– Нехорошо вы поступаете, – с напускным недовольством упрекнула Зинаида Павловна. – Придется отменить сеансы.
– Я уже закончил, – сказал я.
– Ну, тогда показывайте, – повелительно потребовала она.
После подъема в гору Зинаида Павловна дышала тяжело, и ее вдохи-выдохи заканчивались характерным присвистом туберкулезного больного, из тех, кому когда-то резали легкие, освобождая их от каверн. Но Зинаида Павловна не обращала на свой присвист никакого внимания. И эта ее незабота о впечатлении, которое она произведет на меня, вся ее прямолинейная открытость, повелительность в голосе заставляли уважать эту женщину и даже подчиняться ей. Эдуард Александрович явно был при ней, а совсем не наоборот.
Я провел их на веранду. Они на цыпочках прошли мимо спящей Вареньки и молча остановились у портрета. Я остался в дверях. Зинаида Павловна поманила меня рукой к себе.
– Замечательно, Алексей Сергеевич. Просто замечательно, – прошептала она.
– Великолепно, – подтвердил Эдуард Александрович.
– Вы, наверно, известный художник? – поинтересовалась Зинаида Павловна.
– Нет, – сказал я.
– Значит, будете, – безапелляционно заявил Эдуард Александрович. – Достаточно одной выдающейся вещи, чтобы потом все шло само собой. Не так ли?
– Не знаю, – возразил я. – Я не думаю о славе. Я только хотел, чтобы Варенька на полотне была такой же прекрасной, как и в жизни.
– О, это очаровательный человечек, – вздохнула Зинаида Павловна. – В ней все прекрасно, кроме болезни.
– Красота спасет мир, – заявил Эдуард Александрович как-то ни с того ни с сего.
Зинаида Павловна недоуменно на него посмотрела.
– Это утверждение Достоевского, – надменно пояснил он.
– Ну и что? К чему показывать эрудицию, Эдя? – иронично и недовольно спросила она. – Красота мир не спасет.
– Я не спорю с классиками, – с достоинством ответил Эдуард Александрович.
Ему, видно, очень хотелось быть эрудитом, изрекать истины. Но делал он это с прямолинейностью отставного военного. Лет ему около шестидесяти или чуть больше. Похоже, такими высказываниями он подчеркивал свою, хотя и мнимую, независимость от Зинаиды Павловны.
– Эдя у нас тоже художник, – иронично продолжала Зинаида Павловна. – Он, правда, рисует в основном теннисистов.
– Теннис – моя любимая игра, – отчеканил Эдуард Александрович. Обращение «Эдя» нисколько его не смущало.
– Ой, вы здесь?! – услышали мы испуганный вскрик Вареньки.
– Что будем делать, проказница? – ласково спросила Зинаида Павловна.
– Казнить нельзя помиловать. Запятую поставьте сами, – весело, как ребенок, защебетала Варенька. Она бросилась к Зинаиде Павловне и обняла ее.
– Чудесно, Варюха, чудесно, – ласково говорила та и гладила ее пепельные волосы.
* * *
Я побывал в гостях у Зинаиды Павловны в ее уютной однокомнатной квартире. Мы долго сидели за обильным столом и за хорошим разговором. Варенька много смеялась и была непосредственна, как ребенок.
…Опять звездная ночь. На веранде в каждой рамке по яркой звезде. Мне так жаль Вареньку. Я плачу от отчаяния, от невозможности ей помочь. Я очень ее люблю.
* * *
Боже мой, что за счастливые дни?! Все время я провожу с ней! Нам так радостно быть друг с другом. А как славно, как много мы говорим об Эрмитаже, о Третьяковке, о древнерусском зодчестве, иконописи…
О, как сладостно говорить, когда тебя не только понимают, не только разделяют твои убеждения, но дополняют, наводят на новые размышления. Это как совместное творчество, как единое дыхание, как игра на фортепьяно в четыре руки! Но нет, не только! Это взаимопроникновение – соединение – слияние родственных душ! Какое редкое счастье!
* * *
Вареньке нравятся моя веранда, соломенное кресло, каменная близость Ай-Петри, синие дали моря, безлюдность, солнечная тишина, вечерние звезды…
Мы говорим с ней обо всем на свете и с потрясающей откровенностью. Мы удивляемся, что никогда раньше не умели этого делать ни с кем другим. Нам постоянно не хватает времени.
О, как естественно, как свободно, как необыкновенно наше общение! Как нам радостно вдвоем!!!
* * *
Счастье редко бывает долгим.
Варенька получила тревожную телеграмму: воспалением легких заболел ее сынишка.
Ничто не может удержать ее в Алупке. Зинаида Павловна скрепя сердце согласилась ее отпустить, хотя ленинградская весна для нее губительна.
Она обещает вернуться дней через десять.
* * *
Я провожал Вареньку в Симферопольский аэропорт…
Из Ялты мы ехали на троллейбусе. Горы в сочной зелени. Всюду бело-розовое цветение. Прекрасна весна, но на душе было сумрачно, щемяще тоскливо.
По аэродромной пустоте гулял теплый ветерок. Вы никогда не замечали, как пустынны, безжизненны аэродромы, когда улетают самолеты? Улетел твой самолет, превратился в точку, потом в ничто, и все вокруг вместе с безразличным небом стало чужим и далеким. И совсем тебе, лично тебе, ненужным. Это всегда случается, когда самолеты уносят в себе существа, без которых для тебя, лично для тебя, жизнь теряет смысл.
Меня охватывает ужас, что я ее больше не увижу.
…На веранде – космическая чернота: ни звезд, ни луны. Как жить дальше?
* * *
Я часами сижу перед портретом. Я шепчу Вареньке, как я ее люблю. Она отвечает мне, что тоже меня любит. Я слышу, как она шепчет. Закрываю глаза и слышу. Портрет для меня будто икона. Я назвал его: «О тебе радуется».
* * *
Эдуард Александрович замучил меня настойчивой просьбой раскрыть ему тайны живописного мастерства. Я не хочу его обидеть, но ведь тайн не существует: или тебе дано, или не дано. В этом-то и есть тайна творчества, которую человек не может постичь.
Мы бродим с этюдниками по Воронцовскому парку, сидим у моря, и я ему что-то рассказываю. Я показываю ему какие-то из своих приемов, но у него все получается мертво.
* * *
Эдуард Александрович все в жизни делает в свое удовольствие. Он не привык к изнурительному, самоотреченному труду. Успех в любом творчестве без этого невозможен. Но в этом адском преодолении и есть творческое удовольствие, вернее – удовлетворение, то есть удовольствие от творения.
Мне кажется, что ему этого не понять. Ему просто хочется, чтобы кто-то – лучше всего женщина – умиленно воскликнул: «Ах, Эдя настоящий художник!»
Эдуард Александрович и Зинаида Павловна
Мне очень скучно с Эдуардом Александровичем, но мы много времени проводим вместе, и мне не так одиноко.
У него поразительные отношения с женщинами: он никогда не узаконивал ни одной связи, а было их множество. В его записной книжке десятка два приятельниц – нет, не любовниц, не жен, а именно приятельниц, которые живут в разных городах страны. Особенность их – они одиноки, того же поколения, что и он. Эдя, перекочевывая от одной к другой, скрашивает их одиночество. Зимой он обычно живет в Алупке, у Зинаиды Павловны; весной – «когда расцветут каштаны» – он отправится в Киев; летом – «на виноград и дыни» – в Ташкент, «хотя там и жарко»; или в Сухуми – «чтобы еще и покупаться»; осенью обязательно в Москву – «на театральные премьеры».
У него большой порядок в жизни. Его увлечения – теннис («для здоровья»), живопись («приобщение к прекрасному»), театр («ах, эта, знаете, театральная атмосфера!») и толстые журналы («чтобы быть в курсе литературных новинок»). Газеты он не читает, радио не слушает, а вот телевизор любит – «вечерок скоротать».
Военная пенсия у него большая, но он практически ее не тратит, разве лишь на переезды «по разным дамам» да на скромные личные нужды. Он очень бережлив.
Странные бывают совпадения. Как-то Эдуард Александрович расспрашивал меня о выставках – кто их устраивает, как на них попадают. Обо всем этом мне всегда неприятно говорить, и, чтобы отвлечь его от этой темы, я упомянул о визите англичанина. Это был мой просчет.
Во время войны Эдуард Александрович служил в морском штабе в Мурманске и подружился с одним англичанином – Хью Стивенсом, морским офицером, который еще тогда собирал русские иконы. По его описаниям, это был мой визитер, теперь каждый день Эдуард Александрович мучает меня «английской темой». Он заявил, что обязательно прибудет в Москву, когда там появится «английский друг огненных лет» (Э. А. очень любит возвышенный «штиль»), а потому будет сообщать мне о своих передвижениях и даже навязывает деньги (5 р.!) «на отстукивание телеграммы».
– Алексей Сергеевич, – постоянно восклицает он, – вы представьте себе трогательность встречи двух друзей-союзников после стольких лет!
Мы теперь много говорим о войне. Эдуард Александрович рассказал печальную историю из военной биографии Зинаиды Павловны. Собственно, о том, как для нее закончилась война, как она заболела туберкулезом.
Это случилось в апреле 1945 года в Германии, при подготовке Берлинской операции. Зинаида Павловна, а тогда просто Зиночка, служила медсестрой в разведывательном батальоне. При ночной переправе через Одер батальон попал под страшный огонь – артиллерийский и пулеметный. Зиночка выжила чудом. Взрывной волной ее выбросило в ледяную воду. Она не помнит, как ей удалось сорвать с себя шинель, сапоги, гимнастерку – все. В ужасе, отчаянно работая руками и ногами, она плыла, но не к берегу, а по течению, подальше от жутких взрывов и огненного смерча, метавшегося в ночи.
Она бы утонула, рассказывал Эдуард Александрович. Силы уже покидали ее, холод пронизывал насквозь. К счастью, она наткнулась на срезанное где-то снарядом дерево. Она вцепилась в его ствол. За изгибом реки, после крутоверти, дерево потянуло в тихую заводь. Окоченевшая, она даже не поняла, что это спасение. Но почувствовала, что ее одеревенелые ноги волочатся по мягкому дну. Желание жить во что бы то ни стало – ведь впереди была Победа! – вернуло ей кое-какие силы, и она сумела выползти на берег. Она долго лежала в полубеспамятстве, лишь ощущая и сознавая, что здесь не так холодно, как в ледяной воде. Перед рассветом новый импульс жизни пробудил ее мозг, и нашлись силы, чтобы встать и идти. Она едва брела по ровному прибрежному пространству и в предрассветной густой синеве казалась белым привидением. Силы совсем оставили ее, и она упала в беспамятстве как раз в тот момент, когда поднималась на бугор, за которым располагался батальон капитана Веньяминова, будущего отца Вареньки…
Эдуард Александрович рассказывал, что Веньяминов прямо-таки остолбенел, потерял дар речи, когда в середине пятидесятых годов в детском противотуберкулезном санатории встретил лечащего врача Вареньки – Зинаиду Павловну. А Зинаида Павловна даже не подозревала, что отец девочки, к которой она привязалась всей душой, когда-то, в апреле 1945-го, растирал ее, обнаженную, спиртом, закутывал в одеяла, а потом с тревогой звонил в медсанбат, интересуясь, пришла ли в сознание их русалка. Тогда он этого так и не узнал: его батальон срочно перебросили на новый участок, а вскоре началось последнее победоносное наступление. След безымянной русалки оборвался…
Все-таки удивительна жизнь! По каким-то неведомым нам законам она все равно соединяет людей, которым предначертаны встречи…
Славная женщина Зинаида Павловна! Мне хочется ее писать. Но не теперешнюю, поблекшую, усталую. А ту юную смелую Зиночку и в тот весенний рассвет, в тот страшный рассвет, когда желание жить было в ней сильнее всего на свете, сильнее смерти.
Картина мне видится такой: сизый, черно-сиреневый фон; мрачное серое небо с ярким проемом, и в центре, выдвинутая вперед, на нас, – обнаженная Зиночка. Она воздевает к небу руки, запрокинула голову, и в чашах ее голубых глаз слезы. Не то печали, не то радости. Молитвенные слезы спасения… А в углу картины – да, обязательно! – взрывы, огонь, кровавая плоть – война! Но на полотне я вижу прежде всего удивительную красоту незащищенного женского тела – белого, синевато-прозрачного, нежного…
Боже мой, неужели, представляя даже этот сюжет, я думаю только о ней, о Вареньке? Да, только о ней!
* * *
Читаю и перечитываю Варенькино письмецо. Что же делать? Она не приедет.
Зинаида Павловна была печальна, когда вручила мне конверт:
– Нам надо откровенно поговорить.
Мы сидели на скамейке на парадном спуске к морю от Воронцовского дворца. Античные фигуры, львы, фонтан, розарий. За деревьями синело море. Был вечер. Серая дымка затягивала небесный купол. Раскаленным шаром закатывалось солнце, бросив золотистый ковер на синеву. Далекий горизонт обозначили красные небесные полосы.
– Необыкновенно красивы закаты, – вздохнула Зинаида Павловна и заговорила о том, что считала главным: – Варя пишет, что влюблена в вас, а вы?
– Я ее очень люблю, – сразу ответил я.
– У меня не было своих детей, да и замужем я не была. Варя для меня больше, чем дочь. Вы знаете, что ее мать умерла от чахотки?
– Нет, я очень мало о ней знаю.
– Варя очень больна, – тяжело вздохнула Зинаида Павловна. – Мачеха, это бывшая секретарша Веньяминова, – с неприязнью пояснила она, – ее едва терпит… Варя разводится. Я боюсь, что она не выдержит.
Я печально молчал.
– Вы, конечно, не знаете ее мужа? – с горечью продолжала она. – Здесь они и познакомились. Но он вылечился. Он оказался плохим человеком. Вернее, он просто карьерист. Вы знаете, кто такой Веньяминов?
– Я почти ничего не знаю о Вариной семье, о Варином прошлом, – отвечал я.
– Николай Веньяминов, – пояснила она, – директор одного из крупнейших заводов в стране. Он, конечно, очень занятой человек, но вы бы знали, как он мучительно переживает болезнь дочери. – Она продолжала с горечью: – Володя Хазин и ему, и мне не нравился. Веньяминов перед ее замужеством приезжал сюда, в Алупку. Мы боялись, случится то, что случилось. А Варюхе так хотелось стать… – она запнулась, – ну, понимаете, как все – иметь семью, ребенка, работать. Она почти вылечилась тогда. Вы понимаете, что значит психологический фактор? Но он никогда ее не любил.
– А она?
– Она искренне к нему привязалась. – Зинаида Павловна задумалась. Молчала, опустив голову. – Понимаете, – наконец сказала она, – любовь – это вроде таланта, не всем дается, хотя вроде бы дано всем. Знаете, это когда невозможно жить дальше, если отнимается. Нам, военному поколению, это очень хорошо знакомо. – С горькой суровостью заметила: – Однако живем, зачем-то живем, оправдываем себя делами. Впрочем… – И продолжала: – Да, такой любви у Варюхи не было. Было беспокойство, заботливость. Ну, понимаете, как у всех. И она этим гордилась, считала себя счастливой. А потом пошло на разлад, и болезнь вернулась.
Мы долго сидели молча, в глубокой печали, и, я уверен, думали о Вареньке – как же быть? Как помочь ей?
Неожиданно Зинаида Павловна спросила:
– Скажите, вы любили раньше?
– Нет, никогда. Первый раз в жизни.
В глазах Зинаиды Павловны блеснули слезы. Она их не стеснялась, одна скатилась по щеке. Она пристально смотрела вдаль, потом на меня, пытаясь поглубже проникнуть мне в душу, чтобы отбросить сомнения и, наверное, чтобы уверовать в истинность нашей с Варенькой встречи. Она прерывисто, трудно дышала и наконец сорвавшимся голосом, совсем тихо, почти шепотом, произнесла:
– Любите ее. Со всей силой души. Она вам ответит бо́льшим. Вы даже не представляете, что это за существо! У нее редкое сердце. Возвышенное и преданное. И верьте ей. Всегда! Ничего подобного никогда больше не случится.
Как хочется жить!
