Текст книги "Нулевая долгота"

Автор книги: Валерий Рогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

Хью Стивенс считал себя честным человеком и никогда не заключал сомнительных сделок. Но это здесь, в Англии, а там, за «железным занавесом», в вопросах бизнеса, его бизнеса, связанного с художественными ценностями, все было сомнительным. В войну он не покупал, а выменивал на шоколад, тушенку или спирт иконы и старинные вещи, которым потом цены не было. И все шло в рамках дозволенного: ни он не знал, законны ли сделки, ни те, с кем он имел дело. Но тогда никаких неприятностей у него не возникло. Он хорошо помнил и того высокого лейтенанта, которого звали на английский лад Эдвардом и который тянулся к нему, рад был помочь и старательно пытался изучать английский язык. Но знакомство их было коротким: встречались они несколько раз трудной зимой сорок второго года, а потом его, Стивенса, военная судьба забросила в Юго-Восточную Азию – «из морозов в жару». Он очень хотел повидать Эдварда спустя много лет, «полжизни спустя», но тот появился в Москве уже после его возвращения в Лондон.

Воспоминания и раздумья летели стремительно, и Стивенс не замечал, что от него ждут слова. Он не осуждал Антонину, но видел ее уже в ином свете. Она добросовестно ему во всем помогала, по крайней мере, она ему доставала все, что он просил. Он тратил на это деньги, в основном фунты стерлингов, и никогда не интересовался, как она ими распоряжается. Они сблизились, – «да, стали близки», – и он женился на ней, хотя и смущался большой разницей в возрасте. Была эпопея, связанная с ее выездом, но это только возбуждало его и делало по-молодому активным. Она оказалась деловой женщиной, и ему это нравилось. Он гордился этим. Ему понравился и ее план расширить бизнес – «сосредоточиться на русской живописи». На той советской живописи, которая по тем или иным причинам не попадает на официальные выставки или в галереи. Антонина убеждала его, что у многих художников, даже маститых, есть картины, написанные только для себя, и тут, мол, неограниченный деловой простор. Он попал под ее влияние, а она умела заставить подчиниться себе. Сначала они носились с какой-то запретной графикой Баркова, а потом она приобрела картины Купреева. Он переправил ей тысячу фунтов. Но, оказывается, она вынуждена была их украсть. Нет, не понимал он русских…

А что же Тонья сделала с деньгами? Этот вопрос особенно задевал его самолюбие. Она ведь представила ему полный список расходов. Значит, она его во многом обманывала. Это было неприятно сознавать, но не в этом опасность. Если они возбудят против нее уголовное дело, размышлял Стивенс, то это повлечет крупные неприятности. Надо срочно советоваться с юристом. Однако что он все-таки хочет, этот журналист?

– Мне непонятна цель вашего визита, – устало сказал Стивенс. – Что вы хотите?

– Зная всю правду, – четко произнес Ветлугин, – вы должны возвратить картины Купреева.

– Никогда! – воскликнула Антонина.

– Какие судебные преследования вы предпринимаете? – спросил Стивенс, внимательно смотря на Ветлугина.

– Это не я решаю, – помедлив, ответил Виктор. Он знал слабость своей позиции и теперь проходил этот скользкий участок. – Но могу вас уверить, что вся правда станет достоянием общественности.

– Не запугивайте! – крикнула Антонина.

Хью Стивенс задумался. Он понял, что его «русскому бизнесу» приходит конец. Эту историю в Москве не простят, вернут ли они картины или нет. С русскими – он слышал об этом, да и сам предполагал – как-то все сразу кончается: раз и навсегда. Но, судя по всему, судебное преследование они пока не затеяли. Да и станут ли? Кто для них Купреев? Разве он национальная гордость? Нет. Значит, и ценность его для них невелика. Их самолюбие задето тем, что без их ведома устраивается персональная выставка художника, который еще в стране не получил признания. Да и получил бы? Тонья, пусть обманывавшая, все правильно утверждает. Зачем все-таки она пошла на такое? Но у нее не было альтернативы: он действительно настаивал! Ему понравились картины Купреева. Кто мог предполагать трагическую развязку? Пожалуй, этот портрет не надо было трогать, тем более он у них известен, побывал на выставке. Однако этот журналист шантажирует их. Тонья права, не поддаваться на провокацию. Нет, не поддаваться! Но он устал, очень устал. Такие перипетии уже не для него.

Хью Стивенс поднялся. Он тяжело поднимался из низкого мягкого кресла. Это означало, что разговор окончен. Ветлугину тоже пришлось встать. Стивенс чуть закинул голову. И выражение его лица, и поза были подчеркнуто высокомерными.

– До свидания, мистер Ветлугин. Прошу больше без предварительного предупреждения сюда не являться. Вообще я не желаю вас больше видеть.

Ветлугин мрачно и молча смотрел на него. У Стивенса был враждебный взгляд. Антонина злорадно улыбалась. Подошла к мужу, взяла под руку. Не произнося ни слова, Ветлугин повернулся и тут увидел Вареньку. «Как, оставить ее здесь?!» – пронеслось в мыслях. Он быстро подошел к стене и снял портрет. В дверях задержался, обернулся:

– Прощайте, мистер и миссис Стивенс.

Они стояли ошеломленные. Наконец Антонина завизжала: «Негодяй, как ты смеешь!» Она бросилась к нему, Ветлугин смотрел на нее с такой ненавистью и решимостью, что она остановилась на полпути. Хью Стивенс не двинулся.

III

Ветлугин повесил портрет в гостиной напротив окна. Ему казалось, что Варенька смотрит на него с благодарностью. Ему было радостно сознавать ее присутствие. И ему казалось, что она будто живая и вот-вот заговорит с ним.

– Ну и что теперь? – спросил он вслух. – Полетим в Москву?

Варенька счастливо улыбалась.

Ветлугин присел на кресло; смотрел на портрет, задумался.

Ну вот, совершен акт справедливости, думал он. Однако Стивенсы будут трубить, что он украл, причем по-разбойному. Если они этого не сделают, то признают его версию, то есть правду. А это для них невозможно. Значит, они уже действуют. А что теперь делать ему?

Ветлугин решил позвонить в редакцию и выяснить, разрешат ли ему вылететь в Москву за неделю до совещания, то есть завтра, в воскресенье, или в понедельник. В посольстве не возражали против его срочного вылета. Ветлугин считал, в Москве он сумеет доказать важность опубликования статьи о Купрееве, но прежде всего о политической подоплеке лондонской выставки.

Ветлугин пребывал в состоянии оцепенения. Он устало, безвольно, бездумно сидел в кресле, ожидая ответного звонка из Москвы. Именно в это время появился Грейхауз. Ветлугин обрадовался ему так, пожалуй, как первые христиане радовались явлениям апостолов. Но Рэй, конечно, не был апостолом и явился он не спасать Ветлугина от грехов и заблуждений, но был очень кстати. И Ветлугин вновь ощутил в себе желание упрямо продолжать борьбу.

Грейхауз прихватил вечернюю газету «Ивнинг стэндард» со статьей Джеффри Робинсона, которую Ветлугин, взбудораженный встречей со Стивенсами, забыл купить, а потом уже просто не мог отойти от телефона. Они прошли в кабинет. Ветлугин беспокойно бежал глазами по строчкам в боязни натолкнуться на ложь, фальшь, капризно-неприятное или высокомерно-поучительное, но больше всего на обыкновенный тупой антисоветизм, что разочаровало бы его в Джеффри Робинсоне, охладило бы их отношения, если бы они совсем не прекратились. Но Робинсон рассуждал о свободе художественного творчества, о приоритете историчности и нравственности, о «рамках дозволенного» в различных государственных системах, в частности в СССР; осуждал, даже восставал против «вседозволенности», не щадя и собственную, самую старую буржуазную демократию; вспомнил о сюрреализме как явлении бурного двадцатого века, обожествившего технику, но и изломавшего человеческую психологию и личность; довольно пространно распространялся об агитационно-пропагандистской монументальности советской живописи, о новых веяниях в советском искусстве, упоминал с навязчивостью, присущей многим западным интеллигентам, о «русском мистицизме» и лишь на этом фоне представлял творчество Купреева как частицу общемирового художественного процесса. Картины Купреева ему нравились – за лиризм, за нравственную возвышенность, за «присутствие раздумья на полотне» и еще за то неуловимое, мистически-таинственное, что привлекает и притягивает и запоминается надолго, если не навсегда.

– Ну что ты скажешь? – нетерпеливо спросил Грейхауз. Всем своим видом он показывал, что удовлетворен статьей Робинсона. Рэй искренне и лично относился ко всему, что касалось Купреева.

– По-моему, правильно, – облегченно произнес Ветлугин. Ему не хотелось обсуждать статью. Он знал, что еще и еще раз надо ее прочесть. Но он чувствовал облегчение, радостное облегчение – «именно так! пусть так! все-таки без лжи». В нем теперь поднималось то чувство, которое в спорте, при соперничестве, называют «злостью», та настойчивость, уверенность, одержимость – во что бы то ни стало обязательно выиграть, победить. Он, прищурившись, пронзительно смотрел на Грейхауза, чуть улыбался, и в глазах его, в лице, в жестко сжатом рте отражалась решимость. Рэй с вопросительным непониманием ждал, что он скажет. И Ветлугин еще раз убежденно повторил: – По-моему, правильно. Все правильно!

– Я согласен с тобой, Виктор, – озадаченно произнес Грейхауз.

– Рэй, я хочу тебя удивить.

– О, я всегда готов удивляться. Надеюсь, это будет приятное удивление?

– О да! – пообещал Ветлугин.

Они прошли в гостиную.

– Так вот она какая! – восторженно воскликнул Рэй, останавливаясь напротив портрета Вареньки. – Такой я ее и представлял! Солнечная женщина! Не правда ли? Мастерской портрет! Просто замечательный! И написан с такой любовью!

– В любви, – поправил Ветлугин.

– Что? – не понял Рэй.

– Любовь водила кистью художника.

– Ах, да, конечно! – обрадовался Грейхауз. – Необыкновенная любовь! Впрочем, любовь всегда необыкновенна. Не так ли, Виктор? И знаешь, удивительно заразительна. Ты согласен? Мне кажется, я под влиянием их любви. Я как-то по-другому увидел жизнь. Чему ты улыбаешься, Виктор?

– Я слушаю, Рэй.

– Действительно, я чувствую себя другим человеком. Я таким еще не был. Ты знаешь, многое в моей жизни – и предыдущей, и нынешней – вдруг стало выглядеть таким мелким, ненужным, а прежде всего суетным. Понимаешь, когда наши сердца наполняет любовь, мы делаемся мудрыми и добрыми. Согласен? Чему ты все улыбаешься?

– Ты действительно стал другим, Рэй, – улыбался Ветлугин. Для него лирически-философские рассуждения Рэя были неожиданностью. И не потому, что это было не свойственно ему (Грейхауз страстная натура), а потому, что он, Ветлугин, не ожидал, что дневниковые записи Купреева (особенно вторая тетрадь) произведут на него такое сильное впечатление.

– Как Джоан? – спросил Ветлугин.

– Ты знаешь, Виктор, ты удивишься, но мы решили пожениться, – смущенно признался Грейхауз. – Я заглянул в свое сердце и увидел ее там. И я понял, что я ее давно люблю. Я люблю ее, Виктор!

– Поздравляю, Рэй. Искренне поздравляю. Это прекрасно, – сказал Ветлугин.

А сам грустно подумал, что ему произнести «Я люблю» некому. Он вдруг понял, что еще никогда ни для кого из самых глубин его сердца, с искренним убеждением, с абсолютной верой не вырвалось: «Я люблю!» Значит, он еще не любил? Неужели все предыдущее, все, что у него было, являлось похожестью на любовь, а не самой любовью?

Он женился потому, что пришло время жениться. Рядом оказалась Валя. Она ему нравилась, он нравился ей. Вот и все. А остальное – душевная несовместимость, разлады, раздоры, обиды и терпение ради сына и ради карьеры. «Видно, во многих семьях один ребенок еще и потому – и прежде всего! – что нет любви», – мелькнула неожиданная мысль. Тянулось все годами, и в общем-то не признавались даже себе. Просто не думали, не понимали. А замкнутый круг заграницы все обнажил или все само собой обнажилось с возрастом. А теперь появилась формула: «За семейную и личную жизнь!»

Ветлугин помрачнел.

– Что с тобой, Виктор? – обеспокоенно спросил Грейхауз.

– Так, ничего, – едва слышно произнес он.

– Кстати говоря, – опомнился Рэй, – как у тебя оказался портрет?

– Я его взял.

– Как взял?!

– Просто не мог оставить в гостиной Стивенсов.

– Но это ведь…

– Вот именно: кража.

– Ты понимаешь, что может последовать? – недоуменно спрашивал Грейхауз.

– Меня будут судить и посадят в тюрьму.

– Ты зря шутишь, Виктор. Это очень серьезно.

– Мне нужно взять портрет, сесть в самолет и улететь в Москву.

– А ты не думаешь, что тебе так и придется сделать?

– Думаю, что так и придется.

– Ты попадешь в прессу.

– Знаю, – сказал Ветлугин. Но раскаяния он не испытывал.

– Я не понимаю, – задумчиво говорил Грейхауз, – почему нет официального запроса? Теперь это так естественно.

– Я думаю, что теперь будет.

– Но они картины не отдадут.

– Посмотрим! – со злостью бросил Ветлугин. – Представляешь, Антонина сочинила завещание Купреева!

– Не может быть! – воскликнул Грейхауз.

– Все, оказывается, может быть.

– Виктор, объясни мне вот еще что, – попросил Рэй. – Я много думал, но все же до конца не понимаю. Почему Антонина так рвалась за границу? Почему она совершила такую подлость? Преступление! Она же должна была предполагать, что это может погубить Купреева, не так ли? Я не могу ее понять. Она ведь не считает себя грабительницей, убийцей? Не считает ведь? Но ведь это так! Ты понимаешь, о чем я спрашиваю?

– Да, – ответил Ветлугин, – она страшный человек.

Он задумался. А действительно, что же она такое, эта Антонина Намёткина? Он мало что о ней знал, только из купреевских записей. Но все же он мог представить ее существо. И дело даже не в том, что она уехала за границу. Это пришло потом, по обстоятельствам. Для нее это не было навязчивой идеей. Суть в ней другая: беспредельный эгоизм, неуемное желание всеми и всегда повелевать.

Он встречал таких женщин в разных слоях общества и нередко наверху. Рядом с ними их грозные, высокопоставленные мужья становились тусклыми и покорными. Он всегда удивлялся такой перемене. И в данном случае Костя Барков, этот сильный и гордый характер, боялся ее, сжимался, начинал вести себя подчиненно. Купреев в первой тетради удивлялся этой перемене, а сам в отношениях с ней в полной растерянности, и единственное, к чему стремится, – избегать ее. Но она не отпускает тех, кто намечен в жертвы.

Намёткина – воплощение злой воли, думал он. Она черства сердцем, безжалостна. И на редкость сконцентрированна на своих желаниях. Если она задумала что-то, она пойдет на все – на обольщение, унижение, предательство, преступление, но добьется цели! Ничто ее не остановит. Ничего святого для нее нет.

У Намёткиной обстоятельства так сложились, размышлял Ветлугин, что она действовала в художественной среде. Почему она не подхватила академика живописи? Наверное, потому, что не хотела этого: скучно ведь с ним, а ей нужна деятельность, И ей нужна была валюта, заграничные вещи. Сюда она и повернула, и здесь ей встретился Стивенс. И вот она уже в Англии, его жена, горит амбицией дать Западу представление о художественных процессах в Советском Союзе. Из своей жертвы – Купреева – сделала мученика, рвется писать книгу. Лживую! Но ее философия вечная как мир: цель оправдывает средства. В этой философии главное средство – ложь! Изменила ли она своей стране? Конечно, изменила. Но она об этом и не задумывается. Себе она не изменяла.

Но что сказать Грейхаузу? Может ли он это понять? Может, конечно, но разъяснять уж очень долго.

– Ты и сам, Рэй, все правильно определил, – сказал Ветлугин.

– Мне кажется, Хью Стивенсу придется с ней трудно.

– А мне как-то все равно.

– Мне, в общем-то, тоже, – согласился Рэй.

Раздался телефонный звонок. Ветлугин поспешно снял трубку, думая, что это Москва. Но звонил Джеффри Робинсон.

– Виктор, ты читал мою статью?

– Да, Джеффри. Она мне понравилась. Я предполагал, что ты именно так ее напишешь.

Робинсон помедлил:

– Скажи, правда ли то, что рассказывает Дэвид Маркус?

– Что он рассказывает?

– Будто ты ворвался к Стивенсам и унес картину.

– Примерно так. Но я к ним не врывался. Я приходил к ним, чтобы сказать, что я знаю правду.

– И как? Они согласились с ней?

– Разве они могут с ней согласиться?

– Да, не могут. Но меня ты убедил. Знаешь, убеждают не слова, а поступки. Мне придется писать новую статью, Виктор. Могу ли я ссылаться на наш разговор, на дневниковые записи художника?

– Да, Джеффри.

– Между прочим, Маркус обзванивает все газеты.

– Я понял, Джеффри.

– Желаю удачи.

– Спасибо, Джеффри.

Ветлугин положил трубку. Грейхауз вопросительно на него смотрел.

– Маркус обзванивает все газеты.

– Этого следовало ожидать, – беспокойно сказал Рэй. – Скоро могут появиться репортеры и фотокорреспонденты. Ты к этому готов?

– Да, готов.

– Ты не раскаиваешься?

– Нет, нисколько.

– Я думаю, что ты поступил правильно.

– Спасибо за все, Рэй.

– Спасибо тебе, Виктор. – Он задумался. – Я, пожалуй, поступил бы так же. Ты молодец, Виктор.

Прощаясь, они обнялись. Они чувствовали, что расстаются надолго.

IV

Ветлугин съездил на аэровокзал «Бритиш эйруэйз» и получил «о’кэй» на воскресный рейс Аэрофлота. Возвращаться на корпункт не хотелось. Он понимал, что его уже поджидают репортеры. Он решил еще раз поразмышлять о всем случившемся. Но главное – ему хотелось проехаться по Лондону, к которому привык, который полюбил.

Он колесил по пустым вечерним улицам. Было все еще светло, хотя солнце зашло: июньские дни гаснут медленно. Колесил без цели, по наезженным маршрутам. Остановился на Вестминстерском мосту, вышел из машины.

Красивы виды на Лондон с мостов над Темзой! Вестминстерский – один из лучших. На левом берегу – готическая стройность парламента, прекрасно соединившего в своей архитектуре два величественных протестантских собора и скромную приходскую церковь. Самая высокая Часовая башня с курантами на четыре стороны света, подступившая к самому мосту, давно уже стала символом английской столицы. На правом берегу – массивное, как гигантский терем, здание Лондонского совета и пристань при нем. На подступах к нему угрожающий каменный лев… И вода Темзы – тихая, глянцевая, как стекло. Вернее, как зеркало: под стеклянным глянцем тусклое серебро, в котором отражаются оранжевые огни чугунных фонарей на набережной Виктории…

«…а Купреев завтра станет знаменитым, – думал Ветлугин. – Всем захочется своими глазами увидеть его картины. А их нельзя не признать, нельзя пройти мимо его мастерства, его искренности. Мимо того, чем жила его душа, о чем он мечтал, к чему стремился…

Странно все-таки вяжутся жизненные узлы, – думал Ветлугин. – Известность к Купрееву придет через газетную сенсацию, причина которой – я, мои действия, то, что я спас портрет Вареньки. Вареньки!

А в общем-то все это случайно, цепь каких-то случайных обстоятельств, включая и то, что именно я оказался здесь, в Лондоне. А ведь однажды, – упрекнул себя, – отказался принять участие в купреевской судьбе… Значит, не случайность! – продолжал думать он. – Значит, уже и тогда была предопределенность, и я должен был тогда еще уразуметь, что никуда мне от его судьбы не деться, что повязаны мы накрепко, что это тот узел, который нелегко развязать. Вот только как научиться такому уразумению? А возможно ли это? Можно, конечно, утверждать, что узри я предопределенность, то, может быть, судьба Купреева сложилась бы иначе, он бы был жив, и Барков бы был. Можно, конечно! Но это уже фатализм.

А поменял бы Купреев то, что с ним случилось, на то, что могло бы быть, если бы не появилась Варенька? – спросил себя Ветлугин. – Никогда бы не поменял, потому что к нему пришла любовь, а значит, и счастье. Разве есть что-нибудь большее, чем любовь? Разве мы хотим чего-нибудь большего, чем счастье? А разве бывает счастье без любви? Ну, жил бы он дальше, – рассуждал он, – ну, писал бы картины – да, подвижнически! Любое творчество есть подвижничество! Но он же это делал, и много лет, а счастлив не был. И потому – не поменял бы никогда!..»

По Темзе маленький буксирчик тащил вереницу барж с горками товаров, покрытых брезентом. Они крадучись резали серебряный глянец Темзы и оранжевые отсветы фонарей, и было загадочно их скольжение, потому что не слышалось за шумом проносящихся машин слабое тарахтенье буксирного двигателя, и вся эта вереница казалась караваном контрабандистов. Ветлугин долго следил за буксирчиком с баржами, пока он не скрылся под мостом, направляясь мимо парламента в узкое верховье реки, к Виндзору. И было у него на душе спокойно и ясно.

«…а жизнь человеческая – вереница поступков, – думал Ветлугин. – И если их не было, то, значит, жизнь была скучная и никчемная. Но прежде, чем это понимается, человек осознает себя. Он должен узреть, даже пощупать свою совесть. Он может ее отринуть. Она вещь не очень удобная. Но даже и без совести цепь поступков сохраняется. Цепь безнравственных или аморальных поступков. Цепь предательств и подлости – по отношению к себе и другим. Цепь глупостей и заблуждений, лжеверы и лжеидеалов, потому что только совесть освещает любой поступок, очищает нас…»

Потускнело, почернело серебро Темзы. Куранты «Биг Бен» на Часовой башне парламента колокольно отбили десять ударов.

«Грустно расставаться с Лондоном, – признался себе Ветлугин. – Ведь никогда не уверен – вернешься ли? Грустно… Да, с городом, который полюбил и к которому привык. Но не жить же здесь вечно?! О, это невозможно! И по самой простой причине: мы принадлежим той стране и тому народу, где наше прошлое, наше настоящее и наше будущее – всех вместе и каждого в отдельности…»

1978