Текст книги "Нулевая долгота"
Автор книги: Валерий Рогов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)
Вот тогда-то голос ее становился глухим и низким. Слова же безжалостно тяжелыми, как удары молота, но по сути своей предельно острыми, как бритвенное лезвие. В сердитой подавленности она не справлялась с собой, и ее редкая сдержанность лопалась, словно скорлупа ореха в железных щипцах. Обнажив свое существо – на редкость упорной и целеустремленной женщины, она быстро приходила в себя и вновь демонстрировала сдержанную добродетель. Она была по-умному привязчива и податлива и умела по-мужски четко и ясно мыслить. Эти-то ее качества особенно нравились Фролову, с ней было легко и интересно.
Он как-то подумал, что она прекрасная партнерша, но не может быть его частью или частью его жизни. Подумал и запамятовал. Его устраивали их ровные, ясные отношения. Он, пожалуй, даже женился бы на ней, потому что с ней по жизни можно было катить тандемом. Но первая их ссора насторожила его. И тем, конечно, что она упрямо не отступала. Но прежде всего тем, что она хотела быть в их тандеме впереди и, понятно, управлять. Это ему не нравилось. Первенство, и тем более женщине, он никогда бы не уступил.
Вторая ссора была совсем по незначительному поводу, но ее упорная неуступчивость его поразила. И все же он не делал поспешных выводов. А теперь вот была третья не то ссора, не то недоразумение, не то конфликт, неизвестно, как и назвать-то?
Людмила всегда и во всем сдавалась нелегко. Но по разговору он сразу понял, что она сдается.
Однако зачем все это? – подумал он. Зачем эти упреки? Почему она хочет вторгнуться в прошлое? Узнать о том, что принадлежит ему и только ему?
Она глухо, настойчиво говорила:
– Ну хорошо, ты поставил меня в неловкое положение. Я это переживу. Но имею я право знать причину? Можешь ты, в конце концов, быть со мной откровенным? Мне кажется, Саша, что ты стал ко мне равнодушен. Я тебе не нужна. Лучше сказать эту правду сейчас. Пожалуйста, давай сегодня увидимся.
– Нет, – сказал он, – я ничего не собираюсь объяснять.
– Это жестоко, Саша.
– Я так не думаю. До свидания.
Она перезвонила через час.
– Пойми же ты: мне невыносимо. Происходит что-то непоправимое. Я не хочу больше никаких твоих объяснений. – Он подумал, что это неправда, но промолчал. – Саша, мне неожиданно предложили два билета в консерваторию, – тихо, просяще сказала она. – Ты можешь со мной пойти?
– Хорошо, – уступил он.
…Фролов стоял у окна в номере гостиницы «Эмбашадо́р», на шестом этаже. Перед ним открывалась панорама Лиссабона в сторону реки Те́жу. Для него было важно видеть перед собой просторную даль, и эта свободная перспектива помогала ему осмысливать только что случившееся: он разговаривал по телефону с Марианной Дебрэ.
В нем была щемящая боль от разговора с ней. Он казнил себя за тон жизнерадостного оптимизма, с каким начал разговор. «Десять лет не десять дней, за это время многое случилось – трагическое и непоправимое, – думал он. – Это долгая, очень долгая дорога по жизни, где встречались обрывы и пропасти, концы и начала, и не все выживали…»
…С глупой радостью он спросил:
– А как Мануэл? Мы увидимся все трое?
Была долгая пауза.
– Ты разве не знаешь? – наконец спросила она.
Он испуганно подумал, что ночное видение не было случайностью.
– Нет, я ничего не знаю, – выдавил он.
Опять была долгая пауза. Ее голос дрогнул, когда она заговорила. Ему показалось, что она плачет.
– Я все тебе расскажу, Саша, при встрече. Я была уверена, что ты знаешь. Он ведь тогда вернулся в Португалию. Его замучили в Кашиаш[16]16
Кашиаш – салазаровская тюрьма для политических заключенных под Лиссабоном.
[Закрыть].
И опять была долгая пауза. Наконец она заговорила, и уже светлые ноты зазвучали в ее голосе:
– О боже, как все это странно! Я только вчера приехала из Парижа. Меня пригласили на празднование первой годовщины революции. Сижу в приемной ЦК Компартии – зовут к телефону. Я была очень удивлена, что меня кто-то может разыскивать здесь. Никогда бы не подумала, что это ты. Почему ты молчишь?
– Прости, Марианна, я не знаю, что сказать.
– Я была абсолютно уверена, что ты все знаешь. Мне тебя очень нужно увидеть. Понимаешь, как никого. И вот ты! О боже, это неправдоподобно. Я ведь часто вспоминала тебя. Пойми, все это случилось сразу после Москвы. Они знали, что он был в Москве. Они особенно жестоко его пытали. Следователь был ужасный, настоящий садист. Ах, зачем я все рассказываю по телефону? Пожалуй, лучше, если я подъеду в «Эмбашадо́р». Я думаю, что освобожусь часов в семь. Может быть, чуть позже. Ты мог бы ждать меня в баре?
– Да, я буду ждать тебя в баре.
– Боже, как все это странно! Я никогда уже не надеялась тебя увидеть. Нет, это неправда! Я всегда верила, что вновь встречу тебя. Я почему-то была уверена, что увижу тебя в Лиссабоне. Итак, в семь часов?
– До встречи, Марианна. Я очень сожалею…
– Ах, ты же не знал!
– Но все-таки…
– Он – часть победы, – убежденно произнесла она. – В борьбе невозможно без жертв, Саша. Он – часть победы, и это очень важно. До встречи, Саша…
…Перед ним была панорама крыш, спускавшаяся ступенчато к широкому разливу Те́жу. Там, внизу, виднелись трубы морских судов, а чуть в стороне – простая и удивительная конструкция многокилометрового моста, легко вознесенного над водным простором.
На противоположном берегу, прямо у моста, на высокой крутизне, на громадном постаменте размером с десятиэтажный дом, стояла фигура Христа с распростертыми руками в виде креста, обращенная к Лиссабону. Этот монумент был виден отовсюду.
И над всем этим – над крышами, мостом, монументом – было высокое апрельское небо нежнейшей голубизны.
В глубокой задумчивости Фролов смотрел в эту голубизну и чувствовал душевное облегчение.
Мы знаем две ипостаси: жизнь и смерть, думал он. Но сознаем только жизнь. А жизнь – это движение! Какова стремительная шумность революционного Лиссабона! Как хочется завертеться в этом водовороте! Место скорби? Христианская подготовка к смерти? Горько, что его уже нет. Но как хорошо она сказала: он – часть победы! Да, он – часть этой жизни!
Фролов слушал шум улицы, беспрерывные гудки машин. Свободная Португалия готовилась к первым свободным выборам. По Лиссабону разъезжали разукрашенные плакатами, транспарантами и флагами машины, а их водители в радостном экстазе сигналили морзянкой сокращенные названия партий: пи-пи-си, пи-пи-ди, пи-си… Фролов с удивлением слушал восторженную какофонию звуков. Его потянуло на улицу, в возбужденную, красочную людскую суматоху.
Авени́да Дьюк де Ло́уле, где расположен серый солидный отель «Эмбашадор», круто спускалась к площади маркиза де Помба́ла. Стены домов были сплошь заклеены яркими предвыборными плакатами социалистической, коммунистической, народно-демократической партий и нескольких других партий, пользующихся меньшей популярностью. Они были всех цветов, но все же красный доминировал, и изображено на них было все самое различное, чаще абстрактно-кубистское. Один плакат выделялся из всех и был замечателен: босоногий мальчонка, кудрявый, в рваных штанишках, весь вытянулся вверх, вставляя красную гвоздику в дуло карабина. Это был плакат-символ португальской революции.
Фролов задержался у белого монумента маркизу де Помбалу, читая десятки торопливых лозунгов, начертанных красным и черным на ступенях и на постаменте. Потом не торопясь он пошел по зеленой аллее Авени́ды да Либерда́де, пожалуй, главной лиссабонской улицы, широкой и красивой, в центре которой нескончаемо двигался автомобильный поток и среди обычных машин были разукрашенные, которые и сигналили: пи-си, пи-пи-ди, пи-пи-си…
Прогуливаясь по Лиссабону, а потом потягивая пиво под навесом на площади Ро́ссио, Фролов глядел на все с жадным любопытством, всматривался в лица прохожих, читая в глазах многих лиссабонцев нетерпеливое ожидание новых счастливых событий. Конечно, они думали о своих первых свободных выборах, готовились к ним. Общая приподнятость, предчувствие неизбежности поворота к лучшему делали их лица просветленными. Однако встречались и сумрачно-замкнутые лица, и просто мрачно-злые, потому что не все хотели перемен, не все радовались революции.
Фролов думал о Мануэле. Печально было сознавать, что не мог Мануэл видеть этого яркого апрельского солнца, этого нежнейшего голубого неба, этой людской взбудораженности, этой радостной революционной фиесты. Вспомнились слова Жозе да Силвы: «Жизнь не повторяется, если она даже отдана за идею». Слышалось в них злорадство. Да, счастье в том-то и состоит, что человек видит плоды своих усилий, празднует свою победу.
К его столику на инвалидной коляске подкатил молодой улыбчивый парень. «Не возражаете, сеньор?» Конечно, он не возражал. Парень был в военной гимнастерке со споротыми погонами. У него не было ног. А мальчишеское лицо смуглое, свежее, правильный нос, пухлые губы. Глаза бедовые, умные.
– Эй, приятель, – весело крикнул он официанту, – принеси-ка герою колониальной войны бутылку пива!
– Где вы воевали? – осторожно спросил Фролов.
– В Гвинее-Бисау, сеньор. Имею медаль за храбрость вместо ног, – с удивительной беззаботностью отвечал он. – Однако жив и радуюсь жизни. Многим и этого не досталось. – Он улыбнулся Фролову. – Слушали последнее выступление Мариу Соариша?.. Жаль, что не слышали. А я обязательно буду голосовать за социалистов. Португалии нужен социализм! Все должно быть в народных руках.
– А коммунисты? – сказал Фролов.
– Честно говоря, мне нравятся коммунисты. Но многие боятся, что они установят диктатуру. А социалисты – за демократию.
– Вы участвуете в работе соцпартии?
– О да! Я часто выступаю на митингах от имени жертв войны.
– Можно нескромный вопрос? Часто думаете об этом? – спросил Фролов, показывая глазами на обрубки ног.
– Заставляю себя не думать, – погрустнев, ответил он. – Каждое утро повторяю: я жив!
Он был подкупающе искренен. К нему подошли два приятеля, и они радостно приветствовали друг друга, а через минуту уже бурно спорили о каких-то предвыборных проблемах. Фролов распрощался, крепко пожав ему руку.
Он бродил по Лиссабону. В маленьком ресторанчике недалеко от огромной площади-красавицы Пра́цу ду Коме́рсио он решил пообедать. С истинным удовольствием съел сочную жареную рыбу, название которой не запомнил, и выпил бутылку молодого зеленого вина, шипучего, как шампанское, – «ви́но-ве́рди». Вместе с едой наслаждался синей далью реки Тежу.
Довольный, сытый, чуточку хмельной и очень уставший – от обилия впечатлений, от радостно-тревожной атмосферы, от жаркого прямого солнца, уже по-настоящему летнего, от общей возбужденности, от печальных дум о Мануэле Серра, от знакомства с героем проигранной войны и вообще от всего того необыкновенного, что так легко и щедро разбрасывала перед ним, дарила ему новая Португалия, он пришел в отель, упал на кровать не раздеваясь и, не успев ничего осознать, беспамятно провалился в глубочайшую сонную пропасть.
Пробудился Фролов, испуганно вскочил, ошалело глянул на часы, не соображая, сколько же времени, пока наконец не стряхнул отупляющие остатки сна и понял, что еще лишь начало седьмого, что он не проспал, а потому не опоздает на встречу с Марианной. Он все успеет сделать, примет холодный душ, побреется, наденет чистую рубашку, любимый галстук, свежий костюм. И все без спешки, без нервов. Но он нервничал. На него уже нахлынуло волнение, и какая-то неприятная тревога, и какой-то необъяснимый страх. И что-то томило его и мучило. Его радость прерывалась беспокойством, и беспокойства было больше.
К семи часам Фролов спустился в бар гостиницы. Бармен, разбитной малый, мгновенно, как фокусник, приготовил ему джин с тоником, лимоном и льдом, но возился со сдачей, подыскивая монеты, которые рассчитывал получить в виде чаевых. Фролов решил ждать Марианну у стойки. Отсюда ему хорошо был виден проходной зал, начинающийся от главного гостиничного холла. Он небрежно вернул ожидаемые монеты, и бармен был доволен. Кроме Фролова в баре была парочка, сидевшая в дальнем углу за столиком. Они улыбались друг другу и что-то шептали. Бармен скучал. Он был красив, с нагловатыми, веселыми глазами. Фролов нервничал. Его уже просто пугала встреча с Марианной. Он купил новую пачку сигарет и никак не мог подцепить ленточку упаковки, а когда удалось и он раскрыл пачку, никак не мог вытащить сигарету, а бармен уже услужливо держал перед ним зажженную спичку.
– Кто вы по национальности, сеньор?
– Русский.
– О, здесь уже много побывало русских.
Бармен улыбнулся не то покровительственно, не то иронично.
– Знаете, мой товарищ еще при фашизме решил изучать русский язык. И что, вы думаете, с ним случилось? Его арестовали! Его обвинили в связях с коммунистами. Бедняга очутился в Кашиаш вместе с другими политзаключенными.
Бармен весело смеялся.
«Что здесь смешного? – подумал Фролов. – Почему он смеется над идиотским произволом?»
– Но ему повезло: это было незадолго до двадцать пятого апреля, – заключил бармен.
И вот появилась она.
Она была в длинном черном платье с низким вырезом. Платье украшал серебряный узор. В руке она держала маленькую серебряную сумочку.
Марианна шла медленно.
Он пошел ей навстречу.
Она улыбнулась, ямочки едва обозначились на ее щеках.
– Ты совсем не изменился, Саша, – сказала она, протягивая руку. Фролов безотчетно прижал ее к губам.
– Ты тоже, – сказал он.
– Нет, я уже совсем другая, – возразила она.
Он взял ее под руку. Грустно улыбнувшись, сказал:
– Вот мы и встретились в Лиссабоне.
– Я тогда не думала, что так и будет, – ответила она, и он понял, что она ожидала этого напоминания.
– Что ты хочешь выпить? – спросил он.
– А что пьешь ты? Джин и тоник? Мне то же.
Они подошли к стойке. Бармен весь был внимание.
– Джин и тоник. Со льдом, конечно, и лимоном, – сказал Фролов. – Может, мы сядем за столик?
– Как хочешь, – сказала она.
– Мне все равно. Как ты?
– Давай останемся здесь.
Она села на высокий стул у стойки. Черная легкая ткань красиво обрисовывала ее ноги. Он остался стоять около нее. И все смотрел на серебряный медальончик на смугловатой коже груди. Медальончик был в виде сердца. Ему хотелось спросить, что в нем, но он не решался.
– За нашу встречу в Лиссабоне, – сказала она, поднимая бокал. – Ты приехал сюда работать?
– Нет, – ответил он, – я пролетом в Лиссабоне.
– Как странно все же, Саша, что мы с тобой встретились здесь, – в печальной задумчивости произнесла она. Добавила, вздохнув: – Я ведь тоже в Португалии первый раз после революции.
Она печально смотрела на него, даже как-то сквозь него. В глазах блеснули набежавшие слезы. Она по-детски испуганно и беспомощно улыбнулась. Наклонилась к сумочке, перебирала что-то внутри, вытащила пачку «Мальборо», дамскую маленькую зажигалку. Он опередил ее с огнем. Закурила, глубоко затянулась. Глотнула из бокала. И все чтобы справиться со слезами. Он молчал. Он чувствовал, что она собирается сказать ему что-то важное. Но она никак не могла преодолеть волнение и тоже молчала.
«Она удивительна, лучше, чем тогда», – подумал он. Он даже себе боялся признаться в правде, которая заключалась в том, что он любил ее тогда, но теперь мог бы любить и преданнее, и сильнее. «Больше и лучше», – как перед смертью сказал князь Андрей Болконский Наташе Ростовой. Но и в этом была не вся правда, потому что Фролов в силу своего жизненного опыта знал, что она была для него единственной женщиной: лишь у нее был заветный уголок в его сердце. И он знал, что если бы она захотела…
Фролов стыдился признаваться в этом даже себе. Он всегда вспоминал Мануэла, его чистые, печальные глаза, его благородные, жертвенные помыслы. Он никогда бы не позволил себе, даже если бы имел возможность, стать между ними. А что теперь? Да, он искал этой встречи. Зачем? – это был самый трудный вопрос.
«Как она удивительна!» – повторял он себе. Он не находил никаких лишних черт ни в ее внешнем облике, ни в ее характере. Все ее поступки, слова, смех, движения казались ему единственно правильными, естественными, разумными – разве это не удивительно!
Фролов очень беспокоился перед встречей, боясь, что ее образ за прошедшие годы изменился и не совпадает с тем, какой он бережно хранил в себе. Но теперь, рядом с ней, он был счастлив. Исчезли длинные волосы, которыми он восторгался, а была короткая волнистая укладка; в уголках глаз радиально улеглись морщинки, и кожа лица была уже не так нежна, и руки стали усталыми, и просвечивали голубые вены, и многое еще, свойственное тридцатичетырехлетней женщине. Но все это было не в ущерб. Он сразу и просветленно понял, что он действительно мог бы любить ее «больше и лучше». Только ее.
Они долго молчали, изредка несмело, неверяще заглядывая друг другу в глаза. Он ждал, когда она начнет рассказывать, а она не знала, как и что сказать – прошло столько лет…
Но она должна была ему рассказать если не все, то многое, прежде всего о Мануэле. Она мучительно думала о том, как все же объяснить ему, что она повинна и не повинна в его гибели. Как объяснить, что она уже давно далека от португальских дел. Как рассказать о том, что долгие годы ее считали предательницей, и лишь недавно открылась правда, которую пидовцы глубоко запрятали в архивах. Преступные тайны тоже раскрываются, и чаще, чем другие. Именно поэтому ее пригласили в Лиссабон на празднование годовщины революции. Она только вошла в комнату ожидания ЦК Компартии, где с нее должны были снять клеймо проклятия, когда позвонил он. Это совпадение было настоящим чудом, но как это выразить в спокойной интонации и кратко?
А что рассказать ему о себе? – думала Марианна. О втором замужестве, очень неудачном. О дочке, которой шесть лет. Обо всем случайном, что было за последние годы, но о чем не только говорить, а вспоминать не хочется. Потому что, по правде, это даже вроде бы было не с ней. Не случайное являлось сутью ее однообразного, скучного существования. Нет! Никогда! Все равно она жила ожиданием. Все равно она верила в возможность счастья. И не об этой ли встрече часто мечтала? Но нет, не об этом она должна говорить. О Мануэле! Она, только она повинна в его аресте, пытках, смерти. И никто другой! Ему, Саше, она скажет об этом.
Что было?
Мануэл нелегально улетел в Португалию. Она металась по Парижу. Она требовала, чтобы ее послали к нему в подполье. Ее сделали связной. Она провалилась в первый же прилет в Португалию. За ней следили. Их арестовали в ресторанчике на полпути из Лиссабона в Сесимбру.
Что такое пытки?
Самое страшное не боль, а унижение. И теперь она не станет никому рассказывать, как они издевались над ней, что они делали. Ужасно и очень стыдно даже вспоминать. Просто жутко оказаться в бесконтрольной власти грубого и жестокого существа. Ее следователь Фернандо Мартиниш был прирожденный садист, к тому же сексуальный маньяк. Она и представить себе не могла всю нечеловеческую изощренность издевательств. Но до прямого физического насилия над ней не дошли: она все же была французская подданная!
Фернандо Мартиниш понимал, что ее арест не останется долгой тайной. Как любой преступник, осознанно творящий зло, он боялся гласности. И в глубине своей неразвитой, темной души боялся возмездия.
Гласность спасла Марианну Дебрэ. После недельного заключения – без сна, без еды, когда она была уже почти на грани сумасшествия, ее освободили.
Но Фернандо Мартиниш отомстил освобожденной жертве: им был пущен слушок, что она тайный агент ПИДЕ и даже в Москву ездила со специальным заданием. Это выглядело невероятным, но от нее отвернулись. Она обиделась, возмутилась: ей казалось чудовищным такое подозрение. А потом пришла тяжелая весть: Мануэл умер в застенках. И ее португальская эпопея сама собой завершилась горьким, ужасным концом.
А теперь она не могла сосредоточиться, все продолжая удивленно думать: «Боже мой, столько случилось, столько пережито, а вот он, Саша, – мы будто расстались ну десять дней назад. Какая радость! А потому больше всего не хочется вспоминать или рассказывать. Вот только Мануэл, один Мануэл всегда будет с нами. Или между нами? Но всегда!»
Наконец она сказала, глядя ему прямо в глаза:
– Саша, я повинна в гибели Мануэла.
– Как это случилось? – тихо спросил он.
– Как это случилось? – повторила она. – Это было в самом конце октября. В том году, когда мы вернулись из Москвы.
Как это случилось? – спросила она уже себя. – Да, как это случилось? Стояла долгая золотая осень. Сухие листья шуршали по Лиссабону. В тот день с океана задул ветер. Листья летали над городом. Казалось, что это мириады бабочек. Было на редкость красиво. И на душе хорошо: тревожно и радостно. Я очень ждала встречи с Мануэлом. Не слишком ли подробно?
– Совсем нет, – сказал он.
– Да, в Португалии в тот год была долгая золотая осень. Там, где статуя Христа, есть деревня Радал. Я должна была пройти по ней в четыре часа, а затем подняться на смотровую площадку монумента. В полпятого там появилась женщина с белым платком в левой руке. Она мне очень не понравилась: у нее были дурные глаза. У нас их называют ведьмаческими. Я очень боюсь людей с такими глазами: они всегда приносят несчастье. Мне лично – всегда. Я бы ей ничего не доверила. Но это была она, мне ее точно описали. Я сказала ей, когда ждать лодку с листовками в Сесимбре. Она назвала мне ресторанчик, где мы должны были вечером увидеться с Мануэлом. Не слишком ли подробно?
– Рассказывай, Марианна, я слушаю, – сказал он.
Он во все глаза смотрел на нее. Столько печали и муки было в ее голосе, а лицо выражало страдание. Она казнила себя, и он еще не знал, как ей помочь, как облегчить ее душевную боль.
– Да, я осталась на смотровой площадке, – продолжала она. – Я долго смотрела, как летают над Лиссабоном золотые листья. Мне думалось, что так же могли бы летать листовки, которых мы ждали. Ах, глупая романтическая девчонка! – недовольно воскликнула она. – Надо бы было оглядеться вокруг. Впрочем, это уже не помогло бы.
– Что бы не помогло?
– То, что за мной следили.
– Ты не заметила?
– Понимаешь, все было хуже. Только недавно выяснилось, что та женщина с ведьмаческими глазами была завербована ПИДЕ и предала многих товарищей.
– И что с ней?
– Я не знаю. Самое страшное, что подозрение пало на меня. Вот только сегодня мне объявили… – она запнулась, – мне объявили, что я была оклеветана, что это была провокация ПИДЕ и что я не предательница. Спустя почти десять лет.
Марианна горько усмехнулась и замолчала. Они закурили. Фролов спросил:
– Почему сегодня?
– Потому что сегодня необыкновенный день, Саша, – вдруг весело сказала она, как бы сразу стряхнув с себя все горести. Резко изменить настроение было в ее натуре, и Фролов помнил это по московской встрече. – Потому что мы встретились с тобой в Лиссабоне, Саша. Как я тебе обещала. Тебе здесь нравится?
– Мне очень понравился Лиссабон. Но, конечно, прежде всего эта редкая, необыкновенная обстановка. Я все бродил и думал: неужели я вижу революцию?
– Ах, Саша! – заразительно рассмеялась она, и ее смех зазвучал в тишине бара перезвоном колокольчиков. – Я тебя о другом спросила: нравится тебе здесь, в этом баре?
– Пожалуй, нет, – ответил он, перестраиваясь на ее лад.
– Поедем, Саша, поужинаем в том ресторанчике, где нам не удалось посидеть с Мануэлом. Согласен?
– Конечно, согласен.
– А я это решила сразу, как услышала твой голос. Ты веришь в привидения? – вдруг серьезно спросила она.
– Не знаю, честное слово, не знаю, – ответил он, гася улыбку.
Он сразу представил себе лунную дорожку в океане и проваливающегося в морскую бездну изможденного, измученного Мануэла.
– А я верю, – прошептала она таинственно. – Мануэл будет нас там ждать.
И вдруг опять заливисто рассмеялась. И не могла остановиться. А ему показалось, что ее смех оборвется рыданиями. И бармену это показалось: он поймал его беспокойный взгляд. Даже парочка прервала свое воркование. Но этого не случилось. Она так же вдруг затихла. Глотнула из бокала. Задумчиво и отчужденно посмотрела на него, устало сказала:
– Я пошутила, Саша. Это ко мне он вдруг вернулся. Впрочем, как и ты. Только ты – по-настоящему. А он уже никогда не придет.
Она помолчала.
– Я сама не пойму, что со мной происходит, как я вернулась в Португалию. Мне все кажется, что другой жизни не было. Будто я долго, очень долго спала, а теперь пробудилась. Теперь я вновь понимаю, что мне нужно в жизни. Что в жизни есть главное. И когда это есть, то, значит, человек счастлив. Счастье – в самой жизни. Но в такой жизни, которую ты хочешь. Ты понимаешь меня?
– Пожалуй, понимаю, – осторожно ответил он.
Она встала, взяла его руку, потянула к себе. Они стояли очень близко друг к другу. Она смотрела на него снизу вверх. Едва слышно шевелила губами. Но он понимал: «Как хорошо, Саша, что ты прилетел в Лиссабон». Она потянулась к его лицу. И нет, не поцеловала, а дотронулась до его губ. Как тогда, в Сочи, на гальке жаркого, солнечного пляжа.
– Боже мой, как я рада! – проникновенно сказала она.
…Билеты были студенческие: восьмой ряд второго амфитеатра – самый последний ряд кресел под самым потолком. Сзади еще были два ряда скамеек, самых обыкновенных скамеек, то есть просто досок, почерневших и глянцевых. Это уже была классическая галерка.
Фролов и в студенческие годы никогда не посещал галерку: он не был восторженным зрителем или там слушателем, да и родители всегда его обеспечивали приличествующими билетами. На галерке он был впервые. Но не отрицание с сопутствующим раздражением охватило его в консерватории, а, наоборот, радостное возбуждение: в душе затрепетал далекий огонек юности, поры фантастических мечтаний и незапятнанных надежд.
Людмила просила извинить ее за столь неудачные билеты; объясняла, что пианист становится популярным, а их театральный киоск рассчитан на студенческий бюджет. Но Фролов искренне благодарил, не зная, как объяснить ей свое неожиданно светлое состояние. Но она сама почувствовала это и успокоилась. Трещина, разделившая их, почти сомкнулась и теперь казалась ничтожной. Людмила поверила, что опасность разрыва миновала, и ей самой стало легко и спокойно. Ее глаза сузились, замерцали глубинным светом, и на лице появилось обычное высокомерное выражение. Она сдержанно молчала и была радостно напряжена. По привычке она высоко оценивала свои решения, гордилась своей проницательностью. «Отступать не значит сдаваться», – с удовольствием повторяла она себе.
А Фролов, как мальчишка, крутился рядом, увлеченный разглядыванием публики в театральный бинокль. Сверху и рояль, и пианист казались крошечными, как игрушечные. Бинокль приблизил Фролову маленького худенького пианиста в традиционном черном фраке, слившегося с роялем. Он был белобрыс и некрасив, с мучительной гримасой на лице, будто делал что-то не то. Но руки его с удивительно узкой ладонью и тонкими длинными пальцами, как бы отделившись от его мучений, свободно, легко и точно парили, метались над клавиатурой, и звуки, рожденные ими, создавали впечатление какого-то трудного преодоления, сумасшедшего разгона и вот наконец полета. И когда руки плавно, высоко взметнулись, как большие крылья, пианист в изнеможении откинул голову, прикрыв веки, и сладостная улыбка застыла на его лице.
Фролов больше не смотрел в бинокль на пианиста. Как и большинство, он слушал музыку – исполнялся Гайдн – и изредка поглядывал на сцену. Музыка погасила в нем мальчишеское возбуждение. Она все глубже проникала ему в сердце. Фролов слушал и не слушал Гайдна, и он не понимал, хорошо или плохо исполняет его пианист. Но пианист ему нравился, и он ему верил. Однако главным был не он, а Гайдн, его музыка. Фролов уже весь был в себе, сосредоточен на себе, на своей жизни. Выплывали воспоминания – то из детства, то самые последние. Неясное прояснялось, и безнадежное уже не казалось бесконечной трагедией. И вдруг он увидел, почувствовал то, что и там, тогда, в тот голубой, солнечный апрель в революционной Португалии. И рядом уже была не Людмила, рядом была она, Марианна.
…Они вышли – да нет, почти выбежали на улицу. Они смеялись легко и радостно.
А было еще совсем светло. Густо-красный шар солнца скатывался по террасам лиссабонских крыш к океану.
Ее белый «форд-капри» с красивой черной отделкой стоял у отеля. Она достала из сумочки и бросила ему ключи. Он их поймал. «А не рискуешь ли ты, Марианна?» – пошутил он. Она будто ждала этих слов и сразу ответила: «Это то, Саша, что я всегда любила и еще люблю».
«Форд-капри» легкая и стремительная машина. Фролов подумал, что люди все подбирают по своему характеру.
Марианна вставила кассету в проигрыватель. Французский шансонье Жорж Мустаки задушевно пел о новой Португалии. Она сидела вполоборота к нему, поджав под себя ноги, и неотрывно смотрела на него. «Марианна, – будто сердясь, запротестовал он, – не смущай меня». – «А вот буду, – отвечала она и потрогала его пальцем. – Я все не верю, что это ты».
После площади маркиза де Помбала они стремительно мчались по прямой широкой улице, удачно попадая на зеленый свет. Фролов еще сильнее разогнал послушный «форд-ка́при», когда они влетели на навесную шоссейную эстакаду – Авени́ду да Понте́. Перед гигантским мостом над Тежу, носившим до революции имя Салазара, а сразу после революции переименованным в мост имени 25 апреля, повинуясь дорожным знакам, он снизил скорость. Под ними на запад и на восток был широченный разлив Тежу, и казалось, что они парят над синим простором. За горы закатывался кровавый шар солнца. На фоне посеревшего вечернего неба, почерневших гор и куска красного солнца распростер руки гигантский каменный Христос.
Марианна курила в глубокой задумчивости. Она думала о всем том странном, что случилось в ее жизни и было связано с Португалией.
– Ты не хочешь заехать в деревню Радал? Подняться к монументу Христа? – Он кивнул. Она продолжала: – Что я хочу понять в этом возвращении? Почему я должна здесь обязательно побывать? Именно с тобой? Почему женщина всегда опирается на мужчину? Ты молчишь?
Он пожал плечами, улыбнулся.
– Похоже, этот поворот, – сказал он, вглядываясь в указатель.
Они оставили машину на стоянке и стали подниматься в гору по пыльной каменистой дороге.
Вот и деревня Радал: белые низкие домики с маленькими оконцами, грубыми деревянными дверьми, за которыми тянулось тяжелое существование. Улица была без деревьев, узкая, пыльная и каменистая, как и дорога. В дверях появлялись женщины в черном одеянии, истые католички. И не могло быть иначе у столь грандиозного монумента Спасителю. Не скрывая недовольства, женщины недружелюбно разглядывали пришельцев. Лаяли бесприютные собаки. И Фролову, и Марианне было не по себе.
– Не ожидал увидеть такое, – тихо сказал он.
– А кто мы для них? Богатые иностранцы, случайно забредшие в их бедную жизнь, – раздраженно пояснила она. – Эти женщины презирают меня за декольте, красивую сумочку с тысячью эшкудо. Большего они просто не представляют себе. Для них я распутница, транжирка, дьявольский соблазн. Чему ты улыбаешься? Они темные, запуганные существа, к тому же неграмотные. Фашисты очень заботились обо всем этом, – сердито закончила она. И добавила с сарказмом: – Не правда ли, легко управлять темной массой?
