Текст книги "Нулевая долгота"
Автор книги: Валерий Рогов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)
Как это случилось? С горя Колядкин пооткровенничал со своими близкими приятелями – Сверчковым и Тимохиным. С ними он попеременно играет третьестепенные роли, как уже упоминалось, – справедливых милиционеров, королевских шутов и несознательных трактористов. Приятели искренне журили его:
«И дернуло тебя, Валька, лезть на главную роль».
«Да какой я там Валька! – в сердцах бросил Колядкин. – Настоящий Афоня!»
«Почему?» – удивились Тимохин со Сверчковым.
«Да Афоней меня в школе звали», – пояснил Колядкин.
«Почему Афоней?» – настаивали, переглянувшись, приятели – жители городские, московские.
«А вот почему, – стал рассказывать Колядкин. – Кто я? Валентин Афанасьевич Колядкин. Значит, сын Афанасия. Афони. Непонятно? Да, теперь многое из прошлого русской деревни кажется непонятным. Быстренько все забывается! А у нас, в Еропкине, – село наше недалеко от Москвы, на Владимирщине, – все мы были Афонины: и мать, и старшие брат с сестрой, и я. До школы, до первого класса, я просто не представлял, что настоящая наша фамилия – Колядкины».
«Интересно», – заметил Сверчков, посмотрев на Тимохина.
«Любопытно», – Тимохин подморгнул Сверчкову.
«А если бы не отец в семье верховодил, а мать, – доверчиво пояснил Колядкин, – то могли мы быть Анненковы или Аннушкины. Ее в селе то Анненкой, то Аннушкой звали – за доброту, за тихий нрав. Но нет, не по матушке именовали нас, а по буйному батюшке, то есть Афониными. Так вот, – простодушно продолжал он, – в школе, в первом классе, я долго и упрямо не откликался на фамилию Колядкин. Она мне ужасно не нравилась. Злился, плакал и все твердил учительнице: «Афонин я… Афонин!» Отцу пришлось меня побить, чтобы не упрямился, – посмеялся он над собой. – Только после этого подчинился. Однако для товарищей так и остался Афоней. Да-а, как был непонятливым в детстве… непонимающим… ну, в общем, настоящий Афоня», – вздохнул Колядкин.
Федор Тимохин зычно, как сам Авангард Семибратов, с расстановкой пришлепнул тогда Колядкину и в театре то же прозвище. Он воскликнул: «Афоня!.. Лицедей!.. Из Еропкина!.. Афо-о-ня!»
Сколько потом остроумных, но безжалостных шуток напридумывали коллеги про Колядкина! А он терпел. Молча. Сам виноват: никто ведь за язык не тянул! И ни на кого не обижался. Что толку обижаться? Не обижался и на Рюрика Михайловича, который тоже позволял себе подшучивать – добродушно, конечно, – над ним, Афоней-лицедеем.
Однажды, года два тому назад, Колядкин решил с известной деревенской хитрецой, что почти равняется смекалке, воспользоваться насмешничеством в свою пользу. Тогда как раз ставилась нашумевшая пьеса Азата Абдуллина «Тринадцатый председатель». Ну, кому, как не ему, бывшему сельскому жителю, сыграть председателя колхоза? И он опять отправился к Рюрику Михайловичу предложить себя на главную роль. Гартвин, конечно, по-отечески его выслушал и очень убедительно отказал. Ну, в самом деле, кто же, кроме Авангарда Семибратова, может олицетворять такую крупномасштабную личность? А какой образ он, Колядкин, оставит в памяти зрителей? Нет, дружески разъяснил Рюрик Михайлович, этот актуально-политический образ, несомненно, ам-плю-а Авангарда Ивановича. И Гартвин, подняв указательный палец вверх, заключил: «Там!.. Знаете где?.. Там!.. Театр могут не понять».
После очередной претензии «Афони» Колядкина на главную роль посыпались очередные беспощадные шутки. На этот раз он не то чтобы обиделся, а сник и замкнулся. Впереди ему виделась лишь черная пустота. Вот и решайте: талантлив Колядкин или нет? К сожалению, и свои малые роли он стал играть без всякого подъема. Он даже иногда появлялся на сцене нетрезвым. Как те же Сверчков и Тимохин. Рюрик Михайлович в таких случаях покачивает головой, сочувственно вздыхает: «Ну вот… опять крепкие духом – на сцене…» Однако в отношении «святой троицы», как зовут в театре Колядкина, Сверчкова и Тимохина, пока никаких мер не принимается.
Неизвестно, чем бы вся эта история кончилась, если бы на горизонте не появился студенческий друг Колядкина Константин Понизовцев. После режиссерского факультета Понизовцев уехал на Урал. Там через пять лет он сделал свой первый фильм для телевидения. Фильм заметили, наградили премией, а Понизовцев, кроме того, получил возможность отснять новый фильм – о рабочем пареньке. Этот телефильм тоже хвалили, дали уже две премии, одну из них – комсомольскую, а Понизовцева пригласили в Москву на киностудию. Тут ему вручили плановый сценарий о молодом председателе колхоза, который за один год поднимает отстающее хозяйство до уровня передовых, решительно расправившись с нерадивыми механизаторами.
Понизовцев разыскал Колядкина и предложил ему роль непутевого Петьки-тракториста. Пробы ему понравились, и, казалось бы, вопрос решен. Но вот Колядкин стал по-дружески просить Костю позволить ему попробовать себя на главной роли – председателя колхоза Бубнова. «Да пожалуйста, Валя», – пожал плечами удивленный Понизовцев, видя, с какой заискивающей униженностью тот об этом просит. И когда Колядкин изобразил себя председателем Бубновым, Понизовцев уже не сомневался, что это и есть нужный ему председатель. Константин восторженно хвалил Колядкина. Он бросил: «Понимаешь, Валя, актер ведь должен быть равным режиссеру. На равных творить! Понимаешь, ведь актеру прежде всего верят люди!..» И так далее. В общем, Колядкин в свои тридцать семь лет получил первую главную роль.
Все вроде бы было предрешено: оставалась лишь небольшая формальность – утверждение ролей на художественном совете. И вот это утверждение должно было состояться в день, о котором пойдет речь.
Казалось бы, Колядкину беспокоиться не о чем. Но он волновался, как абитуриент на вступительных экзаменах. А что его тревожило? Трудно даже объяснить. Ведь Костя предать его не мог, и это Колядкин знал твердо. И все-таки он чувствовал, что злой рок его преследует. Он перебирал в памяти все, что могло помешать ему. Гартвин? Но всесильный Рюрик Михайлович никогда не мешал своим актерам сниматься в кино. Это ему даже импонировало: гартвинская «школа мастерства» приобретала массового зрителя. Не правда ли, приятно читать или слышать: эту удачную роль сыграл актер «театра Гартвина».
Тогда что же? Правда, было у него небольшое недоразумение с Федором Тимохиным. Тот собрался уехать на месяц в Сибирь с группой Росконцерта – развеяться, как он говорил, и подзаработать. Поэтому Тимохин просил Валентина подменять его во всех спектаклях. Сверчков у них вышел из строя – попал в лечебницу. Вот тогда-то и пришлось Колядкину открыться. «Ну уж, Афоня… ежели главная роль, – обалдел Тимохин, – я отступаю!» И, конечно, он дал честное слово, клятвенно обещал все сохранить в тайне. Правда, Колядкину пришлось по такому случаю угощать Федора в ЦДРИ[18]18
ЦДРИ – Центральный дом работников искусств.
[Закрыть].
И все равно Колядкин боялся, что Федька Тимохин протреплется. Но тот как будто бы молчал. Потому что до этого самого дня никто в театре никак не обмолвился, что что-то знает или прослышал. Но на душе у Колядкина, однако, было неспокойно и тягостно. Хорошо еще, что день этот у него оказался свободным, и потому с утра пораньше он отправился на природу – куда-нибудь подальше, только бы не, дожидаться звонка Понизовцева в своей малогабаритной квартире. Это было бы невыносимо томительно. Он измучился бы: ведь как-никак решалась его будущая актерская судьба.
3. На природеКолядкин решил насобирать грибов. Но какие, однако, грибы в октябре? Он особенно не рассчитывал на богатый сбор, но все же надеялся, что лукошко опят привезет. Он выехал из Москвы еще до рассвета, с первой электричкой, окончательно не решив, где сойдет.
Электричка была пуста, кроме первого и последнего вагонов, да и в них набралось всего несколько пассажиров. Можно было только удивляться, кого и что гонит из Москвы в такую рань. Грибников, как он, и вовсе не угадывалось. Ему хотелось добраться до родных еропкинских мест, но это было далековато, почти два часа езды, да еще столько же пешком. И все же он решился.
Он сошел на одинокой глухой платформе, вокруг которой стоял темный еловый лес. Утро было сумрачным, дождливым. Непроглядное сизое небо плотно прижималось к земле, будто его давили сверху чем-то тяжелым, немыслимо громадным. От этого, похоже, оно и сочилось моросящей влагой. Ни звука не было слышно, ни голоса – первобытная тишина и безлюдье. Ему стало тоскливо и даже боязно: зачем он тут?
С одной стороны, за лесом, лежало огромное болото. На его краю с довоенных времен велись торфоразработки. Там находился рабочий поселок. Поэтому-то и сделали в этом глухом месте остановку электропоезда. С другой стороны платформы тянулись пустые проселки с несколькими покинутыми деревнями – тоже глухомань. За ней – за малыми полями и буреломными перелесками, километрах в десяти от этой безлюдной станции, – лежали его родные еропкинские места. Его село было связано с Москвой не железной, а шоссейной дорогой. Автобусом, решил Колядкин, он и вернется в столицу.
Он торопливо и настороженно зашагал сквозь притаившийся ельник по мягкой, черной грязи давно не езженной дороги. Лес быстро кончился, и открылась понурая даль неубранных полей. Он остановился и грустно смотрел на полегший, густо сеянный ячмень. Созревший злак был похож на ворсистую ткань и ровным бурым покрывалом прятал и грел под собой землю. Колосья уже частично осыпались, и зерна, видно, прели, потому что Колядкин в моросящей прохладе чувствовал сладковатый запах.
Он стоял и вспоминал приметы этого времени года по рассказам своей деревенской тетушки, все ведавшей Прасковьи-добруши-Никитичны. По старому календарю выходило, что церковное вздвиженье уже миновало, а следовательно, и последняя копна должна с поля сдвинуться. Вздвиженье – конец бабьему лету, а оно уже недели две как пролетело. Значит, поля должны пустовать. А когда пустеют поля – улетают птицы. Выходит, и Никита-гусятник миновал. А он в Москве и не видел, как проплыли высоко в небе гусиные косяки. Вот поэтому-то и такая настороженная тишина – даже вороны не каркают. Тетушка всегда предупреждала его, чтобы в это время в лес не бегал, потому что там лешие бесятся, зверей пугают, а те со страха друг на друга кидаются и на людей. Да, лешие именно сейчас бесятся… А в Еропкине капусту начинают рубить, посиделки устраивали – капустники…
Но почему о н и все же не скосили ячмень? Запоздали вовремя, а теперь комбайн бессилен. И спишут, сактируют поле, сошлются друг на друга и на вечные погодные условия. И ни у кого душа не заболит – а, леший с ним! Пришлют трактор с плугом, перепахают и забудут до следующего года. Эх, Россия! Эх, матушка! Что с тобой?!
4. ПредседателиКолядкин побрел по скользкому проселку вдоль нескошенного поля к дубовой роще на дальнем холме. Он уже ощущал себя тем гневным председателем из будущего фильма Кости Понизовцева.
Он остановился на опушке под могучей кроной великана-дуба, еще не сбросившего спои порыжевшие жестяные листья. Поскрипывали под ногами, лопаясь, сухие желуди. Колядкин сбросил с плеч рюкзак, достал зеркальце.
Конечно, первоначально должно быть выражение глубокой печали, усталого раздумья. Пока идет вдоль плохо вспаханного весеннего поля. А когда увидит застывшие тракторы и и х!.. Скулы сжимает праведный гнев, лицо твердеет, глаза прищуриваются. Руки – чуть вразлет, с напряженно сжатыми кулаками… Говорит ударно и кулаком тычет перед собой, будто бьет их… И гнев все нарастает, до взрыва… Да, начинать надо на самой высокой ноте!
Колядкин достает сценарий, читает его, присев на корточки, привалившись спиной к корявому стволу дуба. Он часто готовит роли на природе. Особенно любит на опушках. Сзади – преданный молчаливый лес, впереди – даль полей, будто зрительный зал. Ему свободно и привычно, и никто не дергает, ничто не мешает. На природе он чувствует себя уверенно, не то что в Москве, и вдохновение не заставляет себя ждать. Колядкин и сейчас вдохновенно принялся расхаживать вокруг дуба, придумывая запоминающиеся жесты, движения, мимику, речевые интонации – репетируя! И ему все дается легко, сразу.
Итак, первая сцена:
«– Сидите?.. В картишки перекидываетесь?.. На троих соображаете?.. Почему не пашете?!
Тракторист Петька, один из деревенских сорвиголов, нагло смотрит на Ивана Бубнова, отвечает с вызовом:
– А потому, что отдыхаем. Положено.
– Поле, значит, невспаханным останется?
– А пусть.
– Что-о-о?! Саботаж?! Да я вас!.. да я тебя!.. – задыхается от гнева Бубнов. – Да разве вы люди?! Разве вы думаете?! Негодяи… А ну давайте ключи! И марш отсюда! Паа-нятно?!
Петька-тракторист и два шефа – шоферы крупного предприятия – совсем не пугаются председательского гнева. А Петька даже непонятливо пожимает плечами. По очереди небрежно бросают ключи на свежезеленую травку. Уходят: шефы – тяжело, сумрачно, опустив головы а Петька – ломкой походкой, напевая веселенькое:
Объявился председатель,
Сто восьмой по счету.
Обвинитель, воспитатель,
Атакует с лёту.
Смеется. С угрозой бросает:
– Пожалеешь, хрен-пред. Видали мы таких.
Бубнов в ярости:
– Уволю тебя! Сегодня же!..
Остается один, с тоской:
– Что же делать? Что?! С чего начинать? С к о г о начинать? С ко-го?!»
Колядкин думает о том, как трудно начинать любое дело, если хочешь что-то изменить. Как трудно было его сценарному председателю поднимать, по деревенскому выражению, лежачий на земле колхоз. Сколько же сил, энергии, нервов затратил он на это дело?! Но поднял! За один год… Реально ли такое?
А у нас, в Еропкине, думает Колядкин, председатель был неизменный – Горесветкин Игнатий Феоктистович. Он никогда никого не ругал, а всех всегда упрашивал. Как говорится, давил на совесть. Поэтому-то его и прозвали Упрошайлович. Бабы говорили, уж так привяжется, что не захочешь, да родишь. Но Игнатий Упрошайлович умел не только своих колхозников на совесть брать, а и районное начальство. У соседей, смотришь, все закрома по осени очистили, а Горесветкин упросил, вымолил. Колхоз хоть и не в первых числился, однако и не в последних. Да и помощь районную всегда получали…
Другой удивительной особенностью Игнатия Упрошайловича, думает Колядкин, было и остается то, что он умеет уважать начальство и беспрекословно с ним соглашаться: раз просят – согласись, раз положено – сделай, раз приказано – исполни, нужно верить – верь! Он выполнял все постановления, решения, указания. Как э т о ему удавалось?! Но, выполняя, просил снизить планец, списать должок, обязать спецуправление…
Да-а, Игнатий Феоктистович умеет упрашивать – нудно, неотвязно. Во всех хозяйствах района сколько уж сменилось председателей? Сколько из них взлетало и сколько падало? А Упрошайлович – вечный! Теперь возглавляет племенной совхоз «Еропкинский» – выкармливают телок. Только вот в одном не преуспел Игнатий Упрошайлович – не смог остановить уход молодежи. Из коренных работников, еропкинских, никого, пожалуй, в совхозе не осталось. Кроме самого Горесветкина…
Колядкин читает дальше сценарий – сцену в школе. Председатель Иван Бубнов выступает перед выпускным классом, заклинает «остаться на земле».
«– Ребята… – долгим взглядом обводит каждого. – Это же ваша родина… Земля отцов и матерей… Всех ваших предков… Неужели бросите?.. Не верю! Это же вторая целина! Наша… с вами… целина!»
И когда это Центральная Россия, думает Колядкин, историей повенчанная Русь, как написал поэт, превратилась во «вторую целину»? Чушь какая-то…
А сценарный председатель продолжает:
«– Это же… наше! родное! Нечерноземье!»
И когда же это историческая Россия превратилась в Нечерноземье, думает Колядкин. Да и как это слово произнести с экрана?! Нечерно-зёмье… Нечерно-земье… Нечер-наземье. Не-чур… Нет, надо без него обойтись. Но мы-то – мы-то уже с экрана родную Россию… родным Нечерно-земьем называем! Да разве вся владимиро-суздальская земля нечерназемье?! Нет, чур!.. Тогда давайте Украину переименуем в Черноземье… А Белоруссию в Песчаноземье. Или – в Болото-земье… Да и с чего бы это страну по почвам разделять?! Проблема-то не в этом! Народ ушел из русских сел и деревень. По городам расселился, по новостройкам… Землю бросил! Будь она чёрная или нечерная.
5. Петька-трактористКолядкину начинает не нравиться сценарный председатель. Как никогда не нравился и их собственный Игнатий Горесветкин. Разве они способны изменить положение вещей? Разве они могут вернуть полнокровную сельскую жизнь? И опять же: разве дело в земле? Разве землю возрождать нужно? Нет! Нынче нечерная земля может дать такие урожаи, какие и не снились когда-то на украинских чернозёмах. Возрождать нужно истинного труженика. Хозяина земли! Петьку-земледельца! Разве бы настоящий крестьянский Петька с а к т и р о в а л поле? Оставил бы его неубранным? Немыслимо! Он бы серпом его скосил! Сберег бы до последнего зернышка! Человека потеряли! Человека!..
Колядкин взволновался. Он понял, что хоть и главная роль председателя Бубнова, а художественного открытия ему не сделать. Сколько уже этих бубновых отсняли на студиях! Сколько лет снимают?! И все по трафарету: пришел – увидел – победил. Но почему же до сих пор там и тут поля остаются неубранными? Урожайность низкой? Поголовье скота не увеличивается? У нас, на исконных российских землях? Техники мало? Нет! Ее, пожалуй, здесь больше, чем самих тружеников. Агрономов не хватает? Зоотехников? Хватает! С избытком! Что же тогда? О душе Петькиной забыли! О его крестьянской душе. Превратились петьки в разгильдяев… Но душа-то их тяготится. В городе-то они без корня. Обрубили корень! И кто? Вот такие сильные, волевые личности, как «преобразователь» Нечерноземья товарищ Бубнов. А ведь Петька последним с родной земли уходит. П о с л е д н и м!
– Ох, как я его чувствую! – восклицает вслух Колядкин. – Я по сути своей тот же Петька! А старший брат? А сестра? А все остальные, еропкинские?
Нет, мы все же были другими, думает он. Мы уходили сознательно. Мы и на день задержаться в Еропкине не хотели. Конечно, другие времена были, иное умонастроение. Что мы заявляли? Мол, что, мы хуже городских? Мол, что, мы недоразвитые, чтобы в колхозниках вековать? Пусть те остаются, кто поглупее. Но и те, кто поглупее, тоже уходили. Разными путями: одни – через армию, другие – по оргнаборам…
А что же Горесветкин, Игнатий Феоктистович, знаменитый на весь район Упрошайлович? Ох как он крутился вокруг нас! Он и в школу захаживал, и учителей наставлял, и вечерами в избы заглядывал, на совесть родительскую давил, светлые дали предсказывал – ничто не помогало. А ведь действительно, какие ныне заработки на селе! Разве можно было т о г д а в такое поверить? Ни за что!
Почему же Петька остался? Наверное, был младшим в семье. По традиции и остался. Но, наверное, к земле больше привязан. Сам себе пуповину не резал. Это делает председатель Бубнов. Который торопится. Ему ведь надо побыстрее побеждать. А значит: подчинись, согласись, сполни… Зачем ему в Петькиной душе копаться? Зачем ему знать, ч т о Петьке не нравится в колхозе? Нарушаешь – вон! Мне, мол, все права да́дены. Всю политику понимаю. А ты – пьянь, разгильдяй! Но вот такого-то о ч е р е д н о г о «обвинителя-воспитателя» Петька и не приемлет. Да и любого другого, который не увидит в нем ч е л о в е к а з е м л и. Личность! Причем н а р а в н ы х ответственного за судьбу колхоза. Да, на равных!.. А пока он протестует: наплевательским трудом, бесшабашностью. Выходит, крутые меры вредны? И Горесветкин больше прав, чем Бубнов? Вернее, большего может добиться. Он все-таки к душе апеллирует, к совести. У него бы Петька в лучших ходил!..
Колядкин быстро переворачивает машинописные листы сценария, ища сцену ухода Петьки из деревни. Он так поглощен проникновением в сценарные образы, что не заметил, как кончился дождь, как приподнялось, посветлело небо, как примчался откуда-то ветер. Он даже не слышит, что нижняя сухая крона дуба мягко скребется, будто ветхая ржавая кровля. Колядкин весь сосредоточен в себе. Его объяло, изолировало, поглотило нечто эфемерное, импульсивное, ускользающее – творящая мысль!
Он обязательно убедит Понизовцева расширить образ Петьки. Сценарист не прав. Он дает Петьку штришком, в противовес главному герою. Более того, как противника. Но разве Петька п р о т и в н и к?! Разве его изгонять, искоренять надо? Как несознательный элемент? Но разве Петька – не сознающий всего того, что происходит? О нет! Петька – значительно сложнее, чем представляют его бубновы. Он – трагичный и одновременно светлый образ. Как сам вечный наш крестьянский вопрос!
Сцена прощания Петьки с матерью, думает Колядкин, должна быть пронзительно трогательной. Она всхлипывает у него на груди, все просит: «Не забывай меня, сынок». А он гладит ее по седой голове, как невесту, и его взгляд – далекий, задумчиво-печальный. Вся чистота его души отражается в спокойном, ясном лице: он смирился со злой судьбиной. Но вот он идет по деревенской улице – куда? зачем? почему? – и лицо меняется, мрачнеет; в глазах появляется мутная злоба; он в бешенстве бросается к председательской конторе и в остервенении гаечным ключом, который всегда при нем, начинает бить стекла. А потом, сотворив зло и зная это, во весь дух мчится за околицу, оглядываясь, уверенный, что за ним гонятся. Но – никого! Он – злой, мстительный Петька – и э т и м никого не удивил! Он никому не нужен. Он уже вычеркнут…
И вот тут, думает Колядкин, необходима еще одна, завершающая сцена. Петька сидит у ручья, смывая кровь с пораненной стеклом руки; сердито взглядывает на деревню, шепча ругательства. И вдруг начинает всхлипывать – беспомощно, как ребенок. Он растирает по лицу кровь и слезы и плачет, плачет в безнадежной покинутости – открыто, навзрыд. Куда делся ухарь-тракторист? Да и о чем он плачет? О чем ведает обнаженная душа его? Ему жалко все! Ему обидно за все! За свою поломанную жизнь, за несчастную старость матери… Он понимает, вернее, чувствует, что навсегда кончилось что-то такое важное, такое близкое, такое долгое, тянувшееся от века к веку… То, чем он будет мучиться всю оставшуюся жизнь… Ему невыносимо горько, и он плачет, плачет…
И Колядкин начинает испытывать ту же горечь, ту же невыносимость: он проник в Петькину душу! Он слился с ней! И он уже сам плачет – естественно, безудержно, будто не с Петькой, а с ним все это случилось. И зрители, те же Петьки – в Москве или где-либо еще, – обязательно поймут, обязательно почувствуют эти праведные слезы о покинутой сельской родине…
Колядкин устал. Он больше не может работать. Он вытирает платком глаза, суеверно стучит три раза в ствол дуба и молитвенно шепчет просьбу, как когда-то учила его славная тетушка Прасковья-добруша-Никитична:
– Да помоги мне, сила небесная, исполнить сей образ. Чтобы донести его в мир таким, каким он представился в мыслях. Жертвую главной ролью. Жертвую! Во имя высшей правды. Чтобы возбудить души, дать им прозрение…
Колядкин у ж е знает, что в фильме Понизовцева «Обретение» ему предначертано все же играть тракториста Петьку. Тетушка учила искренне просить у таинственной силы то, что желаешь, и обязательно жертвовать чем-то, не менее дорогим. Тогда все сбывается. У Колядкина неоднократно так бывало. Не получалось лишь ни разу в театре, где все подчинено воле Рюрика Михайловича. Но в данном случае Гартвин ни при чем, и, значит, все сбудется!
Вот почему Колядкин у ж е все знал, не зная еще ничего, о том, что происходило на киностудии в данное время. Он знал, что ему предстоит играть Петьку, но это теперь было и его естественным желанием. И он у ж е знал, что образ Петьки в его исполнении станет художественным откровением, а кроме того – благоприятным переломом в его пока неудачливой актерской судьбе.
