Текст книги "Нулевая долгота"
Автор книги: Валерий Рогов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)
Митинг
I
По Оксфорд-стрит лилась лавина под знаменами и транспарантами. Дюжие полицейские невозмутимо вышагивали по бокам. Последние колонны еще выходили из Гайд-парка, а первые уже повернули на Риджент-стрит, пройдя половину пути к Трафальгарской площади. Движение ощущалось неудержимым.
Взоров шел в самом первом ряду между Дарлингтоном и Джайлсом. Он испытывал сильное волнение, тяжесть незнакомой ответственности, отчего прихрамывал больше, чем обычно. Дарлингтон был молчаливо сосредоточен, углублен в себя, что-то упорно домысливая, а Джайлс выглядел бесстрастно-спокойным. И Взоров подумал, что на смену яростному и доступному Дарлингтону придет скучный, кабинетный деятель.
Самому ему казалось, что вечность уже не испытывал такого душевного напряжения, когда формальный подход исключен, когда необходимо добиться предельно возможного результата. Надо, убеждал он себя, так говорить, чтобы проникнуть в души и сознание, чтобы вложить свою убежденность и в сердца, и в умы. Не выступить, а заставить признать, заставить поверить – иное бессмысленно. Такой задачи ему, пожалуй, еще не приходилось ставить себе, но выбора, считал, быть не должно. И теперь он жалел, ругая себя, что целое утро провел в созерцательном расслаблении, катался на паровозике и болтал на никчемные темы, на такие, которые и краем не касаются того главного, ради чего он сюда прилетел. Ради чего со всей страны собрались сюда десятки тысяч людей, которых надо убеждать, потому что мы действительно приблизились к краю, мы, то есть все человечество, действительно на н у л е в о й д о л г о т е…
– Федор, – обратился к нему Дарлингтон, – мне кажется, ты должен выступить первым. Я открою митинг, поговорю, пошучу, а потом сразу, неожиданно для всех, дам слово тебе. Я чувствую, так будет правильно.
– Хорошо, Джон. Я готов, – сурово согласился Взоров.
– Мы сегодня все утро размышляли, как поставить кампанию на практические рельсы, – принялся объяснять Дарлингтон. – Сам понимаешь, слова, самые красивые, как цветы, скоро завянут, а вот практическое дело, оно и есть тот самый железный рельс, по которому надо двигать идею разрядки.
– Совершенно справедливо, Джон, – поддержал Взоров. – И что же вы наметили?
– Знаешь, как часто бывает, самое незначительное с первого взгляда, даже вроде бы ничтожное, оказалось самым правильным, потому что осуществимым.
– И что же это?
– Мы решили создавать безъядерные зоны в городах, где профсоюзы сильны и где существуют лейбористские муниципалитеты. Скажем, в Манчестере. Возможно, в Шеффилде. Для начала.
– Пропагандистски это важно, – сказал Взоров.
– Не только пропагандистски, – не согласился Дарлингтон, – но и практически: люди ощутят безопасность.
– Идея привлекательна, потому что осуществима, – вставил Джайлс. Он, оказывается, внимательно слушал разговор.
– И заразительна, – подчеркнул Дарлингтон.
– Шаг за шагом мы пойдем к общей цели – безъядерной Британии, – уверенно заявил Джайлс.
Нет, подумал о нем Взоров, спокойствие его обманчиво, он из тех деятелей, кто говорит только тогда, когда необходимо.
– Будем добиваться, чтобы это стало программой лейбористской партии, – продолжал Дарлингтон.
– Мы этого добьемся, – убежденно подтвердил, скупо улыбнувшись, Джайлс.
II
Взоров стоял на высоком постаменте колонны адмиралу Нельсону. Всю Трафальгарскую площадь заливало шумное людское море. Он чувствовал, что напряжение в нем достигло предела. Его пугало, что он перезабыл все английские слова. Но здесь, в центре Лондона, страшно было бы выступать и по-русски. Однако выбора нет, говорил себе, отступать некуда, только вперед…
«Это не я буду говорить, – убеждал себя, – а все советские люди, все они – через меня. Сорваться нельзя. Нельзя!» – заклинал себя.
Внизу Взоров увидел группу телевизионщиков с камерами и юпитерами, а чуть в стороне в свободном пространстве за металлическим барьером – журналистов с блокнотами и диктофонами; и удивленно узнал свою шляпу: Ветлугин натянул ее, не приминая тульи, на самые глаза. Он выглядел чудаком: все остальные журналисты, за исключением двух-трех в кепочках, были с непокрытыми лохматыми головами. Денек оставался теплым, солнце мирно сияло, небо по-стальному голубело, а небольшие островки застывших облаков не предвещали и мелкого дождя.
«Нет, однако, не чудак он, – радостно подумал Взоров. – Специально напялил, чтобы я его заметил, чтобы не испытывал одиночества, чтобы… Ах, да молодец же!»
Он почувствовал себя раскрепощенно, напряжение как бы спало, он даже непроизвольно потоптался, повертелся, даже задрал голову, взглядывая по колонне вверх, в высоту, где только и торчал краешек… адмиральской шляпы! И мысль опять замкнулась на шляпе, он усмехнулся, мотнул головой: «Надо же, все дело-то в шляпе!» И вновь вернулся взглядом к группе журналистов, к с в о е й шляпе, надетой совсем по-другому, полушарием, не так, как сам носил. Ветлугин заметил, что он именно на него смотрит, помахал блокнотом, а потом, улыбнувшись, приподнял за поля шляпу. Взоров рассмеялся, приветствуя его поднятой рукой.
«Дело, оказывается, в шляпе! – освобождение подумал он. – Ну, молодец ты, дорогой мой борзописец…»
Дарлингтон заметил, что Взоров ведет себя непринужденно перед лицом людской массы, более того, позволяет себе фривольности. Он пошутил:
– Федор, ты чувствуешь себя как дома.
– Среди друзей, Джон, мы всегда дома, – отвечал он и легко, и весело.
Наконец все колонны влились в Трафальгарскую площадь. Дарлингтон сразу заговорил:
– Приветствую вас, братья и сестры! Сегодня здесь собрались тысячи, но представляем мы миллионы. Миллионы тех, кто серьезно задумался: жить или погибнуть? Думаю, ответ один: жить! Человек труда всегда хочет работать и радоваться жизни. Разве не так?
– Хей! Хей! Правильно! – раздались возгласы.
– Кто из вас желает, чтобы разразилась третья мировая война? – Он сделал паузу. Людское море замерло. Было необыкновенно, когда затихают тысячи людей. Издалека донеслись случайные автомобильные сигналы. В этой тишине Джон Дарлингтон совсем негромко произнес, но так проникновенно, что дошло до каждого: – Неужели найдется кто-то, кого не пугает ядерная война? – И опять тишина, ожидание. – Если кто-то все же есть, то уйдите. – И страстно, с выбрасыванием вперед кулака, буквально припечатывая слова: – Мы собрались, чтобы начать активно бороться против вероятности ядерной катастрофы! А вероятность огромна!
«Крепко же он взял вожжи», – восторженно подумал Взоров.
Дарлингтон продолжал:
– Чего мы должны добиться? Запрещения ядерного оружия! Все ядерные державы, включая и нашу, должны отказаться от политики ядерного устрашения. Долой ядерные бомбы!
– Хей! Хей! Хей! – ревел митинг.
– Сразу такого не достигнешь. Но – шаг за шагом!.. Шаг за шагом! И первый шаг – учиться доверию. Да, научиться доверять друг другу. На всех уровнях! Мы, исполком, пригласили на этот митинг лидеров родственных профсоюзов из Америки и Советского Союза. Джо Вигмор из Детройта не пожелал приехать. Видно, считает, что американцев здесь и без него предостаточно, – пошутил он и сделал паузу. Легкий смешок, как ветерок, пробежал по морю лиц. Он добавил: – Впрочем, все мы хорошо знаем американцев и что они думают.
– Хей! Хей! – раздались выкрики.
– А вот перед вами Федор Взоров – из Москвы! – Дарлингтон повернулся к нему и протянул руку. Он крепко сжал и долго тряс взоровскую, чтобы видели все, а кроме того, чтобы и телевизионщики успели заснять. Митинг шумел, обмениваясь репликами. Наконец он отпустил руку Взорова. – Между прочим, – продолжал он, усмехнувшись, – мне вчера парни с Восточного побережья рассказывали, что одна испуганная газетка, как сенсацию, сообщила, будто к нам на митинг прибыл русский генерал. Вот он, Федор Взоров!
Дарлингтон усмехался и медлил. Заговорил с юмором:
– Я его знаю давно и хорошо. Он действительно имеет самое непосредственное отношение к русской армии. – И опять замолчал, обводя взглядом все разливанное людское море, которое застыло в недоумении. – Да, самое непосредственное отношение к русской армии, – повторил он. И, повысив голос, серьезно: – Федор Взоров воевал против фашизма! Он участвовал в битве за Москву, где был тяжело ранен. С тех пор хромает, как, наверное, многие заметили. Так вот, Федор, признайся нам, ты в самом деле генерал? – И Дарлингтон неулыбчиво, откинув голову в прокурорской строгости, повернулся к Взорову.
– Младший сержант, – смущенно ответил тот.
– Всего лишь младший сержант? – крикнул Джон, изображая недоумение. – Ах, какое разочарование! – И засмеялся. Смеялся и митинг. Наконец он поднял руку, призывая к спокойствию. – Братья и сестры! Я от своего имени, как и от имени русского Федора Взорова, заявляю: тот, кто видел смерть на войне, никогда никому не пожелает такого страшного повторения. Тем более в нашу ядерную эпоху. Разрешите пригласить к микрофону нашего профсоюзного друга из Москвы.
– Йес! Йес! Гоу! – раздались приветственные выкрики.
Взоров сделал два шага и, взглянув на бесконечность человеческих лиц, почувствовал страх, слабость во всем теле. «Вперед!» – приказал себе.
– Я приветствую Его Величество Английский Рабочий Класс! – крикнул он. – Да, я приветствую Его Величество Рабочий Класс! – И заметил некоторые улыбки, легкое движение, но митинг оставался настороженным. Он понял, что лучше смотреть вдаль, за дома, где на стальной синеве застыло белое облачко. Так разговаривать с массами, как умеет Джон, ему не дано и лучше быстрее сказать то, что надумал. – Первым декретом Советской власти, власти рабочих и крестьян, был Декрет о мире. Я бросаю вызов любому здесь! Кто скажет, было ли такое, чтобы Советский Союз призывал к войне? Никогда! Мы торжественно заявили, что никогда первыми не применим ядерного оружия.
Митинг молчал. Его слушали.
– Мы – государство трудящихся, – спешил говорить Взоров. – Плохо или хорошо, но мы строим социализм – общество всеобщего благоденствия. Все… ну, хорошо, подавляющее большинство!.. считают себя неразрывными с государством. Это – наше государство! Рабочих, крестьян, трудовой интеллигенции. Кто из вас бросит мне вызов и скажет, что у нас есть капиталисты и земельные собственники? Ротшильды или герцог Монмаутский, который владеет землей даже здесь, в центре Лондона? Мы с этим давно покончили.
Человеческая масса застыла: его слушали внимательно.
– Да, мы строим социализм, – продолжал напряженно Взоров. – У нас немало проблем – экономических, социальных, если хотите, внутриполитических. Например, мы все больше думаем о совершенствовании механизма демократии. Но и вы не забывайте: нам выпала трудная историческая миссия – быть первыми. Да, мы первопроходцы. И мы – созидаем! Кто нам мешает? Ответьте вы! Я опять же бросаю вызов!
И он ткнул палец – за микрофон, вперед, в массу, но как бы в каждого. И люди шевельнулись. Наконец-то в ы з о в стал восприниматься. Взоров обрадовался, почувствовал себя свободнее.
– Да, у нас сильная армия. Почему? Кому не ясен ответ? – Он сделал паузу, осматривая ближние лица, в первых рядах. Он уже общался с митингом, как сам Джон Дарлингтон. – А если бы наша армия была слабая? Что сталось бы с нами? – И уже без паузы, напористо: – Я был ополченцем в самом страшном, в сорок первом, под Москвой. Если бы мы не устояли тогда? Если бы мы не выдержали? Сейчас, возможно, была бы черная ночь фашизма, хотя не могу такое представить.
Он перевел дыхание. Тут нужно было помолчать: пусть постигнут, прочувствуют, у каждого есть свое представление и о той войне, и о фашизме. Пусть достают из дальних кладовых памяти.
– Вам больше памятен сороковой, – продолжал он вполне спокойно, – когда вы остались один на один против Гитлера. Нам – сорок первый, когда почти вся Европа двинулась завоевывать Россию. По крайней мере, вся работала на германскую армию. В сорок первом мы с вами поняли друг друга. Лучше было бы, если бы мы раньше поняли и раньше нашли друг друга!
– Хей! Хей! Правильно! – раздались возгласы согласия.
Его слушали, его понимали, отметило сознание, а сам он как бы уже не выступал, не говорил речь, а озвучивал то сокровенное, что всегда волновало самого.
– Вспомните! Вспомните, что было в сорок первом! Вся континентальная Европа – ну почти вся! – он резко махнул рукой, – включая и большую часть нашей страны, Советского Союза, оказалась под пятой германского фашизма. – Он опять перевел дыхание. – Мы разгромили фашизм! В совместных битвах. Советский народ понес самые тяжелые потери… Невосполнимые потери… Мы, пожалуй, как никто, помним уроки той войны. Прежде всего урок сорок первого года, когда оказались недостаточно готовы к отражению агрессии. – Он помолчал. – Да, у нас сильная армия. Но наша цель – с первых часов Советской власти – видеть мир без войн и оружия.
Митинг пребывал в задумчивости: все ждали продолжения.
– Я мог бы, – твердо произнес Взоров, – все это вам, английским трудящимся, собравшимся здесь, и не говорить. Потому что убежден, что за последние годы мы, как никогда, научились понимать и доверять друг другу. Мы – это плоть от плоти Его Величества Рабочего Класса. И я говорю это, стоя спиной к Букингемскому дворцу, и повторяю: Его Величество Рабочего Класса! Потому что твердо верю: только трудящиеся, сплоченные единой волей и единой целью, способны в наше переломное, непредсказуемое время добиться главного – победить в битве за ядерное разоружение и всеобщий мир!
Его бурно одобряли возгласами, хлопаньем в ладоши, многие подняли руки вверх с двумя пальцами в знаке «V» – victory![12]12
Виктория, победа (англ.).
[Закрыть] А он не отходил от микрофона, ждал, когда возбуждение пройдет, и тысячи наконец догадались, что он еще не кончил. Это вызвало новую волну возбуждения, но любопытство начало преобладать – люди зашикали друг на друга, требуя тишины: что же еще хочет сказать этот русский?
А э т о т русский сам себе – потом, особенно в Москве – никак не мог объяснить, как же решился, как только в голову стукнуло, совершить абсолютно непредвиденное. Никем! Ни Дарлингтоном, ни Джайлсом, ни одним из тех десятков тысяч тред-юнионистов, собравшихся на Трафальгарской площади, ни даже всеведущими журналистами. Совершить то, что врезалось в память всем присутствующим на митинге более всего и, пожалуй, навсегда, – Взоров вдруг запел гимн профсоюзной Англии:
Эта песня на слова Роберта Бернса поется уже не одним поколением британских трудящихся. Ею завершаются съезды Британского конгресса тред-юнионов.
…Сначала был шок, но уже со второй строчки бернсовскую «Старую дружбу» подхватили и, по обычаю взявшись за руки, раскачиваясь, восторженно принялись петь – вся Трафальгарская площадь!
III
Дарлингтон и Джайлс сразу после митинга не могли сопровождать Взорова в аэропорт – они проводили пресс-конференцию, а потом отправлялись на телевидение для участия в передаче «Актуальное интервью». Им очень хотелось, чтобы Взоров отложил отлет хотя бы до утра и принял участие и в пресс-конференции, и в телеинтервью, но он отказался. И даже не потому, что это не было запланировано в Москве – он бы рискнул, но интуитивно чувствовал: разговоры с журналистами, особенно на телеэкране, смажут то яркое впечатление, которое произвело на митинге его выступление, заснятое, как сказали ему, целиком на пленку. Кроме всего прочего, на этот раз, как никогда, его тянуло домой, в Москву – очень хотелось побыстрее увидеть Лину.
В аэропорт Взорова повез Ветлугин. Он, как и Дарлингтон, как и Джайлс, как и незнакомые тред-юнионисты, подходившие после митинга к Взорову, восхищался его речью, но особенно тем, как тот взял да и запел бернсовскую «Старую дружбу», покорив, безусловно, всех присутствующих на площади. Даже, говорил Ветлугин, недружественных, скептичных журналистов. Но Взоров не терпел лестной похвалы, тем более в собственный адрес, и потому грубовато оборвал Виктора:
– Ну что ты заладил! Что я тебе, театральная примадонна?
Ветлугин не обиделся, замолчал. Он понял, что Взорову самому хочется прокрутить все бывшее с ним здесь, в Лондоне, да и настроиться на Москву.
Взоров же, отодвинув переднее кресло предельно назад, чтобы вытянуть ноги, расслабленно отдыхал. Он все же сильно устал – и от долгих хождений по Гайд-парку, по лондонским улицам в марше мира, и от изнурительного стояния на постаменте монумента адмиралу Нельсону, но прежде всего, конечно, от перенапряжения: нервного, эмоционального, в общем, физического и душевного. И в самом деле думал обо всем бывшем с ним, удивляясь тому, как много случилось всего лишь за два дня.
Ведь завтра, в понедельник, думал он, большинство из сослуживцев просто не поверит, что он провел выходные в Лондоне. И правы будут, говорил себе, потому что пока еще всем нам трудно привыкнуть к таким стремительным перемещениям…
Он принялся перебирать случившееся с ним и сразу (и вновь!) уткнулся в Митю, который звал его в далекое прошлое – «да, в сорок первый…». Вспомнилось и о булыжнике в груди, о том, что, кажется, он побывал т а м, в запредельной дали, откуда едва вырвался и лишь благодаря неимоверным усилиям воли, железной решимости все же исполнить святой долг, ради чего и летел в Лондон.
Он вспоминал об этом теперь без испуга, без страха за будущее, в котором все пережитое им с пятницы на субботу вновь может повториться. Теперь уже э т о его не пугало, потому что он просил у Того лишь об отсрочке. Теперь же он был готов и к самому худшему. Но чувствовал, знал, что Тот не станет предъявлять векселя, так как он, Взоров, сполна исполнил долг во имя жизни – «нет, не собственной, а вообще жизни…».
Такое понимание бывшего с ним успокаивало Взорова. Он вдруг вспомнил и подосадовал на себя, что в речи начисто запамятовал о н у л е в о й д о л г о т е. Ведь специально побывал на Гринвичском меридиане, смотрел с холма Лондон, представил непоправимое – черную пустыню после взрыва, всеобщую смерть…
Ну как же так? – возмущался он. Взял да забыл? Однако, думалось, может быть, и к лучшему? Ничего ведь не бывает случайного? Наверняка, запутался бы в сравнении, затянул бы речь, а люди, когда их тысячи, требуют краткости и ясности. Значит, все так и должно было быть!..
А какие у Эвелин розы! – подумалось и об этом. Как она хотела, чтобы захватил букет в Москву! Для Лины…
«Жаль, Линочка, – принялся разговаривать с ней, – не сообразил сразу. Уж прости глупого! Не поверишь, сколько пришлось пережить за этот уик-энд. И увидеть, и почувствовать. Ну, можешь ли ты представить?.. Да мог ли я и сам представить! В общем, Линочка, прокатился на паровозе Стефенсонов! А, каково? Да, да, да. На самой настоящей «чудо-печке». Как в сказке, поверишь ли? И ощущение, будто перенесся в прошлый век. Истинно! Вот те крест!.. как клялись в детстве. Ладно, креститься не буду, хотя меня тут так прихватило, что невольно вспомнил о Нем. Куда уж деваться, когда безысходное положение? Помог бы только… Вот так всегда: вспоминаем о сверхъестественном, когда впадаем в бессилие. Ну да ладно! Что уж об этом?..»
Взоров прервал свой мысленный монолог, вспомнив о том разговоре с Ветлугиным, когда они коснулись с т е п е н и р о д с т в а. Отчего-то к этой теме в последнее время он постоянно возвращался. Случайно прочитанное не давало покоя. Он сопротивлялся прямому смыслу – о родстве по крови. Ему казалось, что понятие крови – метафизическое, устаревшее. Но Ветлугин его смутил, употребив выражения народной мудрости, утверждавшиеся веками, из поколения в поколение, – родная кровь, родная душа, историческое родство. А в этом обязательно должна присутствовать степень – «математическая ли, метафизическая ли, а вернее всего – духовная…».
Но он все равно сопротивлялся, настаивая и перед самим собой, что главное – родство п о у б е ж д е н и я м. И доказывал – и себе, и Ветлугину, и кому угодно, что вот тот же митинг: если убеждены в одном и том же – значит, родство! Или: Дарлингтон (в нынешние годы) ему так же близок, как и Митя Ситников (в детстве, юности, на войне), хотя один родился в соседнем доме на берегу Оки и был дальним родственником, а другой – в Ливерпуле, на берегах Ирландского моря… Или вот Лина… Или вот Лина… Мысль вдруг запнулась.
– Слушай, Виктор, – спросил Взоров, – этот рейс токийский?
– Да, – подтвердил тот.
– Как думаешь, в Москву прилетит вовремя?
– Если вовремя улетит.
Взорову хотелось объяснить Ветлугину, что в Москве его будет встречать Лина, но решил: лучше не посвящать «крестника» в личные обстоятельства.
Значит, Лина… Лина, Лина, Линочка… И вдруг мысль вспыхнула, затревожила: с кем же в д в о е м она будет встречать его в столь поздний час? Не с помощником же? Не с Пережигиным же, Георгием Семеновичем? Хоть он предан ему, и всегда готов, но они не договаривались… Неужели она беременна?!
Волнение перехватило горло, сердце застучало, как метроном, – слышно, ощутимо, беспокойно. Вот почему, сказал себе, привязалась эта самая степень родства – родная кровь, родная душа… Надо решать! – строго потребовал от себя. Решать обязательно! Хватит сокрытий, затаенности. Зачем же так-то жить? Жить надо открыто. Радуясь!
Прояснившееся решение успокоило Взорова. Он стал с нежностью думать о Лине и о н е м, уже возрастающем, о ребеночке. Он чувствовал, как его заполняет сила, могучесть – «и могу, и честь!». И радость, и готовность взрастить нового человечка, таким, каким – теперь-то он знает! – должен быть вообще человек. А назовем его, мечтал Взоров, тем редким именем, тем редким славянским именем, которое однажды встретил, очень давно, а помнится всю жизнь: если мальчик – Радомиром, если девочка – Радомирой. То есть: радующийся миру, радующий мир!
И опять, но уже в душевном просветлении, в ладу с собой и со всем человечеством, Взоров подумал об этом навязчивом родстве, однако, с неожиданной стороны – как о л ю б в и. И чем ближе эта самая степень, тем больше, выходит, любви, понимания, терпимости. А чем дальше, тем чаще – непонимание, нетерпимость, н е н а в и с т ь. А ненависть, сказал себе, это разъединение, разрушительность.
«Как все упрощается, сводится к самому простому – к любви и ненависти», – с удивлением подумал он, постигая эту вечную истину.
– О чем вы все шепчете, Федор Андреевич?
Взоров смутился:
– Разве?
– Невнятно, конечно, – вежливо заметил Ветлугин.
– Ах, да так, размечтался, – сказал он с извинительной покорностью.
– Вам говорили, что весной проводится марш мира? – поинтересовался Ветлугин. – Через всю страну – от Абердина до Брайтона. А потом – международная конференция в Манчестере.
– Нет, не говорили.
– Ну считайте, что получили достоверную информацию.
– Спасибо, Виктор. Кстати, у тебя с собой конверт, который я тебе вручил в пятницу?
– Ой, Федор Андреевич, забыл на столе. Ведь специально приготовил! – посетовал Ветлугин.
– Ничего. Порви его. Думаю, что теперь не пригодится. – И засмеялся – довольно, уверенно: – Надо же, до чего наполненными оказались эти два дня – даже завещание успел написать! Порви его. – И опять с беспокойством: – Как думаешь, вылет не задержат?
– Не должны. Все-таки рейс токийский, лететь далеко.
– Я тоже так думаю, – сказал с твердостью, убежденно.
В аэропорту «Хитроу» Взоров быстро прошел таможенный контроль и сразу направился на паспортный: на токийский рейс Аэрофлота уже объявили посадку. Прощаясь, приказал «крестнику» стоять твердо, держаться крепко; обнял и поцеловал: он любил Ветлугина.
IV
Виктор вернулся на свой одинокий корпункт в грусти и задумчивости. После проводов соотечественников у него всегда появлялось чувство опустошенности и горечи. Особенно пронзительным оно было теперь – после прощания с Взоровым. Ведь Федор Андреевич был для него больше, чем пример для подражания, больше, чем родня. Ветлугин видел в нем олицетворение того, каким сам хотел бы стать, – смелым, настойчивым, неколебимым, бесконечно преданным долгу и щедро добрым к тем и тогда, когда и кому нужно. Да, он хотел, чтобы его, Ветлугина, и друзья, и враги воспринимали так же, как Взорова, – с всеобъемлющим уважением: кто любя, кто ненавидя, а кто и боясь. Он налил рюмку армянского коньяка из бутылки, початой еще в пятницу, выпил, пожелав Федору Андреевичу счастливого приземления. Потом взял конверт и хотел порвать его, как приказал Взоров, но что-то вдруг щелкнуло в сознании и пальцы окаменели. Поколебавшись, он вскрыл конверт.
Завещание
В случае моей смерти прошу похоронить в ограде могилы Дмитрия Матвеевича Ситникова на кладбище деревни Изварино, расположенной в Московской области на реке Соква. Местонахождение могилы известно Ангелине Николаевне Назаровой.
Это моя последняя и единственная воля.
Ф. А. Взоров.
г. Лондон, 19 ноября…
