Текст книги "Жена Гоголя и другие истории"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 47 страниц)

Ужасный день: взял в руки книгу – не читается, хотел написать письма – комкал бумагу после первой строчки. Что же мне делать? Меня осаждают воспоминания о семейной жизни, с трудом от них отбиваюсь: жена сидит, свесив голову, должно быть, устала или озябла, малыш при моем появлении доверчиво лепечет «папа-па-па...» Он наверняка уже чувствует во мне свою единственную опору... Господи, что же делать?! Держись, ты должен держаться, возврата для тебя нет. Это ясно... по крайней мере так кажется – иначе зачем жить, просто чтобы жить?

Но отчего я все время твержу «Россана»? Да просто так, ни отчего, истосковался по женщине – вот и все. Однако признайся: она очень мила... А что, если именно она тебя поддержит, возвратит веру в самого себя, в новое существование?.. Пусть оно окажется столь же постылым, как и то, на котором ты поставил крест, но по крайней мере тебе некого будет за это винить, кроме себя самого... Куда хватил, она же совсем девочка, а ты старик, и потом, по какому праву ты приписываешь ей чувства, более сильные, чем естественная вежливость и врожденная доброта? Ишь как ты занесся в своем безумном отчаянии! Ведь ты уже выделяешь ее среди других женщин, тебя постоянно преследует ее образ. Надо избегать того, что не имеет и не может иметь смысла.

Сегодня вечером, выйдя из кафе, вместо того чтобы сразу отправиться восвояси, я специально прошел по небольшой терраске, чтобы еще раз поглядеть на нее через стекло; она провожала меня взглядом, хотя у стойки толпились посетители.

19 декабря

Сегодня я увидела его в одном кафе, в центре. Вообще-то, я была с подружками, но в тот момент, когда он вошел, они как раз куда-то разбежались, а я осталась их ждать, прислонившись к витрине с пирожными. Он вошел, при виде меня приподнял шляпу, потом вцепился руками в стойку, потребовал чего-нибудь покрепче и больше не смотрел в мою сторону. Здесь можно было бы приврать, но кому? Разве что самой себе, но это не так-то просто. А я его разглядывала, разглядывала лицо, изрезанное морщинами, слегка сгорбленные плечи, сильно поседевшие виски. Какие несчастья, какие печали обрушились на него? Мне стало его жаль, да нет, не жаль... даже не могу объяснить толком, что я почувствовала... вдруг захотелось чем-то ему помочь в меру своих слабых сил... ах, если б я могла хоть как-то облегчить... но что? А если все его беды – только плод моего разыгравшегося воображения?

Сама не знаю, что на меня нашло. Я начала покашливать, топтаться на месте, вертеться – так мне хотелось, чтобы он обернулся и заговорил со мной. Он в самом деле оглянулся, и уж Бог его ведает, что он там прочел в моих глазах (наверняка что-то неизвестное мне самой), но внезапно оторвался от стойки и двинулся ко мне – как-то неуверенно, бочком, точно краб или охотничий пес. И наконец, подойдя, произнес несколько незначащих слов вроде: «Как дела, что новенького?» Я тоже ответила какой-то несуразностью, и мы стали болтать, я все боялась, что подружки некстати нагрянут, но они, к счастью, запаздывали.

К счастью? Скорей уж, к несчастью, потому что он чересчур осмелел и наша беседа приняла неприятный оборот. Он сразу взял фальшивый тон, будто пускаясь во все тяжкие, но не по своей воле, а по принуждению. Сначала все шло нормально, пристойно, но потом у него вдруг вырвалась оскорбительная, да-да, прямо-таки оскорбительная фраза. В точности ее передать не могу, но примерно так: «Видите ли, по-моему, вы – мечтательница и с трудом переносите свое нынешнее положение, вам хочется его изменить...» – или что-то в этом роде. И тут же пригласил меня прогуляться. Ну, такую смелость можно ему и простить (тем более что мне все равно надо было дождаться подружек, не говоря уже обо всем остальном), но слова... «нынешнее положение»! Да кто ему дал право так унижать меня, что я ему такого сделала? Что он знает о моем положении? В ответ я выпалила, что, может, я и мечтательница, но это еще не значит, что я пойду с первым встречным, и тому подобные банальные глупости (но он же первый начал!). В конце концов он покраснел и сказал:

– Вы правы, извините меня, – и, как всегда рывком, пошел прочь.

Не хочу больше его видеть.

Однако, может быть, всему виной его робость или отчаяние, может, из-за них он забылся, переступил грань приличия?.. Тогда, пожалуй, он еще больше достоин моего сострадания, моей...

19 декабря

Встретив Россану в центре, я говорил с ней нелепо, глупо, пошло. Прости меня, Россана, я не хотел тебя обидеть, я просто был в отчаянии. Ты поняла? Мне было очень трудно, поняла? Послушай, если я и тебя лишусь, то что мне тогда делать?

Прошло три дня после моего бегства из дома, а я еще ничего не решил. Мечусь, тоскую, и нет моей тоске названия. Вот именно, нет названия. Вот именно, нет названия, нет опознавательных знаков (то ли это искупление грехов, то ли надежда на лучшее, то ли полное поражение).

Россана.

20 декабря

Конечно, я его простила, могла ли я его не простить? Могла ли не простить после целого дня ничтожных занятий, скуки, когда вокруг только серое море и небо? И если уж на то пошло, могла ли я не простить его, когда он так на меня смотрел? (Теперь он подолгу, задумчиво смотрит на меня, иногда чуть-чуть улыбается.) Он выбрал момент, когда у стойки никого не было, и неожиданно сказал мне:

– У меня двое детей – одному два, другому пять.

Меня даже в жар бросило: его же никто об этом не спрашивал! И что я должна ему отвечать? А главное – откуда этот жар, что он означает? Я ничего не ответила. А он добавил, уставившись на меня, как всегда задумчиво, но и с некоторым вызовом:

– Я очень люблю свою жену, она совсем ребенок... – И перешел на шепот, наконец-то опустив свои страшные глаза: – Почти как вы.

– Простите? – переспросила я, как бы не расслышав, и тут же выбежала.

Зачем, зачем мне знать это? Или он думает, что я?.. Если он так считает, то заблуждается – вот что мне надо было бы подумать и написать, сообразуясь с логикой. А я, наоборот, подумала и пишу: если он так считает... то он прав. Прав, прав, и его слова – несказанная мука для меня. Хотя сейчас, когда я пишу, они уже не кажутся мне столь значительными и непреложными, как в первый момент. Но это разум, низкий расчет меня подбадривают, сердце же мое в смятении.

Я сидела у себя в комнате, до тех пор пока он не ушел.

20 декабря

Нынче утром (иногда это бывает со мной) я проснулся полный сил, как прежде. Пересмотрел свое положение и укрепился в своих чересчур шатких намерениях бросить всех и вся, но затем поставил перед собой вопрос вопросов – где взять денег? – и опять влип. Ведь, чтобы совершить нечто подобное, надо уехать по-настоящему далеко, скажем, переселиться на другой континент, а для этого нужны деньги, много денег. Так где же их взять, спрашивается? Ничего сколь-нибудь серьезного в голову не приходит, меж тем как скудные сбережения тают с пугающей быстротой. У жены деньги есть, и довольно приличные: в обычных обстоятельствах я мог бы обратиться к ней... Но меркантильные соображения не могут и не должны никоим образом влиять на мои поступки. Итак, я снова вернулся на круги своя: тяну, жду Бог знает чего. Впрочем, к чему скрывать? – дело не только в деньгах.

Либо я обманываюсь, либо, черт меня побери, с Р. происходит что-то особенное: по выражению лица, по вспышкам в глазах я чувствую, как трепещет это юное сердце. А я не хочу, чтобы она, точнее, оно, ее сердце, обольщалось на мой счет... Я должен избавить ее от иллюзий, если, конечно, она в самом деле их питает. И как всегда неуклюже, я попытался это сделать. Должно быть, я ее смутил, ну и пусть, так лучше.

21 декабря.

Не хочу, не могу его видеть. Вчера вечером я послала вместо себя сестру готовить ему кофе, но потом не утерпела – влетела в зал. Мы взглянули друг на друга, я опять не знала, куда девать руки, которые ему так нравятся, и начала перемывать чашку. Он открыто, с мрачной усмешкой уставился на меня. Боже, ну как мне быть?

Могу ли я всерьез думать, что украла его любовь у той, кому она принадлежит по праву? Но тогда почему он так на меня смотрит? Да нет же, то не то. Господи, не это!

21 декабря.

Р. не произносит ни слова, даже не глядит на меня, как будто я для нее не существую. Кажется, я должен быть доволен, однако же места себе не нахожу. Разве не этого я добивался, разве не хотел избавить ее от иллюзий и все такое прочее? Да, конечно, но сама мысль о том, что Р. навсегда уйдет из моей жизни, для меня нестерпима. Отказаться от ее участия, хотя бы косвенного, невольного, хватит ли у меня сил на это?

Я слышу, как она разговаривает с другими – с этими людишками, с женщинами, хотя в них и женского-то ничего не осталось, если посмотреть на их тупые лица и грубые мозолистые лапищи, столь непохожие на ее нежные руки... болтает с подружками, знакомыми, а на меня и не взглянет. Сегодня вечером они сговаривались пойти вместе на какой-то праздник или бал, долго обсуждали, когда и где встретиться, и на меня – ноль внимания... Может, это своеобразное приглашение на праздник?..

Там был среди них еще один тип, по виду рабочий, конечно, уже поднабрался и приставал ко всем с глупой загадкой:

– Самый великий художник, жизнь бедняков?

Впрочем, не знаю, может, это была и не загадка, а незаконченное изречение, тем более он и произносил-то его невнятно. И действительно, Р. все настаивала:

– Ну скажите хотя бы, как пишется – через запятую или через тире.

Но он продолжал твердить свою невнятную фразу и при этом похлопывал рукой по заднему карману брюк, обещая десять тысяч лир тому, кто отгадает, что это такое. Присутствующие начали строить различные предположения («Самый великий художник – это Джотто». «Ну да, а Рафаэль, а Микеланджело?»), а Р. сердито смотрела на этого полупьяного философа!

Неужели ей непременно хочется найти отгадку? Должно быть, просто решила не ударить в грязь лицом. В самом деле, что значит эта навязчивая фраза? По пути из кафе я поймал себя на том, что все еще ломаю над ней голову, и после, когда я по обыкновению проснулся глубокой ночью, она не давала мне покоя. «Самый великий художник, жизнь бедняков». И почему все, вплоть до самого ничтожного рабочего, считают своим долгом задавать нам глупые и неразрешимые загадки? Господи, как же быть?

22 декабря

Море заиграло сотнями красок, потом посерело, а сегодня утром снова сверкает. Он тут ни при чем, море – у меня внутри. Пусть бушует, пусть разразится бурей, потребует жертвы, если надо – принесу тысячу жертв, лишь бы разбилась унылая лодка моей жизни.

Мне ничего не жаль, пусть все летит в пучину.

22 декабря

Я взял кофе и протянул ей десять тысяч. Она вышла, потом вернулась, отсчитала сдачу – девять скомканных бумажек по тысяче и мелочь – и все это вручила мне. Расправляя бумажки, чтобы положить в карман, я заметил среди них белый, сложенный вчетверо листок. Я, как дурак, удивился и уставился на нее, но она не подняла глаз. Тогда я понял или, скорее, почувствовал, что не должен подавать вида.

В записке еще детским почерком, без обращения и подписи, было написано:

«Вы меня обидели тогда в городе. Но я Вас простила, поскольку увидела, что Вы страдаете. (Ну почему, почему не сказать мне об этом прямо? А вдруг я смогла бы помочь Вам? Если Вы не считаете меня достойной своего доверия, так испытайте!)

Правда, я уже не знаю, смогу ли простить Вам еще раз. Вы мне рассказали, хотя я Вас ни о чем не спрашивала, что у Вас двое маленьких детей, что Вы любите свою жену, – зачем? Что это значит и за кого Вы меня принимаете?

Извините за эту записку, за то, что сама себе противоречу. Не думайте обо мне слишком плохо.

Скажите, Вам в самом деле кажется, что мне от Вас чего-то надо?

А Вам от меня?..»

Странное, очаровательное письмо. Милая Р.! Чего мне надо? Всего. Или – да, ты права – ничего.

Я должен поговорить с ней, срочно поговорить. Но как назначить ей свидание, даже если она почти наверняка согласится? Тоже передать ей записку? Слишком рискованно. Сказать напрямик? Пожалуй, у меня духу не хватит. Ладно, завтра посмотрим.

23 декабря

Должно быть, он уже прочел мою записку. Интересно, что он теперь обо мне подумает? Что скажет? Как поведет себя? Ох, скорей бы вечер, скорей бы увидеть его!

23 декабря

Я наконец решился сказать ей обо всем. Она весь вечер не поднимала глаз, и я долго не знал, как привлечь к себе внимание; к счастью, мы на минутку остались одни.

– Вы никогда не гуляете?

– Гуляю, – еле слышно ответила она после долгого колебания и упорно глядя в землю. – Иногда, с подругами.

– А одна?

– И одна.

Слова ей явно давались с трудом.

– Когда же?

Молчание.

– В котором часу то есть?

– Около пяти.

– Здесь, поблизости?

– Д-да... конечно, где же еще?

Итак, завтра... (Если придет.)

Я подумал, что смог бы навестить жену, поглядеть на детей, сделав вид, будто ничего не произошло. Она ведь ничего не знает о моих планах, так что ничего страшного. Пожалуй, стоит попробовать.

24 декабря

Сегодня.

24 декабря

Я прождал ее полчаса; наконец она вышла. Одна. Я дал ей отойти на приличное расстояние, потом догнал.

– Ну так что? – обратился я к ней чуть слышно каким-то надтреснутым голосом, в котором слышалась вся моя робость, подавляемая усилием воли. – Так что? Вы позволите вас сопровождать?

Она на мгновение остановилась, и первая вспышка этих глаз была предназначена не мне, а окружающему: не видит ли кто нас. Потом двинулась снова вперед, еле заметным кивком указав мне направление. Смущенный, терзаемый сомнениями, верно ли истолковал этот жест, я последовал за ней на некотором удалении. В красном отсвете заката я чувствовал себя каким-то жалким, ничтожным, убогим. Ее быстрая походка отличалась неуловимой грацией: если судить по ее старшей сестре – ведь, говорят, старшие сестры пролагают путь младшим, – она, Р., через несколько лет превратится в настоящую красавицу (не то чтобы старшая красива, но у нее, во всяком случае, более цветущий вид, а младшей этого и не хватает).

Она направилась к подземному переходу железной дороги, такому низкому, что пришлось ей нагнуться, но это получилось у нее неожиданно легко и ловко. Выйдя на широкую улицу за путями, она встала на остановке автобуса в сторону города. Я до сих пор пребывал в нерешительности и остановился поодаль от нее, так, словно бы мы не знакомы. Подошел автобус, мы сели, но она и тут на меня не смотрела: должно быть, рядом был кто-то из знакомых. Было уже совсем темно; в автобусе зажглись тусклые лампочки; на душе у меня было гнусно.

Она вышла в центре на слабо освещенной площади, я за ней, и только теперь она повернулась ко мне; ее взгляд меня поразил: какой-то странный и угрюмый.

– Ну, и чего же вам надо?

– Ничего, – опрометчиво выпалил я и тут же спохватился. – Хотя нет, мне надо с вами поговорить. Давайте куда-нибудь зайдем.

– Хорошо...

Низко нагнув голову, не глядя на нее больше, я ринулся к ближайшему кафе, и – бывают же совпадения! – это оказалось как раз то зеленое кафе, где я несколько дней назад готовился насладиться вожделенной свободой.

Молодая парочка стояла возле блестящего музыкального автомата и, бросая монетки по пятьдесят и сто лир, извлекала оттуда томные, осатанелые, душераздирающие, непонятные, таинственные или оглушительные звуки. Возможно, они и определили несколько необычный тон нашего разговора. Передаю его так, как запомнил.

– Так что вам надо?

– Ничего, я же вам сказал. Все.

– Все! – как-то рассеянно повторила она. – Но ведь у вас двое маленьких детей. И вы, кажется, любите жену?

– Да, конечно.

– Я написала вам, и потому вы решили... Но это не так! А если и так, то это касается только меня.

– Ну хорошо, а что, если мы отбросим в сторону это умничанье? Я знаю, вы умная, меня поймете. К тому же и я могу вас спросить, чего вам от меня надо.

– Вот как, и вы полагаете, что мы к чему-нибудь придем, играя в эту игру?

В какой-то мере этот разговор был для нее мучителен. Да нет, не в какой-то мере, а просто мучителен. Я понял это по тому, как упорно она не поднимала глаз: ни одна черная вспышка не озарила, не обогрела меня.

– Ты права, Россана. Извини, что обращаюсь к тебе на «ты», я ведь тебе в отцы гожусь, а может, даже в деды.

– Я знаю, мне все равно.

– И я знаю. – Я говорил с трудом, задыхаясь как астматик или расчувствовавшийся старик. – Знаю, что тебе все равно... Да, ты права. Я же и позвал тебя, чтобы... Вот я только что тебе сказал: мне ничего не надо и в то же время все – какая глупость, какая бессмысленная фраза! Ты можешь подумать, что мне действительно надо все, но это не так: мне не надо ничего, а это беспредельно много, я еще никогда и ничего так сильно не желал... Мне надо, чтоб ты была счастлива или на худой конец не была несчастна. Понимаешь?

Я запутался, заблудился в кромешной тьме, меня обуревали самые противоречивые чувства – нежность, жестокость, отеческая любовь и даже похоть, я перестал узнавать себя и был потрясен. И в этот миг произошло чудо. Ее упрямо опущенные глаза вдруг поднялись, вспыхнули, но, против обыкновения, эта вспышка не угасла тут же. Она смотрела на меня, и в глазах не было ни тени, ни единого облачка, под этим взглядом я словно окаменел со всеми своими порочными терзаниями. Она спросила:

– Вы меня любите?

И я, я, который всегда мог ответить на любой вопрос и выбраться из любых, самых опасных ловушек, тут не знал, что ответить, и только смотрел на нее смущенно, подавленно. Я должен был предвидеть этот вопрос, может быть, даже менее невинный, отчего же я так растерялся, обрек себя на унижение, в котором, изнемогая, била крыльями, трепыхалась моя душа? А ее чистый взгляд проник мне внутрь и расползался там, разливая вокруг жгучий стыд и отчаяние...

– Вы меня любите? – повторила она. – Только это имеет значение, а все наши разговоры – чепуха. Вы любите меня?

Увы, я никого не люблю (а может, это ложь?), так что же, что мне ответить? Я наконец выдавил из себя:

– Да, конечно, но... Вообще-то я хотел... – (Бессвязные, гнусные слова!)

– Я поняла, – тихо сказала она и повторила, срываясь на крик: – Я поняла! – (От ее крика я... Что я? Кто я?) – Да, я поняла, вы хотите, чтобы сердце мое, чтобы душа моя не... Незавидную роль вы себе выбрали. – И судорожно засмеялась. – Вы не хотите, чтоб я... словом, чтоб не обольщалась. Хорошо, будьте спокойны, не бойтесь за меня, ступайте. Уходите же!

Она судорожно смеялась. Или плакала?

25 декабря

Рождество! Притихшее, белесое, поблекшее море, на улицах до сих пор странная тишина. Рождество тревоги и стыда. А они там, в своем обшарпанном доме... И что из этого следует? Не знаю. Говоря: они там, я не имею в виду, что они там без меня (быть может, это как раз благо).

Деньги у меня все вышли, ну да ничего, перебьюсь. К примеру, заложу что-нибудь. И Рождество тут ни при чем, это праздник семейный и детский. Стало быть, ко мне не относится. Тем хуже! Для меня Рождество лишь бесконечная, несносная, гнетущая полоса помех, да к тому же еще эти обряды, совершенно не затрагивающие душу. Пустяки, конечно. И тем не менее...

Сегодня ночью я решил, что мне делать, и в свое время, очень скоро, сделаю это.

Напротив их дома – швейная мастерская; там работают двое мужчин и девушка. Работают без перерыва, выходных, праздников – всегда. Девушка – просто прелесть, миниатюрная, руки маленькие, нежные, но такие неутомимые; она почти никогда не поднимает головы от шитья, но если уж бросит рассеянный взгляд в окно, то я вижу, как ее огромные удивленные темно-голубые глаза отливают восточным жемчугом; колени всегда сдвинуты, и на них лежит ткань, однако даже под тканью угадываются стройные ножки. Эта девушка – одна из тех, чьи права не гарантированы конституцией: добрая, скромная, спокойная, работящая (ну прямо-таки из мелодрамы), – разумеется, не удостоилась такой чести. Сколько раз наблюдали мы с балкона за ней и за тем, что делается в мастерской. Так вот теперь я решил под каким-нибудь предлогом зайти в эту мастерскую и оттуда понаблюдать за моим бывшим домом, за моей женой. Что из этого получится, какой мне с этого прок, почему я избрал этот окольный путь – лучше не спрашивайте! А, с другой стороны, может, жена – только предлог и я стремлюсь туда из-за девушки? Ну и что, кому какое дело.

Теперь надо только дождаться назначенного часа (три пополудни – я сам так решил, даже не знаю почему). Сижу и жду. Как бы мне убить это время?

26 декабря

Вблизи девушка оказалась не такой уж красивой: щеки несколько одутловаты, припухлы и кожа какая-то несвежая, видимо от долгого пребывания в закрытом помещении, можно даже сказать, увядшая – там, где она увядает раньше всего. Я сказал, что хочу сшить себе костюм, и нарочито долго обсуждал фасон, придирчиво рассматривал образцы тканей, а сам все косился на балкон напротив.

За стеклами никого не было видно. Потом промелькнула дочка. Наконец, когда я уже не знал, как продлить разговор с главным закройщиком, показалась жена и села прямо перед балконной дверью. На такую удачу я и не надеялся. В руке она держала листок, скорее всего, села, чтобы прочесть письмо.

Начала читать и вдруг заплакала. И мне захотелось узнать, что там, в этом письме, – аж дыхание перехватило! Хотя, пожалуй, я к себе несправедлив, зачем же лгать – не только это сумасбродное желание меня взволновало. Она сидела в своей любимой позе, склонив голову набок, беспомощно и печально; она испытывает безотчетную тревогу и, как ребенок, нуждается в защите, точно так же я стосковался по любви и ласке. Я словно вновь узнал и ее и себя. Оборвав пустые разговоры, я быстро пересек улицу, тихонько открыл дверь своим ключом.

– А-а, это ты, – сказала она просто, совсем не удивившись.

– Да... Ну что тут у вас? Как дети?

– Играют. Позвать?

– Да нет, пусть играют. Ты плакала... плачешь? Что случилось?

– Ничего.

– Как это – ничего! Без причины не плачут.

– Честное слово, ничего... – Она все еще держала в руке письмо. – Вот, письмо от Марии...

– Что пишет?

– Почитай, если хочешь.

Мария, наша родственница, отвечала на письма жены: недавно скоропостижно умер ее брат, и она в слепой, безысходной, почти безумной тоске благодарила за соболезнование. А жена моя оплакивала и эту смерть, и эту тоску. И заметьте, покойный приходился родней мне, а не ей, поэтому скорбь ее была бескорыстной, чистой, свидетельствовала о ее душевной широте и благородстве.

В этом благородстве – ее сила, мое проклятие, но и залог моего выздоровления.

– Ну, полно, успокойся, я с тобой.

Я с тобой, и этим все сказано, со всеми, черт побери, вытекающими последствиями.

– Как Рождество?

– Так себе, но дети довольны. Малыш получил в подарок юлу и игрушечный телефон, а девочка – кухонную плиту со всеми приспособлениями. А елку ты видел в прихожей? Не Бог весть что, конечно, но все-таки глаз радует, правда?

– Прекрасная елка, ты, как всегда, на высоте.

Она наконец-то улыбнулась.

И вот я снова дома, в моем предместье, даже в бар не зашел (хотя, признаюсь, нелегко вырабатывать новые привычки). Мое истерзанное сердце опять переполняют чувства. Быть может, в терзаниях и есть мое благословение, быть может, покой для мятежного, безумного сердца был бы губителен.

А как же Россана?.. При воспоминании о ней губы мои шептали слово «касательная», невольно передавая его перу. Линия, возникшая из бесконечности, на миг коснулась замкнутого круга в одной-единственной точке и навеки убежала в неведомую даль. Нелепо, конечно, сравнивать женщину с касательной – нелепо, но это так.

Перевод Н. Сухановой